Один из них Саттар-хан, другой Багир-хан, третий Наиб-Магомет, а четвертый Аскер Даваткер-оглы. Наиб-Магомет и Аскер Даваткер-оглы все время соперничали за первенство с Саттар-ханом и Багир-ханом, но не могли добиться успеха. Опираясь на контрреволюционную организацию, они оба хотели свести счеты со своими старыми врагами Саттар-ханом и Багир-ханом, а те подошли к вопросу иначе. Они заявили - "Мы уничтожим не только вас, но и ту организацию, за которой вы прячетесь". После этих объяснений тебе легче будет разобраться в движущих силах иранской революции, в причинах, вызвавших ее и в антагонизме разных политических группировок.
      Классовая борьба в иранской революции крайне сложна. Тут мелкие помещики ведут борьбу с крупными помещиками, возглавляющими контрреволюционный лагерь. Берется и мелкое купечество, не умеющее защитить себя от нажима крупных капиталистов. Ведут борьбу также иранские капиталисты, не имеющие, возможности а условиях феодального строя эксплуатировать свой капитал в желаемой форме и доведенные до крайности взяточником шахом и его ставленниками. Все эти группы стараются свергнуть шаха и создать выгодное для себя правительство. В иранской революции участвуют и настоящие революционеры. Крестьяне, бедняки и мелкие торговцы, начавшие борьбу против шаха, не сумели выдвинуть руководителя из своей среды. Здесь играют роль два обстоятельства, но они требуют подробного разъяснения, и потому оставим это до следующего раза.
      - Нет, расскажи! - стала просить Нина. - Я первый раз слышу от тебя такой подробный анализ иранской революции.
      Чувствуя, что Нина нуждается в материале для своего кружка, я продолжал:
      - В иранской революции и вообще в политической и экономической жизни Ирана очень важную роль играют Россия и Англия. Находясь под вечным страхом направленных на нее английских штыков с юга и русских с северо-востока и запада, Иран не в состоянии направить свою революцию так, как ему самому хочется.
      - Если это так, - взволнованно спросила Нина, - то зачем вы проливаете столько крови и помогаете революции, которая выгодна одной буржуазии?
      - Пусть результаты этой революции будут выгодны для буржуазии и аристократии Ирана. Революционные крестьяне и бедняки Ирана тоже немало выиграли в революции.
      Глаза Нины заискрились.
      - А что они выиграли? - спросила она.
      - Бедняки Ирана, поняли, что можно пойти против шаха и помещиков, можно воевать, умирать, убивать и с оружием в руках требовать и защищать свои права. Если сегодня иранские революционеры свергнут одного и возведут на престол другого шаха, т.е. Мамед-Али-шаха заменят его сыном Ахмедом, то завтра они прогонят их обоих и поведут борьбу по новому пути.
      - Значит, - прервала меня Нина с досадой, - эта революция погибнет, и все труды пропадут совершенно даром?
      Чувствуя, что Нина начинает терять надежду на революцию, я стал разъяснять ей:
      - Еще одной из особенностей революционного движения является то, что оно непрерывно растет и развивается, несмотря на временные поражения, несмотря ни на какие репрессии. Наоборот, чем сильнее репрессии, тем быстрее идет нарастание революции. Смерть существует только для отдельных участников революции, но когда гибнет один революционер, на его место встают несколько, и таким образом идея революции живет вечно, пока не победит.
      Был час ночи. Редкая перестрелка на фронтах сменилась непрерывными залпами и орудийной канонадой.
      Когда, попрощавшись с Ниной, я вышел на улицу, все говорили о сильных боях в Хиябане и Маралане.
      ТЯЖЕЛЫЕ СОМНЕНИЯ
      Когда я вошел в комнату, глаза Нины были заплаканы. Она быстро отвернулась, чтобы скрыть свои слезы. Я понял, что у нее какое-то горе, которого я не знаю. Она старалась всячески отвлечь мое внимание, принуждая себя улыбаться и казаться веселой, но это ей плохо удавалось.
      Нина была уже не прежняя веселая и жизнерадостная девушка. Она часто говорила невпопад, забывала конец начатой фразы.
      Темно-синее платье соответствовало ее настроению.
      Я не стал расспрашивать ее о причине слез: как весеннее облако, она готова была от малейшего дуновения разразиться дождем слез.
      Тем более, что и сам я, только что вернувшись с фронта, был сильно утомлен и находился под впечатлением наспех просмотренных английских и русских газет, из которых было видно, что русское и английское правительства ищут повода для вмешательства в дела Ирана. Мысля мои были так же путаны и сложны, как пути иранской революции. Мы потеряли сотни достойных товарищей, погубили тысячи людей, завоевали победу, и вдруг Англия и Россия сговариваются о том, как бы задушить наше движение. Эти мысли не давали мне покоя. Я так хотел отдохнуть, что отказался даже от обеда.
      Меджид спал. Работница Нины сегодня не вышла на работу.
      - Если ты хочешь отдохнуть, - попросила меня Нина, - то я выйду в город, у меня есть маленькое дело. Я не могла оставить ребенка одного.
      - Иди, я буду здесь, - сказал я.
      Она вошла в свою комнату, переоделась во все черное и, попрощавшись со мной, ушла.
      Опять подозрения стали одолевать меня. Что это за печаль у нее, по ком она одевает траур? Неужели оплакивает проведенные со мной дни юности? И тут же я начинал успокаивать себя. Можно ли сомневаться в девушке, которая соединила свою судьбу с моей и вся отдалась моему делу?
      Чего только я не передумал!
      А не потому ли она удручена, что видит приближение наших последних дней? Ведь все-таки мы не сумели прогнать из Тавриза правительственные войска, не смогли восстановить в крае спокойствие, а теперь еще готовится вмешательство других государств, которые просто-напросто разгонят нас. Не оттого ли ее печаль и раскаяние, что она связалась с человеком, не имеющим определенного положения. Быть может, она постеснялась прямо сказать мне об этом и решила дать понять слезами, траурным костюмом и печалью.
      Я был в большой тревоге. Старался заснуть, но ресницы иглами впивались в глаза, постель, как колючий кустарник, колола меня, дом, в котором я проводил радостные, счастливые дни, словно обратился в гнездо змей.
      Это вечный удел людей, отравленных ревностью или завистью. Эти два чувства грызут человека, терзают душу и тело, отнимают покой, часто доводят до трагедии.
      Я всячески старался отогнать сомнения в верности Нины, но не мог. Стоило мне закрыть глаза, как я представлял себе ласки Нины, и мысль о том, что эти ласки принадлежат теперь другому, сводила меня с ума.
      В этих размышлениях я провел не более получаса, но как тяжелы, невыносимы были эти тридцать минут!
      Только теперь я понял, что я еще не установившийся, слабый человек, не способный освободить себя от ненужного, вредного чувства ревности. Значит, все мои разговоры о революции исходили не из глубины души, а были простой болтовней.
      Я стал размышлять о том, как бы мне избавиться от этого недостойного революционера чувства.
      "Никто не может любить, не ревнуя: не ревнует лишь тот, кто неспособен любить", - говорил я себе, в то же время думая: "самый счастливый человек на свете тот, кто смотрит на любовь, как на обыкновенное, скоропреходящее событие в жизни. А таким может быть только настоящий революционер".
      Раздираемый сомнениями, я встал, оделся, приготовил чай и стал искать что-нибудь почитать, чтобы отвлечь свои мысли.
      Я начал перебирать любимые книги Нины, которые она показывала мне по дороге в Тавриз.
      Вот "Три мушкетера". Перелистывая книгу и просматривая иллюстрации, я незаметно углубился в чтение смелых похождений героев. "Нина любила этих героев, восторгалась их похождениями", - вспомнил я и почувствовал, что я начинаю их любить.
      "Что за странное чувство? - подумал я. - Как могут нравиться мне эти выдуманные автором фантастические герои?"
      И тут же отвечал себе: "потому что они нравятся любимой девушке".
      Выходило так, что я собственного мнения не имею, что друзья моей возлюбленной, кто бы они ни были, должны стать моими друзьями, а ее враги моими врагами. Так думать может только беспринципный человек, обыватель, мещанин.
      Но что делать? Всякий, кто отдает сердце любви, неизбежно приходит к этому. Порою любовь лишает слабохарактерных людей принципов, идей, даже самолюбия. Любовь упряма и требовательна. Она - причина многих бед, часто приводящих даже к смерти. Она сладка и ядовита...
      Я терялся в этих размышлениях.
      Зачем она оставила меня дома? Куда она ушла? Зачем ушла? Я начинал подозревать, что Тахмина-ханум познакомила ее с кем-нибудь другим.
      "Брось подозрения!" - сказал я себе твердо и продолжал перелистывать книгу. Вдруг выпало из нее чье-то письмо. Все мои мысли сплотились вокруг него. Вот где я найду разгадку тайн Нины.
      Я знал, что девушки часто доверяют свои тайны письмам, а письма прячут в любимых книгах.
      Я поднял письмо. Оно было прислано из Риги в адрес консульства. Письмо было от матери на имя "сотрудницы консульства Розины".
      Возбуждение мое достигло высшей точки.
      Значит любимая мною девушка не Нина, а Розина?! Итак, я был обманут, как мальчишка?! Все эти месяцы, без конца повторяя "прекрасная Нина", я называл вымышленное, чужое имя!
      "А разве любовь не есть обман сердца?!" - подумал я с тяжелым вздохом.
      Девушка, казалось, любившая меня, жившая для меня, жертвовавшая ради меня собой, до сих пор не открыла мне своего настоящего имени. Значит, ее наивность, простота, быть может, и любовь были игрой, притворством, чтобы скрыть свою тайну, не показать своего настоящего лица.
      Но кто же эта девушка? Несомненно одно - она не контрреволюционерка и в любви своей не лгала. Будь она контрреволюционеркой, не выдала бы нам столько важных тайн. Будь она лжива в своей любви, до сих пор хоть раз дала бы почувствовать неискренность, фальшивость своих чувств. Этого не было.
      "Нет, она революционерка, - решил я, наконец. - Она стойкая революционерка, проявлявшая себя с самой лучшей стороны. Не я ли всегда говорил ей, что большевик не должен быть доверчивым, не должен выдавать свою тайну ни одному человеку, пока не изучит его до конца? Не по этой ли моей директиве она действует, желая еще глубже изучить меня. Я не имею права обижаться на нее за то, что она скрыла от меня свое настоящее имя, ведь я сам скрываю от нее свое имя. Несомненно, она любит меня и любит искренне. Но как? Может быть, она любит меня, как революционерка? Если это так, то я прав был, говоря, что очень часто наивная во всем, даже в своей любви, непостоянная женщина бывает очень стойким, очень выдержанным и верным революционером. Эти мои утверждения всегда вызывали смех товарищей. Но Нина оправдывала мою точку зрения. Она быстро изучила меня, а я до сих пор еще не смог ее узнать.
      "Что делать, - думал я, - если она не постоянна в любви, то в революции будет постоянной".
      Я перелистываю книгу дальше в надежде найти еще что-нибудь. В книге было еще несколько бумажек. Из них меня больше всего заинтересовал "список членов политкружка".
      Список начинался именем Розины Никитиной.
      Скрыв свое имя от любимого человека, она не скрыла его от своей партии и в списке написала свое настоящее имя. Девушка, организовавшая в Иране первый политический кружок, еще больше заинтересовала меня.
      Я стал читать список:
      1. Розина Никитина.
      2. Гасан-ага Гейдар-оглы.
      3. Шафи Шабан-оглы.
      4. Али-Акбер Кязим-оглы.
      5. Багир Гаджи-оглы.
      6. Салех Мусеиб-оглы.
      7. Явер Халил-оглы.
      8. Гаджи-Ага Аваз-оглы.
      9. Дадаш Гулу-оглы.
      Обнаруженный мною список был копией того, который принес мне, по моему поручению, Тутунчи-оглы. Вся эта молодежь собиралась у Тахмины-ханум. Узнав, зачем Нина ходила к Тахмине-ханум, я совершенно успокоился, но одно обстоятельство заставило меня призадуматься. Имена Гаджи-Ага Аваз-оглы и Дадаш Гулу-оглы были зачеркнуты.
      Почему они вышли из кружка? Или сама Нина прогнала их? Не оказались ли они предателями? Если так, то они могут выдать тайну кружка и погубить Нину, а вместе с ней и членов кружка.
      Я решил поговорить с Ниной и кое-что сказать ей об этом, но потом раздумал, решив, что она достаточно умна, чтобы выйти из затруднительного положения.
      Я положил книгу на место, налил себе стакан чаю и только собирался пить, как проснулся Меджид.
      - Тетя! Тетя! - позвал он Нину.
      Я поднял его, одел, умыл и посадил за стол. В это время пришла и Нина. Она была очень задумчива, но, увидав нас, невольно рассмеялась.
      - Если бы я знала, что ты проснешься так скоро, я пришла бы раньше, сказала она.
      - Я не мог заснуть. Мешали всевозможные мысли. Да и Меджид проснулся.
      Меджид бросился обнимать Нину.
      - Куда ты уходила, зачем оставила нас здесь? - приставал он к ней с расспросами.
      - Я ходила по делу, - сказала она и отвернулась.
      Приласкав ребенка, Нина прошла в свою комнату переодеться и вышла в другом, тоже черном платье.
      Мы молчали. Даже забавный лепет Меджида не мог вывести нас из состояния тяжелой задумчивости.
      - Почему ты в черном платье? - прервал я, наконец, молчание.
      - Сегодня Сельтенет не было, и мне пришлось заняться хозяйством. Белое платье очень маркое, а на черном не видно пятен.
      Я уже был на ногах, собираясь уходить. Надо было сказать ей что-нибудь такое, чтобы она поняла мои сомнения, мое недовольство. Я вовсе не хотел оскорблять ее, но не мог сдержать себя.
      - Дело не в черном платье, но нехорошо все то, что скрывает пятна, бросил я ей в ответ.
      Оскорбленная Нина взглянула на меня полными недоумения глазами и, закрыв лицо руками, убежала в свою комнату.
      Без сомнения, пошла плакать...
      - Нет, этого не может быть! - сказал я громко, входя в свою комнату.
      - Сын мой, с кем ты говоришь? - вдруг окликнула меня Тахмина-ханум, которой я не заметил.
      Я вздрогнул от неожиданности. Не зная, что ей сказать, сел на кровать.
      - С кем ты говорил? - вторично спросила Тахмина-ханум.
      - От долгих размышлений человек делается мечтателем. Он думает о том, что все непостоянно, что никому нельзя верить... Я не пессимист, не люблю пессимистов, не терплю и ревнивцев. Расставаясь с любимым человеком, я не чувствую тяжести, но человек, отказывающий мне в своей любви, должен заявить мне об этом открыто, а не проявлять это всевозможными фокусами.
      Тахмина-ханум слушала поток отрывистых слов и понимала меня столько же, сколько тюрок понимает коран, написанный на арабском языке.
      - Слава аллаху, тебя никто не бросил и другого не полюбил. Нина-ханум скорее умрет, чем расстанется с тобой, - сказала она, отвечая на дошедший до нее смысл моей бредовой речи.
      Я решил, что настал удобный момент для откровенных расспросов.
      - Тахмина-ханум, старой Нины уже нет. Она совершенно изменилась. О прошлых днях остались одни воспоминания. Я не нахожу ее дома. А сегодня она оставила меня с ребенком и ушла куда-то. Все время плачет и ходит в черном... Разве все это не говорит о ее новом любовном приключении?
      - Теперь я поняла в чем дело, - сказала Тахмина-ханум. Все мужчины таковы: своей тени боятся, всегда стараются создать дело из ничего. Мой муж, покойник, был точно такой же. Другого такого ревнивца, я думаю, бог не создавал. Вот, послушай. Доходило до того, что он подслушивал меня во сне. Как-то он будит меня среди ночи и давай допрашивать: "Скажи правду, с кем ты говорила?" Я клялась, божилась, что не знаю, не помню. Но разве его уверишь? "Нет, - говорит, - ты заснула с мыслью об этом мужчине, потому он и приснился тебе. Ты должна сказать, кто он? Не скажешь, убью". - И он стал бить меня. Дети проснулись, начали плакать, на голоса собрались соседи, стали упрекать его. И вот после того он до смерти уже не любил меня, даже видеть меня не хотел. Все мужчины таковы... Сын мой, теперь времена не те. С тех пор прошло много лет. Все изменилось, и люди изменились. Ты тоже должен измениться. Не стыдно ли тебе сомневаться в такой чистой девушке, как Нина-ханум. Рассказ этой простой, темной женщины словно пробудил меня от тяжелого сна. "Какая же разница между мной и невежественным мужем этой женщины?" - подумал я возмущенно, но все же не хотел поддаться первому впечатлению и, как бы оправдываясь перед собой, сказал:
      - Повод к подозрениям дает мне поведение Нины.
      - Ты не должен думать так, - сказала Тахмина-ханум, качая головой, если хочешь жениться на Нине-ханум. Ты ничего у нее не спрашивай. Женщина ничего не скроет от мужа. То, чего не скажет сегодня, скажет завтра. А придирки мужчин ко всякой мелочи толкают женщин на обман. Теперь послушай, я расскажу тебе, почему она изменилась за эту неделю и почему одела черное платье. Двое из ее учеников, кажется Гаджи-Ага Аваз-оглы и Дадаш Гулу-оглы убиты в Мараланской битве. Сегодня четверг. Со дня смерти их прошла неделя. Смерть их сильно огорчила Гасан-агу и Нину-ханум. Сегодня по восточному обычаю Нина-ханум приготовила халву и, одев черное, вместе с нашими девочками пошла на могилу этих несчастных. Вот и все.
      Тахмина-ханум принялась за прерванную работу. Подозрения мои, словно дым, разлетелись, не оставив и следа. Я был смущен, и перед глазами возник список членов кружка Нины с двумя вычеркнутыми именами. То были честные юноши, геройски павшие под Мараланом.
      Затем предстала предо мной картина смерти двух юношей в окопе. Один из них умирал на руках Багир-хана, другой - на моих. Оставляя окоп, мы унесли их трупы с собой, так как должны были взорвать окопы.
      Я вспомнил теперь, что забыл свой товарищеский долг перед ними и до сих пор не передал их завещания родным.
      Сев за стол, я стал по памяти записывать их предсмертные пожелания, вновь переживая эту сцену и как бы вновь слыша эти слова:
      "Скажите матери, что сын ее ничего не хотел, только бы увидеть ее, поцеловать и умереть спокойно. Дом наш перед кладбищем Геджиль. Похороните меня в моей одежде и в общей товарищеской могиле. Я горжусь тем, что умираю на ваших руках в окопе революции. Передайте матери, что сын ее Гаджи умер без единого вздоха и стона... Я вырос среди бедняков Тавриза и, отдавая свою жизнь за них, умираю довольный!".
      ЦАРЬ НЕ ПРОСТИЛ ТАВРИЗСКОЙ ПОБЕДЫ
      Во взгляде, которым меня встретила Нина, я прочитал беспокойство, она не сомневалась, что я продолжаю сердиться на нее.
      Я поздоровался с нею и по обыкновению сел на диван, но она не решалась, как всегда это делала, подойти и сесть рядом со мной.
      Я был уверен, что Тахмина-ханум ничего ей не говорила. Инстинктивно почувствовав что-то неладное, Меджид стал тащить Нину за юбку к дивану и, посадив ее около меня, сел между нами.
      Сегодня Нина была в обычном наряде. Я заговорил о черном платье, чтобы разъяснить вопрос и покончить все миром. Починку каждой вещи надо начинать со сломанного места.
      - Зачем ты сняла черное платье? - спросил я.
      - А что это за слова были сказаны вчера тобой? - в свою очередь спросила она, бросив на меня недовольный взгляд.
      - Какие слова?
      - Те слова.
      - Какие те слова? Нельзя ли яснее?
      - Разве не помнишь? Ты сказал: "дело не в черном платье, а нехорошо все то, что скрывает пятна". Что это значит? Мне думается, что мы уже пережили период мечтаний и должны учиться всему из опыта нашей жизни. В личных отношениях нужно отказаться от мелочности. Согласная жизнь может строиться только на доверии и для сохранения этого согласия надо верить. Когда есть это основное условие - доверие друг к другу, то заниматься мелочами и разбираться в деталях нет никакой надобности. Сейчас мы переживаем такой серьезный момент, что копаться в личных переживаниях нельзя. Дело революции приняло чрезвычайно серьезный оборот.
      - А что? Есть новые вести? - спросил я, забыв обо всем остальном.
      - Да, есть! Мамед-Али-шах в конце концов согласился, чтобы русские солдаты заняли Тавриз. Послы Англии и России передали правительству Мамед-Али-шаха ноту; они указывают на опасность, угрожающую европейцам в Тавризе, и требуют пропуска в Тавриз русских войск, которые восстановят порядок, после чего снова уйдут из города.
      Нина кончила и посмотрела на меня, но я не изменился в лице, так как я давно был подготовлен к этому.
      - Я знал об этом и тебе неоднократно говорил. Даже Саттар-хан боялся. "Царская Россия не простит нам этой победы", - говорил он. Это последняя ставка царя, чтобы подавить революцию.
      - Почему же до сих пор он не вмешивался? - спросила Нина.
      - Как не вмешивался? А все действия консула, разве это не было вмешательством? До последней минуты царь не верил в победу иранской революции, считая ее вспышкой бунта. Он надеялся, что мелкие интриги погубят тавризское движение. А теперь он хочет занять город победивших революционеров, которые добились разгрома правительственных войск. Это доказывает, что русский царь понял значение этой революции и боится ее. Царь потерял свою последнюю опору в Тавризе. "Исламие", организованное духовенством, уничтожено. Мы уничтожили это гнездо шпионов в чалмах, и они разбежались во все стороны. Район Девечи, защитник этой организации, побежден и взят нами. Мы открыли дороги для подвоза хлеба. В городе восстановилась нормальная жизнь. Царю не удалось придушить Тавриз голодом, теперь он решил испытать последнее средство - вооруженное вмешательство. Он хочет занять весь Иранский Азербайджан, чтобы обеспечить свои права и интересы. Не надо забывать, что мы начали это движение не в самостоятельной стране, а в царской полуколонии. Царь пытался добиться своих целей всевозможными дипломатическими интригами, но иранская беднота и ее любимцы Саттар-хан и Багир-хан расстроили все его начинания. Нина вздохнула.
      - Как жаль, что все эти труды будут растоптаны под копытами коней царских казаков, - сказала она.
      - Я не боюсь этого. После передышки иранская революция вновь возродится, но более оформившаяся, более организованная. Чувствуя эту грядущую опасность, Россия спешит поскорее занять Тавриз. Она знает, что не сегодня-завтра Тегеран будет взят революционерами и тогда некому будет подписывать требование о занятии Тавриза, так как Мамед-Али-шаха уже не будет.
      - В таком случае, надо принять меры, - сказала Нина. - Если падение Тегерана - вопрос нескольких дней, нельзя ли немного задержать вступление царских войск в Тавриз?
      - Оружием тут ничего не сделаешь, это было бы царю на руку. Есть только одна возможность, которая находится за пределами Ирана, и воспользоваться ею очень трудно, уж слишком сильна реакция в России. Для того, чтобы оттянуть занятие Тавриза русскими, надо разрушить мосты и разобрать железнодорожные пути.
      - Царское правительство, заняв Тавриз, никогда больше не выйдет из Ирана, - сказала Нина. - Этой страной, не имеющей хозяина, интересуются все государства.
      - Царское правительство из Ирана выйдет, но его приговорят к смерти не иранские бедняки, а рабочие самой России. Иранская революция будет жить. Я же говорил тебе, Нина, что идея революции бессмертна.
      - Я не увижу этого. Это так далеко...
      - Почему?
      - Потому, что я не останусь в Иране.
      - А почему ты не останешься?
      - Для чего и для кого мне оставаться здесь? Не для того ли, чтобы видеть разгром революции, ряды виселиц и трупы повешенных революционеров? Кто захочет видеть вождей революции в плену? Нет революции - нет и меня! решительно сказала Нина и с тихой грустью добавила, - да и тебя здесь не будет.
      - Разве ты не сможешь вернуться в старый мир, Нина?
      - Очень трудно, я слишком далеко отошла от него. Я вошла в новый мир, прониклась новыми мыслями. В этих мыслях и ты имеешь свое место. Кроме того, я уже привыкла к борьбе.
      - Борьба всегда возможна!
      - Нет, есть и другие элементы, двигающие жизнь и связывающие ее с борьбой! Каждое движение имеет свой двигатель. В моей личной, хотя и незначительной, революционной жизни двигателем явился ты. Я знала этот путь и раньше, но не шла по нему, а теперь я бесстрашно иду на борьбу и готова с улыбкой встретить смерть.
      - Я верю, что мы, снова встретимся и вспомним дни, проведенные под густыми туманами Тавриза.
      Нина с рыданиями убежала в свою комнату. Я поцеловал на прощание Меджида и пошел в военно-революционный совет.
      ПОСЛЕДНЕЕ ЗАСЕДАНИЕ
      По дороге в революционный совет я зашел домой. Меня ждала телеграмма от одного из членов джульфинского революционного комитета Насруллы Шейхова.
      "Сегодня отправили пять тысяч мешков. Мешки переправлены за границу. Заберешь товар в Тавризе и привезешь с собой".
      Это означало, что пять тысяч русских солдат перешли границу и направляются в Тавриз.
      Я взял телеграмму и пошел к Саттар-хану, но его не было, он уехал, оставив мне маленькую записку о том, что он в Энджумене и ждет меня там.
      Когда я вошел в Энджумен, шум кальянов уже начинал стихать. Собрание было многолюдное, многие члены, боявшиеся до сих пор показываться в Энджумене, теперь выползли из своих домов и пришли на заседание, так как опасность уже миновала. Гаджи-Мехти-ага все также говорил о революции и также клялся до смерти служить ей.
      Обсуждался вопрос об отзыве правительственных войск из-под Тавриза и о дальнейших шагах в связи с этим. Некоторые революционеры предлагали перебросить часть тавризских сил на помощь отрядам, идущим на Тегеран с северного Ирана.
      Лично я был против этого, так как в Тавризе конницы не было, а пехота состояла исключительно из добровольцев. Для того, чтобы подготовить их к походу, нужно было хотя бы месяц времени и очень много денег. О транспорте говорить не приходилось.
      Выслушав мои соображения, Саттар-хан поддержал меня.
      - Мы должны отказаться от этой мысли, так как наша помощь будет только обузой коннице, - сказал он. - Кроме того, пока наша пехота дойдет до Казвина, вопрос о Тегеране так или иначе уже будет решен.
      Представители купцов и помещики вносили свои предложения. С напыщенной речью от их имени выступил Гаджи-Мехти.
      - Слава всевышнему, мы, благодаря усердию и мудрости его светлости сардара, избавили Тавриз от беды. Правительственные войска сняли осаду и ушли. Восстановилась нормальная, свободная жизнь.
      Тут он задумался, как бы припоминая что-то, и продолжал:
      - Что же теперь нам остается делать? Прежде всего надо сказать муджахидам: вы помогли революции, раздавили деспотизм, спасибо вам за это. А теперь сдайте ваше оружие в арсенал правительства и ступайте по домам. Это раз! Во-вторых, принеся глубокую благодарность некоторым господам, я должен сказать: тавризские революционеры очень вам благодарны и не могут согласиться на ваше дальнейшее беспокойство. Это два! В-третьих же, по моему мнению, надо распустить военно-революционный совет и передать все дела правительству и Энджумену, так как его светлость сардар и его светлость салар чрезмерно устали и нуждаются в отдыхе.
      Я уже догадывался, что предложение Гаджи-Мехти будет принято без голосования; так как во время его речи все члены Энджумена отпускали одобрительные реплики: "Правильно... Гаджи говорит правду... Действительно так... Мы все согласны с этим..."
      Саттар-хан сидел черный, как туча. Наконец, он поднял руку; это означало, что сардар хочет говорить сам и прекращает дальнейшие разговоры. Гаджи-Мехти тотчас же умолк. Сардар был невероятно разгневан, но сдерживал себя. Он начал говорить медленно и твердо, под тон гаджи.
      - И мы также не можем согласиться на дальнейшее беспокойство гаджи и разрешить ему разглагольствования. Мы не нуждаемся ни в советах гаджи, ни в его планах на счет дальнейших мероприятий. Во-первых, муджахиды собирались не вокруг гаджи и распустить их по домам могут только те, кто их призвал и организовал. Это раз! Во-вторых, приехавшие к нам на помощь не господа, а рабочие и наши товарищи. Я думаю, что они также не нуждаются в благодарности гаджи, так как они приехали сюда не ради гаджи, а ради революции. Это два! Что же касается предложения о роспуске военно-революционного совета и о предоставлении отдыха сардару и салару, то это не что иное, как бесстыдство и горлодерство; это называется - совать нос не в свое дело... Пока что сила в моих руках, и я могу за одну только ночь очистить Тавриз от всех и всяких двуличников!
      В Энджумене наступила мертвая тишина, которую нарушало только тяжелое и взволнованное дыхание Гаджи-Мехти.
      - Настоящее положение таково, - начал я, взяв слово, - что многие вопросы разрешаются самостоятельным ходом событий. Что будет завтра, предвидеть нельзя. Поэтому оставим в стороне поднятые гаджи вопросы и перейдем к настоящему делу. Опасность приближается. Через день на улицах свободного города вы услышите голоса царских казаков, так как Мамед-Али-шах дал согласие на занятие Тавриза царскими войсками...
      Члены Энджумена переглянулись, но никто не решался говорить. Некоторые молча вставали и оставляли собрание.
      Каждый дрожал за свою шкуру. На всех лицах был написан страх за себя и желание спастись какой угодно ценой. Некоторые шептались со своими соседями.
      После минутного молчания заговорили все разом.
      - Господа, чем же все это кончится?..
      Мундштуки кальянов выпали из рук. Люди заволновались в страхе. Саттар-хан, Багир-хан, кавказцы и верные революционеры Тавриза выслушали мое сообщение с полным спокойствием.
      Началось обсуждение новой обстановки в связи с ожидаемым прибытием русских войск, но большинство выступавших выражало пустые надежды, боясь прямо взглянуть в глаза надвинувшейся опасности. Слышались неуверенные голоса:
      - Великие державы не согласятся на это.
      - Мы обратимся ко всему миру.
      - Второй интернационал поможет нам.
      Потом обратились ко мне:
      - А вы что предлагаете?
      - Царская армия находится на пути к Тавризу, - сказал я. - Она будет преследовать руководителей революции. Если генерал Снарский, идущий во главе царской армии, и не будет лично делать это, то преследование революционеров будет осуществляться руками того, кто будет назначен правителем Тавриза. Поэтому мы должны в первую очередь позаботиться о безопасности руководителей революции. Сегодняшнее наше заседание - последнее и историческое. Пусть господа, предлагающие сдать бразды правления Энджумену, не ждут почета со стороны царской армии. Будем откровенны, первый акт тавризской революции закончился... За это время мы узнали и достойных и недостойных. Видели и тех, кто в дни опасности прятался по домам, а в дни удач кричал о своей верности революции и бросал шапки вверх!..