По руинам бежала собака.
      Холод шел из черных щелей, холод и все запахи холода. С неба свет, и тепло, и смерть. Собака чихала, когда кислота и гарь били особенно резко. Спотыкалась, поджимала левую заднюю, встряхивала ушами, неуклюжая по-щенячьи: не волчья сестра овчарка, не огромный дог или мастино — толстый, веселый, балованный английский коккер. Черная тина покрывала ее от ушей до купированного хвоста, уже подсохшая, но все еще липкая. Цементная крошка въедалась меж пальцев. Бежать было неловко.
      Но очень нужно.
      С неба свет, и тепло, и смерть.
      Душноватые, тянущие, как поводок, запахи остановили ее. Собака всю жизнь прожила в доме, обоняние у нее было наполовину отбито, и она привыкла во многом полагаться на зрение и слух. Сейчас не шумели машины и люди, один только лес вдали, и видно было совсем не то, что раньше. Приходилось спрашивать нос: нос отвечал, что она пришла на место.
      Пусто, никого. А с неба свет.
      Собака задрала морду.
      Четыре луны светили — мелкие, вроде теннисных мячиков. Мимо них, быстро затухая, неслась вверх одинокая искра.
      Вдруг напал чих. Порыв ветра принес кисло-горький кусок запаха, острый, как сломанная ветка под лапой. Но вместе с ним шел и другой, нежный, тающий… Собака встряхнулась, гавкнула пару раз, поскребла землю.
      Она. Хозяйка. Миска, щетка, сладкая голая рука. Тепло. И с неба тепло.
      Пробраться в щель оказалось непросто. Мешали раскормленные бока-подушки. Собака едва не застряла, но все же вырвалась, ободравшись, злая и кричащая от боли. Милый запах стал сильнее, в нем слышалось теперь другое, будто повернутое вкось, но собака не умела этого понимать. Она была очень домашней.
      Она попыталась лизнуть руку хозяйки, но наткнулась на кость и мясо. Такая кормежка выпадала нечасто, несмотря на всю хозяйкину доброту и щедрость. Жадный рык поднялся внутри. Давний голод разом обжег желудок и подкатил к горлу. Здесь было совсем темно, но все равно хотелось оттащить мясо в сторону, чтобы никто не отнял. Только поняв, что мясо очень большое, и с места его не сдвинуть, собака легла, урча, и начала грызть. От сытости ей стало тепло, страх истаял, и короткая память очистилась. Больше не было страшного, от которого она, не выдержав, побежала в липкое черное болото за край поселка. Собака не видела самого страшного, но были грохот, и паника, и яркие вспышки, а потом появился запах. Вкусный, вязкий, жаркий, он и сейчас оставался кое-где, не торопясь уходить. Собака зафыркала, уловив его, уже исчезающий.
      И запахи людей исчезали тоже. Но было мясо.
      Если бы собака умела думать, то подумала бы, что ее тошнит.
      От страха.
      С неба свет, и тепло, и смерть.
      В небо все люди.
      Бросив свой кусок, собака вылезла наружу. Небо на востоке светлело, одна из лун уже пропала за горизонтом. В серой заре поднимались тонкие нити дыма — что-то горело, и оттуда пахло кислым. Еще пахло лесом, чужим лесом, в котором не было и не могло быть волков.
      От черной тины все чесалось. Люди ушли, все люди, которые были. До последнего. Больше нет.
      Собака села. Понюхала воздух.
      Завыла.
 
      В ходовой рубке ракетоносца, выполняющего тактическую задачу, по уставу не положено находиться посторонним. Исключения не предусмотрены.
      Первый пилот молчал. На мониторе перед ним вместо звездной карты или хотя бы заставки с галактиками и туманностями восседал в лотосе длинноухий идам. Монитор имитировал гигантский овальный иллюминатор, и оттого казалось, что идам снаружи, из космоса, заглядывает в рубку. Это могло бы наводить на мысли, но в рысьих пилотских глазах стояло лишь отражение божества и ничего более.
      Первый был буддист и нарушения устава переносил стоически. Зато второй пилот ненавидел морковку. Сопя злобно, он ерзал в кресле, вцепившись в сальные подлокотники. Надежды, что визитер удалится тихо, почти не оставалось. Встречаться с ним глазами было опасно, но не коситься украдкой через плечо второй не мог. Нервы. Свербела мысль, что даже капитан, будь он в рубке, не решился бы связываться с чудовищным гостем.
      Нарушитель устава мучения второго пилота игнорировал и с таким вкусом хрупал своей чертовой морковкой, что выносить это становилось совершенно невозможно. Даже первый, явно пытавшийся замедитировать, периодически вздрагивал и с укоризной косился на идама, не выполнявшего своих прямых обязанностей.
      Идаму, впрочем, было без разницы.
      Второй не вынес.
      — Что ты все морковь жрешь?! — заорал он, развернувшись вместе с креслом так резко, что едва не описал полного круга. — Ты что, заяц?!
      — Да, — флегматично ответил нарушитель и посмотрел сначала на початый корнеплод, а потом на пилота. — Я заяц-убийца.
      Первый вздохнул. Если Лакки Джек хочет быть боевым зайцем, он им будет. Это все знают. Возражать Лакки — как пытаться раскрутить колесо сансары в обратную сторону: толку-то?
      То ли второй вывел Джека из равновесия, то ли Джеку надоело стоять и смотреть. На какой-то неприятный миг второму показалось, что сейчас Лакки усядется в капитанское кресло, но кощунства не случилось.
      Вышло хуже.
      Джек прошел к центральному монитору и хозяйственно пощупал предмет, свисавший перед тем с потолка.
 
      Первый пилот сморгнул и выключил идама.
      Второй пилот задумался, не засветить ли Лакки в морду: будучи с ним одного роста, но вдвое хлипче, он рисковал попасть в медотсек, причем не своим ходом, и все-таки…
      — Это что за бублик? — тем временем продолжал Лакки.
      — Не трожь! — по-гадючьи прошипел второй.
      — Чего? — удивился Джек.
      Повеяло нехорошим.
      — Сержант, — мирно сказал, вставая, первый пилот, — не надо другому человеку трогать удачу. Ее тратит, понимаешь?
      Джек поскреб небритость.
      — У меня в детстве тоже такой был, — сообщил он, толкая большим пальцем игрушечный «Миллениум Фалкон». — Только побольше. С метр в поперечнике. И еще надувной Чубакка.
      — А надувной Амидалы у тебя не было? — злобно спросил второй.
      Лакки посмотрел на него, и второй печально заткнулся.
      Серый пластмассовый кораблик слабо покачивался над головой сержанта.
      — Патрик, — ласково сказал Джек, — не горюй. Не отъем я твою удачу. Он меня ей только польза прибудет — я знаешь какой удачливый? Я от таких скорбей живой остался, что черти в аду копыта съели с досады. Во!
      И Лакки выпятил подбородок, предъявляя знаменитую художественную роспись — вражескими когтями по физии.
      «Это его медаль», — подумалось Патрику.
      Наград сержант не имел.
      — А из офицеров тебя все равно разжаловали, — заметил первый пилот, поддерживая беседу в избранном Джеком тоне.
      — А за общую аморальность, — с удовольствием сказал Лакки. — Я ею, может, горжусь! — но распространяться на этот счет не стал.
      Издерганный Патрик прежде уже пытался подавать рапорт насчет бесчинств Лакки. Капитан выслушал его, установил тяжелый квадратный подбородок на сплетенных пальцах и сказал, что не примет. А когда пилот задохнулся от возмущения, скучным голосом объяснил.
      После эвакуации Первой Терры лейтенанта Лэнгсона представляли к награде. Всех представили, кто уцелел из терранского гарнизона: немногих. Но Лакки хорошо знал, по чьей вине ему пришлось проявить героизм. И, к несчастью, этому уважаемому человеку случилось проходить мимо него по коридору.
      Лейтенанта укатали быстро. Даже история о RHH-40/8-2, где Счастливчик со своими парнями сумел захватить рритский корабль без помощи биологического оружия, скрутив врагу грандиозный кукиш, исчезла из сетевых архивов армейских журналов. Помнить-то ее помнили, но…
      Патрик устало напомнил себе, что сержант Лэнгсон опасен не только для своих.
      Оптимизма не внушило.
 
      Первый пилот занимал стратегическую позицию в кресле вполоборота, следя за тем, чтобы маньяк Лакки не облапал еще раз священную посудину Хана Соло.
      — Гады, сволочи, — сказал Лакки беззлобно. — Погоны сняли, а насчет резьбу с рыла убрать — на это, говорят, страховки нет.
      — Не замечал, что б ты жаловался.
      — Девки млеют. Видно же, что когтями приласкали… — и Лакки тепло улыбнулся чему-то своему, нутряному. — Только бриться неудобно.
      — А ты кремом. Депилятором.
      — Что я, баба?
      Первый отметил, что увлеченный беседой Лакки постепенно теряет интерес к драгоценной удаче, и, мысленно извинившись перед идамом, с головой окунулся в сансару.
      — Любят тебя девки, а? — это вышло не слишком естественно, но Лакки сошло.
      — Ага, — хмыкнул тот, оттаивая. — Где поймают, там и любят…
      — А чего сюда пришел? Устава не нарушал давно?
      — Ты это к чему? — двинул бровью Джек.
      — А рыжая-то?
      — Какая рыжая?
      — Как какая? Венди.
      Джек демонстративно сплюнул, жутковато поиграв шрамами на лице.
      — Стер-рва. Ходит, сиськами светит…
      — Не дала еще? — ядовито спросил Патрик.
      — Щас я тебе дам, — щедро посулил Лакки. — В бубёл. С руки. И будешь ты у меня наместо надувной Амидалы. Рыжая там со своим животным милуется, а я к различной фауне, вот беда-то, равнодушен. И зоофилок тоже не очень уважаю.
      — Ну ты это… не надо, — вклинился первый. — Она оператор, ей положено.
      — Зоофилить-то? Или над людьми измываться?
      — За животным следить.
      — А тебя как звать-то? — вдруг обнаружил Лакки провал в памяти. — Забыл. Ты ведь япошка у нас? От япошек все зло.
      — Я не японец, — со сверхчеловеческим спокойствием ответил первый пилот. — Меня зовут Маунг Маунг Кхин.
      — Ты меня что, тупым считаешь? — гавкнул Джек. — Чего повторяешь два раза?
      — Не считаю. Имя такое.
      Лакки хмыкнул и отгрыз кусок морковки. Первый пилот думал о том, как полезно уметь контролировать собственный пульс, и что техники существуют, но где же взять время, да и без наставника ничего не добьешься. Кажется, уже семнадцатый дубль: сержант забывает, как Маунга зовут, подозревает в нем ненавистного «япошку» и обдает шутливой агрессией. Утомило адски. Кхин искал утешения в мысли, что хотя бы серьезно настроенного Лакки ему видеть не доводилось.
      Человек, способный сойтись с ррит в рукопашной и остаться в живых.
      И даже в относительно целых.
      Джек Лэнгсон по кличке Счастливчик.
      Не зли его.
      Маунг подозревал, что на самом деле Счастливчик так выражает свою симпатию. Лакки не хотел его смерти и даже как-то напился пьяным в компании своего закадычного дружка Крайса по кличке Крайс-воздвигнись, старшего офицера Морески и Кхина.
      — Лакки, — тоскливо сказал Патрик; Маунг едва не прицыкнул на него вслух: не к месту, не вовремя! — Ну Лакки, ну что ты шляешься-то сюда? Я понимаю, Венди достала уже. Ну сходил бы на кухню, к кэпу бы в гости сходил, на тренажеры бы сходил…
      О’Доннелл допускал ужасный, гибельный промах. Он считал Лэнгсона тупым агрессивным психом и разговаривал с ним сообразно своим представлениям о психах. Он даже не понимал, что Маунг сделал бы такого типа на счет три, — но Джек был не просто умен, он был дьявольски умен.
      И агрессивен.
      Насчет психа у Кхина имелись сомнения.
      Лакки не только знал много умных слов — он ими выражался. Длинными, художественно выстроенными фразами. Даже ругался он театрально и так замысловато, что порой сказанное не усваивалось с налету. Джеку нравился имидж психа и придурка, потому что вообще нравился чужой страх. Но если он понимал, что личина больше не внушает веры, и если его это не тревожило, то мог расслабиться и заговорить на нормальном для себя языке. То есть на трех языках сразу. Двумя из них были человеческий и матерный, но третий…
      Джек Лэнгсон, отморозок и сквернослов, знал латынь.
      — По морде тебе сходить могу, — предложил отморозок и медленно моргнул. На иссеченной роже расплывалась чеширская улыбка. Светло-серые глаза, словно раскаленные добела, смотрели с бугристой маски двумя ножами.
      «Драки хочет», — в тоске подумал Маунг и тут же понял, что ошибся. Если б Лэнгсон хотел размять мышцы, то сцепился бы со своими, такими же могучими и страшными космопехами. Уж нашел бы повод.
      Сейчас Счастливчик хотел безнаказанно поиздеваться.
      «Это Венди его достала», — решил первый пилот.
      — Не надо, — сказал он буднично.
      — Чего? — удивился Лакки.
      — Ну вот побьешь ты Патрика, — предположил Маунг. — Ляжет он в медотсек. А у нас бой, насильственная стыковка. Упаси удача. И финал всем, Джек.
      — Умный ты, Маунг, — сказал Лакки.
      — Есть немного, — смиренно отвечал пилот.
      Кхин читал выложенные в общий доступ отчеты военных ксенологов. Судя по ним, общение с пленными ррит во многом напоминало его попытки совладать с Лакки.
      — Ну ладно, — сказал Джек. — Пойду, убью кого-нибудь.
      На самом деле у него просто кончилась морковь.
      Кхин проводил Лэнгсона взглядом. Когда двери за его спиной сошлись, Патрик издал тихий стон.
      — Заткнись, — сквозь зубы велел Маунг.
      — Удачу залапал, — почти всхлипнул Патрик. — Ну зачем, зачем мы его пустили?
      — А как бы ты его не пустил? — хмуро спросил Кхин. — У него красный маркер.
      Патрик беззвучно сплюнул.
      Маунг вздохнул и отвернулся к мертвому монитору. Лучше не думать о возможных последствиях. В конце концов, из колеса сансары ему еще долго не вырваться. Это тело — лишь одно из многих.
 
      Ракетоносный фрегат «Миннесота» покидал сектор KLJ-58/8. За кормой оставалась планета того же номера, единственная в секторе пригодная для жизни. Месяц стандартного времени назад там располагалась колония, по документам — с «большим потенциалом». До войны планета претендовала на звание Терры-4. Она и сейчас могла бы претендовать, — изобильная водой, с прекрасным климатом, — но вот потенциала не было, потому что колония кончилась.
      Маунг Маунг Кхин, первый пилот, вернулся к созерцанию идама в окне-мониторе. Неожиданно для себя он задумался о погибшей удаче рейса, и было это очень неприятно. Кхин не чувствовал себя готовым к перерождению. Тогда он подумал о еще одной удаче, которой Авалокитешвара в своем невероятном милосердии осенил «Миннесоту», и немного успокоился. К последнему оружию нельзя обращаться попусту, по мелочи, но если перед кораблем и впрямь поднимется смерть, то ей противостанет она. С тем Кхин закрыл глаза и обратился мыслями к «Сутре сердца».
      Патрик О’Доннелл, второй пилот, по-прежнему мучился предчувствиями. Бесстрастный сосед окончательно ушел в себя. Маунга Патрик уважал так, как мало кого на свете, даже больше, чем капитана и маму, и если бы первый смилостивился, сказал что-нибудь успокаивающее, так ОДоннелл и сам бы посмеялся над дурной приметой. Но Маунг молчал. Второй помялся в кресле, запустил вне расписания проверку доступной сканерам зоны и принял, наконец, решение: отправился жаловаться капитану.
      Джек Лэнгсон, командир приписанного к «Миннесоте» взвода космопехотинцев, шагал по центральному коридору к жилым отсекам.
      Капитан корабля, Ано Карреру, писал рапорт. Ему только предстояло услышать от второго пилота дурную новость, поэтому сейчас на сердце у него было легко. Все прошло спокойно, насколько может быть спокойной эвакуация вырезанной рритскими войсками колонии. Карреру остался бы безразличным к гибели всех на свете колоний: он не был плохим, бесчувственным человеком, но его волновало лишь то, что непосредственно принадлежало ему. Судно, экипаж, семья на Земле. Тем, кто попадал в категорию собственности, жилось как за каменной стеной — ради них капитан Карреру готов был расшибиться в прах.
      Старший офицер Морески спал.
 
      В медицинском отсеке стояло тихое жужжание: моющий аппарат ездил по полу, разворачивался, тыкался в углы. Сама корабельная медичка вытирала пыль, сквозь баюкающий ровный звук следя за дыханием единственного пациента. Паренек лежал без движения, приоткрыв губы. Глядел в потолок. Стимвит-Х пришлось вводить внутривенно. Подходить к мальчику с иголкой очень не хотелось, но он просто не в состоянии был ничего проглотить. Как будто отключился рефлекс.
      Ничего особенного.
      Шок.
      Он насмотрелся особенного, этот Тери Уивинг. Должно быть, Тери: он не мог выговорить ни слова, не отвечал жестами, и писать, когда ему дали планшет, тоже не стал. Пришлось проверить списки жителей колонии, они же теперь — списки погибших. Уивинг единственный подходил по возрасту.
      Медичка подошла к раковине, сполоснула тряпку и вымыла руки. Скользнула взглядом по зеркалу, поправила волосы и с неудовольствием подумала, что левый глаз все еще заметно красный. Вспомнила, что еще можно закапать, но ни рецимина, ни ферона-Т в ее аптеке не хранилось. Все необходимое, ничего чудодейственного.
      Смарт-пылесосик отъехал к себе на место и умолк. Медичка прошла в пустой лазарет, села на одну из коек, затянутую целлофаном. У нее была своя каюта, как у офицеров — сущий ящик рядом с рабочим местом, отгороженный листом пластика, — но туда не хотелось. Тери Уивинг едва слышно дышал через рот. Женщина посмотрела на пальцы его правой, видимой руки: если только скомкал простыню, хотя бы взялся за нее… не было даже тремора.
      Сквозь полуоткрытую дверь сладко-черешнево темнела гитара. Наклейки на передней деке, крепления под ленту, чтобы играть стоя; ласковый хозяйский взгляд замер на выгибе обечайки. Женщина облизала губы, точно сражаясь с соблазном. Вздрогнула, резко выдохнула. Отвернулась.
      У нее были маленькие тонкопалые руки, похожие на двух паучков.
      От входной двери раздалось покашливание. Оно пыталось казаться деликатным, но выходило непохоже.
      Медичка встрепенулась.
      — Да?
      — Айфиджениа? — начали неуверенно. Не потому, что смущались, а потому, что казарменная глотка не приноровлялась сходу к стерильной тишине лазарета.
      — Джек?
      В ответ ввалился Лэнгсон. Его появление изменило структуру пространства: медотсек стал очень маленьким и очень тесным. Хозяйке он был по размеру, а гостю жал.
      Айфиджениа улыбнулась.
      — Привет, — сказали ей. Медичка машинально скользнула взглядом по келоидным рубцам на лице Джека и в очередной раз нелестно подумала про того, кто это шил. Разгладит теперь, конечно, только хирург. Могли и не уродовать так человека… Щетина у Лэнгсона росла в разные стороны, как дикая трава.
      И впридачу — тик, подавленный чудовищным усилием воли. Айфиджениа подмечала профессиональным взглядом: левая бровь и скула, и, должно быть, уголок губ, растянутых в постоянной ухмылке.
      — Я узнать зашел, — продолжал Джек. — Как она, работает? — Голос прозвучал гулко, как из бочки, потому что в этот момент Лэнгсон, скрючившись в три погибели, озирал заднюю стенку диагност-камеры и наполовину влез между ней и стеной.
      — Вроде, да.
      — Эти драные разъемы как на две недели делают, суки, — во всеуслышание объявил Джек, что-то с хрустом дергая, — Топчи их конем… черт.
      Он вылез из щели, сел на корточки и отряхнул руки.
      Айфиджениа смотрела с укоризной, склонив набок птичью маленькую головку. Слишком большие глаза для такого узкого, кукольного лица. Слишком черные. Очень длинные брови. Тощая. Безгрудая. Некрасивая женщина.
      — Извини, — спохватился Лэнгсон. — Забылся.
      Та вздохнула.
      — Спасибо, Джек. У меня все работает.
      — Это у меня все работает, — ухмыльнулся Лэнгсон с долей облегчения. — Как увидит, так от страха сразу заработает.
      Медичка засмеялась.
      — А с тобой чего случилось? — спросил Джек грубовато, радуясь, что нашел предмет для разговора и можно забыть про оплошку.
      Она удивленно моргнула.
      — Ничего. А что?
      — С глазами у тебя что?
      — Сосуд лопнул.
      Лэнгсон так выразительно скосился на неподвижное тело у стены, что Айфиджениа отрицательно замотала головой. Почти испуганно.
      — Ну ладно, — мрачно сказал Джек. — Привет, в общем.
      Некрасивая. Словно девочка-подросток, которая начала увядать, не успев вырасти. Не то что Венди, рыжая-как-с-обложки, с ногами, с губами, нахальная стерва…
      — Ладно, — сказала медичка. — Ты-то как? Мазь есть еще?
      — Кончилась.
      — Давай я сама сделаю, — предложила она.
      Лэнгсон без лишних слов стащил рубашку и плюхнулся спиной прямо на целлофан.
      — Я бы простыню постелила, — упрекнула Айфиджениа.
      — Плевать, — буркнул Джек.
      На груди и животе раны были длиннее и глубже. И казались свежее. Тяжело заживали.
      Так и виделось: он сумел уклонился от удара в лицо, выгнулся назад, и когти соскользнули, разрывая кожу, — а рассчитывал бивший снять все мягкие ткани и выдрать глаза. Но второй удар, сильней и точнее, пришелся по напряженным мышцам торса.
      Почему Лэнгсон оказался без защитного костюма, он не рассказывал. Зато рассказывал, почему его съездили когтями. Один из ритуальных ножей рритского воина в это время торчал в стене за джековой спиной, а второй — в джековом же бедре.
      Второму ножу, аккуратно обточив рассчитанную на когтеносные пальцы рукоятку, Джек определил быть при себе вместо мачете.
      Айфиджениа склонилась над широкой грудью. Природа скроила Джека не очень-то ладно, зато сшила накрепко, и грубой физической силы ему было не занимать… От Лэнгсона пахло. Он вымылся, прежде чем идти сюда, сероватые блондинистые волосы не успели высохнуть после душа, и подворотничок на отброшенной куртке блистал снежно, но от кожи пахло солдатом. Это держится долго. Можно отмываться часами, можно одеть штатское и сбрызнуться парфюмом, и все равно даже за неделю жизни в собственном доме рядом с чистоплотной женщиной запах не выветрится.
      Джек расслабился. У Айфиджении были легкие руки, дергающую боль сменял медицинский колкий холодок, а от самой медички шло тепло. Лакки чувствовал себя ручным волком, которому чешут брюхо, а он валяется лапами кверху и разве что не поскуливает от кайфа. Это было здорово — и кайф, и волчье самосознание тоже.
      — А я слышала, — между делом проговорила Айфиджениа, колдуя над ним, — что в таких случаях клыки выдирают и на шее носят…
      — Это от слабости, — совершенно другим голосом ответил Джек. Отрешенные глаза ясно поблескивали. — Они так боятся ррит, что прячутся от этого страха в презрение. Вроде как это не они на нас охотятся, это мы на них охотимся. А я не боюсь. Я — равный.
      Медичка ловко и бесцеремонно расстегнула на нем штаны и стянула ниже. Шрамы доходили до паха, и там-то выглядели хуже всего.
      — Ёпть, женщина, предупреждать надо! — неожиданно сконфузился Лэнгсон.
      — А ты неужто стеснительный?
      — Я подтаял, — обиделся Джек. — И у меня интеллектуальная фаза.
      — Я заметила, — сообщила Айфиджениа, — мне нравится.
      Лэнгсон вздохнул.
      — Всем нравится яйцеголовый, никто не ценит Лакки… — пробормотал он, застегиваясь и поднимаясь с койки. Сморщился, когда целлофан отлипал со спины. — А ведь если б не Лакки, всем яйцеголовым давно настал бы пинцет…
      — Ты только личностью не расщепляйся. Этого не хватало.
      — Не буду. Раз не велишь.
      Женщина улыбнулась, принимая шутку.
      Джек посидел напротив, глядя в пол, и вдруг сполз с койки, устроившись у медичкиных ног.
      — Айфиджениа, — задумчиво проговорил он. — Дочь Агамемнона и Клитемнестры, принесенная в жертву Артемиде для того, чтобы поход греков на Трою осенила удача.
      Она тихо засмеялась.
      — Джек, зачем ты помнишь столько ненужных вещей?
      — Не знаю, — Счастливчик пожал плечами. — Я не нарочно. Мозги так устроены.
      — Это просто мода, — с сожалением объяснила медичка. — Мода на имена. Она проходит волнами. То девочек зовут Мэри и Сюзи, то Глэдис и Дейдра, а то вдруг Эланор и Арвен. Вот только мода на одежду меняется каждый сезон, а людям с именами жить всю жизнь.
      Лэнгсон скривился.
      — Мне еще повезло, — весело сказала Айфиджениа. — У меня родители греки. И греческое имя. Если б меня звали, скажем, Алатириэль — не знаю, как бы я жила. Я же просила, не надо меня называть полным именем. Я Ифе. Или майор Никас, если уж хочешь официально.
      — Не хочу официально, — откровенно сообщил Джек.
      Ифе смотрела на него сверху вниз. Так хорошо, по-доброму, что хотелось положить ей голову на колени, и чтобы гладила. «Эх ты, Птица», — думал Джек. Он хотел знать, отчего у нее покраснели глаза. Плакала? Мучилась над полутрупом в углу, пробуя гитару? Лэнгсона злило, что Птица тратит себя по мелочи. Лучше бы мелкий эвакуант сдох. Лакки в свое время был в его положении и на самом деле желал парню добра.
      Во вселенной ррит не существовало мирного населения, нонкомбатантов, дипломатической неприкосновенности, Красного Креста, перемирий, пленных, оставшихся живыми после допроса, обмена ими, завершения войны чем-то помимо тотального физического уничтожения противника. Многого другого тоже. К примеру, категории «женщины, дети и старики» в человеческом понимании. Ррит не знали дряхлости, не щадили собственный молодняк, а самки их были крупнее и сильнее самцов. Иное устройство чужой расы их смешило. Казалось глупым и неудобным. И не становилось поводом для послаблений.
      Они могли оставить мальчишку в живых нарочно. Чтобы боялся, нес страх как заразу. Люди боялись все меньше и меньше, и, судя по действиям противника, сейчас ррит хотели исправить именно это. Иначе зачем был нужен дикий прорыв, который заведомо не мог окончиться занятием постоянных позиций? Стратеги объяснить не могли; объясняли ксенологи.
      Уже второй. В прошлый раз они дошли до самой Земли. До третьей линии обороны.
      В этот — их не подпустили даже к «области сердца».
      Прогресс налицо.
      — Вот только жалко, планшет умер, — сказала Ифе.
      Джек встряхнулся, выцепленный из размышлений. Он успел чуть ли не задремать. «Подтаял», — раздраженно подумал он.
      — То есть — умер?
      — Волнами идет. Ничего не видно. Придется на браслетнике теперь все делать. Но планшет, он же одноразовый, его не починишь.
      — Не бывает ничего одноразового, — авторитетно заявил Лакки. — Давай сюда. Даже презерватив можно употребить вторично…
      — Джек! Я тебя прошу.
      — Что?
      — Здесь же ребенок!
      — Ребенок спит, — отрезал Счастливчик. — А даже если и нет — не маленький уже.
      — Джек. Ему плохо.
      — А кому хорошо? — безобидно проворчал Лакки, вытягивая у нее из рук планшет. — Мне? Тебе? У тебя вон глаза красные.
      — Так сильно заметно? — погрустнела медичка.
      — Н-ну… так. Скальпель дай, — сказал Лэнгсон.
      Айфиджениа встала. Потрогала по пути лоб молчащему парню.
      — Джек, — глухо спросила она, — что там было?
      Лэнгсон посопел. Он понял вопрос, что там было не понимать. Повествовать желания не было.
      — На Кей-эль-джей, — мягко, но настойчиво уточнила медичка. — Ррит…
      — Черт-те что было, — нехотя ответил Лакки. — Не надо тебе этого.
      — Джек, ты что, не понимаешь?
      — Понимаю. Не надо этого женщине видеть.
      — Я на своем веку видела много трупов. Я их, извини, потрошила. Там вряд ли было что-то для меня новое, Джек.
      Лэнгсон, хмуро пялясь на собственные колени, взял протянутый скальпель. Провел маленьким лезвием по едва заметному шву на боковой грани планшета.
      — Мне нужно знать, — продолжала медичка. — Я должна понять, что говорить мальчику, когда он очнется.
      — Ты ему не говори, — посоветовал Джек, снизив голос до шепота.
      Ифе построжела.
      — Я лучше разбираюсь.
      Лакки вздохнул.
      — Видишь эту сволочь? — и он показал острием скальпеля на какую-то нитку. — Это детонатор.
      — Что?! — изумилась медичка.
      — У этих сук динамика продаж рассчитана, — объяснил Лакки. — Не реже, чем раз в год человек должен покупать новый браслетник и новый планшет. А иначе невыгодно. Но если их хрень станет ломаться чаще, то они прогорят. Так что делают все равно с запасом прочности — и ставят внутрь детонатор. Постоянную рекламу и моду на новинки оплачивать дороже. Понимаешь?
      — Ой.
      — «Ой», — передразнил Лакки, уткнувшись в коварный механизм. — Все равно это гниль. Может, еще год протянет. Месяц точно… если б они это дело программировали, то любой ребенок бы мог поменять прошивку. Поэтому — железка. Железку не всякий полезет мацать.
      — Спасибо, — Айфиджениа встала. Места в отсеке было немного, отойти она смогла только к диагност-камере. Постояла, пальцем протерла темные пуговки индикаторов. — Джек, но ты все-таки расскажи мне…
 
      Борткомпьютер приветствовал капитана «Миннесоты».
      Карреру кивнул первому пилоту, сел. Откинулся на подголовник.
      До сеанса галактической связи оставалось шестнадцать часов. Карреру подумал, что успеет еще и выспаться, и перепроверить рапорт.
      Он был чудовищно ответственным человеком. Ответственность теснила, как атмосферное давление, отовсюду, неотступно, и другой в его роли давно превратился бы в законченного невротика. Но не Карреру: тот ею жил. Спокойный, полный пожилой человек, устойчивый душевно и телесно, он и смахивал на какое-то большое млекопитающее — слон, морж, бегемот. Простота и приземленность, которые лет сто назад назвали бы деревенскими.
      В глазах Карреру стояла застарелая усталость.
      Дизайн рубки рассчитывали психологи. В ней должно было сгореть слишком много нервов, и потому цвет стен менялся от глубокого, бархатного серого к лиловато-зеленому; черные и серебристые рейки складывали контур. Человека, не слишком зацикленного на собственном внутреннем мире, дизайн должен был успокаивать и умиротворять. На Ано, во всяком случае, действовало, и он мысленно помянул проектировщика добрым словом.
      Черно-серебряная, на мониторе просияла звездная карта. Капитан покосился вправо и обозрел точеный профиль Маунг Кхина, золотистый на фоне хвойного цвета панели. Вид азиата, безмятежного, как храмовый истукан, успокаивал. Тип людей, к которому принадлежал Маунг, всегда вызывал у капитана симпатию. Ано носом чуял, что Кхин сделан из титана, что он не подведет, не выдаст, выдержит, что на него можно даже переложить часть собственной ответственности — высшая степень доверия.
      Профессионал.