Живая Литература - Живая Литература. Произведения из лонг-листа премии. Сезон 2011-2012
ModernLib.Net / Поэзия / Коллектив авторов / Живая Литература. Произведения из лонг-листа премии. Сезон 2011-2012 - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(стр. 2)
прозрачный воздух горьковатый в любовной судороге пью. * * * Итак родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в Америке Где-то в больнице в Бруклине от моря невдалеке. В железной её стерильности неуместны истерики, И вены переплетаются на пожелтевшей руке. А может быть лучше где-нибудь в израильском поселении Пулю поймать залётную по дороге домой. Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение, Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой. Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая, Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно. Трава там почти до пояса. У памятника беседуя, Присядут два молдаванина и выпьют своё вино. Александр Закуренко
27 декабря. Вторая речка [1]
В декабре, – говорят, – в декабре, На заре, – отвечаю, – на зорьке, На амбаре, на досках, на корке Крови спекшейся, и на коре… По реке, – говорят, – по воде, На плотах, – отвечаю, – на веслах, Елях спиленных, срубленных соснах, Душах стылых, постылой беде. А стихи, – говорят, – а слова, В мерзлоту, – отвечаю, – в туманы, И летят журавлей караваны, И ахейская льется листва. Времена, времена, – говорят, В пустоту, – отвечаю, – в беспамять, На Дунае, на Волге, на Каме, И кивают. И молча стоят. Путешествие по воде
Стремнина, череда островов, Камень, покрытый лесом, Базальтовый мур, под собственным весом Расслоившийся среди рек и ветров. Здесь бы и жить, ловить рыбу, Ходить на моторке, кормить чаек, Мимо плывущий паром встречая, Думать о том, что и мы могли бы С нашего острова с женой перебраться На материк, где твёрже почва, А здесь только раз в месяц почта И не с кем, кроме травы, общаться. Хотя по ночам маяк мигает, Ухнет филин, со сна, должно быть, Со лба стирая сажу и копоть, Сидим у костра, у мира с края. И что нам чужая жизнь двойная, Где нет тишины, воды, листьев, Чайка над нами с утра зависнет, Небо, что колыбель, качая. * * * Взять, уехать бы в никуда, Где холмы и реки составляют одну линию, Где слово «вода» и есть вода Глубокая, синяя. Там деревья дольше живут, чем мы, А трава выше бегущей собаки, И не хватит белка, белил, сурьмы, Чтоб замазать перепады, где взлёты и буераки. Дорогие озёра, стойбища сна! Сосны, лёгкие, как птенцы цапли, вспыхивающей, что блесна. Золотых колосьев венцы. Старой мельницы круговорот, Ряска двигающихся болот, В глубине сырой поворот, Взмах, прощающий от ворот. Что ж, прощай и ты, человечий костяк, Привечай нас, сырой песок. Дом для тёплой жилки – висок, Гроб, где крови поток обмяк. Апостолы. Эль Греко
Тосканской зыбкости верблюжья колыбель, Растаивающая прядь. Чем ближе смерть, прозрачнее свирель, Жирнее почвы пядь. И эти кипарисы, и гора, и удлиненный жест Армады среди моря, и жара: овечьих мест Средь одуванчиков, левкоя, резеды, Среди сгорающих олив. Губам потрескавшимся б горсточку воды. Свод ночью так высок (чуть вздрогнет под рукой) и молчалив. * * * Как качаются льды На волне, над волной, Среди черной воды Под луной золотой. Белых чаек прибой (Желтых зданий тюрьма, На Неве, над Невой Умирает зима), — Как безжалостны их Шепот, гомон, – и плач Петропавловских игл, И судачь не судачь (Если сходит с ума без нее этот град), — обветшала сума четверть века назад, Остаются огни Над рекой, над судьбой, И мерцают они Как прибой, как отбой. Из цикла
Русские поэты
* * * Он умер от инфаркта. Хрустального певца Позолотилась карта В преддверии конца. Как малые побеги Однажды написал. Пахучий храм телеги, Небесный сеновал. Душа-жалейка плачет, Как чайка на песке, То, бедная, судачит, То голосит в тоске. Молчит душа-гречанка, Мигает ей звезда. Уходят с полустанка На небо поезда. 10.04.02 * * * Сиплый пар, петербургская хлябь И воздушная сфера вокзала. По Неве предрассветная рябь, Как предсмертная поступь портала. Чудный город, родной и сквозной, Отраженья воды и гранита, В жёлтых окнах над чёрной рекой Облаков серебристая свита. И когда паровозный гудок Вдруг вплетается в траурный полдень, Будто поезд ушёл на восток, А на западе время не помнят, Умолкает шарманка, ларец Открывается, полн лепестками. На ступеньках расцветший венец Перед дверью, закрытой не нами. * * * За окном моим куст сирени, А поётся всё тяжелей, И кузнечик сверчит без лени О судьбе моей. Улетели недавно птицы. В ожидании холодов Листьям падающим снится Воскрешенье плодов. Расцветай же, бутон пятипалый, Возвращайтесь, птицы, домой. За друзей ушедших, усталых, Пропоёте вы упокой. Щебетанье, щелчки и пенье, Стрекотание кузнеца, Увяданье цветов сирени — Это всё отголоски Творца. И другого пути не бывает, И пейзаж-то один, и день. Увядает, себя убивает, И опять расцветает сирень. * * * Сирень расцветает в неспешном саду, Трепещут слова, словно рябь на пруду, И ветер кудрявый, касаясь осоки, Легко замирает на ноте высокой. О чём этот ветер и листьевшептанье? Тут камни живые и мертвая тайна. О вечной любви, о внезапной разлуке, О чёрной земле, замирающей в муке? О птицах парящих, о лилии влажной, О том что мгновенно, нетленно, неважно? О иве, склонившей седое обличье, О мире подземном, о возгласах птичьих? О лёгкой слезе, задрожавшей на розе, Поэзии тихой, умолкнувшей прозе? Спасатель
В белом домике вдруг загорается свет, Красный круг говорит: «Он тут». И выходит спасатель, в жилет одет, И к нему мертвеца несут. Заплелись в волосах мертвеца рачки, И моллюски в устах его, И белесой коркой покрыты зрачки — Льдом средь дантовых берегов. В чёрном старом саду стоит тишина, Кипарисы-солдаты молчат. «Он спасет или нет?» – бормочет волна, И летучие мыши кричат. И берет спасатель ладонь свою, И прикладывает к груди, И трещат цикады, сверчки поют: «Все мы грешны, суди не суди, Но поем и знаем – таков улов, Потому как назначено так. Почему ж человек к смерти готов, Умирать человек мастак?» И павлины гундосят свое во тьме, И стаканы у пьяниц звенят, И тяжелые волны по спинам камней, Как щенки, доползают до пят. И Спасатель плачет над мертвецом, И маяк, как архангела свет, Наклоняясь огромным чистым лицом Утверждает, что смерти нет. И летит в темноту спасательный круг, И мертвец открывает глаза, И огромное море светится вдруг, Словно золото и бирюза. Светлана Максимова
* * * «Глоток вина смягчает сердце», — сказал мне так седой цыган. Он с уха сдернул полумесяц и уронил серьгу в стакан. Мы были с ним знакомы с детства как мальчик с девочкой… И что ж… Глоток вина смягчает сердце и в сердце входит, словно нож. Мои вы белые цыгане, седые до корней волос, ведь я была любима вами, как ландыш дикий у колес. Дитя, подкинутое Богом, белей беленой конопли. Собрали мне судьбу по крохам и на бездомье обрекли. И стало мне родней бездомье, чем тот сгоревший отчий дом. Есть теплый пепел на ладони в рукопожатии моем. И тот, кто руку не отдернет, к губам ладони поднесет — он, как в пылающий терновник, в судьбу мою навек войдет. * * * Притчи птицы Феникс тем и хороши, Что не всем понятны. Всякий пепел мира для ее души Родимые пятна. Чем пониже пепел тот к земле приник Тем и животворней. Вот стоит, шатается пьяненький старик, Курит на платформе. Ждет он электричку. Едет до Тайнинской. Зажигает спичку, Говорит таинственно С маленькой старушкой, Прикурившей рядом: «Хоть чучелом, хоть тушкой — А лететь-то надо.» Стряхивают пепел, Шепчут: свят-свят-свят… И во чистом небе В Индию летят. * * * Все восемь блаженств ей садились на плечи, Как птицы, клюющие сердце и печень. Она же лишь клетку пустую везла И два за спиною простынных узла. Он был в этой клетке по счету восьмым, И пил он, и ел ее слезы, как дым, И ныл, аки янгол, до самых Мытищ, Что жаждущ, и страждущ, и духом он нищ. А после он допил все капельки слез, И вышел, и клетку пустую унес. Ее разбудил на рассвете старик И крикнул, что поезд загнали в тупик. Тогда она ношу зубами взяла И два развязала пустынных узла. И руки свои вознесла к небесам. И молвил оттуда рожденный ей сам: Блажен же ты будешь рожденный в пути, Которому некуда больше идти, Которому некого больше любить, И чью пуповину, как будто бы нить, Старуха в сожженной деревне сучит Из тех пепелищ, где не птица кричит, А восемь блаженств, никого не найдя, Все плачут и плачут, как будто дитя. Австралийская труба диджериду
Какой у него нежный рот, у того, кто играет на австралийской трубе. Он листок агавы губами берет, вырастающий из ноты «ре». В австралийских джунглях есть такие цветы с завязанными глазами и раскрытым ртом. Они в полночь с Богом говорят на «ты», но молчат о том, какой у него нежный взгляд у того, кто играет на австралийской трубе. Сквозь него все птицы и звери глядят и жемчужной каплей сверкает яд на прокушенной детской губе. Чтоб никто не посмел украсть поцелуй Ни на ноте «ми», ни на ноте «ре», кроме девы тайных воздушных струй. что живет в австралийской трубе. * * * Погоди… еще о самом главном Я скажу тебе – глаза в глаза… Изогнулась вся улыбкой фавна В окнах виноградная лоза. Если умирать – умрем на юге! Под ногами – музыка горит! Колокольчик медный в рваном ухе У цыгана пьяного звенит. Так живешь себе светло и славно, Бережешь и честь свою, и сан, Но приходит гость с улыбкой фавна. – Странник, – говорит, а сам, а сам… Голубей пускает он из уха, И звенит, звенит его серьга. И поклоны бьет ему старуха, А на нем – козлиные рога. Да и весь увит он виноградом, И с рогами дьвольски хорош. Он поет, что верным будет братом, А продаст, наверно, ни за грош. На порог бы прежде не пустила, Ну, а тут забыла срам и стыд. И откуда в нем такая сила?! Под ногами музыка горит! Отчего, о Боже, с нею вместе Так не страшно и на страшный суд? Отчего из той козлиной шерсти Ангельские крылья девы ткут?! Нам уже на север нет возврата, Там сожгут нас, верно, за грехи. Ну, а здесь царицей винограда Ты меня со смехом нареки. Потому что север к нам коварен, И не скрыться от суровых глаз. А на юге все мы – божьи твари, А на юге Бог возлюбит нас. А простит, уж верно, и подавно, Ведь грехов-то – музыка одна! Ангел с молодой улыбкой фавна Наливает красного вина! * * * Но в добрый, но в самый счастливый наш час На Невском играет божественный джаз. Трубач бородат и взъерошен. Он к небу развернут своей бородой. И в небо впечатан он вместе с трубой Счастливой смеющейся рожей. И ангелы шумно толпятся над ним. Лишь ноту берет – и рыдают они От счастья: «Гуляем! Гуляем!» Мы катимся вниз, пропадаем, горим, Но все же ведет нас причудливый ритм По белым хребтам Гималаев. Ах, нищая птица! Ах, птица – змея! Он снова трубу поднимает, смеясь. Он первый трубач Петербурга! Куда он зовет нас над темной Невой? Он солнце вдыхает – и нота его Возносится, как Джомолунгма! * * * На Невском пахнет морем, тиной И флорентийскою тоской… Да почему же флорентийской?.. Ну, а какою?.. А какой?! Не все ль равно, как назовемся Под звук Архангельской трубы, В каких каналах тонут весла Сомнамбулической судьбы, Где на руках меня носили И заливали в купола… Как будто я жила в России… Как будто я, вообще, жила! Как пес бродячий воет сердце На Петербургскую метель. Нам не видать иных Венеции, Их упоительных смертей С клубничным запахом заката, С ночными розами зимы, Где породнились мы когда-то Великим праздником чумы. Наверно, в этом и игра вся — Когда на счете: «раз… два… три…» Душа с соломинкой пространства Над пеной космоса мудрит. И все глядит недоуменно На этот радужный пузырь. И называет поименно: Нью-Йорк, Венеция, Сибирь… И просыпается единой В какой судьбе?.. В стране какой?.. На Невском пахнет морем, тиной И флорентийскою тоской… * * * Что же делать? Ничего не делать. Быть живым, как голуби и овцы. И любить смуглеющее тело Все равно под чьим горячим солнцем. И бродить по гулким дебрям сада, Не вступая ни в какие торги Со страною, выпавшей в осадок, Словно в алхимической реторте. * * * Как же любила тебя я безумно. Право, смешно даже вспомнить… И вот Ангел, похожий на детский рисунок, Между страницами жизни поет. Что с ним поделаешь, что с ним попишешь? Книгой захлопнешь мартовский снег… Каждое слово кажется лишним В книге без слов… И напрасен побег — Примечания
1
Вторая речка – река под Владивостоком, также название лагеря, где умер О.Мандельштам (прим. публикатора)
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
Страницы: 1, 2
|
|