- Не надо переходить на личности, - прервали меня с мест.
      - Я не буду переходить на личности, только скажу, что порою отдельные личности и в революции и в контрреволюции играли важную роль. Не будем удаляться в сторону. В то время, когда Тавриз горел в революционном пламени и революция торжествовала победу, не так уж трудно было говорить: "я революционер!". Значительно труднее оставаться революционером в тяжелые для революции дни, когда она переходит в подполье. Тогда она требует еще большей искренности. К сожалению, среди нас есть такие, что стоят одной ногой в Энджумене, а другой - в царском консульстве!
      - Не переходить на личности! - опять раздались голоса.
      - Мы выражаем пожелание, чтобы те, кто говорил "Красное знамя революции мы понесем по всему Востоку" - не стали под трехцветное знамя русского царя и не продали своих вождей. Если случится такая измена, ее не забудет история иранской революции. Такие люди не должны забывать, что иранские бедняки отомстят за это. Кто хочет уйти, пусть уходит, я не возражаю, но пусть они не выдают своих старых единомышленников и товарищей по оружию. Революция не кончена, она только переносит место своих действий в центр...
      Когда я кончил говорить, многих уже не было. В зале остались только верные и непоколебимые сыны революции.
      Все целовались, трогательно прощаясь. Некоторые плакали...
      Мы направились в военно-революционный совет обсуждать дальнейшие действия.
      КНИГА ВТОРАЯ
      ТАВРИЗ В РУКАХ ЦАРСКИХ КАЗАКОВ
      Через Амрахиз, где помещался штаб Саттар-хана, мне надо было пройти в район Лилава. На улицах попадались совершенно новые лица. Сегодня в Тавриз должны были вступить пехотные части царской армии. Двери домов русско-подданных были разукрашены трехцветными флагами. Семьи, бежавшие из охваченных революцией районов, возвращались.
      Аристократия с чемоданами, узлами и саквояжами перебиралась из армянской части города в свои жилища.
      Скрывшиеся от революции и спасавшие свою жизнь в русском, английском, австрийском консульствах, словно проснувшиеся от зимней спячки черепахи, осторожно высовывали головы из своих нор.
      То и дело слышались различные и в то же время похожие друг на друга фразы:
      - Да укрепит аллах мощь императорского оружия!
      - Да сохранит нам всевышний его единственного сына! Избавились-таки от этих голодранцев!
      - Да, мы не этого хотели! Такая конституция нам не нужна!
      - Все они еретики, подонки, шайка проходимцев с Кавказа.
      - Сударь, где видано, чтобы кавказец ни с того ни с сего стал помогать тавризцу!
      - Клянусь вашей головой, все это сплошной обман. Все это было сделано с целью привести в страну русских.
      Несмотря на наступившие сумерки, на улицах попадались иностранки. Разодетые в легкие нарядные платья, женщины спешили навстречу царской армии.
      На улице я встретил Тутунчи-оглы. Он был бледен и взволнован.
      - Где ты был? - спросил я.
      - Был у русского консульства. Наблюдал суматоху. Масса народа.
      - Кого там видел?
      - Кого? Тех, кто восседал в Исламие, контрреволюционных вождей в чалмах, шпионов-сеидов, продавшихся Петербургу. Видел в тех, кто еще вчера стоял с нами плечом к плечу и кричал: "Да здравствует конституция!". Эти-то мерзавцы возмутили меня больше всего.
      Мне надо было пройти мимо ворот консульства. Я не хотел расставаться с Тутунчи-оглы, не хотел лишать себя возможности провести лишний час в обществе этого серьезного юноши, одного из самых упорных, суровых и решительных бойцов революции.
      - Пойдем, пойдем, проведем вместе последние часы, - сказал я, беря его под руку. - Я никогда не забуду ни тебя, ни Гасан-агу, вас будет помнить и история революции Ирана. У меня осталось одно желание: еще раз услышать взрыв бомб, брошенных вами в контрреволюцию.
      Тутунчи-оглы обнял меня. Мы расцеловались. На его глазах сверкали слезы.
      Пройти мимо консульства не представляло большой опасности, мы были переодеты в костюмы английских должностных лиц, к тому же было уже достаточно темно.
      На прилегающих к консульству улицах было необычайно оживленно. Здесь была открыта даже специальная лавочка для продажи царских флажков, за которыми стояла длинная очередь.
      - Подходите, досточтимые, покупайте, уважаемые! - громким голосом тянул нараспев продавец. - Это флаги императора! Лучшее украшение дверей! Доблесть, краса мужей! Берите, торопитесь! Последние, на завтра ни одного не останется!
      Я внимательно посмотрел на продавца, который казался мне знакомым.
      - У этого мерзавца, - сказал Тутунчи-оглы, - при входе в медные ряды есть лавка, где он торгует косметикой, побрякушками и прочей мелочью. Сам же он числится в списках добровольцев революционной армии.
      Мы прошли дальше. У ворот консульства толпились вожди контрреволюции, лазутчики, лицемеры, все те, кто, приняв царское подданство, обирал иранский народ, все сеиды и моллы.
      Они стояли группами; в каждой группе, при свете фонаря, составлялись какие-то списки.
      Всяк спешил протиснуться вперед, чтобы занести свое имя в списки. То и дело слышались голоса:
      - Сударь, запишите и меня, вашего покорного слугу!
      В одной группе составлением списка был занят Гаджи-Мир-Магомет, известный контрреволюционер, шпион царского консульства, занимавшийся гашением извести. Лицо его было мокро от пота. Один из стоявших рядом, услужливо сняв с его головы чалму, почтительно держал ее в руке.
      В другой группе составлял список его брат Мир-Курбан.
      - Сударь, да стану я жертвой твоих святых предков, запиши и меня в эту бумажку, - подобострастно просили его те, кто спешил перейти в царское подданство.
      - Подождешь еще!
      - Почему же? Чтоб погибнуть мне у твоих, ног, ведь сам знаешь, отцы и деды наши служили при консульстве в нукерах.
      - Господин мой, запиши и Мешади-Неймата Казвини.
      - Записал.
      - Запиши и Исфаганских.
      - Младший брат не будет записан.
      - Зачем, ага, да перейдут на меня все твои недуги?
      - Всякий, кто во дворе Энджумена бил себя в грудь и ратовал за конституцию, в списки не попадет!
      - Сударь, что за клевета! Тебе отлично известно, что туда я пошел не по своей воле! Меня послали, и я подчинился.
      - Об этом мы поговорим после...
      - Запишите господ Васминчи.
      - Сию мунуту!
      - Гаджи-Саттар-Агу из Хамене...
      - Записан.
      - Гэвгани...
      - Сейчас.
      - Хиябани и братьев...
      - С удовольствием!
      - Фишенгчиляров...
      - Нельзя!
      - Почему?
      - Все, кто продавал порох добровольцам, - враги ислама.
      - Пусть будет оплевано лицо святых предков лжеца.
      - Молчи, подлец!
      - От подлеца слышу.
      - Убирайся, банщик ты эдакий!
      - Эй, малый, кого ты назвал банщиком?
      - Тебя!
      - Меня?!
      - А то кого же еще!
      Лица, попадавшие в список, торопливо доставали из кармана именные печати и скрепляли ими свои имена в списке.
      Многие, обшарив карманы и не найдя при себе печати, в глубоком волнении окликали в толпе сыновей или братьев:
      - Мамед-ага! - кричали они. - Беги скорей домой. Печать осталась в "гелэмдане", а "гелэмдан" в чемодане. Если и там не окажется, посмотри в стенном шкафу, а если и в стенном шкафу не найдешь, поищи за шкатулкой, что на полке, рядом с окном. Живей же, мой удалый, не мешкай... Не такие теперь времена... Умри, но выручи!..
      Пройдя дальше, мы наткнулись на новую группу, которою руководил Мирза-Ага, сын Гаджи-Фараджа. Наконец, мы подошли к дверям консульства. Тут, в ожидании седоков, стояли сотни ослов, покрытых белыми попонами. Было очевидно, что в здании консульства собрались все вожди контрреволюции.
      Немного спустя из консульства показался штаб контрреволюции - "герои" Исламие.
      Оправляя белые чалмы, моллы садились на белых ослов.
      Сын аптекаря Кязим, пройдоха из района Девечи - кебабчи Гасан, безухий Алескер и другие придерживали стремена, почтительно подсаживая священнослужителей. Моллы тронулись под звуки "салавата", а за ними последовала толпа поклонников.
      С такой торжественностью они шли навстречу царской армии, спешили вручить судьбы революционного Тавриза в руки царского генерала Снарского.
      Став в стороне, мы молча наблюдали это шествие. Толпа скрылась, но издали все еще доносились звуки "салавата".
      Мы пошли обратно и встретили новую толпу, двигавшуюся по направлению к мосту Аджикерпи.
      Мы были задумчивы. Внезапно во мне созрело решение, и я, обратившись к Тутунчи-оглы, сказал о своем намерении покинуть Тавриз.
      - Обнимемся, дорогой товарищ. Кто знает, быть может, больше не увидимся. Мы покидаем Тавриз. Он теперь не наш, в руках контрреволюции.
      Мы горячо поцеловались и разошлись.
      Ночь...
      Иду по тихим улицам, вспоминая героические подвиги Тутунчи-оглы. Кругом ни души. Улицы, кишевшие в дни революции подобно муравейнику, безмолвствуют, как руины после землетрясения. Этот город, привыкший к грохоту орудийных залпов и свисту пуль, сейчас погружен в дремотное забытье.
      Тишина... Лишь при поворотах с улицы на улицу до меня доносится легкий шорох. То - прохладный ветерок, дующий с гор "Ичан", струится по улицам, обнимая верхушки деревьев и нежно лобзая едва распустившуюся листву; то ласкающий душу шелест шелковистой одежды природы.
      Этой ночью Тавриз таинственен и страшен. Одетый в непроницаемую броню политических туманов, город этот, дремлющий, словно курильщик опиума, охваченный дурманом грез, находится в руках тысяч царских шпионов и местных агентов сыскной полиции.
      Погруженный в размышления, я подошел к дому Нины. Меня встретил хозяин дома Минасян и сообщил о болезни Нины. Глубокое волнение охватило меня при этом известии: я должен был выехать во что бы то ни стало, а болезнь Нины могла осложнить положение.
      Минасян говорил о своей боязни выйти наружу, о бегстве дашнаков в Урмию и Хой и их намерении поселиться там в армянских селах. Он рассказал также об обращении армянского духовенства к своей пастве с призывом выйти встречать генерала Снарского.
      При входе в комнату, мне, прежде всего, бросилась в глаза кровать. Намочив платок, маленький Меджид собирался приложить его к голове Нины.
      - В этом ребенке теперь вся моя надежда, - проговорила Нина, приподнявшись и сев на постели.
      Время шло.
      Я должен был без всяких обиняков сообщить Нине о нашем уходе из Тавриза.
      - Нина, первый этап революции завершен, - сказал я, приложив руку к ее лбу. - Действующая революционная часть временно приостановила здесь свою работу и переходит в центр. Военно-революционный совет распущен. Постановлено перейти на подпольную работу.
      Нина погрузилась в глубокое раздумье.
      - Не знаю, чем все это кончится, - проговорила она, наконец, прислонясь головой к моему плечу.
      - Потерпи, - принялся я утешать ее. - Пусть твое сердце будет сердцем революционера. Ты ведь - Нина, Нина, прошедшая через тысячи опасностей, не отступавшая ни перед какими преградами. И сейчас, перёд этой временной неудачей, ты не должна проявлять малодушие и терять достоинство революционера. Пусть это - последние минуты нашего свидания, но я надеюсь, что революция вновь соединит нас.
      - Да, но разве завтра мы больше не увидимся? - воскликнула девушка в страшном волнении.
      - Я пришел проститься с тобой, Нина.
      - Ты не останешься в Тавризе?
      - Нет, сегодня мы должны покинуть город. Все товарищи уходят.
      - Куда?
      - Туда, куда требует революция. Я вернусь, Нина, но до того я напишу тебе. Мы должны присоединиться к наступающим на Тегеран частям.
      - Ты член партии? - спросила она, испытующе взглянув на меня.
      - Да, - ответил я.
      Нина обняла меня. Незабываемый огонь поцелуя обжег мои губы.
      Не помню, как я покинул дом Нины. Помню только, как, сунув в руки Меджида пачку русских кредиток, я бросился к дверям.
      Этой ночью Саттар-хан давал прощальный ужин, на который были приглашены кавказцы и члены иранской социал-демократической организации.
      Саттар-хан был крайне взволнован и грустен. Он беспрерывно курил кальян. Его густые изогнутые брови то и дело вздрагивали. Дугообразно поднятые ряды морщин на лбу говорили об обуревавших его тяжелых думах. Этот мужественный человек, свободно преодолевавший любое препятствие, теперь был в почти безвыходном положении. В комнате царило молчание, прерываемое частыми вздохами потерпевших поражение революционеров. Густые клубы дыма подымались к потолку.
      - Выступить против русских, - при всеобщем молчании заговорил Саттар-хан, - и отстоять Тавриз не так трудно. Будь я уверен, что наше выступление против русской армии спасет революцию, будь я уверен, что восседавшие в Исламие негодяи - сеиды и мучтеиды - не используют нашего конфликта с русскими, я бы выступил и дрался.
      - Друзья мои! - продолжал он через минуту. - Дорогие товарищи по оружию! Наше выступление бесполезно, им воспользуется контрреволюция. Вот что вынуждает нас сдать победивший в революции Тавриз, но это не умаляет значения одержанных нами побед. Мы никогда не забудем помощи, оказанной нам товарищами кавказцами и особенно бакинскими рабочими. Товарищи кавказцы, передайте мой привет бакинским и тифлисским рабочим. Передайте от моего имени: Саттар никогда не изменит революции, он твердо стоит на своем пути! Верьте, что мы вырастим детище революции пятого года.
      Эти искренние слова Саттар-хана произвели глубокое впечатление. За недостатком времени, я не мог ответить сардару пространной речью и ограничился несколькими словами.
      - Мы покидаем Тавриз с неизгладимыми воспоминаниями в душе, - сказал я. - Мы даем слово поделиться этими воспоминаниями и особенно впечатлениями от героических действий Сардара с кавказскими рабочими. Рабочие Кавказа, особенно рабочие города Баку, питают чувство бесконечной симпатии и глубокого сочувствия к иранской революции и ее вождю Саттар-хану. Братские чувства, связывающие нас, кавказских рабочих, с иранским крестьянством и беднотой, будут вечны и неизменны. Пока существует в мире идея революции, друг угнетенных Ирана Сатар-хан будет жить в сердцах и памяти человечества.
      После моих слов сардар еще раз оглядел присутствующих.
      - Друзья, собравшиеся сегодня, - испытанные борцы революции, - сказал он. - Обманщики не явились. Льстецы и подхалимы, еще вчера считавшие за честь лизать порог жилища Саттар-хана, сегодня стучатся в иные двери.
      Ужин закончился в час ночи. Мы простились, расцеловались и дали друг другу необходимые поручения. Все нужные для дороги приготовления были сделаны заранее. Явились и четверо товарищей, назначенных сопровождать нас до города Хоя.
      Из дома Саттар-хана мы захватили с собой маленькие наганы русского образца и ручные гранаты.
      Саттар-хан проводил нас до самых ворот.
      - Я расстаюсь с истинными героями революции! - сказал он нам на прощание.
      Выйдя от сардара, я направился к себе. Меня ожидали Тахмина-ханум и ее сын Гасан-ага. Узнав каким-то образом, что я собираюсь выехать из Тавриза, они пришли попрощаться со мной. Я подарил им все бывшие в моей комнате вещи и попросил Тахмину-ханум переселиться к Нине. Мать и сын были очень огорчены участью девушки.
      Я поручил Гасан-аге регулярно заниматься с членами кружка, стараться расширить их число и не разглашать их тайны.
      - Не бойтесь! - добавил я. - Вы снова победите. Ваши идеи - идеи пролетариата всего мира. Наступит день, когда ваши имена, имена участников первых политических кружков, будут занесены на страницы истории. Ты и Тутунчи-оглы - первые иранцы, бомбившие контрреволюцию. Не расставайтесь друг с другом.
      Нине я оставил коротенькую записку:
      "Дорогой друг! Сейчас я уезжаю. На мою просьбу перебраться к тебе, Тахмина-ханум ответила согласием. Ты не должна покидать Тавриз. Мы спишемся. Возможно, положение изменится. На это много надежд. Тогда мы снова увидимся в Тавризе. Целую твоего маленького Меджида и утешаю себя надеждой, что мое имя не будет им забыто. Я уезжаю без тебя, но с тобой. Будьте счастливы! До свидания!".
      Наш путь лежал через город Хой, а дальше - через реку Аракс и селение Шахтахты мы должны были проследовать в Тифлис и Баку.
      Неразлучные товарищи, подобно неразрывным звеньям одной цепи, мы шли один за другим по безлюдным улицам Тавриза.
      Мы шли...
      Мы шли, молчаливо прощаясь с безвестными могилами многих товарищей кавказцев.
      Несколько месяцев тому назад нас было много. Немало мы сделали и многих потеряли. Мы шли, не досчитывая в своих рядах многих бойцов, неутомимых, храбрых, беззаветно преданных революции.
      На окраине города мы остановились. Обнажили головы. И еще раз простившись с погребенными в тавризских окопах друзьями, двинулись дальше...
      "Тавриз!? думал каждый из нас, охваченный скорбью. - Знай, что при первом же зове покоящихся в твоих объятиях героев мы вновь придем к тебе на помощь. Грохот бомб, брошенных ими в горы Эйнали и Зейнали, будет раздаваться в ушах иранской контрреволюции до того дня, когда она будет раздавлена и развеяна по ветру. Хорошенько же охраняй их! Это первые жертвы молодой революции Тавриза!".
      Тавриз спит... Спит погруженная во временное молчание грозная революция. Но есть и бодрствующие, лишенные сна. И Саттар-хан, потрясший Иран до самого основания, и Нина, скрывающаяся от царских наемников и шпионов, лежат с сомкнутыми глазами, но без сна...
      Обернувшись, я в последний раз взглянул на Тавриз. Города не было видно. Подобно мрачной грезе, он вновь покоился в объятиях непроницаемо таинственных туманов.
      - Ура!.. Ура!.. - донеслось до нашего слуха...
      Это кричали входившие в сад Шахзаде части русской царской армии.
      ПИСЬМО К НИНЕ
      "Дорогой друг Нина!
      Сегодня мы достигли города Хоя. По узким улицам города нас сопровождал оркестр. Губернатор вместе с иранскими социал-демократами проводил нас до здания ратуши.
      Улицы были полны народу. До нас долетали трогательные слова женщин, закутанных в чадры или вышедших с открытыми лицами.
      - Это кавказские добровольцы...
      - Среди них есть и мусульмане...
      - Это друзья Саттар-хана...
      - Ведь и у них есть семьи, и у них есть матери, сестры, невесты...
      - Стреляй хоть в упор, они не струсят!..
      - Они приехали из тех мест, откуда прибыл и Гейдар-Ами-оглы...
      - Интересно, зачем они приехали?..
      - Они приехали познакомиться со здешними добровольцами...
      Моя дорогая Нина! В этом городе, где мы сейчас находимся, авторитет царя пока не утвержден. Здесь еще не подозревают о занятии Тавриза царскими казаками. После банкета мы отправились осматривать город.
      Прежде всего нам показали крепость. Крепость довольно прочная, хотя ее стены возведены из глины. Город со всех сторон омывается каналами. На крепостных бойницах установлены старинные иранские орудия. Мы отправились в арсенал. В арсенале много старинных иранских пушек и ружей, русского, английского, немецкого и французского образцов.
      Мы инструктировали местных социал-демократов в отношении хранения оружия.
      Город довольно красив и живописен. Благодаря проведенным от Готурчая канавам, по всем улицам протекают ручейки.
      И все же, несмотря на обилие воды и зелени, город грязен; поверхность воды ничем не ограждена, и весь выносимый из домов мусор сметается прямо в канавы.
      Дорога из крепости в Урмию представляет собой длинную, широкую аллею, но из-за полного отсутствия надзора деревья вырубают.
      Часть города, называемая Шивен, расположена в стороне от крепости. Несмотря на здоровый климат здешних мест, зловоние, идущее от расположенных тут кожевенных предприятий, лишает возможности не только жить, но и проходить по этой местности.
      Здесь, как и в Тавризе, есть "бест", в котором скрываются преступники, обанкротившиеся купцы или люди, бежавшие от тирании и преследуемые законом. Мы осмотрели "бест". Моллы, в ведении которых он находится, любезно приняли нас.
      Закончив это письмо, я тронусь дальше. Предстоящий путь небезопасен. Мы должны из Маку тайно перейти Аракс и направиться в расположенное на русской границе селение Шахтахты, а оттуда по железной дороге проехать в Тифлис и Баку.
      Нина, я поручил Мешади-Кязим-аге помогать тебе. В случае нужды, обратись к нему.
      Старайся избегать подлецов из консульства. Слушайся Тахмины-ханум. Если Гасан-Ага и Тутунчи-оглы будут нуждаться в деньгах, поддержи их.
      Не следуй по стопам твоей сестры Ираиды и не слушайся ее советов, старайся, сколько можешь, влиять на нее. Консульство хочет использовать ее в своих целях, но на этом пути ее ждут позор и гибель. Если тебе не удастся избавить ее, береги себя от несчастья. Царский консул старается завербовать ее, как свою помощницу в грязных делах. Привет всем. Целую маленького Меджида".
      АРАБЛЯРСКИЙ ХАН
      К западу от Нахичевани на иранском берегу Аракса расположено селение Арабляр.
      В сумерках мы дошли до этого села, где обнаружили обилие чайханэ.
      Остановившись тут, мы, при содействии контрабандистов из Шахтахты, Норашена, Ховека и Гывраха, должны были перебраться в Шахтахты.
      Шли проливные дожди. Аракс, выйдя из берегов, затопил окрестные поля. Контрабандисты посоветовали нам переждать сутки в селении Арабляр, и мы разошлись по разным чайханам, чтобы, в случае чего, не попасться всем сразу.
      Я остановился у старика по имени Гулам-Али. Его чайханэ представляла собой донельзя тесную, грязную и закопченную хату с глиняными нарами у стен, покрытыми рогожей.
      Рядом со мной устроился молодой контрабандист по имени Муслим.
      - Вы тоже контрабандист? - обратился он ко мне.
      - Нет! - ответил я.
      - Да не бойтесь, здесь у всех одно ремесло.
      - Возможно, но я не контрабандист.
      - Ты на меня не обижайся, я сказал это потому, что встречаю тебя впервые и хотел предупредить тебя.
      - О чем?
      - Тут каждый контрабандист обязан прежде всего явиться к здешнему хану за разрешением, иначе не разрешают переправляться через реку и перевозить свои товары.
      - Кто же хан? - спросил я.
      - Хан селения Арабляр - Шукюр-паша, двоюродный брат макинского хана Муртуза-Кули-хана Икбалуссалтанэ.
      - А он богат?
      - Очень. Кроме селения Арабляр, у него немало и других сел. Только он не в ладах с Муртуза-Кули-ханом. Они на ножах. Люди макинского хана не смеют показываться в здешних краях.
      После этих объяснений я немного успокоился и принялся за свой чай, но не успел отпить и полстакана, как в чайхану вошел незнакомец лет за пятьдесят.
      - Дядя Гулам-Али, новых постояльцев много? - спросил он хозяина.
      - Только один, остальных ты знаешь.
      - А кто новый?
      - Вот этот, братец, - ответил хозяин, указывая на меня.
      Незнакомец подошел ко мне. В руках он держал большую суковатую палку и фонарь.
      - Пожалуйте, племянничек, хан вас к себе требует.
      Мной овладело какое-то оцепенение.
      "Что нужно от меня этому бездельнику?" - подумал я.
      - Не беспокойся, - нагнувшись, зашептал мне на ухо Муслим, - ничего дурного быть не может. Он думает, что ты контрабандист. В случае чего, мы здесь; пойдем к хану и переговорим с ним.
      Не возразив ни слова, я поднялся и следом за пожилым мужчиной направился к жилищу хана.
      При тусклом свете фонаря, осторожно ступая с камня на камень, я пошел по грязной улице.
      Время от времени проводник указывал мне дорогу:
      - Пожалуйте сюда, племянничек.
      Улицы, прилегавшие к дому хана, были вымощены. Двор хана кишел слугами, выполнявшими самые разнообразные обязанности. Мы переходили со двора во двор. По дороге, тускло мерцая желтоватыми огоньками, поблескивали небольшие фонари. Наконец, мы взошли на террасу. У дверей ярко освещенной передней мне приказано было остановиться.
      - Этого племянничка хан потребовал к себе, - сказал сопровождавший меня мужчина часовому, стоявшему у входа, и, сдав меня, удалился.
      - Доложи хану, что требуемый человек доставлен, - сказал часовой молодому слуге и, повернувшись ко мне, добавил:
      - Кажется, вам придется немного обождать. Хан пирует.
      - Это канцелярия хана, - сказал часовой, немного погодя. - Хан лично разбирает дела преступников.
      - А какие у вас тут преступники? - спросил я.
      - Да разные бывают.
      И, понизив голос, сказал с лукавой улыбкой:
      - Вот скажет кто-нибудь ханской кошке или собачке, "брысь", или зашикает на цыплят, - значит, преступник. Это все ханские крестьяне.
      Вошел молодой слуга и с поклоном пригласил меня к хану.
      - Пожалуйте, сударь. Хан просит вас к себе.
      Мы вошли, в устланную коврами переднюю. Заметив в углу сложенную рядами обувь, разулся и я, и мы перешли в огромный зал. У окна на шелковом тюфячке сидел сам хан. Рядом с ханом на другом тюфячке сидел мужчина в тонкой черной абе, оказавшийся ханским визирем. У входа, в ожидании приказаний, стояли с почтительно сложенными на груди руками слуги.
      Оглядев меня быстрым взглядом, хан пригласил сесть.
      Я присел у окна по другую сторону хана.
      Хан приказал всем, кроме визиря и двух вооруженных слуг, покинуть зал и обратился ко мне с приветствием:
      - Добро пожаловать! Рад вас видеть! Не расскажите ли, откуда изволили прибыть в наши края?
      - Глубокочтимый хан, я еду из Хоя, - быстро ответил я.
      - А туда без сомнения изволили прибыть из Тавриза?
      Вопрос хана заставил меня насторожиться. Я решил, что он знает нас, и, не скрываясь, открыл ему правду.
      - Да, вы правы, в Хой я приехал из Тавриза.
      - Великолепно, - проговорил хан. - Нет нужды спрашивать, чем вы занимались в Тавризе. Без крайней необходимости вы, конечно, не стали бы удлинять и усложнять свой путь. Ведь расстояние между Тавризом и Джульфой не так уж велико!
      Я чувствовал, что мы угодили в западню, и с недоумением смотрел в лицо хану. Это был бритый, с тонкими усами, небольшого роста, бледный, худощавый мужчина лет тридцати - тридцати пяти.
      Прервав минутное молчание, он заговорил опять:
      - Я не враг кавказцам, вы не беспокойтесь. Мне известно, кто вы. Мой тесть Эмир Туман, бывший правитель города Хоя, известный враг революции, но я лично не противник освободительного движения, ибо оно направлено против моих кровных врагов.
      - Все во власти хана! - пробормотал я в ответ на признания хана.
      - Будьте покойны, здесь вам не угрожает никакая опасность. Разбойники макинского хана также не посмеют явиться сюда; и вы, и ваши друзья можете быть на этот счет совершенно спокойны. Однако я не хотел бы, чтобы вы переходили Аракс в ближайшие ночи, сейчас Аракс многоводен... Ну, прекрасно, а теперь пожалуйте к ужину.
      После ужина хан прислонился к подложенной под локоть парчовой подушке. В комнату внесли две жаровни с раскаленными углями. Затем два красивых мальчика принесли подносы с осыпанными бирюзой трубками для опиума и щипчиками.
      - Приготовьте трубки! - приказал хан.
      Взяв опиум изящными щипчиками, мальчики поднесли его к раскаленным уголькам, чтобы отогреть и смягчить опийные шарики; затем вложили их в трубки и проткнули серебряными иголочками маленькое отверстие.
      Одну из трубок подали Шукюр-Паша-хану, а другую визирю Мирза-Джавад-хану, затем взяв теми же щипчиками угольки, мальчики поднесли их к опийным шарикам.
      Курильщики принялись с наслаждением втягивать в себя и клубами выпускать из ноздрей дым. Сверкавшие сквозь этот опьяняющий дым глаза обоих мужчин были устремлены на раскрасневшиеся от огня лица мальчиков.
      Переводя взгляд с курильщиков на детей, я припомнил увеличенные фотографии этих мальчиков, висевшие в приемной комнате хана, и понял, что это - обычные во всех восточных дворцах ханские фавориты. Одного из них звали Гудратулла-хан, а другого Насрулла-хан.
      Еще до начала курения хан был в состоянии опьянения. Мальчики подносили одной рукой угольки к трубкам, а другой кормили курильщиков всевозможными сластями, разложенными на скатерти.
      Мне также предложили трубку, но я, поблагодарив, отказался.
      Немного спустя, в комнату вошел третий мальчик с тарой в руках.
      - Гусейн-Али-хан, начинай! - приказал хан.
      Настроив тару, Гусейн-Али-хан повернулся лицом к обслуживавшему хана Гудратулла-хану и запел.
      Пропев четыре куплета, он обратился к свечам, горевшим в канделябрах, и продолжал пение.
      Окончив пение, молодой музыкант стал переводить спетые на фарсидском языке стихи на азербайджанский язык.
      "Я пленен красотой юного мальчика.
      Силою усердных молитв я достиг цели и беседую с ним;
      Я не скрываю, что влюблен в радость созерцания юного красавца,
      Ты должен понять, какой мощью я обладаю.
      О свеча, гори же ярче, если ты горишь от горя,
      Ибо и я сегодня решил сгореть дотла".
      Гусейн-Али-хан пел и аккомпанировал себе. Хан и его визирь Мирза-Джавад заказывали певцу любимые мелодии и газели.
      Опьянение достигло своей высшей точки. Глаза хана были полузакрыты. Блуждая на грани бытия и небытия, полураскрыв веки и указывая пальцем в потолок, он запел сам:
      "Если колесо мира не будет двигаться по моему капризу, я
      поверну его вспять...
      Я не принадлежу к тем, кто страшится превратностей судьбы".
      Когда курильщики говорили, в словах их нельзя было найти ни связи, ни смысла.
      - Быть может, гостю угодно отдохнуть? - сказал вдруг хан, открыв глаза, и снова впал в полудрему.
      К опиуму больше не прикасались; опьяненные, они предавались теперь сладким грезам.
      От одуряющего дыма опиума мне хотелось поскорей вырваться на свежий воздух. Мальчики сидели в ожидании приказаний.
      Музыкант молчал. Малейшее движение, нарушая покой и лишая курильщиков радости опьянения, могло свести на нет затраченную энергию и время.
      Так просидели мы несколько часов. Мирза-Джавад очнулся первым. Распрощавшись, он поднялся и вышел. Скатерть с остатками ужина, - мангалы с потухшими углями и трубки были вынесены.