По-моему, мы слишком часто стали считать героем рыболовного дня только того, кто опередил других в поимке рыбы… А как же утренняя заря? Как же солнце, встающее над очесами ночного тумана?.. Вот его багровый край показался над вершинками тростника, вот багровый свет шире и ярче, и наконец веселыми утренними красками загорелась ветла, подошедшая к самому берегу… За рассветом наступает утро в первых криках крачек и чаек и в чуть приметном шелесте осоки. Но все эти краски, все это утреннее действие над водой, над поплавком, замершим у листа кувшинки, увы, не для тебя. Ты не встретил «егодпя краски и музыку природы. В стремлении только добыть ты забыл обо всем, чем мог одарить человека с удочкой рыболовный день. Нет, ты не рыболов, ты сам исключил себя из Великого Племени Людей, не умеющих оценивать дары природы на килограммы. Ты не рыболов, ты – добытчик…
      Мне очень повезло. Я начинал свою рыболовную дорогу не с килограммов, а с красок утренних и вечерних зорь, с тишины еще не проснувшейся или уже уснувшей воды, хотя познавать рыболовные тайны учился в голодные военные годы. Но даже тогда, когда воды рек и озер нередко рвали толом, чтобы сразу и побольше собрать рыбы, мне чаще встречались люди, видевшие в рыбной ловле гораздо большее, чем просто добычу. Вот почему меня не очень веселят разговоры о ящиках, ведрах и рюкзаках рыбы, взятой там-то и там-то на то-то и на то-то. Вот почему, встречая в той или иной форме философию добытчика, я всякий раз ухожу воспоминаниями в свое детство, когда могло случиться, но не случилось худшего, когда вода, мир воды стал для меня миром бесконечно дорогих тайн, которые я всегда стараюсь оградить от жадности и маклачества. Но такие воспоминания всегда вызывают вопрос: «А что, если я не один? А что, если не поредело еще Великое Племя Рыболовов? А что, если следом за нами идут новые и им, еще только-только познающим тайны рыболовных троп, очень нужна наша помощь, нужен старший друг-собеседник, который уже научился находить главные ценности природы?»
      Вот с такими мыслями я и решился собрать в одну книжечку все написанное мной о рыбной ловле. Эти рассказы, зарисовки, воспоминания я и приношу тем, кто сумел сохранить душу поэта и художника, и тем, кто еще только-только открывает в себе доброе и честное сердце.
       Ваш А. Онегов

      В горах Алтая зрело и щедро правила свое золотое, но, увы, короткое царство поздняя осень. В горах было то самое время, когда вот-вот явится зима и за одну ночь погасит холодным снегом все лиственницы, горевшие только вчера огнем последнего солнца. Зима была рядом. И люди, и скот торопились сейчас с гор, вниз, к оставшемуся в долинах теплу. Это было то самое время, когда осенние горные тропы вдруг оживали нескончаемыми вереницами овец, коз, телят, лошадей – все живое неторопливо, но устремленно уходило от близкой зимы.
      А зима была действительно рядом, и каждую ночь я старался угадать ее приход по звездам.
      Звезды тоже были рядом, над головой. Они горели ярким и близким огнем на узкой полоске ночного неба, оставленного мне горами Чулышмана. Неистовый Чулышман и по ночам хрипел среди этих гор – стен гигантского колодца, уходящего круто и высоко вверх, к самым звездам.
      Когда небо становилось черным-черным, как ночные скалы, а ночные звезды вовсю разгорались своим ледяным огнем, я откидывал в сторону полу тяжелой овчинной шубы и подолгу смотрел вверх…
      Я лежал на дне гигантского колодца, рядом с безумным горным потоком, ревущим и стонущим в чернильной темноте ночи, и считал звезды. Звезд было много даже на этой узкой полоске неба, оставленной мне горами, и я радовался, когда мой счет вдруг прерывался веселым, живым огоньком спутника. Я оставлял тогда сонные звезды и следил только за этим бегущим огоньком. Но спутник быстро скрывался за горами, и я снова становился звездочетом с тайной надеждой все-таки заснуть рядом с ревущей рекой.
      Это была моя последняя ночь на берегу Чулышмана, ночь перед последней охотой. От той, самой первой, ночи на берегу бушующего потока я был уже далеко… Нас разделяли и броды через пенные потоки, броды верхом на лошадях, когда лошадей разворачивало течением и они с трудом удерживались на скользких камнях, которые каждую секунду могли выскользнуть из-под копыт и отдать лошадь и седока бешеной реке… Нас разделяли и почти отвесные спуски-подъемы – яры, на которых случалось терять лошадей даже алтайцам. Позади были тропы по живым осыпям и серо-голубые таймени, расцвеченные оранжевым бисером, изводящие дожди и дружные всплески хариусов, явившихся к вечернему берегу на свою охоту… Позади был Чулышман – горы, река, пена, рев, скорость – была стихия, был бурный поток событий, напряжения и редкого отдыха. Этот поток событий и не давал мне спать сегодня ночью.
      Я долго не спал и по звездам старался угадать завтрашний день. Каким он будет?.. Если вершины гор откроются тебе утром в пуховых шапках облаков, оставшихся с ночи, и долго не будет солнца, то к берегу подойдет хариус, а таймень останется на ямах. Но если облака не задержатся у вершин и солнце еще утром заглянет сюда, то хариус отойдет от берега, встанет за камнями посреди потока, и тогда из ям на струю выйдет таймень в надежде подхватить какого-нибудь хариуса, сбитого течением.
      Мне было очень важно знать, что будет завтра, чтобы начать и завершить свою завтрашнюю охоту так, чтобы она запомнилась надолго…
      Нет, я не стану подниматься раньше своего спутника, тайно уходить от него, я дождусь, когда он отправится в путь, и пойду в другую сторону – я хочу завтра побыть в одиночестве, побыть среди гор, около горной воды так, как мечталось мне целый год после первого свидания с Чулышманом.
      То первое свидание было до обидного коротким – мне были отпущены лишь последние минуты скоропалительного осеннего вечера, ночь и недолгое утро (вечером мы спустились к Чулышману, ночевали на его берегу, а рано утром продолжили свой путь по горам), но даже этой короткой встречи хватило мне, чтобы унести с собой особое чувство от соприкосновения с дикой силой и страстью этого горного потока.
      Я помнил о Чулышмане всю зиму и нередко как завороженный повторял про себя географию чулышманской долины: Балыкча… Кокпаш… Кату-ярык… Чодро… Язулу… А чуть позже, когда познакомился я с описанием реки, мои зимние молитвы Чулышману пополнились такими подробностями: «…берега – голые, мрачные скалы; местами с них падают белые нитки водопадов… река здесь почти полностью перегорожена огромными скальными обломками… русло забито крупными валунами…»
      Эти молитвы горной реке, которой я бредил, могли бы так и остаться молитвами, если бы не фантастическое совпадение моих молитвенных желаний с вполне реальным желанием одной богатой организации видеть меня именно вдолине реки Чулышман. Словом, путь к новому свиданию был открыт. Об этом мне стало известно еще весной, но поездка, как и в прошлом году, планировалась как раз на то время, когда ранняя горная зима готовится сменить горную осень и когда кочевые горные тропы оживают отарами, стадами и табунами, спускающимися с гор.
      Конечно, я готовился к этой поездке. Готовил и снасть, чтобы встретиться не только с хариусами, но и с тайменями, которые, по словам авторов некоторых работ, посвященных Горному Алтаю, достигали здесь чудовищных размеров.
      И такая снасть была у меня – мощная, точная, готовая, казалось бы, принять на себя безумие любого жителя тайных речных и озерных глубин. Я держал в руках этот крупнокалиберный спиннинг и казался себе в этот момент чуть ли не легендарным батыром.
      Но так уж устроено у меня: я никогда не получал удовольствия от громких побед и богатых трофеев. Вот почему я и не мог видеть в Чулышмане врага, а влице его мирных обитателей – вражеское войско. Поэтому-то батырство, ощущаемое при виде слишком солидной снасти, меня и насторожило. Прав или не прав был я на этот раз, только мощный фирменный спиннинг остался вМоскве, а впоездку на Алтай я взял с собой небольшое одноручное удилище, выпущенное в ГДР и оснащенное легонькой катушечкой, привезенной кем-то из Японии и приобретенной мною вкомиссионном магазине. На удилище черным по белому стояло: «Снасть предназначена для блесен весом не более 18 граммов», что меня вполне устраивало.
      Конечно, я предвижу снисходительные улыбки той части своих читателей, для которых трофей посолидней – цель рыболовных походов. Мол, что делатьна легендарном Чулышмане с такой потешной снастью, когда взять тайменя можно лишь на особые, тяжелые блесны!
      Тяжелые блесны были и у меня, я делал их сам и умел ими ловить, но со мной на Алтай улетала лишь небольшая коробочка – набор блесен, подаренный мне лет пятнадцать назад. Эти блесны были привезены из Финляндии и тогда казались мне не охотничьей снастью, а игрушкой-сувениром – так они были изящны, легки и красивы рядом с теми увесистыми «железками», которыми по старинке еще пользовались мы.
      Среди блесен-игрушек были в наборе и крохотные мепсы-лепестки, придуманные во Франции, были блесны, созданные финскими и шведскими фирмами, была и чудная эмалированная блесна с небольшим белым тройничком – она была самой тяжелой и весила как раз 18 граммов, с которыми мой спиннинг еще мог успешно справляться. Но пока все эти блесны лежали у меня, как говорится, без дела. Я почти не ловил на них, боясь потерять, и берег на тот случай, если судьба сведет меня с какой-нибудь сказочной рекой, в которой будут не менее сказочные рыбы. Так и велось у меня: этот набор-коробочка ждал своего звездного часа.
      В ту зиму, когда Чулышман был облечен мной в молитвенный образ, коробочка с набором изящных блесен перекочевала из ящика на письменный стол, и по вечерам я частенько раскрывал эту коробочку и снова в который раз рассматривал крохотные вращающиеся блесенки, крючки которых были опушены черными и красными перышками, и, честное слово, уже тогда видел, как к такой нервно бьющейся на струе серебряной полоске молнией кидается хариус.
      Вот с таким арсеналом и отправился я этой осенью на Алтай. Правда, было у меня с собой еще удилище-телескоп с маленькой катушечкой и тонкой леской. Это удилище предназначалось для хариусов в том случае, если они почему-то откажутся от моих замечательных блесен и мне придется искать другие пути, чтобы сварить вечером уху.
      И первую уху мы действительно сварили только потому, что у нас с собой была эта удочка…
      Мы увидели Чулышман уже в сумерках предзимнего вечера. Сумерки неумолимо сгущались, а к самой реке нам еще предстояло спуститься по серпантину, проложенному на почти отвесном склоне. У воды я устало расседлывал лошадей, а мой спутник и проводник, неугомонный и разбитной Мишка, русский парень, прижившийся среди алтайцев, тут же схватил мою удочку и умчался по камням к реке.
      Вернулся он совсем в темноте, но вернулся с хариусами. Они были невелики, но для первой ухи годились. Мишка положил хариусов передо мной, а удилище поставил в стороне, поближе к своему седлу, и вслух заключил, что удочка эта добрая. С тех пор он промышлял только этой снастью, оставив меня без удочки, но исправно поставляя к нашему столу отборных хариусов.
      Первая ночь на Чулышмане не запомнилась мне так, как другие, и в этом прежде всего была виновата дорога, трудная дорога по горам. Мы отдали ей почти целый день и, добравшись до места, на скорую руку сварив уху и вскипятив чай, тут же забылись под теплыми овчинами у догорающего костра. Правда, ночью нас будили то дождь, то мыши, которые забирались к нам под овчины в надежде отыскать здесь что-то интересное для себя. Но ни мыши, ни дождь не могли до конца помешать сну, подаренному нам после трудной дороги на берегу горной реки, рядом с осенними горами.
      Вторую ночь мы провели уже в том самом месте, куда и стремился мой проводник и спутник. У Мишки, как и у меня, была та же цель: встреча с хариусами и тайменями. Только мы немного по-разному представляли себе содержание будущей встречи с обитателями Чулышмана.
      Мишка ехал просто за рыбой, заранее зная, кому и в каком количестве преподнести затем дагы Чулышмана и сколько рыбы оставить себе. У каждого из нас было по лошади и по седлу, но кроме седла каждому из нас полагалось еще по переметной суме. Эта сума, состоящая из двух подсумков – арчемаков, перекидывалась через седло и могла вместить в себя такое количество рыбы, что перебросить арчемаки, набитые рыбой, через седло одному человеку было просто не под силу. Сюда, к Чулышману, наши арчемаки доставляли продукты, а обратно должны были увозить хариусов и, возможно, тайменей.
      Тайменей Мишка, по существу, еще и не ловил, а вот по хариусам был настоящим специалистом, и при хорошем клеве наловить дня за три полные арчемаки рыбы. не составляло для него большого труда.
      Выловленную и выпотрошенную рыбу, предназначенную для транспортировки, сначала полагалось слегка подсолить. Затем подсоленную рыбу нанизывали на проволоку или на прутья и развешивали, чтобы она подвялилась. Хариусов можно было подкоптить, если развести дымный костер и повесить подсоленную рыбу возле костра. Такая подвяленная или подкопченная рыба складывалась затем в арчемаки и была готова для транспортировки и для довольно-таки длительного хранения.
      Наловить хариусов, набить ими свой и мой арчемаки и было Мишкиной сверхзадачей, и поэтому все остальное должно было подчиняться только этой цели. Может быть, и остались бы мы на день-два там, где спустились к Чулышману, где была наша первая уха, сваренная уже в темноте. Может быть, то место с очень красивым именем
      Усть-Тайбылка и подарило бы мне радость какой-нибудь неожиданной встречи, а потому и осталась бы надолго в памяти, но Мишку ждал впереди богатый промысел, который, в его представлении, мог быть только там, впереди, у брода, что отделяли от Усть-Тайбылка те самые крутые спуски-подъемы, яры, с которых нет-нет да и срывались и падали в пенный поток лошади.
      К месту второй ночевки мы пришли днем, привязали коней и, не успев устроить стоянку, тут же открыли большой промысел.
      Мишка, вооружившись экспроприированной у меня удочкой, прихватив червей, коробку с крючками и мушками и перекинув через плечо холщовую сумку для рыбы, забрался на камень, торчащий из воды, и так, не прячась, не таясь от хариусов, принялся потягивать одну за одной небольших серебристых рыбок.
      Ловить хариусов мне приходилось, правда не на Алтае, и я убежденно считал эту рыбу одной из самых осторожных и для себя безоговорочно принял за правило: показываться хариусу во время ловли нельзя. Мишка же об этом правиле, видимо, никогда не слышал и, судя по всему, упорно считал хариусов такой же дурной рыбой, какой считаем мы, например, бычков-ротанов или верховку. Казалось, Мишка ловил хариусов вообще без всяких правил, но ловил довольно-таки удачно, предлагая рыбам, стоящим тут же около камня, где рыбак устроил свой боевой пост, сразу и червя, насаженного на крючок, и несколько мушек, привязанных к леске выше крючка.
      Расчет добытчика был прост: хариус возьмет, обязательно возьмет либо на червя, если не захочет подниматься повыше, либо на мушку, находящуюся в воде, если все-таки решит немного подняться, либо на мушку, что едва-едва касается воды, если вздумает поразмяться и выпрыгнуть из воды навстречу крючку, обмотанному рыжей шерстью.
      Первый сеанс показательной добычи длился минут пятнадцать. Было выловлено около десятка небольших хариусов. Причем каждая рыбка была выловлена и доставлена в сумку, висящую на добытчике, весьма оригинальным способом, который ранее мне никогда не приходилось наблюдать…
      После подсечки Мишка выбрасывал рыбку, оказавшуюся на крючке, на берег. Нет, он не выводил добычу, как выводят ее рыболовы, склонные к сентиментальности, не поднимал на удилище, как поднимают ее нетерпеливые любители рыбной ловли, уверенные в крепости свой снасти, а именно выбрасывал, выбрасывал с силой и с таким расчетом, чтобы ударом о камни, лежащие на берегу, оглушить хариуса. Затем оглушенная рыбка приподнималась на удилище и только теперь направлялась к рыболову, который перехватывал ее левой рукой, снимал с крючка и отправлял в мешок.
      Так исправно повторялось всякий раз, и только в том случае, если удара о камни для глушения добычи оказывалось недостаточно и рыба, попавшая к рыбаку, вдруг проявляла признаки жизни, технология нарушалась и рыбаку приходилось раз, а то и другой бить хариуса головой о комель удилища. И мне всякий раз было не по себе, когда через прерывающийся шум реки слышал я вдруг тупые удары, на которые больно отзывалось пустотелое удилище.
      Это было мое удилище, оно было дорого мне той честностью, которая всегда была рядом с нами на всех наших рыболовных тропах-дорогах. И от сознания того, что эта чистая, честная снасть стала теперь орудием подобного промысла, мне было еще тяжелей.
      Открытие описанной технологии, холщовый мешок, пропитанный кровью хариусов, неистовая страсть добыть как можно больше – все это никак не помогало сказке о Чулышмане, созданной моим воображением, стать явью, и только ночью, когда я наконец оставался один на один с рекой, под звездами горного неба, эта чудесная сказка подходила ко мне… Она подходила ко мне вместе с голосом горного ночного потока.
      У каждой горной реки есть тайна, постичь которую можно только ночью, когда сама река отступает от тебя и растворяется в темноте…
      Ты не видишь реки, не видишь камней среди потока и пены, неистово бьющейся около этих камней. Ты видишь только звезды на ночном небе, то близкие, то далекие. Они мерцают то зеленым, то голубым светом. Ты весь во власти этих живых звезд, ты забываешь о месте и времени, и тут за звездами приходит к тебе явно, реально чуть приглушенный голос громкого транзисторного приемника…
      Честное слово, это транзистор. Он совсем рядом, там, где еще недавно, в сумерках, ты мог различить темные кусты – сетку осенней ивы. Ты вслушиваешься в этот глухо и резко похрипывающий радиоголос, пытаешься разобрать его, понять, но голос транзистора вдруг перебивает крик спор каких-то возбужденных людей.
      Люди от тебя дальше, чем транзистор, и в другой стороне. Ты стараешься понять, кто эти люди и о чем спор, но ни чего не можешь решить для себя, а спорят так явственно, что от сознания реальной близости в этой горной глухомани, в этой горной тьме каких-то громких людей становится неуютно.
      Ты на какое-то время отвлекаешься от крика спорящих людей, снова обращаешься к звездам, и снова от звезд тебя отвлекают вполне реальные голоса, которые мог принести сюда только город, – ты слышишь теперь шум праздничной площади, чьи-то призывы, перекрываемые эхом восторга и бравурной музыкой.
      Затем снова неподалеку включается транзистор, о чем-то долго говорит в репортажном темпе, затем умолкает, и вместо него к тебе приходят голоса цыган, широко празднующих свой цыганский праздник, только не на открытой эстраде, а в какой-то необыкновенно большой дубовой бочке. Эту бочку позабыли закрыть, и оттуда, из глубины, похитившей самые высокие цыганские ноты, приходит к тебе лишь остаток чувственного коллективного рыдания.
      Цыгане преследуют тебя долго. Потом вместо них ты слышишь далекий северный народный хор, потом снова транзистор, шум праздника на городской площади и снова крик-спор людей, неистовствующих в своем странном споре совсем рядом с тобой. И только неожиданный удар камня о камень приводит тебя в чувство и возвращает к факту горной реки, которая и ночью упорно перекатывает с места на место громадные валуны, застрявшие в ее потоке.
      Утром я долго не мог отделаться от ночных голосов… Я все еще там, в ночи, под звездами, рядом с шумом города, эстрады, эфира. Я даже не хочу огня костра, кружки чая, который уже успел вскипятить мой спутник. Я не хочу обратно, к Мишке и его хариусам, которых положено глушить сначала о камни, а потом о комель удилища, – я не могу расстаться со своим Чулышманом.
      Но реальность побеждает. Мы пьем чай и ждем, когда ночной сумрак совсем уберется из долины, когда свет утреннего неба опустится на воду и она из мутно-серой станет сначала мутно-, а потом и чисто-зеленой. Мы ждем утренней реки каждый по-своему: я готовлю снасть, а Мишка потешается над моими игрушечными блеснами.
      Моя заветная коробочка сейчас раскрыта, и из всех блесен я выбираю маленький мепсик с крючком, прикрытым черным перышком. Мишка видит эту блесну и выражает свое недоумение категорически:
      – На это не возьмет!
      Я поясняю, что эти блесны специально для хариуса, но снова встречаю категорическое возражение:
      – Харюза (местное произношение слова хариус) на блесны не берут.
      Я не отвергаю вслух Мишкин приговор, но все-таки прикрепляю к концу лески блесну-игрушку, и мы вместе идем к реке.
      Мне, конечно, хочется пойти в другую сторону, побыть одному со своей рекой, без промысла и мешка, пропитанного кровью пойманных рыб, но я позволяю себе на этот раз другое удовольствие – я верю, что Мишка совсем скоро увидит, что хариус будет пойман на мою блесну.
      Мы идем к тому месту, где позже будем форсировать реку – мы идем к броду. Брод глубокий. Изумрудно-прозрачные струи хранят свой цвет только у самого берега. Дальше вода темнеет, и дно, выстланное, как мостовая, округлыми камнями, скорее угадывается, чем видится в утреннем свете.
      Брод широкий. Я почему-то думаю сейчас не о том, первом, хариусе, что совсем скоро достанется мне в награду хотя бы за долгую дорогу – ожидание, – я думаю о броде, о лошадях, которые пойдут здесь через поток вместе с седоками. Я вспоминаю Мишкин рассказ о том, как совсем недавно здесь утонул лесник, вспоминаю Мишкины советы, как надо держать в потоке коня и как вести себя в случае опасности, чтобы не расстаться с лошадью – лошадь выберется всегда и вытащит за собой из воды седока, который выпал из седла, но смог удержать в руках повод.
      Внизу, по течению поток становится уже и быстрей. Я не спеша иду вниз вдоль бурной стремнины. Дальше стремнина отходит к противоположному берегу и вскипает там около подводных камней седой от пены стоячей волной.
      Волна и пена с той стороны; с нашей стороны обратное течение, суводь и воронки. Здесь должен стоять хариус, поджидающий добычу. И Мишка давно здесь со своей промысловой снастью и холщовым мешком, перекинутым через плечо.
      Дела у него пока плохи – всего две рыбки. Он уходит вниз, уходит медленно, с ловлей, а я остаюсь здесь, около обратного течения и воронок.
      Моя игрушечная блесенка легко перелетает через суводь и опускается на краю потока. Блесенка упирается, не хочет идти обратно – и почти тут же удар. Подсечка! И быстрый хариус с фиолетовым разводом по плавнику-парусу у меня в руках!
      Мишка, кажется, не видел только что происшедшего. И снова блесна в струе. Струя рвется дальше, а белый мепсик устало останавливается на границе струи и суводи, будто раздумывая, опуститься ли ему вниз, на глубину, тут же или сначала немного отойти от струи к берегу, где поспокойней. Нет, надо немного отойти. И тут снова удар по блесне – и еще один хариус на берегу.
      Наверное, рыбу можно было ловить еще и еще. Но для самоутверждения мне было вполне достаточно этих двух «харюзов». Мишка, конечно, видел их и уже тут как тут – там, где был он, рыба не ловилась совсем. Он честен, этот откровенный Мишка. Он реален. Он видел мою добычу и теперь категорически подсказывает мне, куда лучше забросить блесну, где стоят самые большие хариусы. Теперь он за меня и за мою снасть. Но ловить дальше не хочется – рядом Мишка со своей промысловой страстью. Он уже забрел чуть ли не по пояс в воду как раз в том месте, где только что были мои хариусы. И я уступаю ему реку.
      Погода ломается, и рыба по-своему ждет дождя в долине и снега в горах. Мы почти без добычи. Оставляем счастливое для меня место, возвращаемся к броду и идем дальше, вверх по реке. Мишка вооружается спиннингом и начинает охоту за тайменем.
      Спиннинг у Мишки свой, особенный. Он переделан из металлического двухколенного удилища: оно укорочено в обоих коленах настолько, что в сложенном виде легко убирается в переметную суму – арчемак. Главное требование к снасти, которая путешествует вместе с добытчиком по горной тайге, соблюдено – такую снасть, спрятанную в арчемак, не поломаешь о камни и деревья.
      У Мишкиного спиннинга простая безынерционная катушка, с которой обычно и начинают наши мальчишки, – катушка закрытая, пятирублевая. Леска – ноль четыре. Блесна тяжелая, медная, к тому же раскрашенная, протравленная и обожженная на огне. Это настоящая блесна для тайменя.
      Своим спиннингом-коротышкой, как пращей, и хлещет мой спутник реку направо и налево. Но талменя пока нет…
      Талмень – это тоже Мишкина монополия. Именно талмень, а не таймень. И порой, слыша талмень и талмень, я задумываюсь о том, что этот талмень куда лучше принятого у нас тайменя. Ну, как, например, назовешь небольшого тайменя, который теперь в Чулышмане попадается куда чаще, чем пудовые рыбины? Небольшого окуня мы называем окушком. Небольшую щуку – щуренком. А тайменя?.. Нет, небольшого тайменя одним словом красиво не определишь… А вот у талменя небольшой талмень есть – это талмешонок. Наверное, Мишка прав со своим талменем. И будто поддерживая его авторитет, первым делегатом от гигантов Чулышмана и явился к нам именно талмешонок.
      Мишка отложил спиннинг и выругался – таймень дважды гнался за блесной и оба раза сворачивал в сторону почти у самого берега. Блесна заменена, тайменю предложен иначе раскрашенный кусочек хитро выделанного металла. И тот же результат: таймень, как собака за велосипедом, гонится за блесной, но брать не берет.
      Я иду на риск и предлагаю Мишке уступить мне место. Мишка уже поверил мне сегодня утром и продолжает верить до конца, но с долей изумления. Это изумление усиливается, когда вместо мепса я прикрепляю к леске блесну с крючком, который спрятан в резиновой рыбке.
      Мишка щупает рыбку, удивленно пожимает под ватником плечами, но отходит в сторону, уступая мне каменную плиту, возле которой всякий раз сворачивал в сторону таймень.
      Блесна с рыбкой уходит на глубину. Течение не очень сильное. Кончик удилища опущен к воде, чтобы приманка шла как можно ниже. Метр, второй, третий… – возвращается леска на катушку. И вдруг – стоп, как мертвый зацеп за дубовый корч, лежащий на дне. Решение принято в какое-то мгновение, рефлекторно, – все-таки подсечка. И зацеп оживает… А скоро около берега показывается тот самый таймень-талмешонок, который гонялся за Мишкиной блесной.
      Одержана еще одна победа. Мишка окончательно признает за мной право пользоваться этой странной снастью, признает, правда, молча и молча уходит дальше, вверх по реке.
      Я же остаюсь здесь, у плоской каменной плиты, далеко выдающейся в реку. За плитой течения почти нет – здесь, как аквариум, как заводь осеннего пруда, укрытая от ветра. На эту тихую воду шальная струйка нет-нет да и вынесет какой-нибудь желтый листок, вынесет и надолго оставит здесь. В воде за плитой хорошо и далеко видно. Видно дно, уходящее каменными уступами все дальше и дальше вниз в сумрачно-зеленую глубину.
      Я остаюсь один над этой каменистой глубиной. Я неподвижен. Я скрыт от реки. К реке спускается белка. Белки в этом году много. В прошлом году родил кедр, бурундуки и кедровки прошлой осенью попрятали много орехов, и теперь те же кедровки, бурундуки, а вместе с ними и белки, явившиеся массой, разыскивают прошлогодние склады.
      Белка подбирается к самой воде, что-то ищет тут. И вдруг плывет. Плывет быстро темным пушистым комочком, сносимым течением. Я переживаю за этого рискованного пловца. Вот он уже на середине потока. Дальше проще – дальше тише течение. Берег кажется совсем близко. Цель почти достигнута. И вдруг короткий всплеск-бурун – и белка исчезает в глубине.
      Таймень! Конечно, это его бульдожья атака, это его резкий всплеск-бурун!.. Я тороплюсь – страсть есть страсть. Достаю из коробочки ту самую тяжелую свою блесну, финскую, эмалированную, весом 18 граммов, и отправляю ее навстречу тайменю.
      Заброс, другой. Еще и еще забросы. Река молчит. Я устаю от ожидания удара-поклевки и откладываю спиннинг.
      Приближается вечер, тихий, пасмурный. Я все около той же каменной плиты, около той же заводи-аквариума, возле которой был пойман мой первый таймень-талмешонок и где начала свой неудачный путь через реку белка-путешественница. Я вижу Мишку. Он еще далеко, но идет обратно. Я тоже соскучился по нему – одиночество около горной реки для меня не совсем обычно. Но одиночество, как все здесь, вдруг уходит – около плиты, у самой поверхности заводи, появляется хариус-гигант. Он не спеша поднимается к поверхности, полукругом обходит желтый лист, лежащий на воде, и так же не спеша скрывается в темно-зеленой глубине вечерней воды.
      Проходит две-три минуты, и снова хариус, как призрак, является из глубины и снова, совершив круг, исчезает за плитой… Я не могу оценить его размеры, но он много солиднее тех рыб, которые сегодня достались мне. Как зачарованный я смотрю на воду и жду этого призрака еще и еще раз. И он снова является на свет божий и так же торжественно уходит в темноту.
      Хариус-призрак больше не показывается. Вместо него является Мишка и громко сообщает прогноз погоды на ближайшее время:
      – Дождь будет – из харюзов крови много течет.
      Я смотрю на его сумку. Она полна рыбы и вся пропитана кровью.
      Мишка, видимо поняв мое сомнение, рассеивает его:
      – Так всегда. Харюза кровят к дождю.
      Я рассказываю ему о хариусе-гиганте, и, видимо, напрасно. Мишка тут же вскакивает на плиту и принимается тралить своими мушками, крючками и мормышками, дополнительно привязанными к леске, мою заводь-аквариум. Но все напрасно. Рыбак разочарован, а я радуюсь: этот хариус-призрак остается только моим.
      Ночью, как и предсказывал Мишка, пошел дождь. Он шел и утром, и днем и только к вечеру утих и дал нам возможность подсушить одежду.
      Перед самыми сумерками я снова был у каменной плиты и снова, как в сказке, видел хариуса, медленно поднимавшегося к поверхности воды, и верил, что эта необыкновенная рыба и была хозяином и каменной плиты, и заводи, и той темно-зеленой глубины, которая начиналась сразу за каменной плитой. Она оставалась не пойманной ни Мишкой, ни мной. Для такой рыбы Мишка был слишком прямолинеен, а мне просто не приходило в голову заняться здесь рыбной ловлей…
      Четвертая ночь на Чулышмане очень походила на вторую: на небе были те же самые звезды, а река дарила мне те же самые сказочные ночные голоса. Но теперь я без прежнего удивления слушал и шум площади, и цыганский хор, и бормотание приемника, и крикливый спор. Эти голоса уже не мешали мне спать.