Рудольф Ольшевский
      ДАМСКИЙ НАГАН
      Имя дают родители, а кличка, даже если ты сам себе ее придумал, сочиняется небесами, не иначе, как самим богом. Ну кто, кроме него мог подсказать уголовникам, что Вильку нужно назвать Пантерой. Не будь этого прозвища, Вилька, может быть, и вел бы себя иначе. Но вот он получил кликуху, и теперь нужно было ей соответствовать. Подсознание определяет сознание. Вилька держал в страхе всю "Соборку", а она, как известно , была в Одессе чем-то вроде подготовительных курсов для любой тюряги. В драке Вилька был действительно страшен. Но обычно до этого не доходило, так как на слова он был тоже крут. Это он как-то не по росту громыхающим басом произнес, что первый раз бьет в рыло, а второй -- по крышке гроба. И голос его при этом был глухой, как удар по дереву.
      Толик назвал себя Джонсоном сам. Первоначально он дал себе имя Гарсон, но потом узнал, что это означает, и срочно переименовался в Джонсона. После этого хуже обидеть его нельзя было, чем назвать Толиком. Полгорода сужало у него брюки, переделывая "клеши" в "дудочки". И действительно, черта с два стали бы ездить к нему парни с Пересыпи и Молдаванки, если бы он назывался Анатолием. А к Джонсону составлялись списки клиентов за месяц вперед. И только мы, его соседи, могли придти к нему рано утром или поздно вечером и обслужиться по блату.
      Хромому Витьке кто-то, как гербовую печать на задницу поставил, дал прозвище -- рупдвадцать. По ритму походки очень подходил ему этот прейскурант. Он ковылял по нашему двору, а разные ноги его, будто передразнивали друг друга -- рупдвадцать, рупдвадцать, рупдвадцать.
      Иностранцы вряд ли поймут такое. Там как не припадай на одну ногу, а доллардвадцатьцентов никто не назовет. А у нас рупдвадцать -- кличка для хромого что надо.
      Однако самое нелепое прозвище было у меня. Могу поклясться, что больше ни у кого в мире такого не было. Ну скажите, пожалуйста, кого еще в мире называли Дамский Наган?
      Представляете, летним одесским утром какой-нибудь хмырь кричит у моего окна: "Эй, Дамский Наган, пошли на море!" И самое обидное , что мама, моя родная мама, не понимает, что это оскорбительно. Спокойно она отвечает хмырю: "Алик, Дамский Наган пошел за хлебом".
      Ну хотя бы назвали Маузер или, на худой конец, Автомат Калашникова. А то Дамский наган.
      Если бы прозвище мое было Маузер, я, наверное, и вел бы себя иначе, и судьба бы у меня получилась другая. Маузер иначе улыбается, по-другому ходит. А у Дамского Нагана вечно эти извиняющиеся глаза и нелепая улыбка. И вообще, разве стал бы писать стихи Автомат Калашникова? А даже если бы и стал, то это были бы совсем другие стихи. Наверняка, они были бы написаны гекзаметром: "Трах-тарарах-тарарах-тарарах-тарарара!" Как у древних греков. Им, видимо, трепыхающийся перед штормом парус нашептал этот ритм. Надо же, чтобы он повторился в битве под Одессой через три тысячи лет.
      А Дамский Наган? Ну что это такое? "Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой".
      И во всем виноват я сам. А дело было вот как. Началось все с того, что я родился в командировке. То есть, как вы понимаете, в командировку послали не меня, находившегося в эмбриональном состоянии. Хотя, с другой стороны, как на это посмотреть. Командирован был мой отец. И не только он, его одного было недостаточно для моего появления на свет. Вместе с ним на год с лишним уехала из Одессы в глухое белорусское село и моя мама. Совдекабристка.
      А шел в ту пору 1938 год. И если округлить цифру, на каждого новорожденного приходилось, как минимум, трое расстрелянных на одной шестой части суши. Интересно, на чью смерть пришлось мое рождение? На Мандельштама? На Меерхольда? На Вавилова? Ишь, чего захотел. Наверняка на каких-то безвестных Рабиновичей, Ивановых, Грищенко. Как бы там не было, волею социальной арифметики природа тогда дорого заплатила за мое рождение.
      Отец мой работал в райкоме партии. В одном из тех мест, где идейные пули материалистами материализовывались в свинцовые. Ленинградские "Черные Маруси", в которых возили арестованных, в Одессе назывались "Соньками-дримбами". На бортах закрытых грузовиков писалось не "Хлеб", а "Рыба". Не хлебом единым.
      Первый секретарь райкома глянул на живот моей матери, которая была, как говорится, чуть-чуть беременна, и отправил моего отца в длительную командировку, пока его не коснулось "это самое", и Сонька в кожанке с пьяным дворником не нанесли моим родителям ночного визита. Отец поехал поднимать колхоз, не ведая того, что освободил свое место "врагу народа", которым неминуемо должен был стать он сам, не поторопись с его командировкой секретарь райкома.
      Хороший был секретарь, да будет ему магаданская земля пухом. Он вызвал моего отца в свой кабинет и долго говорил с ним под портретом Ильича.
      А портрет уже давным-давно знал все, что произойдет, не зря он так хитро улыбался. Не в еврейскую бабушку пошел портрет, дедушкино татаро-монгольское иго зловеще косилось со стены. Великий вождь, как прищурился в октябре семнадцатого, так и не расщурился двадцать лет спустя. Сильный ветер дул тогда с Невы, что ли? А может быть целился в кого-нибудь этот любитель пострелять из крейсера Аврора?
      Секретарь вручил отцу два пистолета. Один большой -- маузер. Второй же маленький -- тот самый, будь он неладен -- дамский наган.
      -- Там еще летают бандитские пули. Так что распишись, что получил оружие, председатель.
      -- А второй зачем? -- недоумевал отец.
      -- Жена твоя ждет ребенка. Пусть хранится на всякий случай у нее под подушкой. Тебе ведь придется мотаться по полям.
      И надо же, чтобы рассказывая во дворе о том, в какое геройское время я родился, вспомнил я об этом пистолете. Умолчи я о нем, и меня, наверняка, окрестили бы маузером. Хотя слово "окрестили" здесь неуместно. Изобретатель грозного оружия Маузер был безусловно евреем. Но звучит его фамилия вполне сердито, вроде вилькиного "второй раз бью по крышке гроба". Так нет же, не устоял, трепло, рассказал о втором нагане. Между прочим, неизвестно, существовало ли такое оружие в природе вообще.
      Хотя, видимо, существовало, не могла ведь его выдумать моя мама. Наверное, пистолетики не серийно делали для жен больших начальников. А может быть, их создавали с дальним прицелом. Вдруг да придет такой момент, и судя по темпам тридцать седьмого тире тридцать восьмого года вскорости, когда мужчины нашей страны перестреляют друг друга. Кто тогда будет продолжать успешно начатое дело уничтожения "врагов народа", чтобы в конце концов победа коммунизма оказалась неизбежной? Сами понимаете, еще нужно было завершить коллективизацию, окончательно покончить с так называемыми кулаками, только разворачивалась индустриализация, кругом внедрялись троцкисты, по улицам бродили шпионы, инакомыслящие мыслили иначе, чем следовало, уже учились в мединститутах будущие врачи-отравители, в основном из евреев, уже проскакивали кое-какие вредные заметочки в журналах "Нева" и "Ленинград", писатели писали не то, полководцы направляли свои полки не туда. Предстояла серьезная работа. Вернее, не предстояла, а продолжалась.
      Нет, совсем не напрасно перемигивались висящие в кабинетах начальников портреты мертвых и живых вождей. Это они таки да целились в свои бывшие и будущие жертвы. Владимир Ильич в барышень и мальчика из царской семьи. Потренеровался на них и перешел на матросов из Кронштадта. Потом на попов, нечего торговать опиумом для народа. Тоже мне наркомафия. Потом последовали снайперские отдельные выстрелы. Пли! И нет поэта Гумилева. Пли! На этот раз промахнулся, не попал в Иудушку-Троцкого. Ну ничего, Иосиф Виссарионович добьет топориком. Тоже, между прочим, оружие пролетариата. Ну-ка теперь Киров становись к стенке. Тут нужна особая тщательность. Не так-то просто стрелять сведенной рукой. А промахнуться нельзя. Больше шанса не будет. Да и пуля, уйдя в сторону, может задеть Тухачевского или Якира. А их черед еще не пришел. Левый глаз Сталина на портретах почти закрыт. Хорошо Дзержинскому, он романтик революции, он стреляет с широко раскрытыми глазами и попадает не целясь -- влет, на звук, на запах. Если бы не чахотка, полстраны перестрелял бы. А вид сохраняет интеллигентный. Надо чикать, потому что мы ЧК. Если были бы ЦК, то цикали бы. Молодец был Понтий Пилат. После этого спонта умывал руки. "У чекиста должны быть чистые руки" Вот железный Феликс. Его после смерти, наверное, перелили на пули. А может быть, на эти самые дамские наганы.
      Вобщем, дамские наганы -- это, скорее всего, тоже историческая неизбежность, большевистское изобретение кремлевских снайперов.
      Последний раз об этом оружии я слышал от своего приятеля Чуева, тоже, между прочим, Феликса. Потом у него появилась кличка -- Челикс Фуев. И смотрите, что делает прозвище с человеком. Феликс был приличным парнем. Учился на математика в Кишиневском университете. Воспитывал младшего брата. Матери у них не было. Потом и отец, летчик, разбился. Феликс о нем писал стихи, которые и повез в Москву. Стихи были слабыми. В нормальных изданиях их не брали. Но Феликсу повезло, а, может быть, и наоборот -- в конце концов он понес их в журнал "Октябрь".
      Это было время, так называемой, Оттепели. Скворцы еще не прилетели, но воробьям уже разрешалось кое о чем чирикать. В московском зоопарке даже подали голос чудом сохранившиеся старые орлы.
      И, кто бы мог подумать, по ночам с площадей стали исчезать памятники Сталину. Воронам это как-то не нравилось. Вороны привыкли сидеть, вместо погон, на плечах генералиссимуса. А тут вдруг пустота.
      После короткой оттепели впереди были еще крещенские, фу, что я говорю, хрущевские заморозки, и вороны это знали. Они слетались в редакцию журнала "Октябрь", опять октябрь, и каркали, заглушая робкие еще голоса певчих птиц. В основном, это были бесталанные и безграмотные писатели и журналисты.
      Они называли себя патриотами, но поклонялись кумиру, уничтожившему треть их народа. Они считали себя интернационалистами, но это с их руки представителей малых народов начали называть лицами. По аналогии с жидовской мордой. Лицо еврейской национальности. Представляете -- лицо русской национальности. Не звучит. А лицо армянской национальности -- можно. Почему?
      Феликс Чуев был провинциалом. Ему нужно было особенно стараться, чтобы сделаться своим. И он старался изо всех сил. Даже в те смутные времена Челекс Фуев получил не очень строгий выговор Союза писателей СССР за сталинизм. Это было тайное признание заслуг, и он всю оставшуюся жизнь гордился поощрительным наказанием СП. Да он и впрямь на следующее утро после шельмования проснулся знаменитым. Все комсомольские премии будут теперь его. Да что там премии, сам Вячеслав Михайлович Молотов благословил его, сходя в гроб.
      По выходным Феликс приезжал к нему в гости. Совсем недавно второе лицо, опять лицо, в государстве поднимало рюмку, а Феликс стакан, водки за великого Владимира Ильича Ленина, затем в тех же пропорциях пили за дорогого Иосифа Виссарионовича Сталина. Феликс жадными глотками вливал в горло водку, чувствуя, что выполняет историческую миссию. Впрочем , ему на этих встречах казалось, что он не полностью отдает родине свой патриотический долг. По простому это называется -- недопил. Еще один стакан было бы в самый раз. Однако, что поделаешь, уважаемый Георгий Плеханов оказался не до конца последовательным вождем пролетариата. Подвели интеллигентские штучки. А жаль, в самый раз было бы выпить за него третий стакан.
      Когда я бывал в Москве, Феликс приходил ко мне в гости. Внешне он мало изменялся. Разве что только полысел, как Молотов да правый глаз стал немного щурится, как у вождей на портретах. Мои приятели никак не могли понять наших отношений.
      Стасик Рассадин всегда чувствовал, если Чуев накануне был у меня.
      -- Проветри помещение, Челиксом пахнет.
      И, действительно пятнадцать минут назад Феликс был у меня.
      -- Ну, какие новости от Молотова? Как там пакт с Риббентропом? -- не успокаивался Рассадин.
      И я добросовестно рассказывал, что сегодня узнал от Чуева.
      Ехали вожди в "эмке" проверить одно из военных подразделений Подмосковья. Это было в самом начале тридцатых. На загороднем железнодорожном переезде шлагбаум был опущен. Приближался поезд. Машин в то время было мало, и стрелочник подошел посмотреть, кто едет в такой чистенькой. Закрывшись от солнца ладонью, он присел у капота и вслух заметил: "Сталин". Обошел машину и опять проявил политическую грамотность -"Молотов". Заглянув внутрь снова, разглядел и узнал Ворошилова. Глянул на крайнего слева и аж присел: "Еб твою мать, Буденный!"
      Сталин долго смеялся и впоследствии иначе своего архиусатого командарма не называл. Когда появлялся кремлевский кавалерист, Иосиф Виссарионович оживлялся и приветствовал его: "Еб твою мать, Буденный!" Тоже, между прочим, кличка. Причем очень подходила. Особенно в устах специалиста по языкознанию.
      О том, что дамский наган действительно существовал, я убедился из другой истории Молотова, пересказанной мне Феликсом.
      Женскую "пушку" подарил Аллилуевой ее брат. Она, в отличии от чеховского ружья, выстрелила сразу.
      Праздники мрачные вожди обычно встречали небольшими компаниями. И на этот раз октябрьские отмечали скромно. За круглым столом в одной из кремлевских комнат сидел Сталин с Аллилуевой, Молотов и Ворошилов с женами. А для разнообразия пригласили Тухачевского с его супругой, писанной красавицей. Кто знает, может быть горький осадок этой ночи и сделал всего через несколько лет прославленного полководца врагом народа.
      Сталин веселил праздничную компанию. Он скатывал комочки хлеба и стрелял ими в жену Тухачевского. Особенно радовался великий шутник, когда он попадал в пышную грудь красавицы.
      -- Почему некоторые представители нашей партии говорят "ворошиловский стрелок"? -- обращался он к смущенно улыбающемуся Клименту Ефремовичу. -Может быть правильнее будет -- "сталинский стрелок" ? А?
      Еврейские интеллигентные жены Молотова и Ворошилова делали вид, что все это ужасно остроумно. Мрачной была только Аллилуева. В какой-то момент ей надоела эта игра, и она, улучив минуту, выскользнула из комнаты. Ее отсутствие затянулось, и Сталин показал головой на дверь. Ворошилов понял, что это относится к нему и означает -- приведи эту нервную женщину. Климента долго не было. Когда он вернулся по его лицу все поняли, что произошло нечто не поправимое.
      Сталин ринулся в коридор. За ним устремились все.
      -- Где? -- крикнул он на ходу и Ворошилов показал -- где.
      Аллилуева лежала на полу в луже крови. Рядом с ней валялся подарок брата -- дамский наган.
      -- Нэ уберег. -- Тихо сказал Сталин.
      А может быть Молотов придумал, что он так сказал. Скоро он и сына своего, Якова не убережет. И опять произнесет романтические слова: "Солдата на маршала не меняем". Не убережет самых талантливых людей своего поколения. Тысячи, десятки тысяч людей станут его жертвами. И это произойдет через пять и через десять лет. Всего через одну и через две сталинских пятилетки.
      Как раз в это время появлюсь на свет я. Меня с самого начала будто задела тень этого времени. Я родился мертвым. Слишком рано я сделал первый вздох и не донырнул несколько сантиметров до бытия -- захлебнулся.
      Если бы это произошло в одесском роддоме, моя безымянная душа выскользнула бы в окно и полетела в сторону моря -- к Ланжерону. Но я родился, как было уже сказано, в командировке, в глухом селе, где фельдшером был пожилой немец, который все умел и не был брезгливым. Трубкой он высосал слизь, которой я захлебнулся, и сказал старухе, что ему помогала:
      -- Тважды счастлифый, родился ф рупашке и мертвый. Первый раз такое фижу.
      И в этот момент я заорал. Смерть, которую он высосал из меня, была выплюнута в помойное ведро.
      Через два года фельдшера выслали в Сибирь, как немецкого шпиона. Родись я немного позже, и никто на земле не оживил бы меня. Судьбу мою с самого начала будто рассчитала гениальная машина. Рок наступал на пятки.
      Может быть в том тоже таинственный знак, что целых десять лет носил я кличку огнестрельного оружия. К ней так все привыкли, что иначе меня и не называли, а дворничиха наша тетя Маня, что продавала семечки, а потом ругала лузгающих их, как-то спросила меня:
      -- Послушай, Дамский наган, а как зовут тебя на самом деле?
      Я уехал из Одессы, как будто убежал от своего прозвища. Семь лет меня не было во дворе на Соборке. Только через долгие семь лет я вернулся и шел со своей женой по нашему двору.
      Говорят, что в прекрасном одесском оперном театре, который занимает второе место в мире после венского, есть один недостаток -- слабая акустика. О нашем дворе этого не скажешь. В нашем дворе, если прислушаться, слышно, где скрипит кровать, где поет вода в клозете, где играет патефон, и заглушает примуса голос Утесова. Когда у Вильки Пантеры собираются блатные кореша, то в КГБ на бывшей еврейской, а теперь улице Бебеля, не нужно никаких подслушивающих устройств. До них доносится песня под гитару подвыпившей компании: "Отец мой Ленин, а мать Надежда Крупская, А дедушка Калинин Михаил. Мы жили весело в Москве на Красной площади. Сам Ворошилов часто в гости к нам ходил". Почти то же самое, что рассказывал мне Феликс Чуев.
      Итак, через семь лет приехал я в Одессу. Мы с женой шли по нашему двору в жаркий воскресный полдень. Тишина стояла вокруг необыкновенная. Весь дом купался в море или торговался на Привозе, или неподалеку от нашего двора спорил в саду на Соборке у фонтана, где каждый день собиралась толпа обсуждать футбольные новости. "Ой, не говорите мне за Черноморец, это не команда. А за кого вам говорить? За киевское "Динамо"?" Все из нашего двора куда-то делись. Только два пацана обливали друг друга возле крана. Им было лет по пять. Они родились гораздо позже того лета, когда я уехал из этого города.
      Увидев нас, они перестали брызгаться, и один шепотом сказал другому. Он сказал шепотом, но я услышал, так как в нашем дворе хорошая акустика:
      -- Нолик, смотри, Дамский Наган приехал.
      Это моментально услышала тетя Маня. Она высунулась из окна, якобы только затем, чтобы крикнуть ребятам:
      -- Эй, байструки! Оставьте мне в покое водопровод! И тут же забыв про них, она обернулась к своему мужу, который уже лет тридцать после инсульта был прикован к постели и каждый день просил свою жену, чтобы когда он умрет, не про него будет сказано, она его похоронила вертикально, стоя.
      -- Ося, -- просвистела тетя Маня. В оперном театре ее голоса я бы не услышал. -- Ося, Дамский Наган вернулся.
      -- Что ты говоришь? И какой же у него вид?
      -- А, на море и обратно. Ты что Дамского Нагана не знаешь? Он привез свою жену. Ты слышишь, как пахнет ее одеколон?
      -- Конечно. Я же не глухой. -- Долетел до меня его голос. -- Наверное французский.