Я всегда верил, что у каждого лесного озера есть свой собственный характер. Цвет воды, берега и даже солнце, уходящее по вечерам за бахрому елей, у каждого озера были только свои. Своими были и ветры. Тупому дневному шквалу, явившемуся с востока, или рваным безумным торокам, примчавшимся с запада, каждое озеро отвечало своей волной, своим голосом. Когда ветры уходили, терялись в еловых островах, озера стихали и оставались наедине с таежной тишиной. И даже эта тишина была у каждого озера особенной.
      Цвет воды в озере определялся его глубиной, составом дна и высотой берега. Неглубокие озера с чистым песчаным дном казались светлыми. У таких озер были невысокие приветливые берега. Низкие берега не всегда защищали воду от ветра, но ветры на открытых светлых озерах никогда предательски не крутились, шквал и волны всегда катились здесь в одну и ту же сторону, и рыбак мог заранее предвидеть неприятность. На таких озерах было просто даже в самую тяжелую волну, просто оттого, что ты издали видел каждый спасительный поворот берега и хорошо знал, откуда свалится сейчас на тебя крутой пенный вал.
      В летнее время ветры над озерами задерживались недолго, они быстро уставали баламутить воду, стихали, а следом за ними успокаивались и светлые озера.
      Светлые озера были отходчивыми, и их характер чем-то походил на характер крепкого лесного старика, что добро встретит тебя с дороги, напоит чаем, молоком, выложит на стол пироги, внимательно выслушает, приготовит постель, пожелает назавтра легкого пути, а то и проводит тебя до начала тропы. Проводив тебя, старик вернется домой, прихватит весло, кошелку, топор, еще что-нибудь, что может пригодиться в дороге по озеру, все это старательно разложит в лодчонке и отправится выбирать сети.
      Сетей у старика немного. Когда не мешает ветер, поднять их просто. Но когда ветер уж чересчур разойдется, когда неудобная волна, да еще дождь, и нет рыбы, старик может вернуться домой хмурым и тяжелым, как наше Домашнее озеро перед непогодой. И не дай бог досадить старику шуткой или обидой…
      Но на Домашнем озере не бывает долгих крутых волн. Ветер всегда обрывается вовремя, и озеро быстро отходит, успокаивается. Полчаса, а то и меньше – и к Домашнему озеру, и к старику уже можно подступиться, можно спросить у старика заплечник, весло и даже лодку. Старик поднимется с лавки неохотно, но все-таки поднимется, пойдет и уже без всякого сердца отдаст тебе все. Так и наше озеро всегда отдаст много рыбы после тяжелого густого ненастья.
      Я люблю наше Домашнее озеро, люблю его свет, волну, ветер, люблю косые стены тростника, туман и даже тоскливые голоса гусей, улетающих на юг. Я люблю его спокойную тишину, ласковую тишину родного дома. И всякий раз, возвращаясь из леса, с других, глубоких и темных озер, я все ясней и ясней понимаю, что люди, построившие здесь деревню, пожалуй, выбрали в тайге самое приветливое, веселое место.
      Я хорошо знаю наше озеро. Знаю все его отмели и луды, косы и мысы, знаю каждую затонувшую корягу, каждый подводный камень, могу неплохо ловить рыбу и здесь, никуда не ходить, но не ходить не могу – ведь там дальше, в тайге есть другие, отхожие озера…
      «Отхожие», видимо, происходит от слова «отходить», уходить от известного, от своего Домашнего озера. И мы изменяем родной воде, изменяем все: и я, и дедка Степанушка, и другие рыбаки. Мы идем по тропам через болота, устаем под тяжестью нош, но все-таки идем, и идем подчас к менее богатой добыче. Мы оставляем светлое, веселое озеро ждать нас и идем к другим, глубоким и не до конца известным озерам.
      Дедка Степанушка ходит только на Елемское озеро. Озеро глухое и темное. Его берега выглядят сумрачно и неприветливо. К ночи эти берега совсем нависают над водой. Но если развести огонь, то тайга немного отступает и так стоит, прислушиваясь к каждому твоему движению. Кажется, что в этой ночной тайге тебя всегда что-то ждет. Но это ждущее совсем не страшное, а сказочное и необычное, как лесные легенды о кладах и Чертушке. Такие сказки и рассказывает мне дедка Степанушка. Мы встречаемся с ним на обратном пути у развилки дорог. У дедки новые часы, он носит их в футлярчике. Часы куплены недавно, и старик верит только им даже тогда, когда забывает вовремя заводить. Когда дедкины часы не убегают и не отстают, мы встречаемся с ним под нашей осиной вовремя. Но чаще я жду дедку.
      Первой из кустов всегда появляется скромная ласковая собачка Лапка. Собака пустая для охоты, но дедка ее бережет. Сам он вырастает на тропе неожиданно и бесшумно в сумраке вечернего леса, и тогда я начинаю понимать, как умудряется тяжелый медведь неслышно передвигаться по тайге. Потом мы курим. Дедка не любит табак и дымит просто так, за компанию. Он долго мусолит окурок, иногда кашляет и всегда прячет огрызок сигареты до следующего станка. Мы поднимаемся и бредем дальше к нашим лодкам. Лодки на Домашнем озере. Лапка не уходит от нас далеко. Она крутится под ногами, чего-то боится. Может, боится ночи, тресков, шорохов, черных выворотов корней – выскорей. Порой такой выворот-выскорь появляется на тропе вдруг и, наверное, кажется Лапке чем-то одушевленным… Просто тишины нет. Тишина вскрикивает, вздрагивает и иногда долго потрескивает. Потрескивает в лесу зверь. Зверь уходит, а над головой гремит выстрел сухого дерева… А мы идем, думая, пожалуй, только об одном: как бы неверный сучок не поранил в темноте лицо.
      Дедка останавливается еще раз, и мы снова курим. У старика берестяной заплечник. В заплечнике рыба. У меня тоже рыба, но только в рюкзаке. Дедка ощупывает ее через брезент, прикидывает размер…
      – Чертушка-то опять рыбы давает… Скольких-то вынул?
      – Девять щук.
      – Завтра этого не давает. Шести принесешь.
      Назавтра я возвращаюсь по тропе один. Я знаю тропу, верю ей, но все-таки тороплюсь домой. Наконец лодка и далекий огонек на берегу. Огонек ближе, и у костра встречает меня старик. Нет, он не спрашивает, не проверяет свое вчерашнее пророчество, но я знаю – ждет. И я говорю правду:
      – Шесть поймал.
      – Завтра только трех давает. А то и не ходи за тремя-то – здесь изловишь.
      Я не верю, снова иду и приношу только две щуки. И снова иду. Но возвращаюсь совсем пустым… Что это? Фаза луны? Погода? А может, и Чертушка? Может, я чем-то досадил ему?.. И снова пусто… А вечером дедка Степанушка рассказывает мне новую лесную историю-легенду…
      …Тянули невод. Вытянули, а Он и сидит. Усы длинные, волосы долгие. Человек да нет. И невесело так смотрит и ждет, что скажут. Одни говорят – убить. Чертушка косо посмотрит, жалостливо так скрутится. Другие говорят – отпустить. Он и засмеется. Ну, прямо человек, только в волосах и непричесан… Отпустили. Зимой дело было. Сеть подо льдом протянули, тоню завели, полно рыбы… Чертушка и сейчас жив. В лаптях был тогда-то. Я не видывал, а вот старик мой знавал…
      Старик – это отец. Это дедкин отец ловил рыбу на Домашнем озере и вместе с другими рыбаками вытянул на берег Чертушку. Тогда Чертушка преподнес много рыбы.
      Есть Чертушка и у меня на Верхнем озере. Озеро почти всегда встречает меня тишиной. Плот отгоняешь от берега мягким толчком шеста. Вокруг плота легкая, голубая вода. Голубой цвет уходит к берегу и становится там коричневым от тайги. А еще дальше, в углу озера, вода темнеет совсем, и ее yже не видишь, а только слышишь, как в этой воде возится под глухим завалом хозяин озера. Он появляется ненадолго. Тогда по озеру идут медленные круги-волны. Я тороплюсь к началу этих кругов, но плот никогда не успевает вовремя. Под завалом снова тихо и глубоко. Глубину нельзя увидеть, нельзя ничего узнать в глубине. Я уплываю обратно, и на этот раз не поймав страшенную щуку. Я даже не знаю, какая она и есть ли вообще…
      Осеннее солнце падает за тайгу. Падает заметно, на глазах, но не так быстро, как на юге. Светлая полоса на моем берегу поднимается выше и выше, она все дальше и дальше уходит от воды, вот остались только вершины деревьев, вот уже нет и их… И туман. Туман приходит оттуда, где совсем недавно возился Чертушка. Туман живет, плавает над водой, как дым, и в этом дыму, как в сказке, сейчас может появиться все самое невероятное. Дым ближе, гуще. Ты сам уже в сказке. Ты плывешь, тонешь, снова плывешь в тумане… И вдруг грохот – грохот упавшего дерева, и тут же грохотом сзади тебя в гору долгий и резкий треск под чьими-то тяжелыми ногами – это лось спускался сзади меня к воде, но свалившееся в воду дерево заставило его повернуть обратно в тайгу.
      В носу лодки снова пустой мешок. Рыбы опять нет. Опять Чертушка «не давает рыбу». Что же делать? Выходит, дедка прав…
      Сначала хозяин озера встретил меня по-царски щедро. Я торжествовал – таких щук и окуней мне не приходилось ловить на простую поплавочную удочку. На завтра я строил самые грандиозные планы и уже видел новых побежденных щук, тяжелыми оранжевыми брусками лежащих вдоль бревен плота, а рядом с ними горбатых окуней, поблескивающих на солнце зелеными и голубыми боками. Но дедка Степанушка еще в самом начале остановил мое не в меру разгорячившееся воображение. Посмеиваясь в усы и в бороду, старик пояснил мне, что Чертушка еще не разобрался, кто и зачем наведывается на отхожее озеро. Уже сегодня ночью он соберет общее собрание и объявит всем, что на озеро пришла беда. Беду следует избегать, но в то же время надо попробовать и откупиться от назойливого человека. Сегодня ночью рыбы бросят жребий и выберут тех, кто завтра обязан попасться на мой крючок. С каждым днем размер дани будет сокращаться: сначала девять щук, потом только три, а дальше Чертушка совсем отвернется от рыбака. И тогда на озеро можно не ходить: надо дать озеру отдохнуть, а Чертушке – успокоиться.
      Из трех порций дани дедка Степанушка ошибся только в одной: только последний раз Чертушка подвел старика, и вместо нареченных трех я принес всего лишь две щуки. Дедка больше не повторял мне свою науку, а я продолжал бесцельно ходить на Верхнее озеро, считавшееся моим.
      Но знать одно поражение за другим было все неприятней, и я стал внимательно присматриваться к другим рыбакам. Сам дедка ходил на Елемское озеро подряд только два дня, но в эти дни всегда возвращался с хорошим уловом. Остальное время, когда дедкин Чертушка отдыхал, старик путешествовал к малым озеркам или покачивался в лодчонке на волнах Домашнего озера. Точно так же вели себя и другие рыбаки – день, два, много три, и озеро оставляли в покое. Я же нарушил это правило, и Чертушка по-своему мстил мне.
      Правда, отвернуться от меня совсем хозяину озера не удалось. Есть на моем озере большой и мрачный залив. Скорей всего это самостоятельное озеро, которое по обычаю, местных жителей давать своей географии простые и понятные имена я называл Дальним. С берега в залив давно уже падали уставшие стоять у воды ели. Ели падали друг на друга, теряли ветви, обрастали скользким зеленым мхом и теперь торчали по всему заливу мертвыми корявыми рогами. До мрачного залива меня всегда провоисалиптицы. Я слышал голоса уток, ку-ку-вы гагар и частые свисточки куликов. У залива птицы стихали, оставались сза-да – мрачный залив всегда молчал. Но как раз в этом заливе и обитал главный хозяин воды.
      Ловить рыбу в Дальнем озере-заливе пробовали и до меня. Настойчивые люди не раз опускали у коряг свои сети и очень часто не находили их на следующее утро. Пропавшие сети долго пытались подцепить шестом, и когда это удавалось, рыбак видел свою снасть изорванной. Дыры были большие – в них могла пройти моя лодка. Такие сети уже не чинили, а просто оставляли на еловых стволах, и рыбаки больше никогда не возвращались сюда.
      Пробовали ловить рыбу здесь и на блесны-дорожки. Иногда за такой блесной кто-то гнался, но только один раз рыбаку посчастливилось увидеть таинственное существо, обитающее под завалами. Это существо все-таки схватило блесну и долго таскало за собой лодку. Шнур был короткий, и человеку с трудом удавалось удерживать свое суденышко на воде. Потом таинственное существо вдруг всплыло, громко перевернулось и унесло с собой навсегда кусок шнура и хорошую медную блесну…
      Теперь Дальний залив и его хозяин ждали меня. Было темно и неприятно на черной ночной воде. Лодка, которую я кое-как починил и снова спустил на воду, вот-вот должна была последний раз зачерпнуть бортом осеннее озеро. Шнур резал руку, а в лицо летели холодные тяжелые брызги. А хозяин озера то тонул, то всплывал, то снова тянул лодку за собой…
      Уже совсем в темноте я гнал лодку домой. Я снова слышал встревоженных гагар, на ходу отчерпывал из лодки воду и, еще не очень веря в удачу, нет-нет да и дотрагивался до широкого хвоста громадной щуки.
      Все! Теперь все! Больше нет никаких чертей, нет тайн, есть законы жизни подводного мира. Теперь на научной основе можно планировать завтрашние уловы!.. Но еще какой-то оставшийся в живых Чертушка снова вмешивался в мои планы, снова после двух-трех дней удачи предлагал мне отступиться от воды и дать озеру отдохнуть…
      Откуда такая наглая уверенность мифического существа в своих силах?.. Откуда такая власть нематериального черта над представителями вполне реального класса рыб?.. Откуда стоическая покорность дедки Степанушки и других наших рыбаков?.. Все эти вопросы беспокойно жили во мне и требовали от меня ответа… Вот тут и пришло ко мне определенное решение – отправиться надолго в тайгу и попытаться войти в контакт с хозяином таежных озер…
      Я выбрал себе самое глухое таежное озеро, подправил покосившуюся от времени избушку, починил старую лодку и остался в избушке на долгое время… Там, над глубокой водой, я оставил пока в стороне факт существования человекоподобного существа, которое вроде бы лучше меня знало жизнь рыб, и принялся шаг за шагом изучать хозяйство, расписание дня и настроение обитателей озера и постепенно наносить на лист бумаги карту подводного мира… Не знаю, может быть, тогда мне самому очень хотелось быть тем самым Чертушкой, который мог собрать общее собрание рыб и расспросить их о подводной жизни.
      Как я шел к этому сказочному совершенству? Достиг ли чего в этой дороге?.. От тех дней, проведенных на берегу глухого таежного озера, и остались у меня небольшие заметки-очерки, которые следуют друг за другом, как мои шаги по тропе к тайнам подводного мира…

      Здесь плотву называют сорогой. В тихие ясные дни некрупная сорога ходит многочисленными стаями у самой поверхности озера, то и дело показываясь над водой. На солнце чешуя рыб вспыхивает яркими искрами, и издали всегда кажется, что по озеру сразу зажгли много-много живых огоньков.
      Стаи рыбешек выплескиваются одновременно в нескольких местах. Эти стаи то сближаются, то снова удаляются друг от друга, но никогда не сходятся. Так повторяется изо дня в день, и всякий раз каждая стая кажется привязанной к одному и тому же месту.
      Когда не мешает погода, сорога неожиданным всплеском появляется у поверхности в одно и то же время дня. Всплеск затихает, и тысячи головок, спинок, плавничков начинают расписывать воду тонкими легкими узорами. Издали такие узоры кажутся мелкой рябью. Но эта рябь живет без ветра, живет порой долго и тянется, тянется в сторону от того места, где она недавно появилась…
      Кажется, такому движению не будет конца, но вот новый неожиданный всплеск, и на озере наступает тишина. Тишина длится две-три минуты, исчезнувшая было стая появляется снова, снова медленно движется по озеру, но движется уже в противоположную сторону…
      Последний раз стая исчезает уже надолго. Ты ждешь, но ничего не видишь до вечера или до следующего утра. Следы на воде, что оставили после себя скрывшиеся рыбешки, расходятся и гаснут, и человеку остается лишь глубокое молчание воды… Вода хранит тайны, и ты пока можешь надеяться только на то, что эта вода окажется прозрачной…
      Прозрачная вода помогает видеть дальше. Ты останавливаешь лодку и ждешь, когда стая сама подойдет к тебе. Рябь ближе. Три, десять, уже много рыбок спинками расчерчивают воду недалеко от твоей лодки, и вот уже вся масса сороги движется рядом с тобой. И тут же, под тонким слоем шустрой рыбешки, появляются силуэты тяжелых, крупных сорог… Крупная рыба идет реже, небольшими группами, но идет в ту же сторону, куда направился первый, верхний, этаж озера.
      Крупные сороги занимают второй этаж, а вслед за вторым этажом тяжелыми, плотными отрядами движется третий слой рыбы, третий этаж озера – окуни…
      Быстрые, сосредоточенные колонны полосатых рыб появляются одна за другой. В каждой колонне тридцать-пятьдесят окуней. Колонны построены клином, впереди солидные рыбины. Иногда окуни останавливаются, что-то пережидают, потом вдруг перестраиваются в наступательную шеренгу и неожиданно врываются в верхний, первый, этаж, занятый мелкой рыбешкой.
      Первый этаж вздрагивает, на поверхности разом вспыхивают тревожными огоньками испуганные сорожки, стая разлетается веером и исчезает в глубине вместе с преследователями… Озеро успокаивается, мелкая рыбешка снова собирается у поверхности и снова движется дальше, не меняя направления после атаки окуней.
      Следом за первым этажом восстанавливается жизнь второго, затем появляются новые колонны окуней, и тут же на чистом светлом дне можно разглядеть длинные неподвижные предметы. Эти предметы лежат поодаль один от другого, но все они вытянуты в одну сторону, в сторону движения первого, второго и третьего этажей.
      Темные длинные предметы занимают в озере последний, четвертый, этаж, прижатый ко дну. Этот этаж кажется неподвижным. Но если задержать свое внимание подольше, то обязательно увидишь, как то один, то другой предмет вдруг оживает и легко перемещается немного вперед. И снова неподвижность.
      Оживающие время от времени предметы – щуки. Щуки крадутся вслед за остальными жителями озера, крадутся короткими перебежками, замирают, ждут, снова оживают, но почти никогда не бросаются вслед за уходящей добычей… Но вот подъем дна, еле заметный подъем перед широкой подводной отмелью. Впереди растительность, камни. Все эти три этажа стремятся к отмели, и тут же щуки незаметно расходятся в разные стороны…
      Сейчас авангард плавучего дома достигнет травы. Сейчас сорожки покинут свой первый этаж и широко разойдутся по зарослям кувшинок и рдеста, сейчас исчезнет рябь и наступит мирная тишина. Но тишине не суждено сразу наступить у подводных зарослей… Секунда, две, три – сейчас сороги уйдут в траву, но из травы вырываются щуки… Щуки, которые крались по дну, заранее обошли добычу, забежали вперед, устроили засады, встретили свою жертву атаками и рассеяли все три этажа.
      Атаки щук следуют одна за другой – одновременно, сразу несколько зеленых стрел вырывается из засад. Испуганно мечутся сороги, окуни. Но сумятица длится всего минуту с небольшим. И хищники и жертвы исчезают… Но что-то еще не закончено в охоте щук, что-то еще не до конца довели сегодня жители озера – проходит совсем немного времени, и на поверхности озера снова появляется легкая, живая рябь, появляется следом второй, третий этажи, а за ними такими же короткими перебежками снова движутся щуки. Но теперь все движение идет в сторону от той отмели, где только что была устроена щучья засада и где только что беспечные сорожки заплатили дань подводным хищникам.
      Сороги идут к новым отмелям, к новым зарослям травы, чтобы рассыпаться, раствориться среди стеблей и листьев, но и там щуки снова обойдут стаю, снова устроят засады, снова помешают рыбам уйти в траву, повернут их назад и снова навяжут свои условия всем трем этажам.
      В ясные тихие дни такая игра в «пастухи – стадо» длится порой по нескольку часов. В ветер, в непогоду игра может не состояться совсем, а если вдруг и начнется, то продолжится всего каких-нибудь полчаса. Игру обычно оканчивают не щуки-пастухи, а сама жертва – сороге вдруг почему-то надоедает ходить взад и вперед, она ненадолго останавливается посреди озера, последний раз тихо выплескивается и исчезает в глубине…
      Игра в «пастухи – стадо» окончена. К вечеру ее можно увидеть снова. В светлые летние дни севера игра не затихает порой до самого утра, но в белые ночи правила ее немного другие. Другие правила игры и на глубоких местах озера – здесь щуки не провожают свое стадо, а заранее устраивают вокруг пастбища засады и, как заправские пастухи, издали поглядывают за своими подопечными.
      И на мелких, и на глубоких местах водоема всегда присутствуют окуни. Эти окуни чем-то напоминают пастушьих собак, наиболее бестолковую их часть. Таким собакам никогда не удается завернуть разгулявшееся стадо, никогда не удается выполнить поручение пастухов. А пастухи терпеливо ждут, когда собаки справятся со своими обязанностями, никогда не дожидаются этого, сами принимаются за работу, принимаются уже с сердцем и нередко попутно, жестоко наказывают и своих бестолковых псов.

      Мне всегда казалось, что сорога глупая рыба. Сороги много – стадо спасает вид от разорения. И я не раз удивлялся той невозмутимости, с которой эти рыбы пересекали чистую полосу воды, предоставив себя на это время в жертву окуням…
      Окуни оказались умнее. Их меньше, стаи окуней не такие многочисленные, частенько полосатым разбойникам приходится охотиться в одиночку…
      Я подбирался к стайкам сорог и предлагал им наживленный крючок. Если с моей стороны не исходило шума, а рыбам не мешали гроза или тяжелый восточный ветер, то сорогу можно было ловить без конца. Рыбешки срывались с крючка, падали обратно в воду, следом за ними исчезали в зарослях и остальные сорожки, но проходило всего несколько секунд, и стайка в прежнем составе вертелась около моего крючка.
      Пытался я поступать и по-другому. Пойманных рыбешек я отпускал обратно… Сороги, узнавшие не только укол крючка, но и лодку, и руки человека, вроде бы должны были увести от опасного места всю стайку… Увы! Стайка, сбежавшая было за освобожденным пленником, не могла запомнить ни опасного места, ни опасной снасти… Пойманных рыбешек я метил, пересчитывал, отпускал обратно… Скоро мне встречались стайки, где почти все сорожки были помечены мной, но даже такие стайки не становились осторожней…
      С окунями удавалось проделать то же самое. Но окуни уже могли сбежать от меня надолго. После беспокойного плеска попавшегося на крючок товарища стайка полосатых рыб не так уж редко почти тут же исчезала… Окуни оказались осторожней сороги – они умели запомнить опасное место. Еще более убедительную информацию мог передать стае сорвавшийся с крючка сотоварищ – тогда в этот день окуневый отряд не удавалось дождаться на прежнем месте.
      На окуневых хвостах тоже стали появляться мои метки, стали появляться в озере знакомые мне отряды окуней. Для этих отрядов побег товарища или возвращение пленника по-прежнему служили неплохим уроком, но уже назавтра урок забывался и окуни вновь представали перед неизбежной гибелью, представали в то же самое время, на той же самой подводной тропе.
      Сороги и даже окуни не очень блистали своим умом, но зато щуки постепенно начали вызывать к себе особое уважение… Быстрые хищные рыбы умели гибко менять тактику и стратегию охоты, умели перейти от стационарных засад к скрадыванию и подвижным засадам. К тому же щука была индивидуалистом. От своих собратьев она могла ожидать только нападения и, наверное, поэтому вынуждена была думать сама о себе…
      Да, можно было разгромить одну, две, три окуневые стаи, можно было изрядно побеспокоить сорогу, но выловить, не прибегая к помощи сетей, всех щук в озере было нельзя… Порой озеро казалось пустым, казалось, в нем нет никаких щук, но они были, на тех же местах продолжали свои охоты за теми же жертвами, но упорно игнорировали снасть человека…
      Приближалось время цветения белой лилии. К этому времени сорогам, видимо, надоела уже игра в «пастухи – стадо» и теперь они реже разгуливали посреди озера и чаще появлялись у самых берегов. Стаи рыбешек подходили к берегу вместе с утренним туманом и беспечно дефилировали вдоль травы до полуденного зноя… Здесь-то в траве сорог и ждали щуки…
      Еще до восхода солнца хищные рыбины занимали засады и поджидали добычу. Тогда берега озера походили на линию стрелков из классической охоты «избиение зайцев». В роли зайцев выступала сорога, а обязанности штатных загонщиков выполняли окуни. Окуни время от времени беспокоили стайки серебристых рыбок, растерянные сорожки бросались в заросли и тут попадались в зубы щукам…
      Сезон охоты у берегов открылся, и я тут же приступил к ревизии щучьих засад. Я осторожно плыл вдоль травы и вел за лодкой небольшую блесну, проверенную многими поколениями местных рыбаков. Примерное количество щук, явившихся на охоту, я знал, места засад были давно помечены колышками, но сами щуки еще не успели познакомиться с моей снастью… Лодка минует щучью засаду, блесна продолжает свою игру… Вот блесна поравнялась с щучьей мордой – и тут же атака. Короткая борьба, рыбина доставлена в лодку, незадачливый охотник получает на хвосте мою метку и водворяется обратно, в родную стихию.
      Умение быстро оценивать опасность, умение помнить именно опасную снасть, знать источник опасности, оставляя удобную засаду для дальнейших охот, – это было верхом подводного «интеллекта». И этим «интеллектом» среди всех знакомых мне рыб обладали только щуки…
      Проходил день, другой. Охоты щук около берегов продолжались с прежним азартом, но теперь мне все дольше и дольше приходилось дожидаться поклевок, а следом и встреч с зубастыми подводными, «интеллектуалками». И еще раз подтверждая мои догадки, к моей блесне бросались теперь лишь те рыбины, которым раньше по каким-то причинам не пришлось познакомиться со мной.
      Правда, и среди щук порой попадались совсем бестолковые создания. Их не смущали ни уколы крючка, ни лодка – они одержимо бросались за блесной, снова попадали в руки к человеку, получали еще одну метку, снова отправлялись восвояси и продолжали вести себя как ни в чем не бывало…
      Кем были эти рыбины: несмышлеными юнцами, что больше надеялись на наглость, чем на опыт, или извращенными пройдохами, которым знакомство с человеком почему-либо доставляло удовольствие?.. Последнее предположение мне проверить не удалось, но небольшие размеры исключительно недалеких щук и их невеликий возраст, установленный по числу годичных колец на чешуе, лишний раз подтверждали ту истину, что даже необыкновенным природным способностям никогда не мешает жизненный опыт, приобретенный с годами…

      Озеро, где проходило мое знакомство с обитателями подводного мира, носило все характерные признаки глухого таежного озера. Темные от глубины плесы граничили здесь с обширными мелкими пространствами, а берега были основательно завалены упавшими в воду деревьями. Такие деревья рыбаки называли вершинами, и именно здесь, около самых вершин затонувших елей, щуки и устраивали свои далеко выдвинутые от берега охотничьи засады.
      В такой заводи щука могла стоять часами, никак не выдавая своего присутствия. Рядом вертелась мелкая рыбешка, но хищник «молчал». Что мешало ему плотно позавтракать: то ли недостаточная уверенность, что силы, потраченные на атаку, полностью окупятся, то ли неподходящее для трапезы время?
      Последнее предположить я никак не мог, наблюдая, как местные рыбаки расправляются с вершинами… В любое время дня рыбак направлялся к затонувшему дереву, опускал щуке под нос судорожно бьющуюся на крючке сорожку и почти тут же с шумом и плеском доставлял в лодку очередной увесистый трофей.
      Не менее тщательно обследовал вершины и я и всегда приходил к одному и тому же выводу: щука, стоявшая в засаде, то есть занявшая вершину, редко когда отказывалась от предложенного угощения. Этих щук можно было даже кормить, как всякое другое животное, еще недостаточно привыкшее к нам…
      К длинному удилищу я привязывал толстую леску, а крючок заменял кусочком мягкой проволоки. Небольшая сорожка опускалась в воду, старалась освободиться от проволочных пут, падала на бок, поднимала хвост – словом, вела себя несколько отлично от своих благополучно здравствующих собратьев. И казалось, щука только и ждала этого случая – она стрелой вырывалась из засады и утаскивала мое подношение… Новая сорожка крутилась на одном месте, и снова хищник, не обращая внимания на здоровых рыбешек, что толкутся около его пасти, бросается к жертве, отличающейся от сородичей своим поведением.
      «Переговоры» у вершин проводились обычно неторопливо. С каждым последующим подношением мой партнер становился менее активным и, как правило, после третьей порции лакомства наотрез отказывался отвечать мне желанным вниманием.
      Насытившаяся щука медленно покидала засаду и незаметно уходила к берегу, в глухой, непролазный завал. Тогда я опускал свое подношение поглубже, к следующим затонувшим ветвям, и на «переговоры» вызывался очередной, как правило, более солидный партнер. Новый полномочный представитель подводного мира также предпочитал поскорее насытиться, а после насыщения лениво удалиться на отдых. Следом за второй щукой могла наступить очередь и третьей, томившейся пока в ожидании.
      Кормление первой и второй рыбин обычно никогда не проходило в спокойной, сдержанной обстановке. Щуки оставались щуками, а щукам к добыче полагалось бросаться: удары хвостов, плеск воды, разлетающийся в сторону веер напуганных сорожек – все было как при настоящей охоте. Но ни шум, ни возня соседа, видимо, не тревожили обитателей следующего этажа засады – эти подводные охотники невозмутимо ждали своей очереди.
      Дипломатические контакты с подводными охотниками, успех первых «переговоров», казалось, открывали путь к дальнейшему сближению представителей двух разных миров, и я реально мечтал уже о том времени, когда приучу щук получать мои дары в строго установленное время.
      Теперь обильное кормление рыбин, явившихся ко мне по вызову, проводилось в определенные часы, время кормления строго выдерживалось изо дня в день, но щуки, к сожалению, оказались тут неблагодарными учениками – они еще не поднялись в своем умственном развитии даже до уровня диких уток, которых без особого труда можно было приучить по часам являться к обеденному столу.
      Как ни старался я «объяснить» своим подопечным, что у каждой приличной щуки должны быть и завтраки, и обеды, и ужины и что эти завтраки, обеды и ужины изо дня в день должны проходить в одно и то же время, но из этого ничего не вышло. Порой щуки торчали в своих засадах целыми днями и всегда были готовы к принятию пищи, а другой раз разыскать этих рыбин никак не удавалось. В такие пустые дни я удивленно отмечал, что возле вершин нет и вечно крутящихся здесь сорожек. Оказалось, что кроме моих обильных подношений непременным условием для щучьих засад было наличие вблизи засады потенциальной добычи. И стоило сорожкам по какой-то причине покинуть вершину, как следом за ними из засады исчезали и мои вчерашние щуки… Сытые, ленивые хищники и те всегда следовали за добычей, как следуют волки за стадом диких северных оленей…
      Неудача, которой окончилась попытка приучить щук к постоянным местам «переговоров», заставила меня вспомнить тяжелый берестяной поплавок…
      Еще не так давно меня занимал один странный рыбак. Этот рыбак без устали бродил по берегам озера и всегда возвращался домой с десятком хороших щук. У этого везучего человека были солидное березовое удилище, толстенная леска и громадный поплавок, сделанный из бересты. Причем увесистый берестяной поплавок преднамереняо громко опускался в воду. Такая снасть казалась мне варварской, но успехи рыбака заставляли задумываться…
      Свой успех рыбак объяснял просто: бульканье поплавка напоминает всплеск небольшой рыбешки и привлекает щук. Щука якобы, услыхав бульканье, незаметно покидает засаду и крадется по дну к источнику звука… Четыре, пять ударов берестяной трубки по воде – и старик безошибочно определял, есть ли поблизости рыбина и расположена ли она в данный момент поохотиться.
      Старый рыбак оказался прав… Берестяная трубка, неглубокий удар по воде – и почти тут же первый гость. Рыбина подошла и замерла недалеко от лодки… Затем точно так же состоялись и вторая, и третья… и пятая встречи. Я строил планы точного учета щук в озере, мечтал о том, как буду водить рыбу по озеру следом за своей лодкой. Но уже на следующий день щуки не так резво откликались на мои призывные сигналы… Я снова обратился за опытом к дотошному рыбаку и выяснил еще одну деталь его успеха: больше одного дня на озере старик не булькал – старик менял озера, объясняя свои вынужденные переходы тем, что щуки скоро узнают обман…
      Проверить последнее утверждение не составило большого труда: два-три пустых пробега к источнику звука – и почти каждая рыбина запоминала неудачный опыт.
      Опыт пришел и ко мне. От берестяного поплавка потянулся в воду кусочек проволоки – теперь отозвавшаяся рыбина могла получить за послушание солидное вознаграждение. Одна, вторая награда, и наконец в озере появились такие щуки, которые подходили к моей лодке чуть ли не по первому сигналу.

      На таежных озерах меня не раз удивляло массовое явление щук на охоту. До этого водоем казался не очень богатым, и дневной улов в полтора десятка небольших рыбин считался тогда чуть ли не самым завидным успехом. Но даже такой успех обычно приходил после многих часов обследования каждого участка берега, хоть отдаленно похожего на щучьи засады.
      Все щучьи засады на своем озере я давно отметил колышками. Таких колышков значилось уже много, но щук в озере было еще больше. Правда, некоторые засады можно было назвать многоэтажными, но даже наличие нескольких охотников в одном угодье не могло опровергнуть мое предположение – щук в озере было много больше, чем подходящих для охоты засад.
      Убедиться в этом лишний раз я мог, наблюдая массовый выход хищников из глубин на охоту к берегу… На глубине щуки пребывали в состоянии оцепенения. Там их не удавалось сманить ни «обещаниями», ни реальными подношениями. Но на глубине рыбины были, и, выловленные оттуда, они всегда оказывались с подведенными животами. Но вот насидевшиеся на голодном пайке щуки вырывались к берегам, и тогда-то и начинался тот самый знаменитый и не всегда точно предсказуемый жор…
      Жор оканчивался, щуки снова скатывались на глубину, но не все. У берегов, у затопленных деревьев всегда оставались рыбины, которые и служили предметом постоянного и далеко не бескорыстного внимания местных рыбаков… И этих щук оставалось в охотничьих угодьях ровно столько, сколько могли их принять подходящие для охоты места…
      Вот здесь-то мне и пришлось снова вспомнить старика, который умел безошибочно угадывать настроение и желание хозяина таежных озер Чертушки. Теперь этому Чертушке предстояло встретиться со мной и все-таки объяснить мне то явление, которое я, недолго раздумывая, окрестил эшелонами щук.
      С эшелонами щук я познакомился у тех самых вершин, где подводные охотники устраивали свои многоэтажные засады… Две, три, а то и четыре щуки занимали одну вершину. Рыбак не слишком вызывающе подъезжал к такому затонувшему дереву, отлавливал часть рыбин и отправлялся дальше, к следующей вершине. День, другой промысла – и озеро считалось обловленным. Такое озеро незамедлительно покидалось. Но проходило еще четыре-пять дней, и щуки снова появлялись в засадах… Рыбаки отлично знали это явление и объясняли его предельно просто и точно: рыба должна скопиться… Какая рыба? Напуганная визитом человека, избежавшая крючка?.. Нет, новая рыба… И рыба действительно скапливалась, и все начиналось сначала…
      Я выбрал себе несколько интересных вершин и около них начал кормить щук. Щуки быстро насыщались, покидали свои засады, но уже через полдня-день снова появлялись на прежнем месте. Так продолжалось три-четыре дня. К пятому дню рыбины становились вялыми, лениво реагировали на мои подношения, а на шестой день хозяева засад обычно исчезали уже надолго…
      Вершины замирали, щук у вершин не было, хотя здесь по-прежнему вертелась мелкая рыбешка. В такие дни озеро казалось совсем пустым. Но вот проходили два-три пустых дня, и вершины, а за ними и все озеро, оживали тяжелой возней и грохотом охоты – щуки снова заняли засады.
      Кто они, эти щуки? Прежние, успевшие отдохнуть и проголодаться, или другие, явившиеся им на смену?.. Отлов, метка, новый отлов – и ответ: каждую неделю хозяева вершин меняются. Но куда деваются насытившиеся рыбины? Не переходят ли они в другие засады?.. Новые метки на рыбьих хвостах, новые отловы рыб у разных вершин, в разных заливах – и ни одной старой знакомой.
      У вершин сменилось уже два эшелона хозяев, наступила третья смена, и только тут отыскал я помеченных щук – прежние хозяева спустя две недели снова вернулись на свои старые места… Новые опыты… Все они подтверждают вывод местных рыбаков: у обловленных разоренных засад собирается именно новая рыба.
      Получалось, что после охоты, которая длилась все три-четыре дня, насытившиеся щуки скатывались на глубину, переваривали пищу и ожидали своей очереди, в то время как их охотничьи угодья занимали проголодавшиеся собратья. Щучье население, действительно, было как бы разбито на эшелоны, которые по установленному расписанию отправлялись на охоту. Но как устанавливалось это расписание? Кто заводил щучьи часы?
      Появление щук в засадах, начало активного питания, которое на моем озере падало всякий раз на первые два-три дня, очередного эшелона иногда связывают с фазами луны… Два года подряд я вел щучий календарь, старательно накладывал его на лунный и пришел только к одному выводу: щучьи часы заводятся каждый год снова после нереста этих рыб.
      На нерест щуки являлись по очереди: сначала более беспокойная, мелкая часть населения и только потом граждане посолиднее. Нерест порой затягивался на недели по причине неблагоприятной погоды, неподходящего уровня полой воды или ограниченности удобных для весеннего бала мест… Итак, первая группа щук отметала икру и скатилась отдыхать на глубину. Отдых на глубине длится полторы-две недели. Но вот первый эшелон щук отдохнул и отправился занимать охотничьи угодья. Рыбы охотятся, но в это время следующий охотничий коллектив прибывает к засадам, и предыдущему эшелону приходится отступать…
      Как происходит сама смена охотников: по мирному договору или под угрозой агрессии?.. Возвращение щук к нормальному образу жизни после нереста происходит в той же последовательности, что и появление рыб на весеннем балу: сначала отправляются на охоту мелкие, а потом рыбины покрупнее, и я склонен верить, что толчком к смене первого эшелона все-таки является некоторая почтительность более слабых собратьев к своим более внушительным родственникам.
      Итак, новый эшелон занял место предыдущего, произошла первая смена, и часы, включенные в начале нереста, обеспечили бесперебойную работу подводного хозяйства по летнему расписанию.
      Первый эшелон покинул охотничьи угодья и ушел на глубину. Но там, на глубине, ключи, там холод и неподвижность… А не эти ли холод и неподвижность и помогают щуке, которая за три-четыре дня охоты довольствовалась всего пятью-восемью рыбешками, переждать неделю, а то и другую и встретить свою очередь в установленном расписании, дождаться места в своем эшелоне?.. А если так, то щуки по-своему решили проблему перенаселения наших таежных озер.
      Но за стоическое терпение в ожидании своего эшелона природа периодически платит щукам, всем щукам сразу, роскошным столом. И тогда эшелоны на время смешиваются, все щуки разом вырываются из глубин и принимают участие в пиршестве… Обильный стол накрыт, осталось лишь подать сигнал к началу царского обеда, и этот сигнал подает хищнику сама жертва.
      Нерест сороги, красноперки, массовое появление малька на открытых местах – и щуки тут же поднимаются из глубин… Гроза надвигается тяжелая, долгая гроза, длительный период голода, а тут перед самой грозой по озеру носятся испуганные, потерявшие всякую осторожность стайки сорожек, и грохот щучьих тел опережает на таежном озере первые раскаты грома… Щучье расписание на время забыто – щуки пируют все разом и широко.

      Щучье расписание лежало у меня на столе. Загадки Чертушки, казалось, были разрешены. Теперь я мог объяснить все прихоти своего озера, мог, как тот старый рыбак, знать угодные хозяину дни недели, знать даже размер дани, которой встречал Чертушка не слишком навязчивого рыбака… Но эти дни, эта дань уже были не для меня. Где-то я перестал быть тем рыбаком, который мечтал получить богатые подношения из подводного царства. И даже сейчас, осенью, когда можно было валить и валить в кошелку крупную сорогу, я часто оставлял дома снасть и, отложив весло, просто смотрел и смотрел на последние всплески широких косяков рыб.
      Косяки сороги объявились на озере вместе с крепким инеем. С первым ночным морозцем стаи потянулись к берегу и заходили вдоль осенней поредевшей травы…
      Что не дает покоя этим сорогам? Что они ищут, бродя вдоль берегов, бродя круг за кругом по всему озеру?.. Может, они проверяют свою готовность к зиме, может, как-то по-своему определяют сплоченность стаи?.. А может быть, память о тех славных временах, когда их далекие предки весной и осенью совершали дальние путешествия из озера в озеро по ручьям и речкам, которые теперь заросли и обмелели, беспокоит рыб?.. И сороги ходят, ходят кругами, ходят открыто и безмятежно, навлекая на себя хищников.
      С первым крепким инеем следом за сорогой к берегам устремились щуки… Давно пожух и обломался под холодным ветром тростник, давно упала на воду куга, потемнели и опустились на дно листья кувшинок. Давно не было в траве щучьих засад, но вот берега озера снова и последний раз в этом году ожили. В прозрачной осенней воде щук хорошо видно. Можно долго ехать на лодке и считать неподвижных рыб. Но щуки уже не те – вялые короткие броски, полное безразличие к веслу… Кажется, они спят, эти темно-зеленые рыбины, и даже потревоженные, сдвинутые с места веслом, они не так поспешно, как летом, уходят в темноту… Щукам пора успокоиться после недавних летних охот, но сорога почему-то отправилась путешествовать, и сонные, ленивые охотники все-таки пошли за ней…
      День, другой, третий – стая сорог уходит, уводя за собой щук. Уходят глупые, несмышленые сороги, так и не сумевшие обучиться пониманию опасности, уходят, уводя за собой «талантливых» рыб, знающих расписание эшелонов, подводные версты, умеющих быстро разобраться в хитростях человека и гибко менять методы своих охот… Умные щуки уходят за глупой сорогой, как уходят интеллектуалы-волки за стадом мигрирующих оленей. Куда и как идти, думает не волк, а олень. А о чем думает сорога?
      Стая сорог последний раз выплескивается на холодной вечерней воде, выплескивается неживым фиолетовым огнем. Стая уходит до следующего года, унося с собой свои тайны. Последний всплеск рыб тает, расходится… Расходятся и тают последние в этом году следы на воде…