Силу и значение Олеши с первых же его шагов в литературе очень высоко оценила молодежь:
      - Неутомимый борец за качество. Рыцарь совершенства. Ни одного фальшивого образа. Ни одной случайной, небрежной строчки.
      Таким оставался Олеша в памяти каждого, кому приходилось общаться с этим большим и взыскательным мастером.
      А. Старостин
      Давнее, навсегда сохранившееся впечатление от первого знакомства с творчеством Юрия Карловича Олеши - это удивление и взволнованность: я прочитал "Зависть"!
      ...Том Вирлирли,
      Том с котомкой,
      Том Вирлирли молодой!..
      Поэтическое восприятие колокольного звона преломилось у художника в образ юноши с котомкой за спиной. Утренний туман только рассеивается. Том Вирлирли, пишет автор, улыбаясь и прижимая руку к сердцу, смотрит на город. Он сделает все. "Он - это само высокомерие юности, сама затаенность гордых мечтаний".
      Пройдут дни, продолжается в повести, и скоро мальчики, сами мечтающие о том, чтобы так же с котомкой за плечами пройти в майское утро по предместьям города, по предместьям славы, будут распевать песенку о человеке, который сделал то, что хотел сделать, - Томе Вирлирли!
      Я был мальчиком, распевавшим эту песенку.
      - Том Вирлирли! - как призыв кричали мы, бросаясь в очередную атаку во время жаркой схватки на футбольном поле.
      - Том с котомкой! - отвечал кто-то из партнеров, отбиваясь от наседающего на наши ворота противника.
      - Том Вирлирли молодой! - как торжествующий клич неслось по полю, когда мяч мы забивали в ворота победы. Напомним, что "Зависть" явилась первым художественным произведением, в котором писатель затронул спортивную тему, в частности футбол, давно уже завладевший сердцами мальчишек.
      Каждый юный спортсмен ощущает себя "в предместьях славы", и среди молодых футболистов вперебой обсуждался футбольный матч, описанный не где-нибудь - в художественном произведении.
      "Затаенность гордых мечтаний" - вот струнка, которую автор задел в душе молодых спортсменов совсем еще молодой Советской республики.
      По стране в то время шел нэп. Он близился к своему завершению. Но разноголосица в литературе и искусстве еще цвела пышным цветом. Трудно было разобраться во всех "измах" творческих цехов, возникших на первом этапе становления советской власти.
      Мы играли в футбол и искали ответы на свои вопросы, присутствуя на горячих диспутах воинствующих поэтических группировок и в Политехническом музее, и в Доме Герцена на Никитском бульваре, деля свои симпатии между Маяковским и Есениным.
      Смотрели бесконечное количество раз "Лес" в постановке В. Э. Мейерхольда, где актеры были в зеленых и красных лаковых париках, и с пеной у рта спорили о достоинствах и недостатках "Синей блузы" по сравнению с постановками и игрой А. И. Южина в Малом театре или H. M. Радина в театре б. Корш.
      Нэп соблазнял ресторанами с цыганскими хорами, кабаре, варьете, дивертисментами в пивных и барах. Нередко в этих заведениях шли свои дискуссии за столом и у спортсменов, доказывающих, у кого сильнее был удар - у москвича Житарева или одессита Богемского.
      В один из застольных споров в ресторане "Метрополь" мое внимание привлекли сидевшие неподалеку четверо мужчин. Один из них производил особое впечатление своей скульптурной головой. Эта большая, с широким лбом мыслителя голова, с крупными чертами лица, с чуть расширяющимся внизу размеристым носом и тяжелым подбородком, с густой шапкой каштановых волос придавала всему его облику массивную респектабельность. На этого человека хотелось смотреть. Впечатление монументальности этой личности в особенности усиливалось, когда за столом сидящей четверки раздавался развеселый хохот.
      Заразительнее всех смеялся именно этот человек с небрежной прической.
      - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!.. - отчетливо разделяя каждый слог, искренне и громким смехом реагировал он на какую-то, по-видимому, очень смешную историю, что в очередь рассказывали то сидящий от него слева человек с мясистым лицом и пухлыми губами, с густой шевелюрой рано поседевших волос, то сидящий справа молодой человек, одетый в элегантный пиджак с модными по тем временам острыми плечами, то помещавшийся напротив брюнет с надменно-ироническим выражением лица.
      Мне и в голову не приходило тогда, что это был Юрий Олеша, сидевший в компании с Львом Никулиным, Валентином Стеничем и Валентином Катаевым.
      Они были молоды тогда. Непринужденное веселье за их столом вызывало зависть. Мне наскучили споры об ударах великих футболистов прошлого, и я с любопытством наблюдал за жизнерадостной четверкой.
      К их столу шла барменша с ликерами и фруктами. Она была красива. Ее золотистая коса была уложена вокруг головы короной. Это еще больше укрупняло ее фигуру с высоким бюстом. Большой поднос барменша несла торжественной, неторопливой поступью.
      Человек с головой мыслителя встал, поднял руки и, бережно охватив ладонями голову барменши, поцеловал ее в лоб.
      - Королева!.. - услышал я его голос.
      Однако удивил меня не голос и не поступок. Угадывалось, что он был вызван чисто эстетическим началом. Барменша была действительно и статью, и лицом очень хороша, поцелуй был данью ценителя красоты. Меня удивило, что для того, чтобы поцеловать женщину, мужчине пришлось приподняться на носкам. Помнится, что я ощутил какую-то обиженность. Такая породистая голова требовала более крупного постамента.
      Но вместе с тем сила притягательности этой личности не ослабела, даже когда он, встав из-за стола, уходил из зала ресторана неторопливой, напоминавшей чаплинскую походкой.
      Некоторое время спустя у гостиницы "Националь" я увидел А. А. Фадеева.
      - Познакомься, - сказал он мне, - Юрий Карлович Олеша.
      Я обомлел: так вот кто это был тогда в "Метрополе"! Я сразу вспомнил и узнал его, несмотря на то, что времени с того вечера убежало порядочно. Мы зашли в кафе. С Фадеевым я был уже достаточно знаком. Но вот что странно: обычно будучи застенчивым при первом знакомстве, в этот раз я совершенно не чувствовал какого-либо смущения в присутствии Олеши.
      - Я играл вместе с Богемским, - сразу, как к давнему знакомому, обратился ко мне Юрий Карлович. При этом он уставился на меня своими серыми глазами, как бы фиксируя мою реакцию, верю я или не верю в то, что он действительно играл "с самим Богемским", да и вообще знаю ли я, кто такой Богемский.
      Когда выяснилось, что я хорошо знаю историю одесского футбола и кроме знаменитого на всю Россию центрального нападающего Богемского назвал еще целый ряд фамилий популярных игроков с родины Юрия Карловича, то он, добродушнейше улыбаясь, внес уточнение, что с Богемским он играл вместе не за сборную команду Одессы, а за команду гимназическую. Мы засиделись до позднего времени. И с того памятного вечера судьба надолго связала меня самыми теплыми отношениями с этим неповторимым человеком.
      Люди разные. Они, как химические элементы, валентны и не валентны. Бывает так, что человек, казалось бы, одних с тобой взглядов, вкусов, увлечений, а вот поди ты - останешься с ним один на один, и чувство какой-то неловкости тебя не покидает. А ведь знаешь человека давно. Попытка упростить отношения оборачивается фальшью. Хоть сто брудершафтов пей, все равно ничего не выйдет. Такие люди не валентны.
      Бывает наоборот. Впервые встретишься с человеком - и сразу, как говорится, не разольешь водой. Что-то в таких людях есть таинственно притягательное, неизъяснимо своеобразное, магнетизирующее.
      К разряду таких людей относился и Юрий Карлович Олеша. Его личность непостижима. Я бы сказал, что он был очень диалектичен в своих поступках и высказываниях, в нормах поведения, в восприятии жизни. Парадоксальные противоположности между проповедью и действием ничуть не снижали его обаяния. Он с блеском выдающегося оратора, изысканным языком высокоинтеллигентного человека мог говорить собеседнику что-то лестное и закончить разговор резким обличением его же.
      Приветствуя театрального художника и поздравляя с успехом новой постановки в его декорациях, он закончил любезное обращение краткой, но ошеломившей художника репликой:
      - Но все же вы похититель декораций!
      Действительно, в театральных кругах поговаривали, что эта работа в чем-то напоминала декорации другого большого художника для одноименной пьесы.
      Он мог сразить возгордившуюся посредственность из любой области искусства одним словом, как кинжалом. Не мог терпеть мещанина, банальности и претенциозности.
      А вокруг него продолжали толпиться люди всех чинов и званий. И без чинов и без званий. Его емкая душа для всех служила пристанищем отдыха.
      Он был напичкан знаниями. Любая тема не была ему чуждой. В его мозгу было какое-то устройство или механизм, позволявший ему из недр памяти выдвигать нужный ящичек с сигнатурой - Флобер, Шекспир, Шаляпин... Богемский!
      Общаясь с Юрием Карловичем в течение нескольких десятилетий, я перестал удивляться его познаниям в самых разнообразных областях жизнедеятельности людей. Мне приходилось слышать, как с астрономами он говорил о системах небесных тел, с врачами - о прогрессе медицины, с актерами - о формах и средствах наиболее глубокого раскрытия образа. И никогда он не выглядел дилетантом.
      В одном лишь он был беспомощен. Не умел считать деньги. Правильнее сказать - не хотел считать. К вопросам меркантильного порядка относился презрительно. Чаще испытывал финансовый недостаток, чем избыток. С иронией в свой адрес рассказывал, как, "впав в нищету", послал В. В. Шкваркину телеграмму в Одессу, куда тот отправился отдыхать после какого-то литературного успеха.
      - Вы только представьте себе Василия Васильевича, распечатавшего телеграмму и прочитавшего: "Поздравляю успехом вышли тысячу", раскатываясь смехом, рассказывал мне Юрий Карлович. - И, представьте себе, на другой день получаю ответную: "Спасибо выслал Шкваркин".
      А милейший В. В. Шкваркин, сидевший здесь же, за столом, смущенно улыбаясь и по привычке жмуря глаза, укоризненно качал головой, как бы говоря: хватит, мол, хватит об этом!
      Тема братской взаимоподдержки в бытовых вопросах у Юрия Карловича возникала в разговоре неоднократно. Писатели должны делиться излишними накоплениями с собратьями по перу, испытывающими временные затруднения. Делиться не по принуждению, а по долгу профессиональной чести. Литература не должна служить обогащению, проповедовал он и словом, и делом. Вспоминаю Юрия Карловича в дни после получения крупного гонорара в ГИХЛе за издание его однотомника избранных сочинений.
      Я был дома. Сняв по звонку телефонную трубку, я услышал:
      - Здравствуйте, Андрей Петрович. Вам нужны деньги?
      - Какие деньги? Кто это говорит?
      - Деньги в купюрах Госбанка СССР. А говорит Юрий Карлович Олеша. Мой бюджет к вашим услугам: я баснословно богат!
      Пошутив по поводу превратностей судьбы, я сердечно поблагодарил его, зная, что это не поза в расчете на мой отказ от кредита, а искренний порыв его щедрой натуры бессребреника.
      Через несколько дней у меня по стечению обстоятельств (мало ли их в жизни) возникла нужда занять немного денег. Я вспомнил про Юрия Карловича "баснословно богат!" - и, проезжая мимо кафе "Националь", не ошибся, забежав в него: Юрий Карлович сидел за столом, что-то оживленно рассказывая сидевшим с ним близким и мне людям - драматургу Исидору Владимировичу Штоку и артисту Михаилу Михайловичу Яншину.
      Выбрав момент, я смущенно (деньги без смущения никто не занимает) выдавил из себя свою просьбу.
      Но что мое смущение в сравнении с тем, которое охватило Юрия Карловича! Я мгновенно понял свою ошибку. К счастью, мы оба сразу, оседлали юмор. Смущение прошло. Но денег от этого у Юрия Карловича не прибавилось: кроме одной смятой, но довольно крупной купюры, у него денег больше не было.
      Сделав строгое лицо и протянув руку со смятой бумажкой ко мне, он сказал:
      - Вот это вы все же возьмите.
      - У вас же последняя! Я ни за что не возьму!
      - Тогда я ее рву на ваших глазах.
      В его голосе не было угрозы, опять же никакой позы, в интонации угадывалось лишь одно - непреложность решения. Он разорвал бы бумажку. И я деньги взял.
      - "Знаменитый" Старостин предлагал мне деньги взаймы, - иронически бросил он возвратившимся к столу собеседникам, как бы объясняя висевшую в воздухе неловкость.
      Кафе "Националь" Юрий Карлович довольно часто посещал в свободное время. Он стал тем огоньком, на который бежали люди, представлявшие творческую интеллигенцию Москвы.
      Писатели, поэты, артисты, художники, музыканты любого ранга были постоянными посетителями этого заведения, превратившегося в тридцатые годы в своеобразную "Ротонду", что на Монпарнасе в Париже.
      В то время Олеша мало печатался. Однако его имя уже навсегда вошло в число крупнейших литературных дарований советской эпохи. И не случайно провести в присутствии Юрия Карловича вечер считало за счастье бесчисленное множество людей.
      Бесконечно жаль, что его устные рассказы, обличительные памфлеты, экспромтом возникавшие в беседе по поводу случайно или не случайно проскочившей в литературу, в кино или на театр "макулатуры графоманов", остались лишь в памяти слушавших. Какая бы это была умная книга!
      Часто Юрий Карлович расспрашивал меня о футболе, Я уже говорил, что он вспоминал о Богемском, Злочевском, Когане - известных в дни его юности футболистах из Одессы.
      Однажды я уговорил его поехать на футбол. Это было не просто сделать. Последнее время он не легок был на подъем. Но все же соблазнился, когда я сказал, что машина ждет у подъезда.
      - Ну, тогда едем, - сказал Юрий Карлович и, уже обращаясь не ко мне, а к Вениамину Наумовичу Рискинду, добавил: - Я ведь когда-то играл вместе с Богемским.
      У него был свой, олешинский угол зрения на, казалось бы, самые обыденные явления жизни. Он умел находить в них своим художественным видением романтическую окраску, сложный узел драматургических положений. Тем более борьба на футбольном поле давала пищу его безграничной фантазии.
      Матч был из разряда так называемых решающих. Победителям обещал большие радости, побежденным - не меньше горести. На трибунах было много зрителей, крику и свиста. Стадион реагировал на бескомпромиссные схватки противоборствующих сторон.
      - Куда вы меня привели? - сдержанно, как бы недоумевая, спросил меня Юрий Карлович. - Где бригадмил? - громче и возмущенно проговорил он, на этот раз обратившись к Рискинду. - Что смотрит милиция? - негодующе воскликнул он, уже ни к кому не обращаясь, подчеркивая безнадежность получить от нас ответ и нужное понимание.
      Однако его реакция раздражения была вызвана не поведением зрителей. Его возмущали "свинцовые мерзости", наблюдаемые непосредственно на футбольном поле. Он видел, как один игрок умышленно сбил противника откровенной подножкой, как другой в пылу борьбы схватил убегающего форварда за майку и чуть не разорвал ее пополам, как третий за спиной судьи ударил соперника кулаком.
      При попустительстве судьи игра на этот раз действительно изобиловала грубыми приемами. "Вражда сторон", как он громко определил происходящее на поле, все разгоралась. Его реплики становились все громче и раздраженнее. Я понимал, что он ведет борьбу за рыцарский дух в спорте, за романтическую влюбленность в футбол, прежде всего требующие джентльменского отношения противников друг к другу.
      - И это потомки воспитанников Бейта!
      Он вспомнил популярного в Одессе еще до революции футбольного судью Бейта, непримиримо относившегося к нарушителям правил.
      И вдруг за безобидное касание мяча рукой судья назначил одиннадцатиметровый удар - высшую меру наказания в футболе.
      - Казнь гольмана!! - воскликнул Юрий Карлович. Он пользовался устарелой терминологией, времен
      Бейта, называя вратаря гольманом, защитника - беком, нападающих центральной тройки - полулевый, полуправый. Близсидящие зрители давно уже с интересом прислушивались к необычному посетителю. Остроумные экспромты "новичка" неоднократно вызывали дружный смех окружающих нас зрителей.
      При затихших трибунах приговор приводился в исполнение. Накрапывал дождь, и по осеннему времени ему не предвиделось конца. Юрий Карлович сидел, ссутулившись, между нами. Мокрые, с сильной проседью волосы длинными путаными прядями спадали ему на лоб. Он сверлил взглядом "лобное место" меловое пятно в одиннадцати метрах от ворот.
      Из глубины поля неторопливой трусцой к мячу приближался для нанесения удара "палач". В воротах, согнувшись в коленях и расставив широко руки, застыла "жертва".
      Настало мгновение наивысшей футбольной кульминации. Исполнитель нанес удар. Одновременно трибуны исторгли громоподобное: "А-а-а!!" Произошло маленькое чудо: сильнейший удар, направленный в нижний угол ворот, вратарь в непостижимом броске парировал! Вместе со всеми Юрий Карлович восторженно аплодировал. Он не считал решение судьи о назначении штрафного справедливым и приветствовал торжество истины. Но драма, по его восприятию, происходившая на поле, еще не закончилась. Судья усмотрел нарушение вратарем правил, никем из зрителей не замеченное, и назначил повторение штрафного удара.
      - Заговор!! - загремел Юрий Карлович на всю трибуну.
      И, с силой опершись на меня и Рискинда руками, выжался с тесного места и со словами: "Я никогда не участвую в насилии!" - застегнул по привычке пальто на одну верхнюю пуговицу, отчего фалды расширились колоколом, и неторопливой походкой отправился к выходу. Кстати говоря, я никогда его не видел спешащим. Рискинд последовал за ним.
      - Кто это, кто это был? - спрашивали меня соседи.
      А когда я им назвал имя ушедшего, то мне стали с укоризной говорить:
      - Ну как же вы его не задержали! Олеша!.. "Зависть"!.. "Три Толстяка"!..
      Я про себя подумал: "Не задержали"! Надо знать, что такое Юрий Карлович Олеша во гневе". Я-то знал!
      В последующем при встречах Юрий Карлович меня обычно спрашивал:
      - Ну что? В вашем футболе есть какие-либо улучшения?
      Мне было понятно, о чем идет речь. Его интересовала не сила игры наших футболистов, а культура их игры. К сожалению, и сегодня еще приходится быть свидетелем отдельных матчей, когда так и напрашивается на язык реплика Юрия Карловича: "Где бригадмил?"
      ...Однажды мы прогуливались с Юрием Карловичем по тенистым аллеям Дома творчества в Переделкине. Стояла чудесная золотая осень. Он был в "рабочем настроении". Как всегда неторопливым шагом вымеряя пространство, он вдруг сказал:
      - Я работаю над инсценировкой "Идиота".
      Вообще-то он не любил говорить о своих творческих планах. Я не сразу понял: мне представлялось, что он не был поклонником Достоевского. Запомнилось, как он когда-то высказался, что у Достоевского в книгах очень много крови, а человечество, мол, по своей природе не любит пролитую кровь, а любит цветы.
      Я попытался напомнить ему об этом, но он перебил меня и возразил, что говоришь не всегда то, о чем думаешь, а вот пишешь всегда то, о чем думаешь.
      - Во всяком случае, - добавил он после небольшой паузы, - я пишу, опираясь только на это правило.
      Круто переменив тему, как-то сразу повеселев, он с какой-то лукавинкой, улыбаясь, спросил (в который уже раз):
      - Ну что же, в вашем футболе есть уже улучшения?
      Некоторое время спустя он пригласил меня в Театр имени Вахтангова, "на Борисову", как он мне сказал, оговорив при этом, что войдем в театр с третьим звонком, чтобы понезаметнее сесть на свои места.
      В притушенном зале мы молча уселись в средних рядах партера. Юрий Карлович надел маску безразличной ко всему угрюмости. А актеры делали свое дело. Я позабыл, с кем сижу рядом. Вспомнил же об этом только тогда, когда под занавес первого акта услышал: "А ведь получилось, черт возьми, а?!" - и увидел его глаза, искрившиеся затаенной радостью.
      По окончании спектакля, как только закрылся занавес, Юрий Карлович потянул меня за рукав из зала в гардероб. Мы быстро оделись и ушли. Прощаясь, он прервал мою попытку поздравить его с крупным успехом короткой репликой: "Достоевского испортить трудно" - и своей неторопливой походкой побрел по направлению к Арбатской площади.
      ...В последнее время он частенько трунил над собой по поводу надвигающегося жизненного заката. Шутливо задавал вопрос о некрологе: как, мол, о нем напишут - великий, выдающийся, известный, талантливый? И сам себе отвечал:
      - Напишут, наверное, в "Вечерке" попросту "писатель-пенсионер". - И раскатисто, громко смеялся: - Ха-ха-ха! - отчетливо отделяя слог от слога.
      Но многочисленные его почитатели верили, что печать подарит людям не траурное объявление, а новые книги неповторимого художника слова.
      Книги не появились. Телефонный звонок Исидора Штока принес гнетущее известие - умер Юрий Карлович Олеша.
      Свершилось непоправимое. Утратилось невосполнимое.
      1962
      Лев Никулин
      Площадь. Она называется еще Страстной. Памятник поэту стоит на старом месте, в начале Тверского бульвара. По бульвару идут три молодых человека, навстречу им как-то боком, вобрав голову в плечи, в расстегнутом пальто бежит четвертый и не здороваясь спрашивает:
      - Куда идете, гангстеры пера?
      Никто не обижается. Еще не напечатан роман "Двенадцать стульев", не поставлены на сцене Художественного театра "Дни Турбиных", и молодые люди Илья Ильф, Евгений Петров, Михаил Булгаков - работают в газете железнодорожников "Гудок". Человек, которого они встретили, тоже из "Гудка". Но он там знаменитость: это Зубило, он ведет стихотворный фельетон. Настоящее его имя Юрий Карлович Олеша. Он из Одессы, и в его речи иногда звучит вопросительная южная интонация.
      При известной наблюдательности можно было уловить, что сверстники относились к нему уважительно. Ему разрешали снисходительный, даже покровительственный тон, язвительные остроты. Все признавали за ним такое право. И когда кто-то сказал мне, что Олеша написал замечательную повесть, я не преминул сообщить об этом редакции журнала "Красная новь"...
      Вскоре устроили чтение.
      Олеша положил перед собой рукопись, сказал:
      - "Зависть". Так это называется. - И начал читать.
      Часто говорят: писатель читал свои произведения превосходно, - даже в тех случаях, когда он заика и не выговаривает двадцать букв алфавита. Но Олеша действительно читал превосходно.
      Когда Олеша произнес первую фразу повести: "Он поет по утрам в клозете", мне показалось, что редактор "Красной нови" слегка вздрогнул. Но Олеша читал дальше, на одном дыхании, без актерского нажима, прекрасно оттеняя диалог.
      В "Зависти" было что-то болезненно пережитое. Позднее называли подлинные имена персонажей и ситуации, схожие с теми, что были в жизни. Но дело не в этом, - повесть пленяла новизной формы, остроумием, свежестью языка. К тому же она была сугубо современной.
      Судьба ее была решена мгновенно. "Зависть" была напечатана в "Красной нови". Она долго вызывала горячие споры, восхищение одних и глубокомысленные упреки других. Критика признала, что появился новый отличный писатель, поразивший филигранностью отделки, оригинальностью формы, тончайшими деталями, неожиданными, сверкающими сравнениями. Повесть опрокидывала, уничтожала доводы наших недругов на Западе, уныло бубнивших о единообразии, конформизме советской литературы.
      Превращение Зубила в писателя-прозаика Юрия Олешу не изменило нашего друга, не изменило его привычек, образа жизни, не уничтожило периодического безденежья.
      Олеша был взыскательным художником, много писавшим, но печатавшим только то, что он считал достойным публикации. Он был в большой моде, особенно после выхода сборника рассказов, открывавшегося чудесной "Вишневой косточкой". Ценители пересыпали свою речь цитатами: "Велосипед был рогат", "Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев", "Подошла цыганская девочка величиной с веник".
      Олеше очень нравился успех (а кому он не нравится!), он был признан в домах, где собирались талантливые деятели искусства, где играли известные пианисты, хотя не был меломаном. Однажды, задремав во время исполнения знаменитой симфонии, он проснулся от аплодисментов и глубокомысленно произнес:
      - Старик что-то знал.
      Думаю, что это была игра. Он знал музыку и однажды заметил:
      "Какое царственное письмо написал Чайковский по поводу переложения молодым Рахманиновым для четырех рук "Спящей красавицы"! ...Ему понравилось бы, если бы Рахманинов отнесся к его произведению разрушительно! "
      Олеша много читал, много работал, а казалось, что он только и делает, что встречается с друзьями в кафе "Националь". Здесь бывали Михаил Зощенко, Валентин Стенич - превосходный переводчик с английского, критик Дмитрий Мирский, режиссер Давыд Григорьевич Гутман - остроумнейший, безалабернейший человек, знаменитый футболист в прошлом, спортсмен Андрей Старостин, режиссер цирка Арнольд...
      Человек, впервые присевший к этому столику, долго не мог попасть в тон.
      Стенич. Где вы были вчера, Юра?
      Олеша. Дома. Читал Дарвина.
      Кто-то. Чтобы знать, от кого вы произошли?
      Гутман. Молодой человек. Это не пойдет. Здесь так не острят.
      Олеша. Я читал "Путешествие вокруг света на корабле "Бигль". Это вам не Дос-Пасос.
      Зощенко. Не трогайте Дос-Пасоса. Его переводит Стенич.
      Олеша. Стенич ничего не переводит. Он все выдумывает. И вообще надоело. Дос-Пасос, Джойс, Дос-Пасос, Джойс! Все говорят - Джойс, - а никто не читал! Вот идет Роскин. Он критик. Роскин, что вы думаете о Джойсе?
      Рескин. Я ничего не думаю, Юрий Карлович. Я его не читал.
      Олеша. Вот нашелся честный человек. (Мирскому.) Что вы будете есть, Дима?
      Mиpский (грустно). Ничего. Я на диете.
      Стенич. Борьба человека с желудком?
      Mиpский (очень грустно). Желудок победил. Между прочим, Юра, Джойс большой писатель.
      Олеша. Написал главу без знаков препинания? Слышал! В Одессе маклеры давно пишут телеграммы без запятых и точек.
      Стенич. Мы знаем. В Одессе было все. Даже футбол, и вы играли форварда.
      Олеша. Да, в Одессе играли в футбол в то время, когда ваш папа играл в преферанс. И я играл за форварда. Старостин, скажите ему.
      И Олеша произносит монолог о футболе, Одессе, о молодости, о кругосветном путешествии Дарвина на корабле "Бигль", обо всем, что приходит ему в голову, и опять о футболе. Но тут его обрывает Стенич:
      - Все-таки мне не верится, что вы играли форварда.
      - Значит, я лгу? Я, дворянин, шляхтич, - лгу? Дима! За это у вас в гвардии вызывали на дуэль?
      - За что за это? В гвардии вызывали. И настоящие дворяне вызывали.
      Так протекали эти застольные беседы. Передать их в точности невозможно, - столько в этих словесных поединках было и серьезного, и смешного, и неожиданного. С комической серьезностью Олеша говорил о своем шляхетском происхождении и шляхетском тонком обращении.
      - Когда вам говорят: "Падам до ног", надо отвечать: "Юш леже", то есть вы только падаете к моим ногам, а я уже давно лежу у ваших ног. Вот что значит деликатное обхождение!
      Моей жене он доказывал, что его, как шляхтича, могли бы избрать королем Речи Посполитой и тогда бы он назывался "пан круль Ежи Перший" король Юрий Первый.
      Но и это, казалось, его не удовлетворяло, он требовал, чтобы его называли "пан круль Ежи Перший велький" - великий.
      Это была великолепная игра. Актерские способности Олеши сказывались в многозначительном тоне, в патетике, которой он владел, как опытный актер на амплуа героя-резонера.
      Мне кажется, он был прирожденным драматургом. Когда он писал, то, вероятно, пробовал, как звучит фраза в монологе, диалоге или авторском отступлении, и при этом у него было соответствующее выражение лица.
      И все-таки пьесы ему не удавались.
      Повесть "Зависть" стала пьесой, она называлась "Заговор чувств". Была поставлена в Театре Вахтангова и имела успех значительно меньший, чем повесть.
      О "Списке благодеяний", следующей пьесе Олеши, в свое время много писали и говорили. По-моему, многое в этой пьесе не от Олеши, даже главное действующее лицо - актриса. Эта роль была написана для Зинаиды Райх и казалась искусственной, несомненно внушенной писателю Мейерхольдом и Райх. Влияние Мейерхольда было очень сильным, он считался в то время признанным лидером передового, новаторского театра. Написать пьесу для Мейерхольда было соблазнительно. Но в выдуманных скитаниях и терзаниях некоей актрисы нельзя было показать список благодеяний советской власти. В этой пьесе были отлично выписанный образ белого эмигранта Кизеветтера и несколько блестящих, с острым подтекстом, диалогов.
      Ни Олеше, ни Театру Мейерхольда эта пьеса лавров не принесла, но никогда Олеша не отозвался дурно или просто непочтительно о Мейерхольде.
      Только "Три толстяка", написанные для детей, утвердились в театральном репертуаре.
      В 1939 году в городе Гродно, который долгие годы входил в пределы буржуазной Польши, я познакомился с родителями Олеши. Они не видели сына с 1920 года. Отец - представительный старик с пышными седыми усами, мать, Ольга Владиславовна, - властная женщина, которую больше всего удивляло то, что Юрий писатель, да еще известный. Несмотря на то, что старики прожили в Польше почти два десятилетия, в их речи все еще звучала южная интонация. И я не мог избавиться от ощущения, что я не в Гродно, а в Одессе. Юрий был очень похож на мать: тот же пристальный взгляд в упор, та же быстрая речь и мгновенная реакция на еще не досказанную фразу.
      Мне не пришлось встретиться с Юрием в Одессе. Кстати, он не признавал за мной права называться его земляком, так как я прожил в Одессе всего три школьных года. Об Одессе и одесситах он рассказывал с восторгом.
      - Сижу в "Лондонской" в номере. Скучно. Жарко. Смотрю в окно. На бульваре на скамейке - пара, - должно быть, муж и жена, видно, что ссорятся. Решил выйти проверить. Иду мимо супругов. Действительно, ругаются. Вдруг слышу, он говорит: "Смотри, идет писатель Олеша". А она ему сердито: "Когда мне это неинтересно!.." Вот и работай для них. Ей это неинтересно.
      Ресторан в той же "Лондонской" гостинице. Олеша высовывается из окна и делает знак старику - продавцу папирос.
      - Дадим заработать старику. Пачку "Казбека". Старик долго глядит в окна и наконец кричит: