Численник

Ольга Кучкина

Численник

Несколько слов в начале

Взаимоотношения со стихами – престранная вещь. Иногда до такой степени не пишутся, что хоть плачь. Тогда и стучаться туда, где они возникают, не надо. А иногда они стучатся сами. Оттуда. Организм должен быть настроен как скрипка. И, возможно, что-то услышишь. И, возможно, родится звук. Но настройщик с характером. Может, не в настроении, или запил где-то, и не дозовешься.

Новые стихи нового тысячелетия озаглавлены: «В жанре сurriculum vitae».

Curriculum vitae – в переводе с латинского: ход жизни. Curriculum vitae – также документ, содержащий биографические сведения для соискания. Соискания чего? Да чего угодно. Скажем, внимания. Или сочувствия. Или снисхождения. Или должности. Но какая у пишущего стихи должность?

В жанре сurriculum vitae – это то, что случается в тайной жизни в формах жизни явной. Только и всего.

Стихи из прежних тетрадей объединены под названием «Унесенные веком».

Размышляя, как построить книгу, пришла к выводу: а вот по ходу жизни и построить. Последовательность, она же противоречивость, составляют походку. Или поступь.

Стихи предваряют два текста. Один напечатан в 2002 году и принадлежит перу Зои Крахмальниковой, выдающейся женщины, религиозного мыслителя и писателя, последнего советского диссидента. Второй – радиозапись выступления на «Маяке» в 2008 году Евгения Евтушенко.

Ольга Кучкина

Зоя Крахмальникова

Прикосновение луча

В тот день, когда пришла пора писать статью о стихах Ольги Кучкиной, в тот день, когда мне осталось дочитать последние стихи, вошедшие в книгу «Високосный век», вдруг неожиданно я услышала в моем сердце словно бы прикосновение луча. Не солнечного, не лунного, а духовного, не имеющего названия на земном языке, слышного, конечно же, как всякое дыхание духа любви.

В этот день я закрыла книгу «Високосный век», наполненную тем же почти неразличимым духовным дыханием.

«Високосный век» – век поэта, он наполнен приметами времени и чувствами: весельем, печалью, бедой, любовью. К кому? К какому-то персонажу? Нет. Любовью к слову, исполненному смысла, выражающему драму и радость бытия. Но для того, чтобы выразить драму и любовь, нужна особая поэтика, в которой и господствует смысл, будь в стихотворении всего четыре строки или в десять раз больше. Смысл и форма сливаются в этом случае воедино.

Почему «Високосный век»? Мы знаем, что високосные годы отличаются от обычных тем, что февраль в них длится чуть больше, чем в невисокосные. Бытует мнение, что високосный год сулит несчастье. А високосный век? Конечно же, это образ, символ некой полноты, насыщенности существования в его различных ракурсах, где пережитые боль и утраты влияют на восприятие жизни.

Ольга Кучкина, драматург, прозаик, публицист, стихи начала писать не так давно. Она поэт посткоммунистической России. Стихи ее боятся декларативности, риторики, восхвалений и прочих атрибутов поэзии доперестроечного времени торжества социализма. Ее лучшие вещи вызваны желанием постичь и выразить сложность причин и следствий живого, внешнего и внутреннего. При этом у нее легкий стих. Она вошла в поэзию, отказавшись от культуры подмен, так распространенной в нашей стране. Опьянение поэзией и стало результатом поисков смысла иного бытия. Что там – за завесой дня и ночи, что движет мной и тобой и где скрыта суть всего? Что же, значит, это философская лирика? – могут спросить меня. Да, многие стихи, призванные поэтом для того, чтобы прикоснуться к смыслу явлений, к отблескам, вызванным духовным и душевным знаком проживания, принадлежат к философской лирике.

В промоинах Созвездье Гончих Псов,

в пробоинах убойная улыбка.

Сдвигается заржавленный засов

и высвечена небом жизнь-ошибка.

Ольга Кучкина бежит банальностей. Вот ее «Пейзаж посткоммунизма»:

Полудрема-полукома-полузона полусонно

кулачками подпирает, выпирает из петли,

есть закон и нет закона, что резонно – нерезонно,

беспримерно, беспризорно жизнь валяется в пыли.

Итак, жизнь валяется в пыли, а поэт, между тем, каждый день беседует с пространством:

Я задаю вопросы, и ответы

пространны.

И они престранны,

и простого – нету.

Теперь твержу с упрямым постоянством,

что жизнь моя мной до смерти любима,

и то, что я в ней постояльцем,

сейчас и мимо, меня смущает.

Мне в ответ молчанье…

Стихами 90-х годов начинается книга. Время новой России, время вольности, раскованности. Мысль поэта касается, казалось бы, извечных тем: разлука, смерть, печаль, отчаяние. Но рядом с этим возникает чувство иного бытия – мимолетное, но драгоценное, а вместе с ним рождается желание познать стихом – что там, проникнуть куда нельзя, однако стихи могут стать неким инструментом, вскрывающим сущностное. Беседовать с пространством необходимо для поэта, если он стремится проникнуть за завесу.

Читая стихи 90-х, понимаешь, что российская почти бескровная революция августа 1991 года разомкнула мертвое пространство, и пролились отворенные слезы. В этих стихах чувство времени автора раскрылось с наибольшей полнотой. Пространство разомкнулось, и в нем открылась новая реальность – Бог и сотворенный Им мир, который никому не удастся похитить.

Однако, как оказалось, еще не пришло время праздновать победу.

Человеку, будь он поэтом или бухгалтером, не дано всегда быть победителем пространства, сотворенного Богом. Христос сказал: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16: 33).

Ольга Кучкина пишет о духовной победе:

Но дух переводит себя через время,

берет на себя предыдущее бремя…

А когда бремя отбирается, место его занимает другое: радость любви.

Он меня любит. Простейшая вещь.

И отворяется огненна пещь,

птица дымится и куст опален

с неопалимо-купинных времен.

Он меня любит. Кончается век,

век погорельцев, усталых калек.

Из-под опущенных нежностью век

вижу, как Стиксом бредет человек.

Любовь врывается в жизнь поэзии, но поэзия верна себе, своему мирочувствию. Не поэт, а стихи его первичны – поэт лишь записывает их. Так записывали все истинные поэты.

Опьянение Божественным присутствием, о котором говорил афонский старец Иосиф Исихаст, не постоянно. Это – дар. Дар пребывания в ином духовном пространстве, оно и взывает к душе поэта, словно требует его открыться. И здесь нужна особая работа – сосредоточенность для познания вечного блага жизни. Это прочитывается в стихах Ольги Кучкиной, как прочитывалось в стихах Бориса Пастернака, поэтическая приверженность автора которому несомненна.

Книга Ольги Кучкиной дала возможность сказать Владимиру Корнилову, узнавшему ее поэзию: «Она пришла и перевернула все мои представления о поэзии. Я думаю, что каждый поэт, если он настоящий, приходит и переворачивает наши представления. Если он не переворачивает, он во втором или третьем ряду».

…На творческом вечере в Доме архитектора зал замер, слушая, как Ольга читает стихи. Похвальные речи были не нужны, книги «Високосного века» быстро разошлись.

А через несколько дней было написано новое стихотворение:

Пронеси эту чашу с довольствием мимо меня,

пронеси эту чашу с довольством куда как подальше,

я отказа прошу от любой разновидности фальши,

похвальбы и пальбы вхолостую, без дрожи огня.

Роковая удача – и прыгает сердце, как мяч,

и заходится разум за ум от дурного блаженства,

я прошу не отнять осознания несовершенства

и – как дара – пройти мимо сытых никчемных удач.

2002

Евгений Евтушенко

Открытие

Я давний читатель Оли Кучкиной. Мне всегда нравились ее романтичные, чуть сентиментальные статьи. Она внесла в публицистику «Комсомольской правды», в лучшие годы этой газеты, что-то свое, какой-то лирический, я бы сказал, аромат. Оля и прозу писала, и пьесы. Она настолько мне всегда нравилась, я ее уважал и даже обожал, если хотите знать, просто как женщину, как писательницу, как журналиста. Она – одна из лучших шестидесятниц. Меня ее стихи поразили. Вот я сейчас буду просто читать ее стихи, больше, чем говорить. Я не представлял, что у нас есть такой своеобразный тонкий лирик. Рядом. Не замеченный мною. Антологистом! Это открытие для меня было. Я всего-навсего в прошлом году – да не в прошлом, а в этом году! – открыл ее стихи.

А посмотрите, какие поэты о ней писали! Олег Чухонцев, Новелла Матвеева, Владимир Соколов, Владимир Корнилов – очень строгие к другим поэтам критики.

Посмотрите, Володя Корнилов говорил: «Это стихи, которые каждый должен читать один, про себя. Это особого рода стихи. Меня книга удивила и даже потрясла. Во-первых, какой-то молодостью удивительной. Во-вторых, тем, что она ни на кого непохожа. Мы дико устали от проповедей, а теперь устаем от исповедей, особенно женских – женщины несут все свои беды и на нас обрушивают, да каждая еще громко, да еще с истерикой, по принципу выведения шлаков. Кажется, что у Кучкиной – другое. Она ни от чего не освобождается. Боль остается с нею, а вот как бы тень боли, дыхание, ветерок от этой боли достаются нам. И вообще она не навязывает себя. Наоборот, показывает себя нам как бы в перевернутый бинокль. Тут благородство. Это редкий случай. Я даже, по-моему, этого еще не встречал…»

Вы представляете такое, если профессиональный поэт говорит такую вещь, что он этого еще не встречал!

«Она пришла и перевернула все мои представления о поэзии. Я думаю, что каждый поэт, если он поэт, приходит и переворачивает наши представления. Если он не переворачивает, он во втором или третьем ряду».

Это Владимир Корнилов сказал еще в 1999 году. А я, в общем, выпал из числа ее читателей, а теперь буду читать все преданно и трепетно, что она будет писать.

Я беженец, я без вести пропала,

заложница за ложный выкуп,

я тот солдат, кому из самопала

патрон последний на прощанье выпал.

Я тот старик гундосый и старуха,

что в доме престарелых позабыты,

с потерей вкуса, зрения и слуха,

за что, попавши под руку, избиты.

Я тот полковник, с жабьими очами,

снасильничавший тощую чеченку,

расстрелянная, брошенная в яме,

я им размазана кишками по застенку.

Убийца и убитый, соглядатай

всего, что на земле при мне творится,

я молча в этой должности треклятой

смотрю, когда же небо отворится.

Гениальные стихи!

Отравила меня жизнь, отравила

Всякой дрянью из судков перекормила,

ну а я-то что ж, совсем невиновна,

как дурак, глотать бессчетные говна…

Вот это слово, вправленное во множественное число, литературно даже звучит, почти красиво.

Я хотела быть, как все, и даже ближе,

а в то же время выше стать, а стала ниже,

перепачканные белые одежды,

перепорченные кислые надежды

Травит душу, мучит рвота как рота,

от солдатской вони мелкая икота,

что издевкой, что насилкой, все больно,

еще хуже, когда добровольно.

Быть участником пирушки постыдно,

повара в крови, что так очевидно,

разблюдовка раз от разу все хуже,

неужто это он и есть, последний ужин?

А как хочется, не можется напиться

из криницы чистой-чистой водицы,

в свежий ветер, как в тряпицу, обернуться,

от себя рвануться и – не вернуться.

Удивительные стихи! Класс! Вот так. А вы, женщины, думаете, что стареете. Никто не стареет, если не хочет. Я серьезно. Никто не стареет, если не хочет…

О, это вообще гениально! Вот чему я завидую! Вот таким вот коротким стихам. Четыре строки! Это шедевр просто:

Я тебя выболела,

я тебя выблевала

после удара в живот.

Вот.

Вот это характер!..

А что мне делать, если я тут кулаком по столу? Можно его оставить, этот стук? Или это брак? А, можно оставить!.. Это потрясающее стихотворение!

Я тебя выболела,

я тебя выблевала…

Вот так и надо нам, мужикам! Это пишется любимому человеку, который оскорбил ее. Это же ясно. Это не пишут какому-то, который вообще не достоин, чтобы волноваться оскорблением его. Потрясающе! Это шедевр просто. Это на уровне лучших стихов Цветаевой. Да, есть женщины в русских селеньях.

А вот тоже маленькое стихотворение, а какое чудное! Сколько здесь мысли, боли, чувства!

Приказ палить огнем был дан

по знаку Зодиака,

жить и впадать в самообман,

однако, против знака,

и, перепутав год и час,

любить тебя спросонок,

и помнить, что Господь не спас,

и плакать, как ребенок.

Чудо!

Я ее дам огромную подборку в Антологии… Какие стихи!..

Пришли мне пятого любовное письмо,

тридцатого скучала, как шальная,

мне снилась ссора давняя, больная,

случившаяся в день и год восьмой.

Составь словарь в касаньях рук и ног,

в неистребимой нежности и вере,

я не поверю краху и потере

смысл перечтя в строках и между строк.

Пришли, пожалуйста. Когда оно придет,

я у окна светящегося сяду,

конверт безмолвно предоставлю взгляду

и буду знать, что все наоборот.

Пришли!..

Пришли.

Кто там? Зачем пришли?

Я не пойму, какая в этом милость?

Я и читать, представьте, разучилась,

нагая и босая и в пыли.

Пришлите мне служебное письмо,

я разберусь, зачем вы приходили.

Тридцатого меня вы разлюбили,

на день девятый треснуло трюмо.

Чудо! Чудо!

Вскрывала грудную клетку,

вынимала обнаженное сердце,

протягивала в ладонях,

разглядывал так и эдак,

готовил профессиональный отзыв,

поскольку был профессионалом

и отзывчивым человеком…

Мы говорили о замечательном – к сожалению, только в этом году открытом мною – поэте Ольге Кучкиной.

2008

В жанре Curriculum Vitae

новые стихи нового тысячелетия

«Моя девочка, сходя с ума от любви…»

Моя девочка, сходя с ума от любви,

хочет, как платье,

нет, не как платье, а как кожу,

содрать с себя

привязанность

к любящим и любимым,

потому что мысль об их смерти

непереносима,

а вина перед любящими

вместе со страхом за любимых

не по силам.

С возрастом это пройдет, говорю я ей.

И лгу.

10 января 2000

«Мы сидели вчетвером…»

Ирине Поволоцкой

Мы сидели вчетвером

этим Старым Новым годом,

утром чуяли нутром:

надо б встретиться с народом.

А народу – двое вас,

двое нас, и слава Богу,

что такой состав припас

не к последнему порогу,

что еще чего-то ждать

нам назначено, как детям,

нежно елку наряжать,

чтобы в полночь срок отметить

перевода через год,

через век и через тыщу —

небывалый перевод!

Переводчик ставит пищу.

Зазвенел дверной звонок,

входят ласковые гости,

исполняется зарок —

слово, молвленное в тосте,

слово дружбы и любви,

слово совести и чести,

знак исполненной судьбы

по отдельности и вместе.

Будто Ноевый ковчег,

пара пар: кумир с кумиром.

В этот праздничный четверг

он плывет в ночи над миром,

наш нечаянный квартет.

15 января 2000

«Говорю да и нет…»

Говорю да и нет,

ты зовешь это пафосом,

поколение интернет

с электронным адресом.

А мой адрес: улица, сад,

розы-мимозы в одном флаконе.

И я, как и ты, смотрю вперед, а не назад,

хотя и стою на старом балконе.

Я ничуть не горда, я проще стакана,

что наполовину пуст, а наполовину полон,

и только наличье волшебного крана

держит уровень, даже если солон.

Не солонее крови, пусть и стоит труда,

слышишь, мой оппонент любезный?

Сил не жалея, поколение интерда

сооружает воздушный мост над бездной.

22 июня 2001

«Неразрешимый трагизм бытия…»

Александру Мелихову

Неразрешимый трагизм бытия

раскладывается на цвета по спектру,

и там же, где белизна жития,

кто-то синий идет до ветру,

чем-то красным морочит умы,

плачет под зеленой плакучей ивой,

запросто от сумы до тюрьмы

вытянув билет торопливый.

Гармонией утешаем слабую плоть

вместе с духом выморочным и капризным —

ничего уже не одолеть и не перемолоть,

а бунт остался по ту сторону жизни.

26 июня 2001

«Я беженец, я без вести пропала…»

Я беженец, я без вести пропала,

заложница за ложный выкуп,

я тот солдат, кому из самопала

патрон последний на прощанье выпал.

Я тот старик гундосый и старуха,

что в доме престарелых позабыты,

с потерей вкуса, зрения и слуха,

за что, попавши под руку, избиты.

Я тот полковник, с жабьими очами,

снасильничавший тощую чеченку,

расстрелянная, брошенная в яме,

я им размазана кишками по застенку.

Убийца и убитый, соглядатай

всего, что на земле при мне творится,

я молча в этой должности треклятой

смотрю, когда же небо отворится.

8 июля 2001

«Варили кружовенное варенье…»

Олегу Чухонцеву

Варили кружовенное варенье,

как в старой классической литературе,

мне выпало хвостики резать, Елене —

помешивать варево в медной кастрюле.

Неспешно воскресное наше занятье,

ум праздный лениво и вольно блуждает,

от ягоды встану колени размять я,

мне ягода круглая взор услаждает.

Арбузная форма, высокая норма,

прозрачно-зеленая слезная мякоть —

и от хлорофилла, не от хлороформа,

какого рожна захотелось вдруг плакать?

Оставлены цели, отпали задачи,

внезапным исходом – умиротворенье.

Кружовник с утра собирали на даче.

В России варенье – всегда откровенье.

31 июля 2001

«Выкричать, вырыдать, в пропасть скользя…»

Выкричать, вырыдать, в пропасть скользя,

с мясом и кровью на раз.

А нельзя.

5 сентября 2001

Радио шансон

Эти песенки смешные,

по рупь сорок каждая, —

наши жизни расписные,

плевые, неважные.

Приключения и страсти,

слезной влагой смочены,

к самой проигрышной масти

смертно приторочены.

Пыль сезонная на зоне,

а на воле вольности, —

о певце, как о Кобзоне,

нет печальней повести.

Бедный Гамлет, бедный Йорик

с бедной Лизой, драные,

чуть пожиже суп перловый,

перлы те же самые.

Полудетские угрозы,

тонны философии,

от Любви с Надеждой позы

к матери их – Софии.

Плачут жесткие вагоны

по мякинным песенкам,

стынет мозг и сердце стонет —

все мы люди местные.

8 сентября 2001

«Что не сделано – то сделано…»

Владимиру Соколову

Что не сделано – то сделано,

и того не переделать,

старым новое пристреляно

в изменившихся пределах.

Ствол дрожит, и пуля-дура

дурака в стволе валяет,

и пропащая натура

землю кровью заливает.

Не туда, не тот, не эта,

бы да бы на дыбе пыток.

Голос раненый поэта —

он убит, и я убита.

11 сентября 2001

«Природная любовь…»

Валеше

Природная любовь,

без цели и расчета,

как столкновенье лбов

без всякого почета,

упрямая игра

все в те же кошки-мышки,

заветная пора

девчонки и мальчишки,

не кончится вовек,

что началось когда-то,

назначен парный бег,

и спутаны все даты,

и в черном серебро —

пустяк и неизбежность,

и ангелом в ребро

просвечивает нежность.

28 сентября 2001

In memoriаm

Дождь заливает море,

море становится мокрым.

Вино заливает горе,

вино становится горьким.

Взрослые и детки

как новенькие монетки.

Но вот

самолет

врезается в зданье,

начиненный живыми, как мертвыми,

и в мертвой петле

человек и его мирозданье

накрываются пятаками стертыми.

11 октября 2001

Овечий источник

Малага. Ветер, сбивающий с ног,

стелятся пальмы под старою башней.

Кадис с Марбейей погодой вчерашней

дразнят, да вышел вчерашнему срок:

яркое солнце пропало из глаз,

чар ослепительных как не бывало,

синее море, как небо, пропало,

милость небесная оборвалась.

Яростный ветер, пастух-поводырь,

тучные тучи в стада собирая,

пастбищем-пологом, рваным до дыр,

землю накрыл, чтобы стала сырая,

чтоб не забыли, куда мы уйдем,

не увлекались дешевым загаром,

кобальт свинцом заменил нам недаром,

серый навесил окрест окоем,

в море баранов кипенных нагнал,

кружевом бешеным мол оторочил,

бедных паломников вмиг заморочил,

кто-то упал, заработав фингал.

Блеска изнанка валялась в грязи

шкуркой овечки, раздавленной ночью.

Был не на сцене показан – воочью —

край овехуны фуэнты вблизи.

11 октября 2001

Майкл Найман

Одинаковые музыки круги,

точно ровные из печи пироги,

а в ответ сопротивленье на нуле,

держит музыка сознанье на игле,

взяв в кольцо, не выпускает из кольца,

ламцадрица-ламцадрица-ца,

механический статический фасон,

цилиндрический классический вазон,

расцветают звукозаписи цветы

одинаковой округлой красоты,

надышавшись их дурманом, к краю льну,

в наркотическом, дурак, у них плену.

Найман, выпусти из клетки дурака,

целиком не потерял себя пока,

чтобы музыкой плененный молодец

не нашел себе в петле ее конец.

15 октября 2001

Русский ремонт

Вляпалась в ремонт квартиры

отчаянно и безнадежно,

не работяги – мортиры,

бьют прицельно, куда только можно.

Разрушены вещи,

что жили, как дети, с нами,

знаки разрушенья зловещи,

пыль покрыла предметы и память.

Кажется, продолжай занятья,

к каким привычка свыше,

одно непонятно,

почему так время в висках свищет,

почему на душу без огласки

свалилась эта тяжелая штука,

точно ведро масляной краски,

а ты в ответ ни звука,

без голоса, с терпеньем урода,

с тупостью, которую можно принять за мужество,

а нехватку кислорода

списать, скажем, на неудачное замужество,

все пойдет в строку, если на пределе,

не отыщешь приема против общего лома,

вражьи сущности одолели,

когда нет дома.

Ремонта по-русски безобразны сценки,

пропала милая жизнь, пропала квартира!..

Но вдруг засветился кусок белоснежной стенки

и засиял зеленый мрамор сортира.

23 октября 2001

Рынок

Выдайте порцию мата,

некто сказал у прилавка,

порция мата примата

манка, и может быть давка.

Ваш соцзаказ обеспечен,

некто ответствовал ловко,

то был чиновник, конечно,

звать то ли Митька, то ль Вовка.

Мат отпускали поштучно,

взвешенно и компетентно,

пули ложились кучно,

все было чисто конкретно.

8 ноября 2001

«Они пришли и расселись, точно восковые фигуры…»

Они пришли и расселись, точно восковые фигуры,

а не мимолетности памяти моей хмурой,

и я принимала их как живых, и на этом приеме

был основан прием в моем дурдоме.

Они нападали, как стих, и не стихали,

а я изводила себя и их ночными стихами,

и за этой общей игрой в бисер

вдруг прозвучал щелчок, как контрольный выстрел.

Это реальность с издевкой в меня палила:

сколько живешь, девка, а все мимо, мимо —

летность твоя в нематериальное бесполезна,

оттого ты безвременна и болезна.

Но те, кто оставил след, не сдавались без боя,

живее живых, брали живьем за живое,

собеседники мои, резкие и с разбором,

удостаивали вечным своим разговором.

8 ноября 2001

«Расставание – часть речи…»

Расставание – часть речи,

жизни часть и смерти часть,

бьет в виски противоречье,

неизбежная напасть.

Я возьму виски в ладони,

страх ладонями стряхну,

кровь в сосудах боль разгонит,

если водочки махну.

Много самых разных гитик

человека гнет, губя.

Криком смертным: берегите!

крикну близким: берегите!

берегите! берегите!

берегите все себя!

29 декабря 2001

Надпись

Марина и Анна,

Марина и Анна,

картина туманна

и выглядит странно,

как Юнна и Белла,

что Юнна, что Белла,

написаны смело

в пределах пробела.

А я отправляю прошенье с листа,

чтоб на стороне оборотной холста

Олега и Ольги летящая строчка —

забвенья и тленья

мгновенна отсрочка.

26 февраля 2002

«Пронеси эту чашу с довольствием мимо меня…»

Пронеси эту чашу с довольствием мимо меня,

пронеси эту чашу с довольством куда как подальше,

я отказа прошу от любой разновидности фальши,

похвальбы и пальбы вхолостую, без дрожи огня.

Роковая удача – и прыгает сердце, как мяч,

и заходится разум за ум от дурного блаженства,

я прошу не отнять осознания несовершенства

и – как дара – пройти мимо сытых никчемных удач.

24 марта 2002

«Детский хриплый голосок…»

Новелле

Детский хриплый голосок,

точно по сердцу смычок,

проникает прямо в вены

этой песенки клочок.

Разливается внутри,

с тактом пульса раз-два-три

и с весельем новоселья,

только слезы оботри.

Меж всеобщей суеты,

маяты и пустоты

вырастают, как на грядке,

разноцветные цветы.

С этой музыкой вдвоем

мы пойдем за окоем,

и в цветах печаль утопим,

что за чудо водоем!

Тут волшебник, тут талант,

тут художник-музыкант,

он садовник, он и дворник,

очищающий атлант.

P. S. Если вспомнить без укора,

из какого, право, сора,

на какой такой помойке

в Камергерском и на Мойке…

28 марта 2002

«Эта ложа не ложа…»

Владимиру Корнилову

Эта ложа не ложа,

а покруче масонской,

кто велик, кто ничтожен,

распорядок таковский:

соучастники боли,

причиненной друг другу,

словно кони в неволе,

ходим цугом по кругу,

соискатели братства,

брата в угол загоним,

а придет попрощаться —

в горе мы, как в законе,

в грудь себя, как копытом,

бьем публично и лично.

Опыт смертный испытан

не бывает вторично.

30 марта 2002

«Говоря между нами, живыми…»

Говоря между нами, живыми,

об умерших все хуже и хуже,

доим даром иссохшее вымя,

приближая последний ужин.

Вымя, пламя и знамя —

ужин не наш, а нами.

Горделивые гомус,

превращаемся в гумус,

молча сходим на конус.

В минус.

30 апреля 2002

Ларнака

Человек-остров

приземлился на острове

вместе с другим островом,

все было просто.

Трогали древний песок ногами

и забывали, что больные,

а местные болельщики по полной программе

в мерседесах гудели, как шальные,

А двое сближались и отдалялись,

и отделялись, как страны,

и были один другому иностранны,

желанны и нежеланны.

А двое пили вино линос,

а в соседях был город Пафос,

а феррари и ауди проплывали мимо,

а где-то вблизи пела Сафо.

И совпадали острова в океане,

времена и обычаи мешались знаком,

плескалось вино в стакане.

Ларнака, однако.

10 мая 2002

«Я оставляю фотоснимки…»

Я оставляю фотоснимки

событий, что не поддаются

обычной съемке. Словно сливки,

обрат откинув, сильно бьются,

сбиваясь, в смысле, густо-густо,

и – на блины, что на поминки.

Напоминаю в этих сгустках

невидимый, глухой и страстный

путь общий, но, конечно, частный,

ребенка, что нашли в капустах,

на вырост в помыслах и чувствах

и с тем, что смерти неподвластно.

10 мая 2002

«Я никто и звать меня никак…»

Я никто и звать меня никак,

для себя умна и знаменита,

а для вас темна, полуоткрыта,

словно дверь в подвал, где мрак.

Итак,

мрак, морока, скука и обман,

от страстей не выметенный мусор,

сумма разных минусов и плюсов

и прекрасный капельный туман.

В каждой капле океанский глаз,

пристальная камера обскура,

смотрит уходящая натура,

не мелеет чудных сил запас.

Повернуть фонарное стекло,

удлинить фитиль волшебной лампы

и, пройдя сквозь крыши, стены, дамбы,

в свет преобразиться и тепло.

Я останусь, узнана иль нет,

озареньем, трепетом и пылом

присоединясь к другим, мне милым,

отчего на этом свете – свет.

10 августа 2002

Письмо

Зое Крахмальниковой

Прощальную дает гастроль

король сезона август,

как нота соль звучит пароль

для словарей и азбук,

до слова ель моток недель

нам размотать придется,

когда на Рождество метель

заплачет-засмеется,

когда припомнится нам тот,

кого забыть не в силах,

кто ель, форель и жизни ход

зарифмовал спесиво,

скрестив Моцарта с муравьем,

любовь упрятал в подпол,

багаж подпольный сдал внаем

и звякнул в медный колокол.

И колокольчики в миру

ответно заиграли,

такую чудную игру

затеял этот парень.

Мы не откроем тайный шифр,

секрета не откроем,

наборы букв, наборы цифр,

как в грядку, в ритм зароем,

а что из них произрастет —

сто лет спустя услышим,

и снова на сто лет вперед

письмо, как стих, напишем.

28 августа 2002

«Эти рисунки келейные…»

Юнне

Эти рисунки келейные,

чувством пылая и цветом,

знаками, ликами, клеймами

врезаны в тьму пред рассветом.

Дара каменья бесценные

ночь ограняет промысленно,

и сочиненья каменами

строк изукрашены смыслами.

Краска милуется с краскою,

линия с линией в связи,

дело не нитками – сказками

шито без всяких экстази.

Блещут, как вещие вещи,

сепия, охра и кобальт, —

штуки выходят из пещи

самой таинственной пробы.

29 августа 2002

«Луна стоит высоко…»

Луна стоит высоко,

а я лежу низко,

она – мое око,

я – ее записка,

она ослепляет,

меня меж строк читая,

лунатических лунок стая

в глазу моем тает.

После скажут:

слепой текст.

3 сентября 2002

«А потом завопил комар…»

А потом завопил комар,

но не просто так,

как дурак,

а у старухи

в ухе,

старуха долго махала рукой:

что ж ты навязчивый какой?

А комар продолжал злиться,

потому что не мог излиться

из уха,

которым владела старуха,

и то была не потеря слуха,

а хуже всякого злого духа,

поскольку не комар кровососил,

а кровоизлияла старуха.

Я в минуту написала этот шедевр,

едва догадалась, какой предстоит маневр:

не терять до конца

ни слуха, ни вкуса, ни лица.

9 сентября 2002

«Она сказала: я приготовлю вам реверс…»

Наталье Зубовой

Она сказала: я приготовлю вам реверс.

И я поняла, что это прекрасно.

Детство Люверс и Сиверс мчалось на север.

На юг тащилось могущественное лекарство.

Мой бред блистал ослепительно ярко,

пылая диалогами вдохновенно,

за ремаркой следовала ремарка,

и пылала уже вся сцена.

Я рвалась на Запад, оставаясь Востоком,

магнитные полюса плавились,

так что казалось, мозг брызнет,

мои девочки были далеко,

а мне требовался ресурс жизни.

Судьба, присев, сделала книксен. Или реверанс.

И приблизился ренессанс.

10 сентября 2002

«Жили-были Алеша и Никита…»

Жили-были Алеша и Никита,

любили своих баб и пап примерно равно,

но второй делал все шито-крыто,

а первый – открыто и своенравно.

Папа один был в сынка – хитрый и во всем участный,

и другой в своего сынка – вопросами озадаченный,

один прислонялся к власти всеми местами страстно,

второй – местами и не всегда удачно.

Первый был гимнюк, а другой – не то, что помыслили,

один скоро сгорел, а второй – долгожитель,

сирота-художник горючими заряжен искрами,

сынок-умелец удачно вписался в события.

Один любил искусство в себе, а другой – себя в искусстве,

а еще власть в себе и себя во власти,

оба поскользнулись на чистом чувстве —

чистые напасти.

Ловкач использовал клаку-клоаку,

чтобы художника посильнее умыли,

а художник, как пацан, чуть не плакал.

Такие подлые времена были.

11 сентября 2002

Даша

Какие-то старые платья,

на розовом желтые пятна,

флаконы, записочки, клятвы

в коричневых ящичках, кратно

количеству лет, проведенных

под шелковым абажуром, —

слегка прорисовка пилонов

и целая жизнь контражуром.

Какие-то рюмки и рамки,

и тень шелестящей походки,

повсюду пометы, помарки,

как след уходящей подлодки.

Какой-то хозяйственный мусор

за окнами и занавеской,

коробка, и скрепка, и бусы, —

рукою достать только детской.

Там палец уперся в ложбинку,

тут свет по предметам плутает,

а сверху паук в паутинку

картинку навек заплетает.

Тяжелая ткань – нараспашку.

Косую проплешину света

художница в мелких кудряшках

рисует, влюбленная в это.

14 сентября 2002

Доктор Ложкин

Доктор Ложкин по коленке не стучал,

глаз не выдавливал и не кричал,

а, почесывая пальцем одно из двух крыльев носа,

спокойно ждал моего вопроса:

как избавиться от страха смерти.

Доктор Ложкин на вопрос не отвечал,

а, взглядывая искоса, все отмечал

и продолжал высокопарно вещать чудное,

поправляя очки и увлекаясь мною.

Хотите – верьте, хотите – не верьте,

но однажды я проснулась, свободная от чувства смерти,

и мир протянул мне ножки целиком по одежке,

и я подумала: ай да доктор Ложкин!

Он был толстенький и лысоватый,

и речь его была дружественной и витиеватой.

Он говорил: ваш дар не ниже Толстого,

пишите романы, право слово.

Он видел, что пациентка страдает недооценкой,

прижата к пространству сжатым воздухом легких,

словно стенкой,

и любя ее и ее жалея,

он внушал ей как манию ахинею.

Прошло двадцать лет. Я написала роман,

один и другой, и за словом в карман

я больше не лезу, а сосредоточена и весела,

потому что знаю, как талантлива я была.

Доктор Ложкин женился на школьнице-секретарше,

будучи на сорок лет ее старше,

почесывая крылья и шмыгая носом,

он точно владел гипнозом.

Он уходил в подсознанье, как в поднебесье,

доставая оттуда тайны с чудесами вместе,

а потом вкладывал в наше подсознанье,

как дар случайный.

Доктор Ложкин, где вы, какой вы странный,

я б вам почитала свои романы!..

Но он, вероятно, встал на крыло

и взмыл в поднебесье, и ветром его снесло.

14 сентября 2002

Ваня

Ваня, в смертельные игры играя,

резко торча на ночных мотоциклах,

то ли в двусмысленностях, то ли в смыслах

путался, замирая у края.

Было, что и за край свешивал ноги,

бились блестящие мотоциклы,

черными птицами черные циклы

обсели реанимаций пороги.

Марихуана, перо и бумага,

дуло ружья под прицелами камер —

мир перед Ваней практически замер,

Ванина торжествовала отвага.

С содовой виски, ночная рулетка,

нервы торчком из зрачков, словно гвозди,

Ксения молча выходит на воздух —

в память о ней остается браслетка.

Желтые линзы, зализанный чубчик,

мягкая серая стильная ряса,

Ваня – священник. И с этого часа

скромен, и тих, и спокоен, голубчик.

Пятеро деток и возраст под сорок,

крест на груди и прикольные стекла,

татуировка под рясой примолкла,

авторитеты – Алексий и Сорос.

Кончена сумасшедшая драма

жизни, переходящей в дрему.

Нет больше места экстриму и стрему.

Если…

если вдруг не исчезнет нынешний портрет

и не опустеет рама.

3 октября 2002

«Бесплотный дух и сходная фигура…»

Бесплотный дух и сходная фигура

вступали с кем придется в отношенья,

до пустяка, до ничего, до тени

желала страстно сплющиться натура.

Не навязаться и не впасть в оплошность,

не стать предметом общего веселья, —

а никогда не потребляла зелья,

и нечем подкрепить общенья роскошь.

Зрачок нарочно придан близорукий —

не вглядываться в окруженье зорко,

пейзаж расплывчатый, смещенный – будто норка,

в какой укрыться от смятенья скуки.

И с памятью в беспамятство играла,

подробности нарочно вытесняя,

и длинная скамейка запасная

лишала сил задолго до финала.

Такое неудачное творенье,

такая тьма, такая безнадега.

Тем удивительней расположенье Бога

хотя бы в малом сем.

В стихотворенье.

4 октября 2002

«Ух, как быстро пролетели всякие времена…»

Ух, как быстро пролетели всякие времена,

баки с грязным бельем остались в истории,

сделав евроремонт, в новых ваннах отмыли свои вымена,

побрызгали труссарди и на тусовку к Мариотту

или Астории.

Мы одеты с иголочки и больше не едим с ножа,

Зверевы делают нам лицо, а фигуру – Волковы,

и даже если крутой усядется на ежа —

улыбается, с задницей, утыканной иголками.

При встрече охочее сверканье глаз,

старанье для теле– и фотосъемки,

клыки надежно спрятаны, культура, фас,

такими пусть узнают нас современники и потомки.

Демократия – по-нашему дерьмократия и есть,

глянь на свои швейцарские, сколько настукало.

В России надо жить столько, сколько не счесть,

чтобы изжить из себя огородное пугало.

8 октября 2002

«Золотые рыбы проплывают…»

Золотые рыбы проплывают

на ночном, на темно-синем фоне,

привязались, вот уж привязались,

с пятницы никак не отвязаться.

Я не в духе, я себе не в радость,

я себя с постели соскребаю,

бледная, как немочь, а на фоне

рыбы золотые проплывают.

Как в бреду, бреду к себе на кухню,

суп сварить, помыть полы и чашки,

может быть, привычка жить вернется,

золотые проплывают рыбы.

Совершив обманное движенье,

боком и неловко – за компьютер,

трону клавиши легко рукою,

музыки ответной ожидая.

Тщетно. Музыка молчит, и только буквы

разлетаются, как слов осколки

в бомбе, начиненной под завязку

смертоносным смыслом, как гвоздями.

Мне не по себе. Я надорвалась.

Любопытство, между тем, не меркнет.

Проплывают рыбы золотые

на дневном, на светло-сером фоне.

Рыбка золотая, что с тобою?

Отчего ты вдруг остановилась?

Ждешь стоишь вопроса или просьбы?

Милая, плыви, я справлюсь, справлюсь.

8 октября 2002

Дуомо

В проем Витторио-Эммануэле

внезапно вдвинулась тончайшая громада,

за восхищеньем клетки не поспели,

и в легкие извне проникла влага.

Закашлялась, забилась, задохнулась —

чуть зазвучала каменная месса,

и сердце, переполнившись, метнулось,

не удержало ядерного веса.

И у подножия внезапного Дуомо,

упав, разбилось в мелкие осколки,

лишенное защиты, то есть дома,

подстреленное, словно из двустволки.

И небо, низкое, как в сумерках в России,

поднявшись вверх, вдруг враз заголубело,

и голуби на улице Россини

клевали сердце, падшее из тела.

17 октября 2002

«Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье…»

Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье,

эта жизнь, что не та, эта жизнь, что не там и не с тем,

и пробиты на раз ложно-краеугольные камни,

только мстилось, что выстроен – выстрадан – был

ряд отличных систем.

Днем казалось, что, как у людей, все почти что в порядке,

и похож на людей, и, как люди, одет и обут,

ночью видно, что это игра, специальные детские прятки,

впрочем, и остальные играют в нее наобум.

За обманом обман, не других, а себя горемычных,

за атакой в атаку на немочь, и горечь, и желчь.

Мы вернемся в Итаку. К истоку. К началам привычным.

Ложь, как кожу, сдерем.

И умрем. Если нас не сумели сберечь.

18 октября 2002

Синие розы

В отеле на столе

стояли синие розы.

Распахнута дверь на балкон,

шум улицы в комнату втянут,

и синие розы не вянут

в отеле, завернутом в сон.

Неоновой буквы луна

так выбелила подушку,

что светятся пальцы под ушком,

уложены пястью для сна.

А сна ни в едином глазу,

и жалко на сон прерываться,

ведь самое тайное, братцы,

нас пробует ночью на зуб.

И вдруг как обвал – ничего.

Такой тишины оглашенной,

Божественной, совершенной,

не знала вовек до того.

Все звуки исчезли в момент,

ни скрипа, ни хрипа, ни шага,

упавшая на пол бумага

сверкнула как мертвый сегмент.

Не врач, не судья, не палач —

как будто душа мировая,

себя в этот миг открывая,

шепнула: не бойся, не плачь.

Без боли и страха пришла

исчерпанность жизни и чувства…

И тут же задвигалась густо

Милана ночная толпа.

18 октября 2002

«Мужчины и женщины тонкая связь…»

Мужчины и женщины тонкая связь,

до гибельной дрожи и чудного срама,

века пронеслись, как она началась,

а длится все та же, сильна и упряма.

Поездка на рынок, вчерашний обед,

случайная ссора – все мелко и плоско,

но пола и пола начальный завет

все преобразит с вдохновеньем подростка.

Любовным стихом обделила судьба,

молчанием скована в возрасте пылком,

когда господина вминало в раба

и било о стену то лбом, то затылком.

Прекрасно-трагический опыт испит,

ни срывов, ни слез, ни обид, ни разрывов,

а немотный разум как будто бы спит,

и любящих Бог усмехается криво.

Теперь развязался язык.

Я скажу,

что близость с обоими производит:

ты служишь мне всем,

тебе верно служу,

пусть жизнь, как дыханье, как крик на исходе.

20 октября 2002

«Спаси моих детей!.. О Господи, трагична…»

Спаси моих детей!.. О Господи, трагична

картинка, что идет и вхожа в каждый дом.

Спаси ее детей!.. Сегодня смерть привычна,

как воздух, как вода, что дышим мы и пьем.

Спаси его детей!.. Пусть землю населяет

не гибель, а живых людей живая жизнь.

Я знаю, Кто на нас несчастье насылает,

и ведаю, за что, без слез и укоризн.

Здесь стыд давно забыт, и ум спекулятивен,

играет на низах бесплодно и темно,

и каждый негодяй убийственно активен,

а добрый человек молчит, глядит в окно.

О Господи, спаси нас!..

6 ноября 2002

«Я иду с моей подкоркой…»

Я иду с моей подкоркой

по Никитскому бульвару,

листья, павшие на землю,

засыхая, умирают.

Я иду и наблюдаю

городские проявленья,

и подкорка их приемлет

через корку, что черствеет.

Мне идут навстречу дети,

и мамаши, и студенты,

кто печален, а кто весел,

кто глядится, будто сбрендил.

Стайка юношей спесивых

над колодой карт склонилась,

как чеченцы, все чернявы,

знать, кого-то проиграют.

Неподалеку старуха

одиноко на скамейке

разговаривает громко —

не с собой, а по мобиле.

У Есенина Сережи

фотографию на память

девочка бесстрашно просит,

чтобы сделал ей прохожий.

А другая бедолага

по соседству со скульптурой

опрокидывает в глотку

водку из стеклянной фляги,

там, на дне, ее немного,

тетка всасывает жидкость

и глядит окрест глазами,

что давно остекленели.

Направляюсь к «Бенетону»,

просто так, а не по делу,

утомясь бульварной жизнью,

я хочу сменить картинку.

В «Бенетоне» все красиво,

вещи новенькие шепчут:

вот твой выбор, дорогая,

выбери меня скорее.

Но подкорка в паре с коркой,

что затеяли прогулку,

от пьянчужки и от листьев,

павших мертвыми на землю,

никуда не отпускают,

как приклеились, заразы.

Вот вам выбора свобода,

о которой все болтают.

25 ноября 2002

Городская баллада

Сумерки. Стыло. И я за рулем.

Осени поздней характер невесел.

Город огни высоко понавесил:

солнечный свет не сдается внаем.

Что за пастух гонит стадо авто

в сторону эту, другую и третью,

пахнет железом, бензином и смертью

нечто во тьме, что нигде и ничто.

Я выбиваюсь из стада легко,

я выбираюсь на верную трассу,

мне ли печалиться, доке и асу,

блики летят в лобовое стекло.

Лента дорожная под колесо,

смятая, с маху ложится, мне к спеху,

опыт с удачей приводят к успеху,

скоро мой дом, я мурлычу вальсок.

Вдруг неожиданный съезд и тоннель,

ряд роковых понуждений – и что же!..

мне же налево!.. но жесткое ложе

вправо несет, в боковую панель.

Выровняв руль на лихом вираже,

выровняв пульс и сырое дыханье…

Если бы знать за мгновенье, заранее,

что путепровод проложен уже!

В планах – давно, а на деле – никак,

вот и привычка людей к долгострою,

не ожидала финала, не скрою,

и просмотрела какой-либо знак.

Гон как безвыходность и чернота,

ни перекрестка и ни разворота,

род протяженного водоворота,

та еще немощь, и мощь еще та.

Я удаляюсь все дальше во мглу,

дом мой в мираж превратился нелепо,

будто за мною кто гонится слепо,

будто подсела на злую иглу.

Но объявления промельк скупой,

съезд как возможность и как искушенье,

я пробираюсь направо в смущенье —

сбились, как овцы на водопой.

Движемся тихо, к металлу металл,

стопорим ход лошадей поминутно,

а за окошком промозгло и мутно,

пробка, и каждый смертельно устал.

Бесы новейшие жмут и кружат,

втиснув в ряды, из рядов не пускают,

ложным единством сознанье ласкают,

нюхают выхлоп и тихо визжат.

В мокром асфальте блестят фонари,

я пребываю в чужом измеренье,

руки замерзли и мерзнут колени,

и пустота, как Чапаев, внутри.

Все незнакомо. Окрестность чужда.

Остановиться спросить невозможно.

Замкнуты стекла чужие безбожно,

чтоб не проникла чужая нужда.

Петли петляя, как заяц в кустах,

я нахожу, что лечу в Подмосковье,

дружбой оставлена и любовью,

чей-то чужой исполняя устав.

Волей враждебной, сильнее моей,

движима обочь и прочь из столицы,

то ль наяву, то ли мне это снится, —

где я, зачем, сколько стою нулей?..

Минуло два окаянных часа,

как сплошняком загребущим изъята,

вся из себя стеснена и помята, —

дома, десяток дорог прочесав.

Опыт престранный подмены пути,

род заблужденья себя и потери

там, где, с разбегу в удачу поверив,

в поле попала, что перекати.

Словно добычу, меня отпустив,

в городе вечер темнеет с досады, —

глядя в окно, без малейшей надсады,

я напеваю минувший мотив.

Я вспоминаю вчерашний вальсок,

сутью вещей околдована напрочь,

и, без привычки снотворного на ночь,

ждет меня славной бессонницы срок.

…Утренним солнцем освещена,

в светлое небо взгляну из оконца,

загородивши рукою от солнца

враз проступившие письмена.

30 ноября 2002

«Замирает какой-то во мне человечек…»

Замирает какой-то во мне человечек,

мотылек, или бабочка, или кузнечик,

летом бархатным и летним ливнем вспоенный,

до последних сезонов не утоленный.

Замирает мой маленький, замирает,

замерзает и пылью морозной мерцает,

властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная,

я с потерей внутри, а размера потери не знаю.

22 декабря 2002

Чарли

Прижался шелковою тихой сапой,

тугой струною натянулся ловко,

нечеловеческие опыт и сноровка,

и чувство локтя, тронутого лапой.

Мороз и ночь, а он сплошная печка,

и ни в одном глазу не одиноко,

зажмуришь этот – в том собачье око,

сожмуришь оба – чуткий ритм сердечка.

А днем, по возвращенье, – что за радость!

Как будто бы навек пред тем расстались!

Случайная находка – чувства завязь —

и столько лет горим, дымя и плавясь.

Что в человечестве по счету и расчету,

тем зверство безотчетно обладает.

Лизнет всего лишь в руку или щеку —

нам дыры черные любовь его латает.

6 января 2003

«Не удается соединиться…»

Памяти Бориса Рыжего

Не удается соединиться,

третья попытка кончается глухо,

узел не найден, дрожит единица,

клацнув отказом в привычное ухо.

Сокет ошибся, вот номер ошибки,

зря введены были имя с паролем,

не передать знака грустной улыбки,

что пополам с нарастающим горем.

Сервера имя, прошу вас, проверьте,

с пальцев на клавиши морок стекает,

срок до внезапной объявленной смерти

вечность как кошка поспешно лакает.

Сокет – гнездо в переводе на русский,

яйца все скопом кукушка сложила,

бой или сбой в той считалочке тусклой,

рвется тугая надсадная жила.

Рыжий глядит на стихи на дисплее:

вывесить душу бельем на веревке

резко на сайте…

Но, снега белее,

мертвый компьютер споткнулся на бровке.

7 февраля 2003

«Поэт, прозаик, драматург…»

Поэт, прозаик, драматург —

для посторонних должности,

металл, что плавит металлург,

важнее, чем изложницы.

Я знала быть или не быть

до выморочной страсти,

за это мало что убить

и разорвать на части.

Без кожи, содранной живьем,

по воздуху гуляла,

и взять туда, за окоем,

кого-то умоляла.

Но я жила, пока во мне

пылала эта лава…

Вина, виною, о вине —

а не о том, что слава.

14 февраля 2003

Старая пластинка

Зачем я ставлю старую пластинку

на мой больной советский патефон,

зачем припоминаю ту картинку,

где влюблена и он в меня влюблен?

Полузапретное крутилось танго

в каком-то тыща девятьсот году,

жизнь начиналась медленно и странно,

и отводила музыка беду.

Вот лейтенант, а вот его девчонка,

смешная пара: туфли-сапоги,

смеялись, цокая легко и звонко,

и не расслышали судьбы шаги.

Она войдет, как тот чудак с мороза,

не запылится, явится напасть!

Танцуем все, пока еще не поздно,

и кавалер живой

и хочет барышню украсть.

25 февраля 2003

«Словечки про железо, макнутое в сурьму…»

Словечки про железо, макнутое в сурьму,

в тюрьму ведут с обрезом иль, проще, в кутерьму,

где смесь беды с укором, и палый рыжий лист,

и альт, рыдал которым стареющий альтист,

бесстыдный куст жасмина, примятая трава,

моря аквамарина, кораллов острова,

потерянная строчка, сорочка без петель,

судьбы лихой отсрочка, горячая постель,

и птица на веранде, влетевшая в стекло,

и феня при баланде, что время истекло,

и острый серп небесный, и ржавая капель,

вечеря в час воскресный, нездешняя купель…

Промысливая бегло, чем промысел дарил,

в анданте и аллегро, из всех, что было, сил,

пред сном, как перед смертью, иль смертью, что как сон, —

кружишься круговертью, с альтистом в унисон.

2 апреля 2003

«Красавица в шкуре звериной…»

Красавица в шкуре звериной,

след зверя и пули вослед,

живое как будто бы мнимо,

и мертвого вроде бы нет.

Похоже, живешь наудачу,

удачу схвативши за хвост,

где мясу со шкурой в придачу

кулек полагается звезд.

Сезонны законы, как в джунглях,

и сшиты святой простотой,

на быстрых и медленных углях

вскипающей кровью густой.

Ах, вырваться бы на волю,

на свет, не в леса – в небеса!

В зрачок по бескрайнему полю

тигровая бьет полоса.

Тигровая шкура – когда-то,

а нынче – меха как шелка,

и путает факты и даты

кровавого цвета река.

Река роковых предсказаний,

река под названием Тигр,

в потоке провалов сознаний,

в азарте охотничьих игр.

Жена до бровей соболиных

закутана в соболя —

живое все мимо и мимо,

лишь мертвых приемлет земля.

4 апреля 2003

«Я грызу круглое зеленое яблоко…»

Я грызу круглое зеленое яблоко,

уставясь оком из аквариума аэропорта

в аквариум аэродрома,

где за толстым стеклом проплывают белые рыбы,

и мы смотрим друга на друга, как смотрят глыбы.

Круглая земля плывет днями и ночами,

вся в зеленых яблоках, как вначале,

хочешь, книгу Иова тебе почитаю,

утолю немного твои печали.

В половине шестого утреннего часа

блестящая связка небесных лент,

у половины щастья – здоровая биомасса,

у второй половины – воображенья эквивалент.

Из груза слипшихся образов-нарезок

проступает древняя рыба-Кит,

Иов доедает яблочный огрызок

и на меня глядит.

Шереметьево, 5 мая 2003

«Порвать все ниточки-веревочки…»

Порвать все ниточки-веревочки

с утра ли, в полдень, как придется,

от близких и от всякой сволочи

рвануть на взлет, наверх, где солнце.

Оставить слякотное крошево,

где ни просвета, ни отверстия,

раз не хотели по-хорошему,

примите все, как есть, последствия.

Отбросив правила с веригами,

забыв-прокляв Чечню с Ираками,

я в луже света звонко прыгаю,

и брызги от меня – Икарами.

5 мая 2003

Сады Орвелла

Розовое, желтое, фиолетовое

изголодавшийся зрак поглощает,

над – синее летящее ветровое,

под – лежачее изумрудное и смущает:

в моем отечестве пыль летит,

в чужом – как вымытый, лист блестит.

Orwell jardini, Orwell gardens —

сады Орвелла в переводе

тыща девятьсот восемьдесят четвертого,

упертого и потертого,

так по-разному сказываются на природе.

Я иду вдоль реки в садах Орвелла,

наперегонки чужой лабрадор и чужая гончая,

на склоне дрожат лиловые колокольчики,

и пока колокольчики лиловые,

ничего не кончено.

Дублин, 5 мая 2003

«Конопатый мальчонка, принявший облик лисенка…»

Конопатый мальчонка, принявший облик лисенка,

и сиротка-красотка видом как бы сорока,

оба действовали замечательно тонко,

не открываясь до срока.

Она прыгала пристойно по саду,

встряхивая черным с белым и пыжась,

он понюхивал кожаной кнопкой с фасаду,

сзади помахивая рыжим.

Он ступал бесшумно и безутешно,

зная, что предприятие безуспешно,

он притворялся, что от прогулки тает,

а она притворялась, что вот-вот взлетает.

6 мая 2003

«Дом призрения частный…»

Дом призрения частный,

через и, а не е,

там старухам несчастным

счастье, как по весне.

Ухажеры узоры

вяжут возле, как встарь,

сберегая, как розу Азора,

дряхлый свой инвентарь.

6 мая 2003

«Мелкая буржуазность Запада…»

Людмиле Петрушевской

Мелкая буржуазность Запада

стрекочет машинкой для подрезанья травы у дома

и лязгает ножницами,

округляя кустарник до состояния шара,

а после берет снаряжение

и идет играть в гольф

в чистом поле

с маленькими холмами и травяными лестницами.

Бьет ли их буржуазность посуду в кухне по вечерам,

а по ночам душит мужа либо жену в постели,

или это делает только русская антибуржуазность,

согласно Достоевскому и тебе, моя подруга,

я не знаю.

7 мая 2003

«Старые собаки ходят со старыми людьми…»

Старые собаки ходят со старыми людьми.

Старые люди ходят со старыми палками.

Прими их души, Господи, но попозже, прими,

когда они насытятся друг с дружкой перепалками.

8 мая 2003

«Нужда, чтобы срослось: земля и ветер…»

Нужда, чтобы срослось: земля и ветер,

египетская казнь, семья и вечер,

прорывы за предел, и переделки,

и со старухой близкой посиделки.

Жистянка-жизнь дрожит в одном флаконе,

ТВ мозги дурит, как вор в законе,

как от подножки, падают дома и люди,

и что-то еще будет, что-то будет.

5 июня 2003

«Из круга, из шара цветного…»

Из круга, из шара цветного

свалиться, как в черный квадрат,

где черное слово – основа,

и малый Малевич мне брат.

Мне братья и сестры в квадрате

ушедшие раньше туда,

где в прибыли, а не в утрате,

земля, и трава, и вода,

поэт и пустынник в пустыне,

посланник и в поле пастух,

где всех ожидают поныне

все те, испустившие дух,

и бывшие пленные духи

летают свободно окрест,

где не старики и старухи,

а край женихов и невест.

Открыта земля как натура,

простор голубой вознесен,

и круга цветов квадратура —

примстившийся утренний сон.

5 июня 2003

«…убегая, спросила спросонку вдогонку…»

…убегая, спросила спросонку вдогонку,

как спасти, не сгубить расчлененку-душонку,

рвет ее на куски сумасшедший с копытом,

ухмыляясь, что время такое.

Приемчик испытан.

5 июня 2003

«Все мокрое. Небесная вода…»

Все мокрое. Небесная вода

промыла каждый лист одушевленный,

в дрожащем воздухе тончайшая слюда,

лес упоен от корня до короны.

И пишет акварель аквамарин,

сквозь графику ветвей легко и слезно,

до слез прогноз наивный уморил,

что будет ясно, солнечно и звездно.

Ни звезд и ни луны. Сплошная течь.

Ни солнца. Но волшебной светосилой

из струй сквозь струи бьет, и эта речь

сплошного света – словно шепот милый.

Услышать свет, увидеть следом звук,

от запаха дождя сойти с ума беспечно —

все обеспечено для избранных, для двух,

великой влагой этой жизни вечной.

10 июня 2003

«На чем остановились мы?…»

На чем остановились мы?

Читай.

Читай до самой смерти Книгу Жизни!

Шампань все та же.

Но какие брызги!

Слизни – и смерть, как жизнь, перелистай.

27 июня 2003

«Что слезы в час поздний тротила…»

Что слезы в час поздний тротила,

что вопли в час скверных потех —

вы слышали смех крокодила,

знаком вам рептилии смех?

Рептилия мерзко хохочет,

что высшие пали без слов,

что в царстве зверей и пророчеств

хвосты отпадают у львов.

Хвостатые бьются кометы

и пылью небесной пылят,

в пыли что блины, что балеты,

и мусорный мается взгляд.

И сморщенный лик старикашки

на месте, где только что юн,

и падают наземь какашки,

и птица кричит Гамаюн.

21 июля 2003

«Круглые сутки, а не квадратные…»

Круглые сутки, а не квадратные,

а бьются об углы, загоняют в угол,

коленца выкидывают невероятные,

а не коленчатые, и голова кругом.

Круглый ноль и дурак круглый

вперегонки несутся по кругу,

крутит баранку ездок смуглый,

дырку от бублика оставив другу.

Сдвиги по фазе, крохотные сдвижики —

а миры обретаются и теряются,

кругаля совершают бывшие сподвижники,

а в руке не круглое яблоко, а падалица.

Круговая порука ряды смыкает,

круги на воде расходятся живо,

жизнь кладет пятак на лоб – и синяк сникает,

смерть круглые пятаки на глаза положила.

30 июля 2003

«В помидорном шаре – лето ошалелое…»

В помидорном шаре – лето ошалелое,

сахарные головы – луковицы белые,

перцы поросятами рыжими набычились,

вымахали тыквы видом необычные.

Розы и гортензии, а еще настурции,

семена Голландии, Англии и Турции,

голубая елка, туя в форме глобуса,

музыка из дома, типа, Вилли Лобаса.

Лучшая баранина у того татарина

куплена на рынке и не пережарена,

над мангалом дымным смех и блеск азарта,

водочная карта Р усского стандарта.

Лица оживленные, дружеские, милые.

Каждый над разверстою постоял могилою.

Жизнь прожита каждым наспех и с отчаяньем.

А случай, что выдался, в сущности, нечаянный.

Перламутром солнце небо заливает,

от грозы останки ветер завивает,

от гостей до дома километров сорок —

и внезапной скуки налетевший морок.

10 августа 2003

«…а еще Божий дар перепутать с яичницей…»

…а еще Божий дар перепутать с яичницей,

а еще разогреть конформизм на конфорке,

в личных целях мешок подобрать околичностей,

контур жалкой судьбы угадать на конторке.

В вальсе то ли печальном, то ль уморительном

кружит злое ничтожество в паре с событием,

время стрелками лязгнет, над всеми смотрителем:

праздник кончен, на выход, плебеи!

С отбытием!

23 сентября 2003

«Одна и в Пизе, с падающей башней…»

Одна и в Пизе, с падающей башней,

карт ненавистница, и гидов, и маршрутов,

бредет, ища как будто день вчерашний,

сама – вчерашний век как будто.

2 октября 2003

«У всех полубандитские дела…»

У всех полубандитские дела,

торопятся направо и налево,

закушены любые удила,

а глянешь – так король и королева.

Стаканами чужую хлещут кровь,

закапав белоснежные манжеты,

но тетя Ася, общая свекровь,

отмоет тайдом или же кометом.

И так опять сначала без конца,

и выгода утробу выедает,

и никакого милого лица,

и птичка никуда не вылетает.

Прости меня, поэзия, за то,

что из садов твоих на улицу бежала,

за полу легкого полупальто

хватала злоба дня.

Рука дрожала.

18 октября 2003

«Колдунья на ровном на месте…»

Колдунья на ровном на месте,

чувствилище гулов подземных,

убежище ветров предзимних,

невольник по страсти и чести,

в себя погружаясь, как в воду,

очнется в другом измеренье

и, сердца уняв замиранье,

вдруг выругается для виду.

Опорных три буквы заело.

Запьет остальное рассолом,

где норма и форма распылом,

а Золушка с ликом зоила.

Впотьмах в небесах куролесит,

опробуя грубые песни,

скандируя жесткие басни,

шедевр на шедевре при свете.

28 декабря 2003

«Звенела музыка в саду…»

Звенела музыка в саду

Таким невыразимым горем.

Свежо и остро пахли морем

На блюде устрицы во льду.

Анна Ахматова

Лежали устрицы во льду,

диск желтый красным наливался,

нас океан почти касался,

лежали устрицы во льду.

Звенели устрицы во льду,

декабрь пылал жарой за тридцать,

всё вне традиций за границей,

звенели устрицы во льду.

Сияли устрицы во льду,

и это было, было с нами,

слепыми розовыми снами

сияли устрицы во льду.

Сверкали устрицы во льду,

две тысячи четвертый ждали,

мы были счастливы едва ли,

сверкали устрицы во льду.

Темнели устрицы во льду,

и океан сливался с небом,

и красный шар ловился в невод,

и это было, как в бреду.

И остужали жаркий рот

нам охлажденные моллюски,

все было как-то не по-русски

и было жаль нас, как сирот.

30 декабря 2003

Тепловой удар

Прыг-скок, прыг-скок,

движемся в Бангкок,

по правой стороне,

как принято в стране,

а собаки тощие

лежат на площади,

им жарко,

их жалко.

Отдельно сидит сиамская кошка,

и сидят ананасы в земле, как картошка.

Теперь проехали пагоду,

жаркая погода надолго.

Каменный мешок —

обесчеловеченный Бангкок.

А где же населенье —

а населенье внутри,

в лавках столпотворенье,

заходи и бери.

Глазеть на чужой товар,

на жизнь чужую глазеть,

включиться в мировую энергосеть —

и получить тепловой удар.

2 января 2004

Воспоминания

Он уезжал впервые в страну Таиланд,

а я не знала, что влюблена,

а влюбленность доходила до самых гланд,

и словно белена была она.

А потом он вернулся, и было его не узнать,

больно поцеловав, ничего не сказал,

а я рыдала, не умея понять,

а он отошел, как поезд, покидавший вокзал.

А теперь и я улетела в Таиланд вослед,

я ищу его след и не нахожу нигде,

потому что ни на тайской, ни на чьей земле

нас больше нет.

А я ищу свои двадцать лет

в мертвой и живой воде.

2 января 2003

Какая-то улица с движеньем бешеным,

гостиница с молодежными номерами,

не говорят о веревке в доме повешенного,

и мы двое со смеху там умирали.

Умирала я. Он травил анекдоты.

Мы сидели в ресторане типа столовки.

Мне было страшно до икоты,

и я боялась выдать себя жестом неловким.

Он привез меня туда обглодать мою муку,

грузовики за стеклами скрипели тормозами,

а он не умолкал ни на минуту,

а я смеялась с растерзанными глазами.

Мы ели холодное с горячим и надирались,

И он лечил меня смехом как лучший лекарь,

утром мне был объявлен диагноз,

а днем началась эта потеха.

3 января 2004

Школьный друг мой Наталья,

видя, какие времена настали,

схватила руль в лапы

и повезла на юго-запад.

Там жил диагностированный шизофреник,

за визиты он не брал денег,

а брал медом, вареньем и патокой, —

его мозг требовал сладкого.

Он был ясновидящий и слегка раскосенький,

с обостреньем по весне и по осени,

и тогда ложился в больницу,

обостренно видя, что кругом творится.

Как-то весной нашли убитой врачиху,

и заплаканный медперсонал обратился к психу:

кто это сделал, милиция в затрудненье.

Ее сын убил, запросто отвечал гений.

Мы ввалились с дарами, от которых клеило рот,

а он был счастлив, как идиот,

Он попросил сесть прямо в хлам,

а я затряслась, будто пришла в храм.

Книги и вещи были свалены в кучу,

исчерканных страниц он разбрасывал тучу,

и, запихивая в рот липучую массу,

опровергал Гегеля с Марксом.

Он говорил, что первична не материя и не идея,

а энергия.

А в стакане никла орхидея.

Он бросил на стол колоду карт —

и последовал артефакт.

Одна черная карта легла не туда,

и он сказал: вас ждет жестокий удар,

а я, сказал, извините, устал

и принялся считать вслух до ста.

Я невольно схватилась за карту рукою босой.

Он сказал: вы сделали так, что удар пройдет

по косой.

Так мы мерялись силой с ним,

или с судьбой, или с Кем-то самим.

Псих говорил, что посетительница слаба,

но за ней стоит, нависая, судьба,

как нелепо и странно – языком он молол, —

что вы дерево и у вас сильный ствол,

от вашего дерева пойдут ростки.

А я загибалась от тоски.

Было это давно, лет сто тому.

И все вышло так, как виделось его уму.

4 января 2004

Джин с тоником. Нам тридцать лет.

Аэроплан летит в зеленую Канаду.

Он сходу затевает клоунаду,

я весело смеюсь в ответ.

Отель не бедный, фраки и ковры,

вина залейся, равно как и пищи,

судьбы дары для сказочной игры.

Стук в дверь – он на пороге, принц и нищий.

И оба, как щенки, дрожат,

он на колени падает внезапно,

к моим коленям нежностью прижат,

и оба знаем, что дороги нет обратно.

А между тем, она была, была,

обратная дорога дорогая,

другая дома игрока ждала,

в свою игру рискованно играя.

Сначала бросить, а потом вернуть —

классическая женская привычка,

а что не выдохнуть и не вдохнуть

кому-то – вот замок и вот отмычка.

Джин с тоником. Нам тридцать лет.

Все кончено. Пустеют ринг и сцена.

И это первая моя измена,

и первая измена мне вослед.

11 января 2004

Как яростны и глухи,

под треск сухой пощечин,

сходились в круг старухи

и не старухи, впрочем.

Кто жив, а кто-то помер,

а пол мужской и женский,

у каждого свой номер,

свой счет-расчет вселенский,

на рубль и на копейку,

и бабий гвалт сорочий —

занять собой скамейку,

согнав оттуда прочих,

лихой разбойный посвист,

то ль поздний, то ли ранний…

Строчит больная совесть

жанр воспоминаний.

12 января 2004

«У страха глаза велики…»

У страха глаза велики.

Великие глазницы страха,

зеленые глазные яблоки,

как падалица, вмиг попадали,

в скрипучую корзину краха.

Взрыв лжи, и взрыв разъединения,

остолбенелый взор отчаяния.

Все тем вернее – чем случайнее,

в черновиках – так почерк гения.

Семь дней клевала строчка кальций,

подглазья черным обводило,

яйцо в мозгу с ума сходило,

снесенное, как и другие яйца.

Взгляд изнутри, как тварь дрожащая,

глазами внутрь, – не спится, Гамлет.

Пришибленный краеугольным камнем,

мой страх со мной играет в ящик.

13 января 2004

«Огромное окно без занавесей смотрит в небо…»

Огромное окно без занавесей смотрит в небо,

квадрат окна пересекают огни самолетов,

мне надобно этого неба, как хлеба,

как лечебы от жизненных моих умотов.

Бетти встретит, приветит, напоит и накормит,

спать уложит с аэродрома,

точно по душевному размеру ее скромные

бело-черные двухкомнатные хоромы.

Петя Фоменко и Эфрос Анатолий Васильич

который год глядят со стены исподлобья,

мы вместе их тяготы там выносили,

мы вместе глядим на них с вечной любовью.

Все московские новости, как пылесосом,

Бетти высосет, обменяв на чикагские честно.

В этом углу ее жизнь все еще под вопросом,

в этом углу ей никогда не тесно.

14 января 2004

«Девочка-катастрофа, где ты, отзовись!…»

Девочка-катастрофа, где ты, отзовись!

Сахарным сиропом не казалась сладкая жизнь.

Всласть ломала и рушила, ни целого стекла,

примеривались душами, а кровью истекла.

Своею – да Бог бы с нею! Чужою – что во сто крат

кровит сильнее и режет, как камень в сто карат.

Мысли тайные, скрытные – распахнутые глаза,

он – муравей в термитнике, она – стрекоза.

Летала, блестя крылами, ловились ловцы,

и погибали сами, а были молодцы.

Как весело было, как страшно двоилась природная суть

той катастрофы вчерашней, что не знала

про Страшный суд!

Где ты, катарсис-девочка, Феникс из ничего,

собранная по мелочи, роскошь для одного?

Силою всем провалам равный внезапный взлет —

где ты, причислена к малым, великие тут не в счет?

Гармония-женщина водит царапанным пером,

уводит беду, уводит, чтоб не разрушила дом,

старается, лезет из кожи, спасая вишенный сад,

хочет и не может воротиться назад.

17 января 2004

«Какая долгая зима…»

Какая долгая зима,

мир, как орех, опять расколот,

незащищенная спина

привычно ловит жизни холод.

Забытый зябнущий апрель

прилепится еще не скоро,

запутанных судьбы петель

еще навяжем целый ворох.

И, глядя в ясное стекло,

мы уясним себе напрасно,

что сколько б вод ни утекло,

а все по-прежнему неясно.

18 января 2004

«Пах, пах, и убили…»

Пах, пах, и убили,

пах, пах, и еще раз,

еще и еще раз,

чужие убили,

друг друга убили,

убили на этой проклятой войне.

Другие же мы на войну не ходили,

чужие зачем нам, зачем нам чужие,

мы дома привыкли,

мы ближних привыкли,

привыкли мы ближних,

ближайших привыкли

по семь раз на дню без войны убивать.

18 февраля 2004

«Маленькое мое сердце…»

Маленькое мое сердце,

мужественное мое сердце,

как ты выдерживаешь то,

чего выдержать нельзя?

…Впрочем, не больше того,

что выдерживают другие.

19 февраля 2004

«Ночное хлопанье дверей…»

Ночное хлопанье дверей,

ночная речь звучит невнятно,

ночная жизнь течет обратно,

где нет ни дна, ни якорей.

Как щепки носит по волнам

ничто, разбитое на щепки,

так ум, в дневное время цепкий,

в себе отказывает нам.

И пережевывая вновь

то, что однажды пережили,

рвем перерезанные жилы

и тихо-тихо сходим в ноль.

20 февраля 2004

«В вас подпрыгивает мальчик…»

В вас подпрыгивает мальчик

и бежит вперед вприпрыжку,

он не мальчик, он сигнальщик,

рыбку ловит на мормышку,

в свет закидывает сети,

а с луной играет в прятки,

чтоб сигналы те и эти

занести в свои тетрадки,

он горнист на зорьке ранней,

рыцарь и поэт при звездах,

он смельчак на поле брани —

и подпрыгивает в воздух.

Эта радость с ним случилась

посреди дороги длинной,

все сошлось, сплелось, сличилось

за отметкой серединной.

Упадет к ногам миледи,

шпагу вынет за свободу

и под звуки трубной меди

сквозь огонь пройдет и воду.

Мальчик прыгает картинно,

сердце прыгает, как мячик,

за отметкой серединной

вверх подпрыгивает мальчик.

…Смотрит в зеркало: обвисли

щеки, складка лоб терзает,

старые вернулись мысли,

мальчик молча исчезает.

29 февраля 2004

«Не любовник и не возлюбленный…»

Не любовник и не возлюбленный,

что он мне, его потерявшей,

приголубленный и погубленный

ведь не мной, а сестрой моей младшей.

Отчего же такая скука,

плач без слез: я так не играю!..

Опустелая центрифуга

отжимает все ближе к краю.

Глаз насмешливый, голос в трубке —

не увидеть и не услышать,

человечек, такой он хрупкий,

не будите его, тише, тише.

Сон с дрожаньем ресниц и сердца.

Век тяжелый, больной, увечный.

Веки поднимите, чтоб наглядеться.

Тише, сон переходит в вечный.

2 марта 2004

«Ни фигуры, ни лица…»

Ни фигуры, ни лица

ни в окне за занавеской,

взгляд куда бросаем дерзкий,

ни в саду, ни у крыльца.

Город странный и пустой,

где шуршат одни машины,

и качаются вершины,

и недвижим сухостой.

Где вы, где вы, господа,

отчего пусты жилища?

Будет день и будет пища —

говорили нам всегда.

День стоит, а пищи нет

ни для глаза, ни для сказа,

словно праздная зараза

расцвела за двести лет.

Только бродит почтальон,

по домам разносит вести,

чеки долларов на двести,

реже – если на мильон.

Получатель далеко,

он в конторе ставит кляксы,

зарабатывает баксы,

это, скажете, легко?

Он придет, настанет срок,

он вернется ближе к ночи,

в телевизор вперит очи,

и очнется городок.

На какой-нибудь часок.

Урбана-Шампейн, 3 марта 2004

«Свистит и воет за стеклом…»

Свистит и воет за стеклом,

такие здесь шальные ветры,

в плед завернувшись целиком,

лечу свои больные нервы.

Читаю. Вести из Москвы

ловлю по телеку лениво,

американской пробы сны

глотаю ночью терпеливо.

А утром, пялясь из окна

на распростертый городище,

я верю, что придет весна

и средь чужих меня отыщет.

5 марта 2004

«Пора собирать прошлогодние листья…»

Пора собирать прошлогодние листья,

сегодня подснежники разом очнулись,

там жемчуга россыпью нежно качнулись,

здесь ниткою бус завязались слоистой,

лиловым, и желтым, и розовым выстрелив,

в пожухлой листве разбегаются крокусы.

О, как мне милы эти первые фокусы,

измены внезапные, острые, быстрые!

Пролет кардинала, не серого, красного,

рубиновый след прочертившего звонко, —

сетчатка откликнулась и перепонка,

цветная весна поздоровалась: здравствуй!

Но к вечеру небо, дары искупая,

осыпалось хлопьями остервенело.

Мой милый, когда-то я плакать умела,

я снова, как прежде, в слезах утопаю.

9 марта 2004

«Собаку не пускали в дом…»

Собаку не пускали в дом,

собака выла и стонала,

на лапы задние вставала,

окно лизать не уставала

и обегала все кругом.

Что люди в доме не ушли,

что чем-то заняты ненужным,

нелепым, мелким и натужным,

неинтересным и недужным,

собака знала. Донесли

ей звуки ссоры и любви,

ей запахи любви и ссоры,

неразличимые укоры,

ответов темные повторы,

людская, словом, се ля ви.

Собака внюхивалась в речь

ступеней, стен, веранды, стекол,

и кто-то в ней протяжно ёкал,

и кто-то безнадежно цокал,

у ног родных тянуло лечь.

Собаку в дом забыли взять,

сгущалась тьма, потом светало,

она ложилась и вставала,

и с неба звезды ртом хватала,

чтобы одной за всех зиять.

27 марта 2004

For sail

Веранды старомодные,

ступени деревянные,

какие дни холодные,

какие ночи странные.

В плетеных креслах без людей

играет ветер солнечный,

то вдруг становится лютей,

то утихает к полночи.

Качели детские пусты,

лишь изредка качаются,

и чей-то мяч летит в кусты,

и игры не кончаются.

Зеленый шелковый лужок

цветами брызнет скоро —

внезапной памяти ожог

пронизывает поры.

Зеленый дым в другом краю,

и в то же время года,

кручусь, свечусь, верчу кудрю,

лечу, не зная брода.

Я песенку пою тому,

кто песенки не слышит,

и слезы капают во тьму,

и дождь стучит по крыше.

Веранды старомодные,

ступени деревянные…

А после полная луна

над местностью всходила,

как почка, лопалась струна,

кровь, как вино, бродила.

И первый робкий соловей

рассыпав тонко трели,

нырял в другую параллель,

не зная параллели.

Веранды старомодные,

ступени деревянные…

Теперь пишу тебе e-mail,

а соловей защелкал.

Дом с креслом выставлен for sail,

и жмет седая челка.

26—31 марта 2004

На день рожденья Бобышеву

Заворачиваешь за угол —

завораживает дерево,

за другой – другое дерево

мессою органной грянуло.

Здесь царят такие гранулы,

из которых бьет созвездьями —

полотно бы, кисти, краски бы

написать цветущий воздух.

Как огромны эти сферы,

что на ветках голых серых

лиловеют словно розы,

словно яблоки они же.

Как бесстыже их явленье,

как торжественна их поступь,

все распахнуто и страстно,

и такой калибр безумный.

Я верлибром торопливым

или прозою заемной

на клочке бумаги мятой

занесу себе на память:

песнь торжествующей весны…

И напев знакомый вспомню:

как дикая магнолия в цвету…

Но вопрос старинный, вечный:

в чьи же яблоки глазные

жаждет перетечь природа,

так выкладываясь мощно?

Но вопрос, увы, неверен:

в видах целеполаганья

человек, не Бог, замечен.

Deus Ludens – Бог играет.

11 апреля 2004

«Вы были в Кикапу…»

Памяти Тихона Чурилина

Вы были в Кикапу

когда-нибудь весной?

Мы были в Кикапу,

висел весенний зной.

Смеялся Фаренгейт,

а Цельсий утешал.

Люби или убей,

вдруг голос прошептал.

Чей глас? Из-под земли?

Из воздуха? С небес?

Исчез ли он вдали

или в веках исчез?

Вы были в Кикапу?

Там скрытое от глаз

летит, как легкий пух,

из прошлого в сейчас.

Там длинные пруды,

в них тайное дрожит,

над омутом воды

там леший ворожит.

Мы были в Кикапу,

где измерений тьма:

поставишь здесь стопу —

а там сойдешь с ума.

Поедем в Кикапу

и в поисках пути

найдем себе тропу,

с которой не сойти,

с которой не свернуть,

не повернуть назад,

и это будет путь

не в адский – в райский сад.

Там, опустившись ниц,

увидим лиц толпу

с Единственным из лиц…

Поедем в Кикапу!

10 мая 2004

«Я буду скучать по скрипучему этому дому…»

Даше

Я буду скучать по скрипучему этому дому,

там долго сквозить будут две наши легкие тени,

свободные люди, тому подчинялись закону,

где тягот всемирных сменяет поток тяготений.

Я буду скучать по скрипучему этому дому,

там части, как снасти, от ветра под утро скрипели,

за окнами птицы нам как сумасшедшие пели,

от самого сложного переходило к простому.

Вот смех, а вот плач, вот беда преходящей обиды,

а вот телефонный звонок телефона, которого нету…

Какие из окон давались прекрасные виды!

Какое вино подавалось к воскресному ланчу-обеду!

Скрипел холодильник, мы в рифму скрипели зубами,

желая понять, шифровали слова и поступки,

любить не умея, теряли за сутками сутки,

упорно бодаясь упрямыми хмурыми лбами.

Я буду скучать по скрипучему этому дому,

где скрипы, как скрипки, причудливо тонко звучали,

и мы отвечали – ты мне, я тебе отвечали,

сквозь жизненный скрежет помех пробиваясь к другому.

Май 2004

«Подражание Параджанову…»

Подражание Параджанову,

бродит Бродский, как пена пенится,

свои тараканы от музыки Темирканова —

вот чего душа моя пленница.

Цель фиалковая от Циолковского,

ноосферы брод от Вернадского,

проявления нежно-жесткого

жизнь-чудачка мешает запросто.

Версии максим Аверинцева,

качества Гачева в прорезь

открывают для человечества

морок с обмороком Мориц.

Выбирает товарищ товарища,

прикипает, милуется, любится,

на огнище, кострище, пожарище —

несгораемый куст от Кустурицы.

25 июля 2004

«Угли потухли…»

Угли потухли.

Обмякли иглы.

Как кегли, куклы.

Как иго, игры.

Потухли угли.

Углы протухли.

Из кожи угри

пролезли в туфли.

Рассыпан пепел.

Алмаз утерян.

Считает петли

судьба-тетеря.

27 декабря 2004

«Тезка полная, Ольга Андревна…»

Тезка полная, Ольга Андревна,

творог, ряженка, масло домашнее,

разнотравье, корова, деревня,

все сегодняшнее, свежайшее.

Пышный стан и рука огрубелая,

сероглазая тетка спокойная,

и косынка повязана белая,

и скотинка достойная дойная.

Рынок полнится снедью-продуктами,

ароматы, что в знатной таверне,

я иду меж колбасами-фруктами

прямо к фермерше Ольге Андревне.

Мы знакомы лет пять или более,

часты наши свидания краткие,

тетя Оля, зову, тетя Оля, я,

и смеюсь над собою украдкою.

Тетка младше и не улыбается,

поведенья скупого и верного,

на весах то не творог качается,

то кончается время Андревнино.

На дороге заснеженной хреновой

заскользила машина убойная,

и убило в ней Ольгу Андревну

вместе с мужем и третьей покойною.

Где вы, где же вы, Ольга Андревна,

творог, ряженка, масло домашнее,

разнотравье, корова, деревня,

все вчерашнее, все вчерашнее!..

Тем же днем, не доделав полдела,

оскользнувшись и руку ломая,

я в осколок, как в воду, глядела,

ничего еще не понимая.

27 декабря 2004

«Знай форси…»

Знай форси,

если знаешь фарси.

А не знаешь фарси,

обойдись хоть польским,

накось выкуси.

27 декабря 2004

Новогоднее

Ююнныююры,

Ююрыююнны,

де факто, де юре

дрожат ваши струны.

С любовью, и болью,

и снова с любовью,

ваш ангел склоняется

нам к изголовью.

В две тысячи пятом,

родные ребята,

наш ангел шлет вашему

все, что нам свято.

И с криком петушьим,

и смыслом пастушьим

в две тысячи пятом

опять отчебучим

чего-либо эдакого!

Валероли. 31.12.2004

Перепелки

Олегу Чухонцеву

Лучевая кость правой руки сломалась

тринадцатого декабря,

кость в горле времени встала, малость

лучом пространство посеребря.

Лишенка пера, руля и зубной щетки,

ушла в себя, как уходят под воду,

серебряный след уходящей подлодки

подоспел аккурат к Рождеству и Новому году.

Движенья скованы, дыханье сперто,

давленье в крови рвет перепонки.

Внезапным цунами время стерто

тысяч жизней, дешевых, как перепелки.

Мне гусь не брат,

свинья не сестра,

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.