Айфиджениа, конечно, слышала тревогу и испугалась до дрожи, но в рубку не понеслась. В соответствии с уставом она находилась на посту. Джек вдруг представил себе Ифе-школьницу, маленькую правильную девочку, отличницу-замухрышку, незаметную и несмелую. Слабо затомило в груди.
      Черная Птица.
      Военный врач.
      — Ифе, — тихо позвал Лакки.
      — Джек! — вскрикнула она, обернувшись, и вскочила. Рвалась медичка не к сержанту, разумеется, а к капитану; Лэнгсон свалил того на ближайшую койку и сухо сказал:
      — Все.
      Айфиджениа подлетела и резко прижала пальцы к шее Карреру, ловя пульс.
      — Сердце не выдержало, — рискнул предположить Лакки. Она отмахнулась свободной рукой, не глядя.
      Джек вздохнул. Сказал негромко, без малейшей иронии: «Requiem aeternam dona eis, Domine». Ифе яростно на него воззрилась.
      — Раздень его, — приказала. — Быстро. Сейчас я реанимашку заведу! — тут же побежала заводить. Лакки проводил ее тоскливым взглядом. Руки у медички дрожали, стеклянная дверь лекарственного шкафчика зазвенела, когда она сунулась его отпирать; звук вплелся в глухой гул реанимационного комплекса, тестирующего себя самое.
      — Et lux perpetua luceat eis, — задумчиво продолжал Джек, глядя на Айфиджению. — Et ad te omnis caro veniet…
      — Сейчас! — сообщила Ифе, щелкая ногтем по игле шприца. — Я его вытащу!
      И кинулась к мертвецу.
      Лэнгсон поймал ее за лацканы и притянул к себе.
      — Нахрен его! — ласково сказал он Птице, глядя сверху вниз в бледное личико. — Нас вытаскивай, дура!
      Она разок трепыхнулась в его руках, и замерла.
      — Что?
      — Ходовая нае… — Джек смолк, поправился и продолжал уже с оглядкой на птицын разум, — двигатели отказали у нас, майор Никас. И смотрим мы носом в «большую свиту», а там «Йиррма Ш’райра», там «Рхая М’йардре», там черт с рогами. И «Шторм» нас кинул. Нас часа через три достанут. Может, расстреляют, а может, и руками зарежут. Для своего удовольствия.
      Ифе замерла. Распахнула и без того большие глаза до неправдоподобной, кукольной ширины.
      И повисла на Лакки.
      Уцепилась за него так, словно он был единственным спасением. Джек облизнул губы: неприятно, унизительно было понимать, что в действительности точно наоборот.
      — Ну… чего… — промямлил он и торопливо подытожил, — беда, в общем.
      Птица всхлипнула — беспомощно, жалко.
      Джек растерялся. Он честно старался рассказать как можно короче и спокойней, так, как представлял себе сухое изложение информации. Виделось: вот Айфиджениа часто заморгает, она всегда так делает, когда на нее находит решимость. Закусит губу и пойдет в свой закуток за гитарой. А вернется уже — Черной Птицей, кого не стыдно бояться даже самому Лакки.
      Но Птица прижималась к нему, запрокинув голову и открыв рот, растрепанная, бледная, с покрасневшим глазом, несчастная и беззащитная.
      Безмолвная.
      «Да что же делать с тобой?!»
 
      В рубке Маунг Кхин провел по лицу ладонью. Повторил изречение Гаутамы, и оно рассыпалось в его мыслях ледяной солью.
      «Смотрит…»
      «…царь смерти».
      Алек Морески, принявший командование кораблем, сощуренными глазами изучал трехмерную карту, которая устаревала с каждой секундой. Судя по данным последнего сканирования, рритские корабли не собирались вести огонь. Хищники по происхождению, ррит любили живую охоту. «Миннесота» была добычей забавной и легкой. Их возьмут на абордаж и убьют руками.
      Патрик О’Доннелл развалился в кресле, заложив руки за голову.
      Несмотря на очевидность будущего, все трое ощущали безмятежный покой.
 
      Джек стоял столбом и пытался сообразить, что сделать с Птицей. Что вообще делать, когда нельзя приказывать и пугать, и глумиться нельзя, и сальность какую-нибудь вякнуть для смеха, и за шкирку взять-потрясти нельзя… только — успокаивать, уговаривать, просить.
      Он погладил женщину по голове, и Ифе ткнулась лицом ему в грудь. К мучительной нежности примешивалось другое, странноватое чувство; словно бы чужое, но идущее изнутри: «Я — сила. Я сталь, свирепость и свет, энергия Ян; я мужчина, способный убить. Направляй же, приказывай, распоряжайся; как вручить тебе мощь, не причинив вреда?»
      Лакки медленно опустился на колени, по-прежнему обнимая Айфиджению. Наклонил голову к плечу, глянул снизу в полускрытое рассыпавшимися волосами личико. «Когда я умру, — подумал он медленно и отчетливо, словно произнося вслух, — Птица унесет мою душу себе в гнездо. На самую высокую ветку, высоко над миром. Где ветер».
      Ифе сглотнула. Он видел, как чуть дрогнули, шевельнулись нежные связки, хрящики серебряного горла. Пусть всякий нож затупится о него. «Унеси нас, Птица».
      Холодные пальцы коснулись его щек. Провели по долинам между шрамами, взъерошили серые волосы, от висков огладили книзу… Джек бережно взял Ифе за руки и, закрыв глаза, начал целовать, отогревая дыханием — пальцы, ладони, синие жилки на изнанке запястий, маленькие птичьи косточки. Ледышка моя, зимний соловушка…
      — Помоги нам, — сказал он, — всем. Пожалуйста.
      Под его губами ее пальцы дрогнули и напряглись. Лакки, не размыкая век, потянулся к Айфиджении.
      — Ну я-то… — задыхаясь от слез, прошептала она, — я-то что? могу…
      «Да».
      …отлегло от сердца, и стало, наконец, можно открыть глаза и заглянуть ей в лицо.
      — А ты песню спой, — сказал Джек, — как ты умеешь, — и ободряюще улыбнулся.
      Птица моргнула. Отстранилась.
      — Спою.
 
      — Я тебе нужен? — шепотом спросил Лакки, прекрасно зная ответ.
      — Нет, Джек.
      Лэнгсон подавил вздох. Он все еще сидел на полу, на подогнутых коленях. Черная Птица стояла перед ним. Тонкие пальцы держали гитару за гриф, как за ошейник держат опасную, но ручную тварь.
      Полуопущены ресницы, нежные по-детски губы сомкнуты. Она не более чем воплощение стихии. И как стихия, ужасающа и светла.
      — Ну, я пошел, — буркнул Джек, поднимаясь. Невыносимо хотелось остаться и сидеть истуканом, глядя на нее, слушая ее, ощущая…
      Птица молча кивнула.
      Проводив Джека, Айфиджениа уселась на койку, подальше от тела Карреру, и пристроила инструмент на колени.
      Она плохо играла. У нее были слишком маленькие и слабые для гитаристки руки; роскошь удара, буйный ритм под компанейскую песню, многоголосное сплетение переливов — не для нее. Только простые аккорды, мелодии, короткие арпеджио… Она и петь-то не умела толком, Черная Птица Ифе, тихоголосая, с коротким дыханием. Это неважно. Она могла бы сидеть и молчать, и все. Петь казалось удобнее, потому что впервые у нее получилось, когда она пела.
      Айфиджениа потрогала струны. Только потрогала, ничего больше; нейлоновые, слабого натяжения, единственные, на которых она могла играть…
      Не единственные.
      …эти струны, они светятся холодным цветным огнем, как химический факел. Их много. Их страшно трогать: они всегда разные, и тянутся неизвестно куда. Зажать в ладони и потянуть — могут поддаться, могут разрезать тебя на части. Сыграть на них, услышать звук и изменить неслышимую гармонию…
      Ифе взяла аккорд и поморщилась — басовая струна спустила. Пока она подкручивала колок, на ум пришла первая строка. Обычно их бывало шесть-восемь, но эта музыка должна была получиться длинной и сложной, послать вибрацию тысяче разных струн. Не только близким, светящимся, но и самым глубоким, толстым, словно канаты, словно тысячелетние деревья, скрытым во тьме…
      — Ладья моя солнце стремит свой упрямый бег, — тихо сказала Айфиджениа.
      Она чувствовала, что сможет.
      И тогда искристая, теплая, звездно-золотая волна подхватила ее и понесла.
 
      Венди Вильямс, экстрим-оператор, затягивала защитный костюм, сидя на Фафнире. Создавая драконов, Природа использовала более экономичные технологии, чем для земной фауны: у великолепного живого оружия не было ни жира, ни крупных мышц. Сжавшись в комок, четырехметровая тварь занимала удивительно мало места.
      Фафнир безропотно изображал табуретку. Даже встревожившись и перепугавшись, не шевельнулся. Зато подругу его чувства точно ошпарили, заставив подскочить и завертеть головой.
      — Укололась? — хмыкнул Эванс. Ни у кого в голове не укладывалось, что на утыканном шипами драконе можно с комфортом сидеть.
      — Иди на… — сказала Венди. — Фафнир чего-то учуял.
      — Так он же как сидел так и сидит.
      — Ему велено — он сидит.
      — Откуда ты знаешь, какие у него мысли?
      — Я оператор, кретин, — выдохнула Венди и согнулась в три погибели, поправляя шнуровку на икрах. Фафнир поднял голову: тихо засвистел, застучал хвостом по стене. — Знаю. Драконы мыслями разговаривают.
      — А чего он свистит тогда? — не унимался Эванс.
      — От страха.
      — Что, уже абордаж? — почти без напряжения спросил Крайс.
      Оператор дернула плечом.
      — Фафнир драки не боится. И о стыковке докладывал бы компьютер.
      — А чего тогда?
      Венди замерла, прислушиваясь то ли к тишине, то ли к мыслям дракона.
      — Хрень какая-то происходит, — наконец, сказала она.
 
      Смотри сейчас кто-то на майора Никас, увидел бы малорослую женщину тридцати двух лет отроду, которая за три часа до смерти решила спеть под гитару. В одиночестве, не считая общества спящего и мертвеца. Почти в темноте: в медотсеке светятся лишь несколько мониторов.
      В рубке Кхина выгибает дугой, но до этого никому нет дела. Морески и О’Доннелл неотрывно пялятся на экраны — там стараниями техников готовность двигателей к запуску колеблется от двух с половиной до четырех процентов.
      Лакки в коридоре сползает по стенке.
      Так грустно, так страшно, так зябко — Тери спит на тонкой радужной пелене, затянувшей поверхность небытия, капитан Ано смотрит на мальчика удивленными глазами — снизу, и на бескровное лицо его падает ледяная радуга…
      Светят звезды.
      Соловьиные долины далеко.
      Проливают с неба зимы молоко.
      Нетекучая вода — реки сахарного льда засыпают в колыбелях облаков…
      Здесь тихо, здесь хорошо, и кажется, что певунья плутает без цели, выйдя к побережью Моря Нежности из страха и тьмы, но это не так — она знает, куда идет, что ищет, ей нужно подкрутить колок басовой струны и выправить строй.
      Неописуемо далеко, под огненным рассветом Кадары, мира царствующего, владыка войны Р’харта нетерпеливо встряхивает гривой, заплетенной в тридцать семь кос. Он ожидает, когда установится связь с «Йиррма Ш’райрой», флагманом его драгоценности, его правого сердца и «второго лезвия», Т’нерхмы. Со связью разлад, и гнев томит главное сердце владыки, но в левом сердце его радость битв, а в правом — любовь, и потому он счастлив, как может быть счастлив воин.
      Он вспоминает узор на доспехе Т’нерхмы — там герои легенд, Ш’райра и Л’йартха, сплетенные в поединке наполовину смертоубийственном, наполовину страстном; нет краше доспеха, нет краше его обладателя… и х’манки смешны владыке, и веселой игрой будет сражение у Ррит Айар, которую по глупости своей они нарекли Третьей Террой.
      «Ймерх Ц’йирхта», собственный корабль владыки, ждет на орбите. Великолепнейший из великолепных, названный именем верховного бога мужчин, он достоин рук Р’харты, он прекрасен, как все, что окружает вождя воинов, и все же он — непарный клинок. Достаточно «Йиррма» cо свитой охотился на суденышки х’манков, достаточно времени «второе лезвие» провел вдалеке. Пора стягивать войско для радости. Даже ничтожный ирхпа рассвирепеет, если умело его дразнить; мягкотелые х’манки в неистовстве, они рвутся к Айар большой стаей, и встреча обещает быть жаркой.
      Т’нерхма нужен ему там.
      «Отпускают в небо лучшую из звезд…» — шепчет слабая жалкая х’манка в полутьме медотсека, в маленьком уязвимом суденышке, трогая струну, и другую, и третью, роняя слова, как перья: «Поднимайся и сияй…»
      В глазах темнеет, но Айфиджениа улыбается, допевая последние строки. Она слышит, как по-новому звучит мир.
      Ей нравится эта песня.
      …и наперерез се-ренкхре, отгораживая собой едва живую ракетоноску, на крейсерской скорости идет «AncientSun», прекрасный, как заря и любовь, первый из десяти близнецов-Тодесстернов, — сорвавшийся с лунных верфей, как с ветвей, еще незаконченный, достраиваясь на ходу, он идет! корабли сопровождения идут за ним, и перед ним, и по четыре стороны от него, ярая стая, ощеренная установками сверхсветового огня, и титанические мобильные доки, и вихри искр-истребителей. Сама Победа прокладывает ему курс.
      «…Древнее Солнце!» — выкрикивает Ифе безмолвно, одними нервами, пересохшие губы не слушаются ее, но это уже неважно, потому что — все, она сделала все, что могла…
      Адмирал Луговский ведет Первый ударный флот.
 
      Морески уронил челюсть.
      О’Доннелл сказал что-то на родном языке.
      Маунг Кхин зажмурился и потер лоб. Его точно придавило сверху чем-то большим и тяжелым, но мягким: изнеможение и уют. Даже по сторонам смотреть не хотелось. Встать удалось бы лишь ценой сверхчеловеческих усилий. Впрочем, вставать Кхин и не собирался. Мысли по-прежнему текли быстро и ясно: судя по курсу Первого флота, ремонтникам не составит труда поймать «Миннесоту» в грависеть и отправить в один из доков. Действий пилотов не потребуется еще несколько часов.
      Опасность оставалась. Что мешало ррит атаковать ракетоносец, невзирая на приближение более мощного, опасного и достойного противника? Просто расстрелять, не тратя времени?
      Но Маунг был уверен, что этого не произойдет.
      Он полулежал, утопая в дремотной слабости, когда голоса Морески и второго пилота, по десятому разу обсуждавших чудеса в решете, рояли в кустах и тому подобное, стихли, и устав вновь был нарушен. «Лакки пришел», — ощущая достойную Белой Тары любовь ко всему миру, подумал Маунг.
      — Ого! — сказал сержант. Кхин, не размыкая век, представил, как тот, осклабившись по обыкновению, читает показания сканеров через голову Морески, и Алеку даже в голову не приходит одернуть Лэнгсона, тем более — выставить из рубки… Маунг почти улыбнулся, услыхав знакомый звук: Лакки грыз морковь.
      — Сейчас очередное внеплановое закончится, — жизнерадостно сообщил Патрик. Он тоже был преисполнен симпатии к бытию в целом, включая морковку и сержантов.
      — Ну-ну, — одобрил Лакки.
      «А ведь он не удивлен, — подумал Маунг, — он и ждал чего-то подобного, похоже…»
      Неожиданно первый пилот понял, что сам — тоже ждал. Несколько минут он чувствовал себя странно и нехорошо, а потом пришли безмятежная уверенность и покой. Увидев на экранах флагман Луговского, Кхин почувствовал облегчение и усталость, но не изумление, как второй или Морески. Маунг думал о загадках человеческой психики, когда сканирование завершилось и координаты стали точнее.
      Морески присвистнул.
      Любопытство пересилило: Кхин открыл глаза, но первым делом все же глянул на сержанта. У Лакки был вид вернувшегося с приключений кота: дикий, но довольный.
      — Ite, missa est, — сказал Джек Лэнгсон, глядясь в экран, и тем же тоном священника, отпускающего грехи, закончил, — идите нахрен, дети мои.
      «Большая свита» меняла строй. Сканеры зафиксировали самое начало перегруппировки, но и по этим данным становилось ясно: ррит уходят.
      Уходят, даже не выстрелив.
      — Ну вот, — обиделся Лакки. — Сваливают… Очко взыграло. А я ожерелье хотел!
      — Какое ожерелье? — изумился Морески.
      — Т’нерхмино, — объяснил сержант, ухмыляясь. — Форменное ожерелье командующего армией. За него знаешь сколько денег бы отвалили!
      Морески закрыл глаза и помотал головой, не в силах определить словом как Джека, так и джеково отношение к миру.
      Приближался «AncientSun».
 
      В медотсеке, в полной темноте сидела Айфиджениа Никас, обняв гитару. Молча, неподвижно, в предельной усталости, и с одной стороны от нее был человек всего с половиной жизни, а с другой — человек, который уже умер.
      Струйка крови побежала из левой ноздри. Почти тотчас — из правой. Айфиджениа знала по опыту: после игры на ТЕХ струнах кровотечение могло продлиться много часов. Если без медикаментов. Поэтому нужно встать и затампонировать ноздри, и выпить кровоостанавливающего… Выше сил было даже поднять руку и вытереть ручеек, капающий на обечайку гитары.
      Собраться. Положить гитару на пол. Прилечь. На пять минут. Потом встать и пойти за таблеткой. По пути проведать Тери. Только потом лечь… глаза закрывались, на разум ступала тьма, черные капли стекали по лазерным наклейкам на передней деке. Ифе, чудом сохраняя равновесие, сидела — с полуоткрытым окровавленным ртом, в глубоком обмороке.
      Она пела жизнь и спела ее.

Глава пятая. Райские птицы