Глава восемнадцатая

Матильда Карловна со злостью рассматривала счет, принесенный из аптекарского магазина. Царица небесная! Да что же можно было купить на такую огромную сумму! Матильда отшвырнула листок. Сидевший в другом углу за книгой Резаков ухмыльнулся. В последнее время Бархатова все чаще и чаще получала немыслимые счета, оплачивала все возрастающие расходы своего любовника. Она не была жадной, но считать деньги и относиться к ним бережно ее приучил папаша и покойный супруг – банкир. В конце концов, ее погубленная юность была оценена в круглую сумму! Матильда жила на широкую ногу, но всегда помнила, где надо остановиться в тратах. С Резаковым расходы возрастали стремительно. Эдак через год он ее по миру пустит!

Их отношения в последнее время заметно охладели. Безусловно, чувственная сторона любви имеет чрезвычайную притягательность, но иногда хочется душевного разговора, тепла и участия. Матильда все чаще и чаще задумывалась, что за человек рядом с ней? Он оставался для нее тайной за семью печатями. Она ревновала его и однажды заплатила дворнику, чтобы тот проследил за Огюстом. Результат поверг ее в совершенное смятение.

– Барыня! Он шпион! – прошептал дворник, когда она потребовала отчета.

– С чего ты взял? – изумилась Бархатова.

– Слышал я его разговор. С господином, таким же, как и он. Наш-то спрашивает: «Когда прибудут игрушки от господина Нобеля?» и потом еще: «Сколько нынче будет этих господ, Смитов и Вессонов»? Что товарищ его ответил, я не слыхал, а вот наш, я так полагаю, шпион.

Темнит, с иностранцами дело водит.

Матильда вытаращила глаза на дворника, сунула ему в руки рубль и пошла восвояси. Разумеется, никакой Резаков не шпион. Но что-то действительно таинственное, непонятное присутствовало в его поведении. Она не в состоянии была его постичь. Итак, непонимание и безумные траты. Нет, это не для нее.

Матильда шумно вздохнула, стремясь привлечь к себе внимание. Она хотела, чтобы Огюст оторвал свой взгляд от книги и поговорил с ней. Но Резаков не желал этого. Матильда страшно утомила его. Какая наивность с ее стороны полагать, что его интересуют только ее кошачьи прелести. Если бы не деньги, его ноги уже давно бы тут не было. Но большое дело требует больших затрат. Организация уже живет и действует. Проклятый старый мир, полный несправедливости и зла, сам заплатит за свое уничтожение. Для достижения этого все средства хороши. Приходится кривляться вокруг глупых вдовушек, изображая пылкого любовника? Но эта красотка, надо отдать ей должное, оказалась не так глупа и проста. Если не удастся выудить у нее значительную часть наследства, то хоть что-нибудь. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Любовники перебрасывались злыми взглядами. Никому не хотелось начинать ссору. И тут явилась гостья – Леокадия Манкевич. В банке ее зятя Матильда Карловна держала свои капиталы. Покойный муж Матильды, старик Бархатов, имел с. Липсицем деловые связи. В последнее время Леокадия подозрительно зачастила к Матильде, хотя подругами они не были и их знакомство было весьма поверхностным.

Вероятно, она хочет поближе познакомиться с Резаковым? Или, может быть, у них уже тайный роман, и они для остроты ощущений встречаются в ее доме? Хотя последняя мысль и носила характер не правдоподобного предположения, тем не менее, подумав так, Матильда возмутилась и оскорбилась: "Играть за моей спиной?

Крутить роман с этой девчонкой и в то же время продолжать оставаться моим любовником? Ну нет! Я не позволю насмехаться над собой!"

Леокадия повертелась немного и ушла.

Резаков тоже засобирался, что окончательно утвердило Матильду в правильности своих догадок.

– Огюст! Вы покидаете меня? Надолго?

– Я должен всякий раз давать вам отчет о том куда, с кем и зачем я иду? – раздраженно ответил Резаков.

– Вовсе нет. – Матильда вдруг сделалась совершенно спокойной. – Просто перед тем, как вы пойдете, позаботьтесь о своих вещах или, по крайней мере, скажите, куда их вам переслать.

– Вы выставляете меня вон? – ухмыльнулся Огюст.

– Мы просто расстаемся. Вот и все.

Бархатова, не подав ему руки для прощального поцелуя, выплыла из комнаты.

Ей удалось избежать страдания и слез.

«Глупая кошка! Чертова кукла! Впрочем, нам нельзя терять время даром», – с этими словами Резаков направился в «Трущобную кошку».

Глава девятнадцатая

Леокадия, обретя свободу, упивалась ролью царицы богемного мира. Сама она немного музицировала и даже кое-что сочиняла, но главный ее талант выразился в умении создавать уютный и притягательный мир для непризнанных гениев.

Ее «Трущобная кошка» располагалась на Владимирском проспекте в небольшом полуподвальном помещении. Вниз вело несколько ступенек, которые иногда становились непреодолимым препятствием для посетителей, перебравших напитков, возбуждающих творческий потенциал. Вход украшала вывеска, на которой было изображено некое существо, тощее, с голодными и злыми глазами, с клочковатой шерстью и торчащим кверху хвостом. Вероятно, по мысли художника, именно так выглядит гений, когда его картины не продаются и ему нечего есть.

Центральная зала представляла собой небольшую эстраду, обрамленную неким подобием кулис. Сбоку стоял рояль, на котором обычно громоздилась гигантская пепельница, полная окурков. Ряд столиков был постоянно заставлен бокалами и бутылками. Другие комнаты были обставлены диванами, кушетками, круглыми столиками, удобными для сеансов спиритизма и столоверчения. Между мебелью игриво виднелся нарядный кальян. На стенах красовались картины, гравюры и акварели весьма странного или сомнительного свойства Неискушенному взору тела в недвусмысленных позах, однозначные цветочные или растительные аллегории могли показаться неприличными или даже непристойными. Но это только для тех, кто мало смыслит в искусстве, кто заражен ханжеством и лицемерием по отношению к миру чувств. Ведь именно в поисках нового содержания чувственного мира, ярких способов его воплощения и рождается художник.

Именно в отсутствии всяких ненужных ограничений и состоит свобода творчества.

Круг постоянных посетителей образовался довольно скоро и почти не менялся.

Правда иногда все же зажигалась новая звезда. Тогда все трущобное сообщество приходило в большое возбуждение, предвкушая творческое соревнование.

Некоторые завсегдатаи все же добивались успеха в жизни, но не забывали прежних друзей и частенько показывались в любимом подвальчике. Потихоньку потянулись и знаменитости. Стало модным посещать «Трущобную кошку», сочинять нечто скандальное, читать новые, режущие ухо стихи, распевать антиправительственные куплеты, танцевать нагишом.

Частенько забегали репортеры газет в надежде на «жареную» сенсацию. Среди них наиболее желчным и острым пером обладал молодой журналист Иван Пепелищев. Но живость его пера питалась не только любовью к печатному слову. Он мечтал о славе литератора, но, увы, издатели игнорировали его стремления стать кумиром читающей публики. И посему он наведывался в «Трущобы» вполне на законных основаниях, все признаки несчастливой творческой судьбы явно присутствовали.

Некоторые персоны отличались особым колоритом и стали своеобразными символами заведения. Поэт 3., его бледность так пугала, что невольно приходило на ум: уж не ест ли его солитер или чахотка? Лека специально для него держала в дальнем помещении коробочку с гримом, чтобы подводить круги под глазами, и пудрой, чтобы усилить бледность, если вдруг к концу вечера все же проступит жизнерадостный румянец.

Артист Л, играл на сцене с несравненной Горской! Красивый и спесивый, он демонстрировал перед всеми роскошную кудрявую шевелюру, а дома аккуратно вешал ее на крючок. Актриса Горская, кумир публики, красавица, и ее муж, популярный писатель душераздирающих романов Извеков, иногда появлялись в подвальчике, но чрезвычайно редко.

Колоритным гостем был и артист цирка О., который появлялся всегда в длинном черном плаще и шляпе, надвинутой на брови. В руке держал тонкий хлыст. Он щелкал им по голенищам сапог, и к восторгу публики невесть откуда выкатывался крупный еж, делал стойку и показывал присутствующим лапки, украшенные маленькими золотыми колечками. За этот трюк, пользующийся неизменным успехом, зрители поили ежа и дрессировщика шампанским.

Особый круг посетителей составляли поклонники потустороннего мира. Их возглавляла дородная дама, увешанная амулетами и талисманами, госпожа П. С загадочным видом, закатив глаза, она приобщала присутствующих к великим тайнам общения с душами усопших, с призраками.

По сходной цене предлагались гадания, предсказания, изготовление амулетов от всевозможных напастей, привороты и отвороты. Для особо посвященных проводились сеансы спиритизма, где посетители могли пообщаться с духами предков, вновь услышать голоса тех, кто покинул сей бренный мир.

И среди этого пестрого мира царила Леокадия. Ею восхищались, ей поклонялись, она вдохновляла на творческие подвиги.

Но среди этого многообразия людей не было того человека, о котором она грезила наяву, которому жаждала отдать свою неземную любовь.

Однажды Резаков появился в «Трущобной кошке». Он сел за отдельный столик, заказал себе вина и просидел довольно долго, лениво глядя на сцену и потягивая из бокала. Сценическое действие не представляло для него никакого интереса. На его взгляд, совершенно бездарные танцевальные па, пантомима и еще Бог весть что, чему трудно дать определение. Несколько тел извивались, пытаясь изобразить в движении таинства любви, перипетии рождения чувств, бездну страсти и омут холодного отчуждения. Только совершенно неискушенные и неопытные в науке любви могут столь бездарно изображать на подмостках великие чувства, до конца непознанные человеком. Единственное, что могло привлечь взор скучающего посетителя, так это костюмы артистов, вернее, их почти полное отсутствие: легкие полупрозрачные тряпицы, призванные слегка прикрывать откровенную наготу танцовщиков и танцовщиц.

Леокадия удивилась появлению Резакова. Она встречала его несколько раз в гостях у Бархатовой. Но их знакомство носило настолько поверхностный характер, что она усомнилась в том, может ли она запросто подойти и поговорить с ним. Впрочем, как хозяйка заведения она могла позволить себе беседу с любым посетителем, но в том-то и дело, что в подвальчик не приходили случайные или совсем посторонние люди. И уж если и появлялись абсолютно неизвестные физиономии, то исключительно для того, чтобы по истечении времени стать завсегдатаями. Было ясно, что любовник прекрасной вдовушки пришел не случайно. Но что ему нужно, ведь он не принадлежал к миру высокого искусства?

Новый посетитель на следующий день объявился вновь, потом опять и так неделю подряд. Он молча сидел в уголке и только смотрел, по большей части на хозяйку заведения. Его взгляд обеспокоил Леокадию. Нечто неуловимо тревожное, непонятное читалось в нем. Неужели он пришел к ней? Трудно представить, что можно добровольно оторваться от упоительных прелестей Бархатовой.

Как-то раз поутру посыльный принес на квартиру госпожи Манкевич огромный, запакованный в кремовую бумагу букет. Лека развязала его и ошеломленно уставилась на подарок. Искусно выполненные из шелка и вощеной бумаги увядающие розы.

Смерть, но какая прекрасная! Бурые, терракотовые, коричневые, желтые цвета в самом изысканном сочетании. Букет издавал едва уловимый запах, от которого у девушки закружилась голова. Ни записки, ни карточки, только бант. Но именно такой расцветки вчера красовался галстук на новом посетителе.

Вечером Леокадия с трудом дождалась, пока появиться Резаков и займет свое место в глубине небольшого зала.

– Нынче поутру я получила очень необычный букет. Его отправитель – человек невероятный. Его вкусы и пристрастия необыкновенны. Он мастер изысканных аллегорий.

Леокадия присела на стул рядом с посетителем и выразительно посмотрела на галстук.

– Кому же, как не вам, разгадывать аллегории, вы такая мастерица! – и Резаков кивнул на стены.

Леокадия усмехнулась и закурила длинную папиросу. Она знала, что ее длинные пальцы в крупных перстнях, узкое запястье с редкой красоты браслетом, губы, выпускающие колечки дыма, и чуть прищуренные глаза действуют на мужчин неотразимо.

– Это не я мастерица, а мои друзья.

– Умение выбирать людей – тоже мастерство.

Резаков смотрел на собеседницу, почти не мигая. Его взгляд гипнотизировал девушку. Она с усилием отвела глаза.

– Ваш подарок многое сказал мне. Вы поэт, хоть и не написали ни строчки. Значит, вы пришли туда, куда следует. Здесь вас оценят по достоинству.

– Да, я воспеваю смерть. Смерть грязного и пошлого мира. Он давит на меня, но я еще не свободен от его оков. Они тяготят меня, но мне не хватает сил на последний рывок.

– Что же мешает вам?

– Страсти, обыкновенные человеческие страсти и желания. Когда я буду полностью от них свободен, вот тогда меня ничто не остановит.

Лека слушала нового знакомого и не сводила с него глаз. Она мало что поняла из его речи, но ей стало совершенно очевидно: наконец перед ней возник именно тот человек, который способен свести ее с ума!

– Вы говорите так интересно, но непонятно. Я мало знаю вас, хотя мы встречались.

– Огюст. Огюст Резаков, – он тряхнул головой.

– Странное имя.

– Да, я выбрал его сам. Есть на свете личности, которые зажигают свет в твоей душе. Один великий разрушитель, француз, стал для меня таким светочем. Он томится в застенках, его преследуют, но дело его живет. Его идеи прошли сквозь стены казематов. Но вы, конечно, и не слышали о таковом. Впрочем, это не имеет значения. Посвященных – единицы, рабов – толпы.

– Но… – Лека заволновалась. Несомненно, что на данном этапе своей жизни она принадлежала к той самой толпе, о которой столь презрительно отозвался Резаков.

– И не просите. Вам не следует знать большего. Во имя вашей красоты. Ведь вы прекрасны. Вами можно только любоваться. Обожать, не притрагиваясь. Вам нельзя приближаться к огню. Оставьте меня наедине с этим огнем.

Сказав это, Резаков потух и безразлично уставился на поверхность стола.

Лека, ничего не видя и не слыша вокруг себя, пошла прочь. Бренчал рояль, стоял невообразимый гвалт, на сцене снова извивались полуобнаженные тела, но она шла, как ей казалось, в полной гробовой тишине, точно в уши заложили вату.

Глава двадцатая

Наступили каникулы, и пансион опустел. Разъехались и дети и педагоги. Из преподавателей оставался еще Мелих, несколько человек пансионной прислуги да сама директриса. Даже швейцар Яков и тот отпросился на недельку к родне в деревню. Раньше, когда наступала летняя сонная тишина, Хорошевские радовались и наслаждались временным покоем. Теперь же, оставшись одна, Аполония не находила себе места. Пока шли занятия и экзамены, она еще кое-как держалась, поневоле занятая делами пансиона. Теперь же молодая женщина осталась один на один со своей бедой, со своими страхами.

Они преследовали ее неотступно. Раньше она свободно, не боясь, могла выйти на ночной двор, залезть в подвал, пройти по темному коридору. Теперь же каждый звук, каждое трепетанье ветки, стук рамы, скрип половицы – все вызывало у нее приступ тошнотворного страха. Ей мерещилось, что она не одна, что в спальне, в гардеробной, в ванной на нее смотрит невидимый глаз. Это неуютное, чувство не покидало ее ни на миг.

Особенно тяжело приходилось по ночам.

От тревоги Аполония совсем потеряла сон.

Поэтому часто лежала, не смыкая глаз.

В голове проносились картины, одна ужаснее другой, и призрак вдовства уже маячил перед ней. Как Аполония жалела сестру, когда чуть больше года назад она потеряла супруга! И вот теперь эта страшная участь, видимо, уготована и ей. То что муж исчез навсегда, теперь становилось все более очевидным. Аполония уже не предполагала найти его живым.

О нет! Нет! Как страшно! Нет! Она не насытилась еще своей любовью! Оторвать половину себя и отдать за жизнь Андрея!

Но вот только бы узнать, кому предложить сделку!

Сделка. Она стала вспоминать, что ей толковал Андрей про других покупателей дома? Как она была глупа, что не слушала его внимательно. И почему он в последнее время снова упоминал об этом?

Вдруг она почувствовала неуловимое движение. Господи, опять почудилось! Нервы совсем расшатались. Нельзя, нельзя позволить страху одолеть себя. Надо быть сильной, надо взять себя в руки.

Аполония подошла к зеркалу и печально разглядывала свое отражение. Увы, на нее смотрела почти незнакомая женщина. Месяц назад она была моложе лет на пять. Хорошевская сняла мягкий фланелевый капор и осталась только в тонкой полупрозрачной сорочке из батиста-декоса. Приглушенный свет лампы озарял ее округлые плечи, высокую грудь, длинную шею. Как Андрей любил ласкать эти сокровища! Как нежно и трепетно он прикасался к ее телу! Она обхватила себя руками, словно пытаясь повторить объятия мужа. Неужели больше он никогда не прикоснется к ее шелковой коже, и их тела не соединятся в едином порыве?

Аполония потупилась. Будучи замужем, она по-прежнему оставалась в мыслях целомудренной институткой.

Она снова посмотрела на себя в зеркало и обмерла. За своим плечом она увидела лицо. Без сомнения, это был герой последних событий – карлик. Она не смогла закричать, от ужаса у нее пропал голос. Нет, нельзя поддаваться паническому ужасу.

Надо понять, что ему нужно.

Она сделала над собой усилие и снова посмотрела в зеркало, видение не исчезло. Да, карлик, это действительно был карлик. Он едва доходит ей до локтя. Отвратительная физиономия, бородавка на носу. Но это не то лицо, которое являлось ей в горячечном бреду, хотя очень, очень похоже.

Аполония пошевелилась и ожидала, что гость исчезнет. Но не тут-то было. Он не исчез, а сделал вперед шажок. Тогда она резко обернулась. Да, это не было зеркальной иллюзией. Перед ней действительно стоял карлик. Более отталкивающего существа она никогда не встречала. Не его рост, а именно лицо, скорее гадкая гримаса придавала его виду особую омерзительность.

– Кто вы? Что вам угодно? – едва шевеля языком, выдавила из себя Хорошевская.

В ответ незнакомец склонил голову и еще на один шаг приблизился к молодой женщине. Аполония похолодела. Не надо было обладать особой догадливостью, чтобы понять его устремления. А ведь он являлся к невинным девочкам!

– Стойте! Остановитесь немедленно!

Или я закричу!

– В пансионе никого нет, – ехидно ответил карлик глуховатым голосом.

– Чего вы добиваетесь, преследуя нас?

– Ваш супруг проявил чудеса непонимания и неуступчивости. Теперь ваш черед. Если вы будете более благоразумны, вам повезет больше, чем ему, – последовал ответ.

– Вы знаете, где Андрей? Он жив?

В ответ только гадливый смех.

– Послушание и благоразумие. Вот ваше спасение. И его.

– Значит, он еще жив?

– Быть может. В царстве Тартара.

– Вы говорите загадками, я не понимаю вас. Что вы желаете?

– Желаю…

Маленькие скользкие руки прикоснулись к ее плечам, одна бретелька упала.

Аполония почувствовала, что сейчас она потеряет сознание.

– Вот, например, глоток воды. Или свежего воздуха. Куплен глоток воды для вашего супруга. А можно и еще. Ставки растут.

Я предоставлю вам прейскурант. Ваше тело в обмен на облегчение жизни пленника.

– Вы лжете. Я вам не верю, – она с силой оттолкнула пришельца.

– Воля ваша. Я еще приду, вы передумаете, я знаю. Ведь вы не заставите его отчаянно мучиться и умереть?

Аполония всхлипнула и бросилась на негодяя. Но он увернулся, и она упала на колени. А когда поднялась, комната уже опустела.

Глава двадцать первая

Леокадия жила как во сне. Каждый день для нее имел смысл только тогда, когда она виделась с Резаковым. Их общение носило удивительный характер. Они часами разговаривали за столиком в «Трущобной кошке». Резаков ни разу не сделал попытки пригласить девушку на прогулку, в театр или навестить ее дома. Для этого есть другие, обычные поклонники.

А Огюст вовсе не собирался оказываться в их числе.

– Не обольщайтесь, я не буду вашим ухажером, – заявил он пораженной Леокадии. – У меня нет морального права на любовь или глубокую привязанность, поэтому я честно предупреждаю вас. Не вздумайте влюбиться в меня!

Увы, его предупреждение запоздало.

– Но почему вы так строги к себе? – упавшим голосом спросила Лека и поправила волосы.

Стремясь еще больше ошеломить Резакова, она состригла свои длинные волосы.

Короткие и кудрявые, они придавали ей трогательный и беззащитный вид.

– Почему я не могу позволить себе любить? – Огюст поставил на столик бокал. – Потому что я служу другой цели.

Она не позволяет мне размениваться на такие пустяки!

– Но что же может быть выше и благородней любви? – искренне недоумевала собеседница.

– Любовь к женщине ничто по сравнению с любовью к истине. А истина заключена в том, что вокруг нет справедливости и гармонии. Я переверну этот грязный и фальшивый мир. И пусть для этого понадобится моя жизнь, сотни иных жизней, я не остановлюсь на своем пути!

Лека ошеломленно молчала. Неужели ее угораздило связаться с обычным нигилистом или бомбистом? Нынче модно ниспровергать устои. И молодых людей, жаждущих уничтожить все и всех вокруг, несметное количество.

– А! – усмехнулся Резаков. – То-то же! Напугались?

Леке стало стыдно, что он так просто разгадал ее мысли.

– Слаб человек. Страшно ему. Вот и я слаб. Не могу отказать себе в маленькой радости видеть вас и говорить с вами.

Он слегка дотронулся до ее пальцев, унизанных перстнями. Она не убрала руки. Огюст медленно, провел по каждому пальчику, по тонкому запястью, накрыл ее руку своей. При этом он не сводил с девушки своих змеиных глаз. Она замерла, едва дышала. Все ее тело горело. К тому времени Лека уже познала таинства любви. Но никто из ее любовников никогда не приводил ее в такое сильное возбуждение, как Резаков, который только гладил руку.

Прошел месяц или год, Лека не знала.

Она знала только, что умрет, если не добьется любви Резакова. Их отношения по-прежнему ограничивались беседами, пожатиями рук. Лишь изредка Огюст позволял себе прикоснуться к ней губами. После этих редких поцелуев, которые она могла пересчитать по пальцам, Лека пребывала в состоянии, близком к безумию.

Резаков сделался постоянным посетителем подвальчика. Прочие гости к нему привыкли, хотя он мало с кем общался. Ни как-то раз он пришел не один, а с молодыми людьми, угрюмыми и озабоченными, со свертками и коробками. Они уединились в одной из комнат, предназначенных для столоверчения. С той поры товарищи Резакова стали постоянно пребывать в «Трущобной кошке». Лека не посмела воспротивиться, хотя многие постоянные клиенты были недовольны новыми посетителями.

Однажды Лека повстречала Резакова на улице. Как ей показалось, у него был растерянный и грустный вид. Девушка приказала извозчику остановиться и позвала молодого человека.

– Огюст!

Услышав свое имя, Резаков вздрогнул.

Но когда он увидел Леку, то напряженное выражение с его лица исчезло.

– Огюст! Что вы тут делаете? – спросила Лека, но тут же спохватилась. Она знала, что Резаков терпеть не может женского любопытства и посягательства на свою свободу. – Послушайте, какая удача, что я вас тут встретила, ведь я живу недалеко, прямо за углом. Может быть, вы все-таки навестите меня? Обещаю вести себя хорошо!

Леокадия жизнерадостно смеялась и казалась непринужденной, но внутри все напряглось. Резаков на секунду задумался, а потом, махнув сам себе рукой, полез в коляску.

Заманив наконец Резакова к себе, Лека испугалась. Ее решимость словно испарилась. Она сотни раз представляла себе мгновения, когда они окажутся вдвоем.

И вот этот миг настал. Они стоят лицом к лицу, совсем рядом. Их тела почти соприкасаются, глаза глядят в глаза.

Огюст медлил, словно решал для себя проблему жить или не жить. Лека по тому, как покраснело его лицо, как часто вздымается грудь под сюртуком, угадывала чувства Резакова. Ведь по-другому и быть не может. Не каменный же он! Из плоти и крови! «Так дай же своей плоти свободу!» – хотелось закричать ей. И все же, сглотнув, он отвел глаза и отошел прочь.

– Нет! – не выдержала Лека. – Нет!

Ты не можешь вот так уйти! Дай мне твоей любви, иначе я просто умру! Неужели ты не видишь, что я просто схожу с ума?

Я брежу тобой! Я не живу! Дай мне жизни!

Она в отчаянии протянула к нему руки.

Резаков, стоявший у окна, быстро обернулся и, отбросив сомнения, устремился к девушке.

– Я не вправе любить тебя. Но я не могу отказаться от этой любви!

Он впился в ее губы страстным поцелуем. Лека почувствовала, что ее душа уносится ввысь. Огюст оторвался от нежных губ и, пронзая ее горящим взором, прошептал:

– Я буду честен с тобой. Ты на краю пропасти. Перед тобой бездна, гибель! Еще можно остановиться, и я уйду. Решай.

Вместо ответа она только крепче обвила его шею.

Глава двадцать вторая

Аделия страстно желала, чтобы ее сестры были счастливы, так же как она. Поначалу Хорошевский вызывал у нее настороженность, которая затем сменилась теплым дружеским участием и душевной привязанностью. За Аполонию теперь можно было не беспокоиться. А вот Лека по-прежнему доставляла головную боль. Когда младшая сестра вырвалась на свободу и зажила отдельно, Аделия долго не могла примириться и ходила с заплаканными глазами. Как можно оставить девочку совсем одну? Это совершенно невозможно. И Аделия по несколько раз в неделю навещала сестру в ее новом жилище, а потом стала наведываться и в «Трущобную кошку». Домой всегда являлась в самых расстроенных чувствах от увиденного. Уж лучше бы она не знала, как живет младшенькая. Слишком непонятным, далеким, неприличным и нескромным казался ей образ жизни Леокадии. И откуда она могла всего этого набраться? Разве можно среди этого сброда, а иначе не назовешь окружение Леки, найти хорошего мужа, встретить достойного человека?

Антон Иванович полностью разделял взгляды супруги. И как человек решительный и деловой, пытался наставить родственницу на путь истинный весьма приземленным способом. Он хранил ее деньги и контролировал ее расходы. Только благодаря жесткой руке Липсица Лека еще сохранила кое-какие капиталы.

Лека же любила сестру, как и раньше.

Ссоры с Антоном Ивановичем из-за денег, обиды Аделии, все это мучило ее. Ни за что на свете она бы не хотела потерять этот теплый уголок, где, несмотря ни на что, ее продолжали любить со всеми ее странностями и капризами. Однажды она заявила сестре: не надо навещать ее ни дома, ни в «Трущобах». Это только вносит нервозность и напряжение между сестрами.

Пусть Аделия не видит и не знает, как живет Лека. Зачем? Она все равно уже ничего не в силах переменить. А Лека обязуется не забывать сестру и регулярно являться перед ее очами. Аделии ничего не оставалось, как согласиться.

Наступило спокойствие и согласие. Раз или два в неделю Леокадия, нарядная, надушенная, с аккуратной прической являлась к Липсицам. Чинно пила чай в гостиной, вела благопристойные разговоры с гостями сестры, возилась с племянницей.

Словом, вела себя как подобает. Между тем наблюдательная Аделия стала примечать некоторые перемены в сестре. Неуловимый чувственный трепет, особый, ушедший в себя взгляд. Нечто, непередаваемое словами, говорило о том, что сердце Леокадии теперь несвободно. Но Лека, к большому огорчению Аделии, не спешила посвятить сестру в свои душевные тайны.

Более того, когда Аделия осторожно попыталась выведать хоть что-нибудь, то в ответ получила весьма холодную отповедь.

Что ж, если девочка желает иметь секрет, пусть будет так, лишь бы она была счастлива. А она, вероятно, счастлива, потому что просто расцвела на глазах.

Как-то раз с визитом дом Липсица навестила Бархатова. Поговорив о том о сем, она, сделав выразительную паузу, произнесла:

– Вероятно, не мое дело давать вам советы и вмешиваться в ваши семейные дела, но мой христианский долг заставляет меня предупредить вас.