— Не липни, Лестер. Сядь на стул.

Я понял, что нужно оставить их одних. Эйлин под каким-то предлогом ушла на кухню, Моника же явно решила сидеть до конца. Но как только я встал, Пип в страхе остановил меня:

— Останься, Кит.

— Я хотела поговорить с тобой наедине, Пип, — сказала Джуди.

— Нет! — сильно волнуясь, воскликнул Пип. — Это не совсем удобно.

— Но…

Моника не выдержала. Она вскочила со стула и бросилась в дом. Заметив, что я хочу последовать за ней, Пип сказал:

— Если ты уйдешь, Кит, я тоже уйду.

— Ну что ж, нет так нет, — с горечью сказала Джуди. — Переживем. Просто я хотела, чтобы ты знал, Пип, что Лестер должен сказать тебе очень важную вещь, и я хотела просить тебя быть к нему… великодушным.

— Великодушным? — Я почувствовал, как натянулись все его нервы. — Великодушным — в чем?

— Пожалуйста, постарайся понять его, — сказала Джуди. — Это все, о чем я прошу.

Пип громко и неестественно рассмеялся.

— Ну хотя бы поговори с ним наедине, — умоляла она.

Пип отрицательно покачал головой.

— На такой риск я не могу пойти, — сказал он.

Она слегка передернула плечами, как будто от боли или отчаяния. В этот момент вернулась Моника, и Джуди ничего не оставалось, как уехать.

— Ты не отвезешь меня? — спросила она Пипа.

Моника выпрямилась.

— Нет!

— Ну, пожалуйста…

— У него нет паспорта, нет визы на проживание во Франции и нет водительских прав, — не без удовольствия сообщила ей Моника. — Если полиция задержит его, как вы думаете, что произойдет?

Джуди закусила свою бледную нижнюю губу, и тогда я сказал, что отвезу ее. За всю дорогу она не проронила ни слова и, лишь выйдя из машины, сказала с горечью, как будто Пип не оправдал ее ожиданий:

— Он изменился, правда? Очень жаль.

Я уехал, не отважившись что-либо сказать ей.

Не помню, как мы провели остаток дня, помню только, что все ужасно обрадовались, когда наконец наступил вечер и в половине восьмого, придав себе наиболее приличествующий случаю вид, мы сели в наш «рено» и отправились к Доре. Мы так крепко держали себя в узде, что когда Пип и Террада в конце концов оказались лицом к лицу, сцена эта произвела на нас впечатление жалкой и пошлой развязки тяжелой драмы.

— Здравствуй, Пип, — громко и сердечно произнес Террада.

— Здравствуй, Лестер, — ответил Пип.

Я чуть не рассмеялся, глядя, как они обмениваются вялым рукопожатием. Дора, которая была в этом спектакле режиссером, обняла их за плечи и торжественно проговорила:

— Ну, слава богу!

Слава богу — за что?

Террада превратился в огромного, неповоротливого толстяка. Лицо его было все в складках, пухлые пальцы напоминали сосиски. Несмотря на мятую рубашку, он производил впечатление человека, имеющего большой вес в политических кругах. Его уверенность поразила меня; я по наивности ожидал, что он смутится, встретившись со своей жертвой лицом к лицу.

Но смущения не было и в помине: он окружил себя такой толстой, прочной стеной, что сквозь нее ничто не могло проникнуть. Его беспокойные глаза, казалось, никого не видели; он не говорил, а вещал, обращаясь в пространство, будто там ловили каждое его слово. Он грузно опустился на стул, заполнив его своей массой, и с глубокомысленным видом принялся рассуждать о европейской политике, генерале де Голле, о германской проблеме, об американском флоте в Средиземном море — и все это у него оказывалось вывернутым наизнанку.

Неужели этим разговором все и кончится?

Наверное, Террада ждал возможности остаться с Пипом наедине. Но сам ничего предпринимать не собирался, видимо, надеясь, что об этом позаботится Пип. Пип же сидел и молчал. Правда, Дора время от времени пыталась втянуть его в разговор, но он отшучивался и снова замолкал.

Тогда Джуди привела сына; он подошел к Терраде и прислонился к его колену. Террада обнял мальчика своей огромной, толстой рукой, даже не взглянув на него, и продолжал разглагольствовать. Я посмотрел на Пипа. Но он сидел, вытянув ноги и поигрывая стаканом вина на своем животе, и смотрел в потолок.

— Словом, нездоровая сложилась обстановка, — заключил Террада. Он говорил о положении в Италии.

Я же отнес эти слова к обстановке в гостиной у Доры, к отношениям между отцами и сыном.

К счастью, в этот момент Дорина кухарка мадам Лотта пригласила всех к столу.

— Сначала два первых блюда, — сказала Дора, когда мы уселись, — а потом мой любимый морской окунь. Вот такой… — Она широко развела руки, показывая размеры рыбы.

Морского окуня начинают обычно готовить за десять минут до подачи на стол, пока едят суп. Мы почти справились с первыми двумя блюдами, как вдруг появилась мадам Лотта и спросила у хозяйки, где рыба.

— Я оставила ее на леднике возле кухни, — сказала Дора.

— Ее там нет, — ответила Лотта.

— Проклятые кошки! — воскликнула Дора.

— Кошка ее не могла стащить: рыба слишком большая, — сказала мадам Лотта.

— Значит, это была кошка в человечьем облике, — отрезала Дора.

Должно быть, кто-то из местных жителей, проходя через сад, прихватил с собой рыбу. Ситуация была настолько нелепой, что лед взаимного недоверия как-то сам собой растопился и все шумно заговорили, высказывая различные предположения о пропаже. Какая-никакая, но все же это была беседа.

Тем не менее той атмосферы, которая необходима для откровенного разговора, так и не возникло. В лучшем случае нашу встречу можно было счесть началом установления спокойных отношений. Когда мы стали собираться домой, Дора объявила, что хочет устроить завтра один из своих «кошмарных» пикников. Она приглядела одно местечко где-то на полпути к Монте-Карло.

— Там вокруг сплошные кактусы! — прокричала она вслед нашей машине.

К тому времени, когда мы прибыли на пикник, Моника уже едва разговаривала с Пипом, словно ища спасения во враждебности. Семейство Террады оказалось более сильным противником, чем она предполагала. Пока все мы носили подушки и картонки с едой, напитками и посудой вниз по крутому склону к прелестной тихой бухте, Моника взяла рыболовные принадлежности и угрюмо уселась на камне. Вскоре к ней присоединился Пип и стал болтать со мной, Эйлин и Джуди.

— Что это такое? — вдруг спросил мальчик у Пипа, указывая на проезжавший мимо водный велосипед.

Пип вздрогнул, удивленный тем, что мальчик впервые обратился к нему.

— Это водный велосипед, — объяснил он. — На нем ездят по воде…

Мальчик молчал, видимо, удовлетворенный ответом. Пора было завтракать. Мы начали распаковывать картонки под руководством Доры, а Моника стояла рядом, с отвращением глядя на чудовищные запасы съестного и питья.

— Это что же, нет ни одной бутылки розового вина? — спросила она у Доры.

— Нет, — сказала Дора. — Я взяла шамбертен и кларет.

— Кто же пьет шамбертен и кларет на пикнике? — с презрением заметила Моника.

— Я, — сказала Дора.

— А я не пью, — заявила Моника. — И если у вас розового вина нет, я не буду участвовать в вашем дурацком пикнике. — И она сердито полезла вверх по склону. — Я одна доберусь домой, — крикнула она.

После этой глупой выходки всем стало еще больше не по себе. Всем, кроме Террады, — он, казалось, ничего не заметил. Его глаза по-прежнему смотрели в пространство, и в них как бы сосредоточилась вся скорбь и все горе мира. Он как раз говорил мне, что будущее невозможно без вычислительных машин, впервые за все время высказывая здравую мысль.

Но в общем пикник вышел удачным, и вот Пип, Террада и я, наконец, оказались более или менее одни. Террада перестал говорить и начал кидать в море камешки. И вдруг произнес, сам удивившись своим словам, пожалуй, не меньше, чем удивились им мы с Пипом:

— Мне кажется, Пип, мы с тобой могли бы установить некий modus vivendi.

Я увидел, как у Пипа вздулись на шее вены.

— Не понимаю, — сказал он.

Террада перевел дух, и я понял: вот оно, началось.

— Я имею в виду, что мы могли бы прийти к обоюдоприемлемому соглашению, — с усилием произнес он. — Нам нужно понять друг друга, чтобы жить дальше, не мучаясь угрызениями совести.

— А меня не мучают угрызения, — сказал Пип.

Но Террада не слышал его.

— Беда в том, Пип, что несколько лет назад мы с тобой не поняли друг друга. Вот в чем причина всех наших бед.

— Возможно, — сухо сказал Пип.

Террада взмахнул рукой и продолжал:

— Мы не должны были преследовать друг друга публично, — сказал он.

Пип хоть и с трудом, но сдержался.

— Я не преследовал тебя, — произнес он сквозь зубы. — Это ты преследовал меня.

Террада удивленно уставился на него.

— Да, но ведь это было неизбежно!

Пип глухо рассмеялся.

— Что было неизбежно? — спросил он.

Террада еще больше удивился.

— Но ты же должен знать Америку… должен знать, что было поставлено на карту тогда.

— Зачем сваливать на Америку свою вину, сволочь? — спокойно произнес Пип.

Это был хороший удар — настолько хороший, что у меня возникло неудержимое желание потрепать Пипа по плечу.

Но Террада был непрошибаем: казалось, его занимало нечто более важное и он тщетно пытался разрешить мучившую его проблему.

— Я считаю, что мы должны найти общий язык в моральном плане, — настаивал он.

— Ну что ж, — язвительно заметил Пип. — Давай искать общий язык в моральном плане. Что ты предлагаешь конкретно?

— Я хочу, чтобы ты пожал мне руку в моральном плане, то есть сказал бы, что я ни в чем не виноват и что наши добрые отношения восстановлены.

На сей раз у Пипа перехватило дыхание.

— Ты хочешь, чтобы я перечеркнул все, что было?

— Да, — просто ответил Террада.

— Все, от начала до конца?

— Да, от начала до конца, если ты согласен.

Пип надел очки, как будто хотел лучше рассмотреть Терраду.

— Я могу это сделать только при одном условии.

Террада ждал; ждал и я, и море, и птицы, и воздух — все, казалось, затаили дыхание.

— Если ты признаешь, что был неправ, вернее, если ты скажешь, что я ни в чем не виноват, я с удовольствием пожму тебе руку — так сказать, в моральном плане — и буду считать, что инцидент исчерпан.

Террада потерял дар речи.

— Но я не могу этого сделать, Пип, — наконец, произнес он.

— Почему?

— Потому что это невозможно. У меня нет власти повернуть ход событий вспять.

— Так какого же черта ты хочешь от меня?

— Я просто хочу, чтобы ты в душе не держал обиды на меня, — упавшим голосом сказал он.

Пип встал. Лицо у Террады от жары покрылось капельками пота, у нас с Пипом — тоже.

— Сделка не состоялась, — вдруг произнес Пип, как бы подводя итог разговору. — Я поднимусь — поищу Монику.

Террада неотрывно смотрел ему вслед. На миг мне показалось, что сейчас он обратится ко мне за помощью. Вид у него был озадаченный и жалкий. Что я мог ему сказать? Вдруг он схватил свои сандалии и заковылял босиком до горячим камням за Пипом, крича ему вдогонку:

— Подожди, Пип! Я тебе сейчас объясню…

Я глядел, как они поднимаются вверх по склону. Терраде пришлось остановиться, чтобы надеть сандалии, но все же он догнал Пипа, и тут я увидел, что Джуди тоже бежит за ними.

— Джуди! — закричал я. — Не ходи за ними! Оставь их одних!

— Я беспокоюсь за Лестера! — крикнула она в ответ.

Этого я уже не мог понять. Взбешенный, я сказал ей!

— Господи Иисусе, Джуди, если ты хочешь, чтобы все уладилось, дай же им возможность самим это сделать.

Она остановилась и смотрела им вслед, пока они не исчезли на шоссе, высоко над нами. Затем она повернулась и нехотя села. Дора обняла ее своей жирной рукой и сказала:

— Ничего с Лестером не случится. Не волнуйтесь. Они скоро вернутся.

Однако они не вернулись, и все заботы, связанные с «кошмарным» Дориным пикником, легли целиком на мои плечи. Я перенес в машину все, что осталось от еды и питья, усадил туда обоих детей, и мы молча поехали обратно. Моника была уже дома, она загорала на веранде. Нам она сказала, что приехала на попутной машине.

— А где же он? — спросила она.

Я ответил, что Пип пошел искать ее, а Террада отправился за ним и что теперь они предоставлены самим себе. Моника кивнула и произнесла по-французски:

— Глупо приходить в отчаяние, когда это — господствующее чувство в нашем мире. Так что я не волнуюсь.

Мы не беспокоились за Пипа до самого обеда, надеясь, что они с Террадой сидят где-нибудь в баре или бистро и обсуждают свои сложные взаимоотношения и трагические последствия своих разногласий.

Мы знали, что у Доры Пипа с Террадой нет, потому что она звонила и спрашивала, не вернулись ли они. Вскоре она приехала на своем «пежо» вместе с Джуди — та с волнением спросила, нет ли от них вестей. Было почти половина одиннадцатого.

— Нет, — сказали мы.

— Пожалуйста, Кит, — сказала мне Джуди, — поищите их.

— Где же их искать? — спросил я. — Они могут быть и в Монте-Карло, и в Ницце, вокруг не меньше тысячи бистро, и кто знает, в каком они сидят?

— Ради бога! — просила она.

Тут Дора заметила, что днем мужчины выпили довольно много, и если они пили потом где-нибудь еще, кто знает, что им могло взбрести в голову и что может произойти.

— Представьте себе, — сказала она, — как возликуют американские газеты, если их обоих подберут где-нибудь пьяными и обнаружится, что Лестер встречался с Пипом. Да его просто четвертуют…

Моника выругалась, а я пришел в ярость:

— Вот было бы хорошо!

— Какой ты жестокий, Кит, — сказала совершенно расстроенная Джуди. — Не надо так.

— Словом, я ни за что на свете не стану их разыскивать во имя спасения репутации Террады.

— Я никогда и не попросила бы тебя об этом, — тихо сказала Джуди, — если бы дни Лестера не были сочтены: у него рак. Он приехал сюда только для того, чтобы помириться с Пипом.

— О господи! — только и мог сказать я (нужно заметить, этот штамп всегда выручает в подобные минуты).

— Лестеру совсем плохо, — продолжала Джуди.

— Пип знает об этом? — спросил я.

— Нет. Лестер не хочет ему говорить без крайней необходимости.

Я не мог не восхититься Террадой, его великолепным самообладанием: только теперь я понял, что означал его безжизненный взгляд, устремленный в никуда, его подчеркнутое великодушие.

— Ладно, — согласился я, — только мало шансов, что я их найду.

— Знаю. Но я не могу допустить, чтобы последние несколько месяцев жизни Лестера были отравлены скандалом.

Все начиналось сначала. Но я уже отказался от попыток понять психологию победителя, который требует от своей жертвы сострадания, помощи и даже смирения. Я колесил по Ницце, Вильфраншу и Монте-Карло, заглядывая подряд во все бары и бистро, и внутренне содрогался, вспоминая о том, какая тяжесть вновь обрушилась на моего друга Пипа.

Я обследовал все места, которые мне были известны, и вдруг вспомнил, как Моника рассказывала мне в Париже, что несколько раз обнаруживала пьяного Пипа на Северном вокзале. Он заявлял, что хотел сесть на поезд и ехать домой, в Америку. Поэтому я объездил все станции и нашел их в Вильфранше — они сидели на платформе над одним из самых прекрасных заливов в мире и вели пьяный спор о том, что такое головная боль.

Была полночь. Увидев меня, они заявили, что я тоже должен ехать с ними. А они ждали поезда из Ментоны в Марсель, с тем чтобы сесть на пароход «Андре Дореа» и уехать на нем в Нью-Йорк.

— Только там, Кит, только там мы можем уладить наш спор. А здесь, — Пип с ненавистью махнул рукой в сторону самого залива и темных гор, — здесь все не то, все, все не то.

— Да, конечно, — сказал я. — Но пойдемте отсюда.

— Я же все-таки сделал это, Кит, — бормотал он, пока я ставил его на ноги. — Поехали домой, сказал я ему. Там уже забрезжил свет. Так я ему и сказал. Я — как римский папа, понимаешь? — Он высморкался и, копируя папу, благословил Терраду. — Не терзайся. Прощаю… Отпускаю тебе все грехи. — И он снова перекрестил Терраду.

Увести их со станции не составило большого труда; первым я дотащил до машины тяжелого, обмякшего Терраду. Он молчал. Но даже и сейчас, пьяный и беспомощный, он продолжал свой титанический поединок с чем-то огромным, чему не было названия. Джуди с благодарностью обняла меня, тем временем Дора втащила Терраду на крыльцо.

Моника была дома, в «Эскападе»; мы с ней внесли Пипа наверх и уложили в постель, — Эйлин пришлось самой выпить кофе, который она приготовила для него. Они попытались расспросить меня о том, что произошло, но я буркнул в ответ: «Ничего не произошло» — и отправился спать.

Я ведь и сам толком не знал, что было между ними. На следующее утро Пип спустился к завтраку совершенно разбитый, и я не стал его ни о чем спрашивать. Но он сам, неверной рукой поднеся к губам чашку кофе, сказал:

— Рак у него, умирает бедняга…

Интересно, подумал я, много ли он помнит из того, о чем они говорили ночью. Террада, судя по всему, ничего не помнил, потому что часов в одиннадцать к Пипу приехала Джуди. Она сообщила, что в три они уезжают в Париж.

— Нужно его скорее везти домой, кто знает, что может произойти, — сказала она. — Ты придешь повидаться с ним еще раз, Пип? Он сейчас лежит, ему нехорошо.

Пип покачал головой.

— Он не помнит, что было прошлой ночью. Он сомневается… Вы с ним все уладили?

Мне казалось, Пип помнил, что под пьяную руку благословил Терраду и простил его, но сейчас ему не хотелось об этом говорить.

— Что уладили? — спросил он.

— Не надо, Пип, пожалуйста. Ты ведь знаешь, что он умирает…

— Знаю.

— Значит, ты должен понять, почему ему снова нужна твоя дружба, Пип. Будь великодушен…

— Я уже проявил все великодушие, на какое способен, — упрямо сказал Пип.

— Ну хорошо, хорошо, — в отчаянии проговорила она. — Скажи ему только, что ты простил его. Вот и все.

— Ты знаешь, Джуди, он сам может простить себя, сказав, что был неправ.

— Но он не считает, что был неправ, Пип.

— Ну и я тоже не считаю себя неправым.

— В таком случае, может быть, ты согласишься признать, что вы по-разному относитесь к жизни и что он не мог не сделать того, что сделал?

— А подите вы к черту!

У Пипа даже лицо почернело.

— Если ты от него отвернешься, — проговорила Джуди со злобой, — ты станешь настоящим его палачом.

Мы сидели под нашим лавровым деревом, слушая никогда не смолкающий здесь хор цикад. Пипу оставалось лишь сказать, что он простил Терраду. Но он молчал.

— Я приду на вокзал, — наконец произнес он.

Джуди сжала ему обе руки и быстро ушла.

Конечно, всех нас страшило это прощание, а особенно Пипа, так как ему на это требовалось не только немало мужества, но и немало физических сил. При всей своей мягкости Пип был человеком решительным, но жизнь долго била его, он уже столько лет мыкался на чужбине и к тому же был так сентиментален, так доступен состраданию и так склонен к великодушным поступкам, которые нас губят, что я совершенно не знал, как он поведет себя на вокзале. Остаток дня он проспал, затем встал, побрился, принял душ, надел свежую рубашку и костюм и сразу стал похож на пышущего здоровьем спортсмена, я еще никогда не видел его таким.

Мы все собрались на вокзале в Ницце, под высокой крышей, где было довольно прохладно, чувствуя себя так, как, наверное, чувствовало себя семейство Дайверов, провожавшее в Америку с парижского Северного вокзала Эба Норта[1]. Первыми приехали мы с Пипом и Эйлин, потом Дора с багажом, который несли носильщики, потом больной, согнувшийся умирающий Террада с женой и пасынком. Мы стояли, желая, чтобы поскорее пришел поезд, и всем было тяжело и неловко. Оставалось лишь несколько минут, и за это время нужно было успеть все сказать.

Пип смеялся и шутил — даже с Террадой, словно им в какой-то мере удалось восстановить прежнюю простоту и сердечность отношений. А Террада ждал — так ждут посвящения в высокий, хоть и обременительный сан. Джуди держала за руку Лестера-младшего, не давая ему вступить в разговор, и нервно говорила что-то, обращаясь то к одному из нас, то к другому.

Наконец мы услышали звук приближавшегося поезда.

Террада отошел от нас на несколько шагов, и Джуди тихо сказала Пипу:

— Пожалуйста, Пип. Одно только слово.

Я почувствовал, что в Пипе снова началась борьба. Семейство Террады знало, с кем имеет дело. Они взывали к природному великодушию Пипа, к его культуре, благородству, душевной щедрости, к его скромности, самоотверженности, к его жалости. А Пипа терзали все самые страшные душевные муки, на какие обрекло его воспитание, и я это знал и начал молить его взглядом:

«Не сдавайся, Пип! Не прощай им их мерзости!..»

Но он не внял моей мольбе, он опустил глаза, и я понял: они разжалобили его. Я отвернулся. Мне не хотелось ни видеть, ни слышать того, что сейчас произойдет.

И тут Джуди совершила ошибку: подстегиваемая нетерпением, боясь упустить победу, которой она так жаждала, она воскликнула:

— Лестер не может стать другим, Пип, Он должен вернуться в свою Америку.

Эти слова решили все. Пип вдруг застыл, словно под маской беззаботного спортсмена неожиданно узнал прежнего себя, и, с облегчением рассмеявшись своим прежним, горьким и немного застенчивым, смехом, сказал:

— А когда-нибудь, Джуди, и мне придется вернуться в свою Америку. Что тогда?

Джуди ждала. Но Пип молчал.

— И это все? Все, что ты можешь сказать? — в гневе крикнула она.

Пип кивнул, как будто не мог доверить свой ответ словам. Потом повернулся к Терраде и громко, отчетливо произнес:

— Прощай, Лестер.

Поезд остановился, ошеломленный Террада повернулся к вагону и, ни с кем не попрощавшись, взошел по ступенькам.

Джуди громко разрыдалась, а Пип тем же голосом произнес:

— Прощай, Джуди, прощай, маленький Лестер!

Он поцеловал сына и помог ему подняться по ступенькам вслед за внесенным носильщиком багажом. Потом Джуди вошла в вагон, тяжелая дверь тут же закрылась, и поезд тронулся. Их лица промелькнули в окне — мне кажется, я никогда не забуду запавших глаз Террады, беспомощно вглядывавшихся в страшный, безбрежный океан небытия, который открывался перед ним, не забуду и холодной, изысканной эпитафии, которую произнес Пип, когда поезд исчез из виду.

— Прощай, смерть, — сказал он. — Прощай, Анти-Америка!