Сюжеты Гоголя, его неоконченная поэма, включающая великие миры лирических отступлений, несоразмерность Чичикова с миром, через который он едет, противоречие тройки, несущей Россию вперед, с бричкой Чичикова, сопоставление мира художника и мира беспечального офицера, которого побили, а он в тот же день отличился в мазурке. Литература сопоставлений, литература, выражающая новые общественные отношения, была найдена Олешей так, как всегда она находится, методом построений, проверок, ошибок.
      Книга, которую он назвал "Ни дня без строчки", была стогом бумаги. Там были куски по многу раз начатые, десятки раз начатые, десятки раз увиденные, совсем простые. Он не представлял эти куски несводимыми. Но он их не свел, потому что хотел написать пьесу и роман не такие, какие пишут другие. Он писал такие пьесы, которые нужны были ему самому и новому зрителю. Он жил в мире литературы, литература его любила, но познала не сразу.
      Столкновения людей, уже найденные характеры должны быть напечатаны так, как они созданы, потому что материал сведен и уже таит в себе новые отношения. Это не значит, что старые построения умерли. Так не бывает. Можно передавать телеграфные сообщения и телевизионное изображение по лучу лазера, но можно передать по проводу или импульсам радиостудии.
      Новое открытие не изменяет целиком старого, оно становится рядом.
      Алхимики изобретали философский камень, сжигали свою жизнь под котлами, в которых должно было получиться золото. Они создавали фарфор, они создали порох по ошибке.
      В "Сценах из рыцарских времен Александра Пушкина веселый подмастерье Франц участвует в восстании крестьян и заключен в тюрьму, приговорен к смерти и помилован по просьбе дамы, потому что он спел прекрасную песню. Его заключили как будто навсегда, до тех пор, пока стены не подымутся в воздух.
      Но время мчится, подтянув подпруги, и будущее целует руки изобретателям и поэтам, потому что стены, казавшиеся вечными, разрушаются, и рыцарство падает, и история переходит с одной ступени на другую, подымается от строки до строки.
      Разбирали архив Олеши М. Громов и я с Ольгой Густавовной Суок-Олешей. Мы разбирали по сортам бумаги, по машинкам, по пожелтелости бумаг. Нашли планы. И вот книга лежала готовой на столе, сложилась в папке, а потом в книге.
      Но я забыл представить героя. Я боюсь написать историко-литературную статью, боюсь написать потому, что ее надо было бы писать формулами - тогда они нужны для исследователя, их нужно писать как поэму - тогда ее прочтут.
      Не рассказал, как выглядел Юрий Карлович Олеша, хотя видал его десятки лет. Он прошел мимо меня, "как ветвь, полная цветов и листьев".
      Я видел его очень молодым, хорошо одетым, проходящим через театральный зал на премьеры. Видел его на съезде писателей, когда он говорил о том, как он станет бродягой, нищим, как он опять живет в творчестве, видит, как молодеют его руки и как по-новому складываются слова.
      Я видал его против Третьяковской галереи. Шел снег. Юрий Карлович шел в летнем пальто, в летней шляпе. Снег ложился на него, не таял. Снег штриховал улицу.
      Я встретил тогда еще не старую Веру Михайловну Инбер. Она остановилась и сказала:
      - Олеша похож на Везувий в снегу.
      Он был похож, я убедился, на Бетховена.
      Когда Юрий Карлович писал сценарий "Гранатовый браслет", писал пьесу, ее принимали. Но он ее не дописал, не захотел переделывать.
      Он был высокомерен, как Дон-Кихот, хотя он не был безумным. Он боялся испортить путь писателя скромностью или уступками. Скромность хороша в обществе, но наедине с бумагой надо дать свободу руке, которую ведет вдохновение.
      Ходил Олеша слегка сутулясь. Глаза у него были синие, волосы русые. Одевался он сперва по-молодому и внимательно, потом богато и небрежно, потом бедно и небрежно - и всегда элегантно. Он умел носить шляпу, свободно закинуть шарф и никогда не позировал. По происхождению он поляк-шляхтич. На гербе у него олень с золотой короной, надетой на шею. Герб этот показывала мне его мать, прекрасно говорившая по-русски, старая, культурная, иронически увлеченная жизнью, устойчивая в жизни полька.
      В Польше Юрий Карлович сам никогда не был, мечтая побывать в Кракове. И город трех толстяков находится в вымечтанной Польше средневековья, только реки той страны быстрее, мосты круче.
      У Олеши была мечта: иные виды транспорта, иные виды передвижения были для него чужды. Он передвигался только пешком. Ходил очень хорошо и быстро.
      Художник Олеша жег себя в переделках, попытках, жег себя, как сигнальный костер. Сущность огня была понятна этому художнику.
      Был поздний сценарий у Олеши "Огонь". Огонь обозначает просто пламя, и вдохновение, и гармония, и изобретение - это огонь Прометея.
      В процессе всего своего творчества он всегда видел свою цель и всегда работал без плана.
      Во время войны Юрий Карлович не переводил деньги на оплату квартиры, и жилье его заселили. Когда писатель вернулся, он начал скитаться, снимая комнаты по чужим квартирам. Ему сказали, что если он придет, то ему вернут его жилье. За него хлопотали самые крупные писатели, музыканты и великая Уланова. Но он говорил, что у него нет законченной вещи, с которой он мог бы прийти как писатель.
      Он жил бездомно, но не безнадежно, работал и ожидал победы изо дня в день. Куски пьес, как своды, должны были сомкнуться и не смыкались, потому что вставали новые задачи.
      Друзья не могли ему помочь. Он говорил, что к другу можно приехать даже ночью, но из своей квартиры, приехать с арбузом, шуткой, весельем: арбузов не было.
      Сам он писал однажды своей матери:
      "Угольщик с большей бережливостью относится к рогожному кулю со звонкими углями, чем я отнесся к своей судьбе".
      Это была правда.
      Одно время он пил. Потом болел. Потом перестал пить. И много писал.
      Опять к нему придвинулась книга. Многие ждали, что он ее кончит, она выйдет, выйдет несколько книг. Но сердце его было уже истрачено.
      Он жил последние годы сравнительно спокойно в Лаврушинском переулке, напротив Третьяковской галереи, на девятом этаже. Из окон светлого коридора был виден Каменный мост и деревья, а Москва-река была закрыта домами. Из кабинета была видна баженовская церковь и дома Замоскворечья.
      Это было высокое и спокойное гнездо, даже с телефоном. До этого он не хотел пойти на телефонную станцию, споря, что когда он напишет хорошую вещь, телефон явится сам. Не надо сталкиваться с людьми просителем.
      Это была не гордость, не беззащитность.
      Однажды он сказал своей жене:
      - Оля! Плохо! В меня что-то вошло... Оказалось, что инфаркт.
      Пришли врачи. Лечили. Стало лучше. Он лежал спокойно в большой комнате. Уже читал. Уже ждали скорого выздоровления. Он лежал в светлой комнате. Он пел. Потом он позвал:
      - Оля! И умер.
      Пришло много людей. Пришли почти все. А те, которые опоздали к гробу, они тоже пришли попозже, через годы, когда они выпили воду вдохновения из колодцев, вырытых Олешей.
      Вдохновение никогда не бывает поругано. Но не всегда подоспевают к человеку поезда признания. Но большой человек знает расписание поездов мира. Он не торопится со своим багажом. Он сидит на перекрестках мира, зная, что дороги ведут не в Рим, а в новые, создаваемые новым человечеством города.
      Весна над всем миром!
      Разливаются реки. Дуют ветры. Ломают деревья. Приходит весна с новой работой, с новой пашней, с новыми людьми.
      Плакать не надо. Весной надо работать.
      Воспоминания писателя утверждали сегодняшний день в новое целое. Тождественности и разности ощущения были не только воспоминаниями о себе, но оказывались надеждой будущего. Острота соединяла разделенное, давала двойную реальность представления.
      Покинув чужие лестницы, своим путем пришел писатель к общему признанию. Он показал, как он любит не только мир в себе, но и мир без себя, приветствуя будущее.
      Юрий Карлович знал силу и слабость. Верил, что он сам на стороне лучика. Он был из немногих людей, которым дано право дать через слово прикосновение к сущности мира.
      Он сам был создан из редкого металла высокого вдохновения.
      1969-1974