7. Я получаю ответы на некоторые вопросы

В ту ночь впервые за последние два десятка лет я спал в комнате с открытым окном, без кислородной установки, без кислородомера, не слыша шипенья струящегося по трубам столь необходимого для жизни, но столь дорогостоящего воздуха.

И впервые с тех пор, как я появился на свет, меня разбудило лошадиное ржанье.

Я выглянул в окно: в просторном, залитом солнцем дворе Агвилла и Анди сгружали с трех лошадей большие, тяжелые мешки. Перед каменной аркой входа стояла стража.

Когда разгрузка кончилась, лошадей увели, а братья, взвалив на спину по мешку, куда-то их понесли. Видимо, нести пришлось далеко, потому что вернулись они примерно через полчаса, вспотевшие, тяжело дыша. Снова взяли по мешку и снова двинулись в путь.

Первым меня заметил Анди.

— Привет, Тедди! — крикнул он. — Что смотришь? Помогай!

Думаю, даже толтекам не приходилось таскать таких тяжестей — у них были рабы.

— Я тоже ваш послушный раб, — ответил я и направился было к двери, но Агвилла остановил меня: — В следующий раз, сеньор Искров, сначала поешьте. Завтрак на кухне, рядом со столовой.

Завтрак был скромный: кукурузные лепешки, чай из лесных трав, синтетический сыр. Зато кухонному оборудованию могла позавидовать самая взыскательная хозяйка: современная плита, огромный холодильник, мойка-автомат с горячей и холодной водой, всевозможные сушилки, шкафы и шкафчики, приборы — словом, все что нужно. Как им удалось все это сюда доставить? Неужели по той тропке, по которой спускался я? Вряд ли…

По другую сторону коридора была еще комната. В полуотворенную дверь я увидел новейшее электронное оборудование: три мощных радиофона, несколько телемониторов, два передатчика, миникомпьютер, назначения которого я не знал, набор инструментов, радиодетали… Выведенные в окно антенны исчезали из виду высоко над крышей. Среди всех этих машин и приборов я увидел Педро Коломбо, который что-то ковырял отверткой, то и дело поглядывая на телеэкраны.

Он заметил меня: — Доброе утро, сеньор! Заходите! Как спалось? Здесь шумновато, наш генератор работает всю ночь.

— Доброе утро, Педро. Я прекрасно спал, — вежливо ответил я, не сводя глаз с мониторов.

Все пять экранов показывали разные изображения. На одном я увидел Белую Стену со сбегающей вниз тропой, той самой… Невидимый объектив полз по ней, высматривая каждый камешек, каждую птаху, то и дело отъезжая, чтобы охватить общим планом всю гигантскую скалу.

Заметив мое изумление, Педро включил звук, и до меня долетело завывание ветра, шум скатывающихся в пропасть камней. Даже мышь не могла бы проскользнуть незамеченной по этой тропке.

Весь второй экран занимала современная химическая лаборатория. Среди множества колб и труб различного диаметра и размера виднелись сосуды с зеленоватым веществом, между которыми сновал худощавый человек в белом халате.

Третий экран показывал шахту, с виду почти не отличавшуюся от шахты обыкновенного лифта, четвертый — огромный склад, сверху донизу заставленный ящиками.

На пятом экране виднелся узкий, глубокий, затянутый дымкой испарений провал. Сквозь пар можно было разглядеть узкоколейку и вагонетку, стоявшую на рельсах. Педро прибавил звук, и я услышал резкий свист, словно из котла под колоссальным давлением вырывался пар.

— Знакомая дорога, сеньор? — Педро, улыбаясь, кивнул на первый экран.

— Вижу, вижу… — сказал я и подумал, каким же я выглядел жалким, когда полз по этой тропке вниз. — Значит, я все время был у вас на мушке!

— Так уж положено, сеньор. Но держались вы молодцом. Да и мы были готовы в любую минуту броситься к вам на помощь.

Я не решился спросить об остальных изображениях, Педро же о них словом не обмолвился. Но уже одно то, что он позволил мне заглянуть в пункт связи Эль Темпло, свидетельствовало либо о том, что мне полностью доверяют, либо — вероятнее всего — о том, что я для них совершенно не опасен.

Хотя я был предоставлен самому себе и никто не мешал мне выйти из дому, я предпочел вернуться в отведенную мне комнату. Однако когда примерно час спустя вновь послышалось лошадиное ржанье, я выбежал во двор.

Братья Маяпаны сгружали мешки. Я поспешил им на помощь, взвалил на себя мешок и чуть не рухнул под его тяжестью. Он оказался явно не под силу человеку, который двадцать лет жизни дышал ядовитым стайфли и питался почти исключительно искусственной пищей. Мешок был набит каким-то черным сыпучим веществом. Энерганом?

Пошатываясь, я поплелся вслед за братьями.

Шли мы, думаю, минут пятнадцать, но, согнувшись под тяжестью непосильной ноши, я не смотрел по сторонам. Знаю только, что какое-то время мы шли длинными коридорами, миновали полутемные залы, потом поднимались по истертым каменным ступеням, местами чуть ли не ползком пробирались под низкими проемами. Какое уж тут любопытство, я мечтал лишь об одном — чтобы скорее кончился мучительный переход.

Но вот, наконец, мы подошли к массивной железной двери.

Агвилла коснулся ладонью левого верхнего угла, и дверь бесшумно отворилась. В глаза ударил яркий свет. Я вошел, с огромным облегчением сбросил мешок на пол и только тогда позволил себе оглядеться.

Мы находились в лаборатории — той самой, которую я уже видел на телеэкране. Сейчас она выглядела гораздо внушительней и смахивала скорее на небольшой химический завод. Кроме множества стеклянных трубопроводов, колб и огромных шаров, где весело булькала жидкость самых разных цветов и оттенков, в глубине помещения я заметил бассейн с темным густым веществом. Его без устали размешивали серебристые лопасти, то и дело всплывали и лопались пузырьки, по желобу в бассейн сыпался угольно-черный порошок. Под высокими сводами лаборатории негромко жужжали мощные вентиляторы. Наверное, в древности это помещение служило храмом. Со стен смотрели оскаленные, полустертые лики божеств. Над входом отчетливо проступал фриз с изображением крылатого змея.

Позади стеклянных шаров, освещенных пляшущим светом, возвышался огромный алтарь, украшенный астрономическими знаками.

— Добро пожаловать, сеньор Искров, — услышал я мелодичный голос доктора Маяпана.

Одетый в белый халат, он сидел перед небольшим контрольным пультом, наблюдая за десятками мигающих лампочек и приборов на табло.

— Как вам нравится наш заводик? — В его тоне звучала явная гордость.

— Здесь вы и производите энерган? — растерянно спросил я, ошарашенный всем увиденным в Эль Темпло.

Казалось невероятным, что здесь, в этой подземной лаборатории, созданы те огромные количества энергана, которые наводнили Америго-сити, грозили расшатать экономику Веспуччии и повергли в панику даже нефтяных магнатов других стран.

— Нет, — ответил Маяпан, — здесь лишь завершающий процесс.

Сырье поступает из другого пункта. — Он показал на мешки. — Гремучий песок.

Я вспомнил галерею и вагонетку на экране монитора. Не рискуя расспрашивать, где находится “другой пункт”, все же не удержался: — Скажите, доктор…

— О, вы уже больше не называете меня жрецом, — Маяпан укоризненно улыбнулся. — А жаль, мне было приятно. Древние жрецы, видимо, кое в чем были умнее нас, современных ученых. Так что вас интересует?

— Буду до конца откровенен. Как мне кажется, вы стараетесь показать мне все… или почти все: где обитаете, где производится энерган, как ведется наблюдение за внешним миром. Вам не приходит в голову, что по возвращении я могу вас выдать? Или вы решили избавиться от меня?… А может, оставить здесь навсегда?

Глаза за очками лукаво блеснули: — Но ведь вы наш друг, сеньор Искров! Мы вам доверяем. И не собираемся “избавляться” от вас, как вы выразились, или удерживать тут надолго. Вы нужны нам там!

— Человек — существо слабое, доктор. Особенно, когда он попадает в змеиные ямы “Конкисты”, а его детей держит заложниками Служба безопасности… Поневоле заговоришь!

Ко мне неслышно подошел Агвилла. Лицо его дышало гордостью, смешанной с презрением.

— Именно этого мы и добиваемся от вас, сеньор Искров! Хотим, чтобы по возвращении в Америго-сити вы говорили, писали, рассказывали обо всем, что видели тут, до мельчайших подробностей. Чтобы возвестили миру, и Мак-Харрису в первую очередь, что в недрах Скалистого массива, в бывшей резиденции толтекских властителей Второй династии, производится вещество, которое навсегда покончит с “Альбатросом”, уничтожит самого Эдуардо Мак-Харриса, его приближенных и приспешников, его заводы, танкеры, небоскребы, всю его империю.

Он умолк, но воздух, казалось, был насыщен напряжением от его беспощадных слов.

— Но что будет, если он заявится сюда? С солдатами, ракетами, самолетами?

— Без нашего разрешения сюда никто явиться не может, — с непререкаемой уверенностью сказал Агвилла. — Никто! Если все же каким-то чудом сюда и проникнет вооруженная до зубов армия… Взрыв мальчишеского хохота Анди не позволил ему закончить фразу: — Мой возлюбленный брат, могущественный вождь толтеков, изволит гневаться. Берегись, Тедди!

Агвилла слегка нахмурился, видимо, ему пришлась не по душе шутка Анди. Но он тут же взял себя в руки.

— Видите, сеньор Искров, какими непочтительными становятся младшие братья, если старшие в детстве не колотили их хорошенько? — с улыбкой сказал он. Доктор Маяпан с горечью произнес: — Увы, у моих сыновей не было времени ни для драк, ни для детских игр… Они расстались рано — один уехал на север, другой на восток, к морю, и долгие годы были разлучены. Зато теперь не перестают спорить по любому поводу: кому первому отправиться в рискованную разведку по Теоктану, кому взвалить на себя мешок потяжелее и даже, представьте себе, сеньор, кому бить штрафной в футболе. Агвилла улыбнулся краешком губ: — Отцы не всегда видят собственных детей в истинном свете. Лично мне наше детство представляется откуда более интересным, чем у других мальчишек. Но не будем больше об этом говорить. Если не возражаете, сеньор Искров, пойдемте, я покажу вам нашу мастерскую.

Я не заставил себя ждать.

“Мастерская” оказалась современным, полностью автоматизированным предприятием. Агвилла познакомил меня с производственным процессом, который, впрочем, так и остался для меня тайной. Я с детства ненавидел химические формулы и из всего школьного курса запомнил лишь О2 и Н2О, да и то потому, что вынужден ежемесячно выкладывать за них немалые деньги. Но одно я усвоил: именно здесь гремучий песок превращается в зерна, которые, растворяясь в воде, становятся высокооктановым горючим. И еще кое-что стало мне ясно: чтобы достичь этого, Доминго Маяпану пришлось трудиться двадцать два года, Агвилле — двенадцать, а Алехандро помог им тем, что сумел прочесть письмена Эль Темпло.

— Сразу после Кампо Верде, — рассказал Агвилла, — отец занялся химией. До той поры он был простым крестьянином, выращивал кукурузу, одно время работал мотористом на нефтяных промыслах. Вообразите, сеньор Искров, в тридцать лет засесть за учебники! Без единого цента в кармане отец отправился в Штаты и поступил в Институт Эдисона. Я поехал с ним. По ночам он работал в одной из лабораторий “Тексико-нефть”, а днем учился. Из последних сил. Жили мы в крохотной каморке на окраине Далласа, стряпали на плитке, чаще всего гороховую похлебку. До сих пор не выношу ее запаха! Я тоже хотел работать, чтобы помочь отцу, но он не позволил. Единственное, что от меня требовалось, — отличные оценки в школьном дневнике, и я как послушный сын приносил их. Хотя один я знаю, чего мне это стоило… особенно в первые годы, когда перед глазами неотступно стояли картины пережитого в Кампо Верде… Они преследовали меня во сне, голова раскалывалась от кошмаров, днем они мерещились мне в школе. Особенно тяжело было видеть, как мои одноклассники хвастались своими мамами или выходили с ними на прогулку… Кампо Верде! Опять это Зеленое поле!

— Годам к шестнадцати я немного успокоился, — продолжал Агвилла. — К тому времени отец стал дипломированным химиком и возглавил одну из лабораторий “Альбатроса”.

— А где был Алехандро?

— Он оставался на попечении Педро Коломбо. Какое-то время жил здесь, в Эль Темпло, а когда подрос, уехал на Остров, где занялся языками, историей, археологией. За четыре года сумел получить два университетских диплома. Он у нас способный… Жаль только, что помимо знаний, набил себе голову политикой.

— Тебе бы тоже не помешало пожить там несколько месяцев… — ввернул Анди.

— Мое место здесь! — резко бросил Агвилла и, обращаясь ко мне, продолжал: — Пока Анди зубрил санскрит и другие древние языки, мы с отцом перебрались из Далласа в Америго-сити. Там, в лаборатории "Альбатроса”, он и открыл формулу нового вещества. С той же отцовской нежностью, с какой он накануне представлял мне своих сыновей, доктор Маяпан обнял Агвиллу и взъерошил его золотистые волосы: — Наш Белый Орел скромничает. Формулу открыл он. Я лишь провел подготовительную работу, синтезировал реагент для обогащения гремучего песка. Долгих пять лет бились мы над этим с доктором Зингером, провели свыше трех тысяч опытов. Все они записаны в дневнике…

— …который своевременно исчез из секретного сейфа Мак-Харриса, открывавшегося шифром 77 77 22! — заключил я, осененный догадкой.

— Именно так оно и было, — подтвердил Маяпан. — Вот этот дневник. — Он вынул из-под груды бумаг несколько толстых тетрадей с выцветшими обложками. — Все свое свободное время мы отдавали гремучему песку. Проводили в лаборатории субботние и воскресные дни, праздники, оставались там даже под Новый год — так были увлечены фантастической задачей. Казалось, вот-вот блеснет разгадка. Но до нее было еще далеко.

— Мак-Харрис не чинил вам препятствий?

— Эдуардо очень доверял Бруно Зингеру. К тому же он полный профан в химии. Он полагал, что мы заняты поиском новых способов синтезирования углеводородов. Как ни странно, это было не так уж далеко от истины.

— А чем в это время занимался Агвилла? — Мне хотелось узнать от него как можно больше.

— Учился на химическом факультете в Америго-сити. Но, разумеется, этого было недостаточно, и последние два курса с ним занимался сам Бруно Зингер.

— Когда же вам, наконец, удалось найти нужную формулу, доктор Маяпан “покончил с собой”!

— Совершенно верно. На берегу Рио-Анчо мы обнаружили полуразложившийся труп — должно быть, один из тех, кто пал жертвой стайфлита, он ведь очень быстро делает свое дело. Нам пришла в голову мысль одеть мертвеца в мое платье, в карман положили мои документы и сбросили тело в реку.

Я как сейчас помню тот вечер. Удушливый смог проникал во все щели, все живое попряталось под крышу. В лаборатории остались мы трое: Бруно, Агвилла и я. И когда из трубки закапали первые капли долгожданного энергана, мы с Бруно не смогли удержать слез. Клянусь честью, сеньор Искров, мы плакали от радости.

Агвилла устоял. Он вообще никогда не плачет. Только однажды — тогда, в Кампо Верде… А в тот вечер, в лаборатории, он не сводил глаз с пробирки, где набралось граммов десять зеленоватой жидкости, и, словно заклинание, твердил:“Берегись, Мак-Харрис, твой час пробил…”

— И, разумеется, ошибся, — вздохнул Агвилла. — Ровно на двенадцать лет. На долгих двенадцать лет… Это произошло второго августа нынешнего года.

— Почему же потребовалось столько времени?

— Потому что десятью граммами нового горючего Мак-Харриса не сломить, — ответил Агвилла. — Он добывает сотни миллионов тонн нефти и диктует свою волю миллионам людей. Требовалось наладить массовое производство энергана, а мы понятия не имели, где взять гремучий песок.

— Но ведь первые граммы вы из него получили? — недоумевал я.

— Стоп! — воскликнул Анди. — Это уже новая тема, а ее хватит на десять телевизионных серий, как раз для твоего приятеля Джонни Салуда. Хочешь, я скажу ее за… один символический доллар?

— Идет!

Над дверью лаборатории замигала желтоватая лампочка, из динамика донесся голос Педро Коломбо: — Я здесь.

Агвилла коснулся рукой верхнего угла двери, она открылась.

— Мы тут заболтались, — сказал он, — а лошади ждут. Пошли!

8. Алехандро Маяпан и гремучий песок

Пять раз перетаскивали мы тяжелые мешки со двора в лабораторию. На обратном пути Анди рассказывал мне о гремучем песке и “Песне”.

Он был взволнован, обрывал фразы на полуслове, то и дело останавливался перед какой-нибудь каменной фигурой, чтобы объяснить ее назначение. Время от времени он усаживался на стертые ступени пирамиды, пытаясь втолковать мне математическую закономерность движения небесных тел. Он любил и досконально знал Эль Темпло. Вот что я узнал от него.

Эль Темпло нельзя назвать руинами в археологическом смысле слова: большая часть стен и кровля достаточно хорошо сохранились, что позволило уберечь от разрушительного действия времени и многое из того, что находилось внутри. Почти все здесь было выполнено из камня — от полов до крыш храмов, от дворов до скульптур. Этот комплекс построек некогда составлял охотничью резиденцию царей Второй династии. По причинам, пока еще неясным, она была покинута, причем все, что только можно, было заранее вывезено. Скорее всего, поблизости появился опасный враг, и по неписаным законам древних толтеков резиденция была засыпана. Остальное довершило время. Еще и сегодня, если не считать прохода под аркой, раскопанного Коломбо и расширенного Анди, земля прячет от глаз человека эту жемчужину толтекской архитектуры.

— Ты, верно, знаешь, что слово “толтек” означает “мастер-строитель”, — добавил Анди.

— Однако резиденцию кто-то обнаружил, — заметил я.

— Педро Коломбо. Он слышал о ней от своего отца, а тот от своего. Педро утверждает, что его род ведет начало от древних толтеков, в давние времена обитавших в этих местах. Более того, он убежден, что и мой отец принадлежит к этому роду, иными словами, мы с Агвиллой — далекие потомки и наследники правителей Второй династии. Разумеется, все это не более как легенда. Но в один прекрасный день Педро отрыл туннель, который ввел его внутрь Эль Темпло. По закону племени он сообщил об этом моему отцу. С этого все и началось.

— Что ты имеешь в виду?

Анди задержался перед барельефом, изображавшим человека, из груди которого вырывают сердце.

— У моих предков были жестокие нравы. Взгляни-ка. Они вырывали сердце у живых людей и приносили в жертву своим кровожадным божествам. Но обрати внимание, какое мастерство исполнения! Таких скульптур теперь нет.

Он задумался.

— Меня привели сюда трехлетним малышом, — помолчав, сказал он.

— В три года?! Как же ты смог добраться?

— Пешком. В ту пору у нас еще не было лошадей, вообще ничего не было. Но что оставалось делать? После Кампо Верде мне некуда было деться.

Отец и Агвилла бежали на север, а меня Педро Коломбо привел сюда. Тропа тогда была пошире, чем теперь, но трехлетнему ребенку она казалась дорогой ужаса.

Педро вел меня за руку, он не решался нести меня — боялся, как бы мы оба не полетели в пропасть. Сначала я плакал от страха, кричал, потом умолк… Помню ли я этот спуск? Педро так часто о нем рассказывал, что он всегда у меня перед глазами. Иногда мне даже снится, будто я иду по тропе, глаза круглые от страха, ноги не слушаются. А Педро осторожно тянет меня за собой и все приговаривает, как хорошо внизу, какая там чудесная свежая вода, сколько игрушек… “Может, мы и маму увидим, только, пожалуйста, не капризничай, Анди, иди, мой мальчик, иди…” По-моему, к тому моменту, когда мы, наконец, оказались внизу, я повзрослел. Да, да, именно повзрослел. Года на три. Но мамы внизу не было… Ее вообще не было в живых…

Наступила долгая пауза. Глядя на каменного человека, у которого исторгают из груди сердце, я пытался найти связь между этим барельефом и рассказом Анди.

— А доводилось тебе снова проходить по Белой Стене?

— Не один раз. И даже с грузом на спине: нес разную аппаратуру и мало ли что еще… Что именно, он не сказал.

— А потом? — настаивал я как ребенок, нетерпеливо ожидающий продолжения сказки.

— Потом было легче. Сначала, кроме нас с Педро, тут никого не было, потом пришли Эль Гранде и другие. Через некоторое время появился отец, но снова ушел. А когда я обнаружил гремучий песок, он стал бывать здесь все чаще, уже вместе с Агвиллой.

— А что это, собственно, такое — гремучий песок? — Спроси отца, он объяснит и покажет формулу, она занимает целую страницу. Я знаю только, что это какое-то необычное углеводородное соединение, которое образовалось благодаря исключительным природным условиям.

— Где же ты его обнаружил? — спросил я, ожидая в ответ услышать “в туннеле под горой” или что-либо в этом роде, но Анди коротко сказал: — В вазе.

— Вазе?!

— Да, в большом красивом керамическом сосуде, в каких древние хранили пищу и вода. Здесь много таких. Видишь ли, Тедди, с той минуты, как я ступил сюда, все здесь — лес, вода, обезьяны, а главное, Эль Темпло — стало для меня родным домом, детским садом, парком для прогулок, магазином игрушек, театром, зоопарком, всем! Целых семь лет провел я тут, на пространстве площадью в один квадратный километр. Я начал с того, что разведал окрестности, потом стал забираться в развалины, все глубже и глубже, и передо мной открылись шедевры древнего зодчества и искусства. Нет, там не было золота и других сокровищ, наши предки во время бегства, должно быть, унесли их с собой.

Не сочти это за нескромность, но первооткрывателем Эль Темпло я смело могу назвать себя. Девятилетним мальчишкой я с фонарем в руке взбирался на пирамиду, карабкался на террасы, бродил вокруг статуй, очищал от праха тысячелетий фризы и фрески, освобождал от наслоений выбитые на стенах барельефы и письмена. Я обшарил каждый уголок, каждый камень, каждое отверстие, ничего не боялся, даже змей. Наверно, тогда-то я и влюбился в археологию, хотя не подозревал, что мое увлечение носит такое название. Педро выучил меня читать и писать по-испански, Эль Гранде — по-английски и по-французски, один старик, его уже нет в живых, дал мне кое-какие представления о древних индейских наречиях. После каждого похода наверх они приносили мне разные книги и журналы — по археологии, истории, криптографии. Я выучил наизусть биографию Шампольона, который, первый расшифровал египетские иероглифы, по ночам мне снились Кортес и Монтесума, я мог часами читать на память отрывки из трудов Стивенса и Кедруда, открывшиx останки древних индейских цивилизаций в Центральной Америке, знал в подробностях об удивительных находках Томпсона. Однако здешние письмена оставались для меня безгласными. Вскоре они завладели мной безраздельно. Я целыми днями просиживал над завитушками, черточками, квадратиками, кружочками, мучительно пытался понять, что означают профили людей, улитки, птичьи клювы, однорогие морды. Они стали моей страстью, моей судьбой. И предопределили дальнейшую жизнь, как, впрочем, и все остальное.

— А где же гремучий песок? — нетерпеливо спросил я. — Как ты нашел вазу?

— Сразу видно журналиста! — рассмеялся Анди. — Пока не выкачает все из человека, не успокоится. Ладно, ладно, расскажу и об этом. Во время моих скитаний по Эль Темпло я постоянно натыкался на урны, вазы, кувшины с окаменевшими остатками провизии: зернами кукурузы и какао, солью. На каждом сосуде помимо рисунков имелись и надписи. Как-то раз, роясь в земле возле помещения, которое древним служило кухней, я наткнулся на хорошо сохранившуюся запечатанную вазу. Вскрыл ее и увидел, что она заполнена каким-то черным порошком. Сначала мы приняли его за потемневшую от времени кукурузную муку и собирались выбросить. Но кому-то из нас, уже не помню кому, пришло в голову, что это, возможно, каменный уголь. В тот же вечер, когда мы готовили на костре пищу, я присыпал головешки этим порошком. Мы чуть не взлетели на воздух — он оказался сильнее динамита. Мы назвали его “гремучим песком”, мастерили из него ракетницы, устраивали фейерверки. Использовали его и при расчистке туннелей, для расширения пещер. Однажды мы попробовали смешать его с водой…