Мой брат Том

— Что с тобой сегодня? — спросила миссис Кэмбл. — Ты нездорова?

— Нет, — сказала Пегги.

— Может быть, у тебя неприятности? Или влюбилась? Я ведь вижу, что ты не в себе.

Пегги на все расспросы упорно мотала головой, но сама она понимала, что о победе на конкурсе нечего и думать, если она не решит, как ей примирить свою любовь к Тому с влиянием на него этого безбожника Ганса Драйзера.

Задача была нелегкая, но, надо сказать, женщины, особенно молодые, всегда показывали себя отличными стратегами во взаимоотношениях с небесным отцом, хотя тактические ошибки они допускают чаще мужчин. У них есть своя система заключения частных сделок с господом богом, никакой религией не предусмотренных; и молоденькие католички — особенные мастерицы по части всяких подходов и обходов в этих делах.

И вот Пегги заключила такую частную сделку, которая помогла ей выйти из положения. Она поклялась на своем молитвеннике, что сохранит невинность, не даст Тому даже дотронуться до ее золотистого тела там, где это запрещено правилами и приличиями, но за это бог должен разрешить ей встречаться с Томом, даже если он не откажется от знакомства со старым Гансом Драйзером. По рукам? По рукам. Что ж, мена справедливая: ее целомудрие за господню снисходительность. И, в конце концов, ведь не сам же Том — приспешник сатаны; он честный и добронравный юноша, так что, в сущности, она даже не нарушает первую заповедь.

В среду утром сделка была заключена, а в среду вечером Пегги снова пришла на тропинку у реки, где верный Том четыре вечера ждал ее понапрасну.

— Я больше не буду с тобой спорить, не буду тебя ни в чем убеждать, — сказала Пегги, выставив вперед руки, чтобы не подпускать его, пока не будут изложены все условия перемирия. — Но ты не должен даже упоминать при мне имени этого человека. И не должен говорить о религии, и не должен произносить таких ужасных слов, как в тот вечер. Обещаешь?

— Обещаю, — смиренно вымолвил Том.

— Смотри же… — сказала Пегги.

Но дальнейшая дискуссия не получилась, потому что в следующую секунду он уже держал ее в объятиях и целовал в губы, в глаза, в уши. Ведь прошли годы, века страданий, злые силы угрожали их любви, жизнь едва-едва не оборвалась…

Но теперь все это уже было позади, и Пегги знала: во вторник она будет танцевать лучше всех.

Доволен был и Том. Ведь он не уступил? Не уступил. Но почему-то, приходя, как обычно, к старому Драйзеру, он теперь не мог отделаться от гнетущего чувства вины. То-то, наверно, смеялся католический бог, с которым Пегги заключила свою частную сделку: выходит ведь, в выигрыше-то остался он. Правда, заработанное на Томе он очень скоро потерял на Локки.

10

Когда Дормен Уокер вручил Локки письмо с отказом от выплаты ему страховой премии, Локки даже и бровью не повел. Во всяком случае, только неделей спустя обнаружилось, каким ударом явился для него этот отказ. А на ближайшее воскресенье у него был заготовлен аттракцион, который даже моего отца заставил изменить свои представления о границах допустимого в нашем городе с точки зрения нравственности и закона (хоть Локки в прошлом случалось откалывать номера и похлеще).

Почти каждое воскресенье Локки устраивал азартные игры за городским мостом, на другом берегу Муррея, входившем уже в состав штата Новый Южный Уэльс. В Австралии власти отдельных штатов очень ревниво блюдут свою автономию; в каждом штате свои законы, своя полиция, не имеющая права действовать на «чужой» территории. Наши сент-хэленские полицейские, принадлежащие к полиции штата Виктория, перейдя мост, формально становились рядовыми гражданами, а так как ближайший город и ближайшее полицейское управление Нового Южного Уэльса находились за несколько сот миль, любители азартных игр и спиртных напитков могли беспрепятственно нарушать закон буквально на глазах у сент-хэленской полиции во главе с сержантом Джо Коллинзом — для этого довольно было перейти через мост. На той стороне имелось даже особое питейное заведение — ресторан «Лайтфут», где в любое время дня и ночи и даже по воскресеньям можно было вопреки всем существующим запретам получить спиртное.

Примерно раз в год отряд новоюжноуэльской полиции предпринимал вылазку за двести миль, к сент-хэленскому мосту, и для кого-нибудь это обычно кончалось штрафом — только не для Локки. Локки уже случалось по воскресеньям устраивать за мостом и футбольные матчи, и собачьи бега, но на этот раз на закуску после очередной игры в ту-ап — австралийскую орлянку — он приберег особое развлечение, которое должно было принести ему немалый барыш.

В субботу, поздно вечером, Локки объявил по местному радио, что завтра утром Доби-Ныряла продемонстрирует свой знаменитый прыжок в реку с высоты девяноста пяти футов — с башни разводного моста. Объявление не носило характера рекламы; просто добрый горожанин извещал других горожан о предстоящем интересном событии. Но все, кто слышал радио (а слышал почти весь город), хорошо знали, что за событие, о котором извещает Локки, придется платить. А событие обещало быть вдвойне интересным и волнующим, потому что у Доби была сломана рука и он до сих пор не снял гипсовой повязки.

— Не разрешит ему полиция прыгать, — сказал Том. — Завтра же воскресенье.

— От середины моста он уже находится в Новом Южном Уэльсе, — возразил я.

— А зрители-то будут с нашей стороны, — не соглашался Том.

Но Локки был стреляный воробей. Он отлично знал, что полгорода теперь только тем и занято, что гадает, как ему удастся выкрутиться из затруднения. Никто из нас в этот день в церковь не пошел: Том вообще перестал туда ходить, мне же служили оправданием мои репортерские обязанности. А все набожные католики успели уже побывать у ранней обедни, в том числе и Локки с семейством. Нельзя было не залюбоваться на это семейство, когда оно чинно шествовало в церковь.

Когда мы с Томом подошли к мосту, там уже собралась большая толпа. Способ, придуманный Локки, чтобы обойти закон, был хитроумен и прост. На мосту стояли четыре деревянные башни, где помещались механизмы, разводившие средний мостовой пролет, если требовалось пропустить большое судно. Одна из этих башен была видна только с уэльского берега — с этой-то башни и должен был прыгать Доби. Хотите увидеть что-нибудь — переправляйтесь на другой берег и платите за вход на узкое пространство, которое Локки предусмотрительно и совершенно противозаконно заранее огородил веревками.

Я, как репортер, прошел бесплатно, а Том уплатил шиллинг Финну Маккуилу, стоявшему у входа, и мы, усевшись на глинистом берегу, приготовились наблюдать, как Доби с загипсованной рукой будет карабкаться по железной лесенке на башню.

— Леди и джентльмены, попрошу внимания!

Стоя у подножия башни с мегафоном в руке, Локки объяснял и комментировал происходящее. Сейчас Доби-Ныряла поднимается на самый верх башни — видите, он уже на середине лестницы. Там он встанет на верхний диск барабана, на который наматывается трос при разведении моста. И оттуда будет совершен неповторимый прыжок, поистине являющийся вызовом смерти, — ведь расстояние до поверхности воды составляет девяносто пять футов, а глубина Муррея — двенадцать футов.

— Но ведь у него рука сломана! — крикнул я.

Все видели грязно-белый футляр, в который заключена была правая рука Доби, и все видели, что, взбираясь по лестнице, он одной только левой перехватывает железные ступеньки.

— А зачем вообще вся эта затея? Просто глупо, — сказала, повернувшись к нам, Эстелла Смит.

Эстелла была долговязая девятнадцатилетняя девица с мальчишескими ухватками, за которыми уже угадывалось невеселое будущее старой девы.

— Доби нужны деньги, — коротко ответил Том.

Он был прав. На подсохшей в лучах утреннего солнца глине сидело человек двести. Значит, Локки собрал уже около десяти фунтов. Пусть даже он даст Доби только десять процентов — что ж, совсем недурно заработать фунт стерлингов за одно утро.

— Леди и джентльмены! — крикнул Локки. — Прошу прекратить разговоры!

Мы притихли.

— Прошу обратить внимание вон на те провода высокого напряжения. Требуется особое искусство, чтобы не задеть их во время прыжка.

Слова «высокое напряжение» заставили всех вспомнить Спайка Ренсимена. Месяцев десять назад Спайк решил выступить соперником Доби, но уже в воздухе его вдруг охватил панический страх, он судорожно ухватился за провод и мгновенно был убит током. Доби полез и снял его тело после того, как отключили ток. Нам всем стало не по себе при мысли об этих проводах, представлявших смертельную опасность для всякого, в том числе и для Доби, если бы он вдруг испугался и потерял власть над собой.

— Тихо! — гаркнул Локки.

Разговоры смолкли. Доби уже стоял наверху и приподнимал то одну, то другую ногу, словно сушил их в воздухе или же искал лучшую точку опоры. Видно было, что он волнуется. Вниз он не смотрел. Смотрел только прямо перед собой. Он медлил и медлил, и кто-то наконец закричал ему с берега: «Давай, Доби, не тяни!» Но Локки тут же свирепо рявкнул на несдержанного болельщика. Доби отвел руки назад до уровня плеч, еще пошарил ногами, откинул голову и разом сорвался вниз, слегка изогнувшись, раскинув руки, как крылья.

Раздались женские крики, многие подумали, что он сорвался нечаянно, но мы-то хорошо знали этот его прием, благодаря которому он не рисковал перекувырнуться в воздухе. Он летел полусогнутый, так что ноги свисали ниже головы, но в последний миг, когда уже казалось, что он рухнет в воду бесформенной грудой, точно мертвая птица, он вдруг выпрямился, вскинул ноги вверх, вытянул руки над головой и врезался в воду с громким плеском, вместе с ним ушедшим в глубину.

И почти тотчас же его голова опять показалась на поверхности, словно он вовсе и не нырял.

С облегчением переведя дух, мы все радостно загалдели.

— Молодчина, Доби! — восхищенно сказал Том. — Ну и молодчинища!

Все были довольны, Доби от смущения даже не помахал публике рукой; он перевернулся на спину и, работая одними ногами, поплыл к берегу. Локки что-то кричал, но среди общего шума и крика его не было слышно.

— Омерзительное зрелище! — сердито сказала Эстелла Смит. — Хорошо еще, что он не сломал и другую руку.

— А может, и сломал, — оборвал ее Том.

Признаться, мне самому теперь уже претила эта затея, и я не видел в ней ничего, кроме публичного бравирования физической опасностью, спекулятивной игры на нездоровом любопытстве толпы. Но для Тома тут был прежде всего подвиг мужества, и он искренне восхищался, даже гордился своим приятелем. Всю дорогу домой мы с ним яростно спорили.

— Если разум не властен заставить тело преодолеть нежелание или страх, — говорил Том, — на что тогда человеку разум?

— А самоконтроль «где? — спрашивал я. — Ведь разум может потребовать чего-то глупого и ненужного.

— Нужно знать себя, вот тебе и самоконтроль, — убежденно возражал Том. — А Доби себя знает.

И Том продолжал восторгаться Доби, его незаурядной внутренней силой, дисциплиной его сознания, так что я в конце концов даже испугался: не вздумал бы он и сам повторить этот подвиг. Но тревоги мои были напрасны: жизнь готовила Тому такие испытания, что ему не понадобилось прыгать с городского моста, чтобы проявить и мужество, и внутреннюю силу.

За обедом мы рассказали домашним о новом воскресном аттракционе Локки. Отец, глубоко возмущенный, сказал:

— Этот человек так открыто плюет на законы, будто они для него и в самом деле не существуют! Он всех нас делает посмешищем. — И добавил, обращаясь в пространство: — Неужели в этой стране нет больше никаких общественных устоев?

— Никаких! — ответил Том. — Только ты почему-то не хочешь признавать это…

Но спору не суждено было разгореться: внезапный порыв ураганного ветра сотряс наш деревянный дом, едва не сорвав его с хлипкого фундамента. Палящий, душный зной уже с утра предвещал пыльную бурю. Когда мы с Томом возвращались домой, на северо-востоке, над Дарлинг-Даунз, собирались густые, темные тучи, и вот теперь пыльный вал обрушился на город. Мы все повскакивали с мест, забегали, засуетились, торопясь закрыть окна, запереть двери, а снаружи крутился уже сухой, черный, слепящий вихрь сорванного земного покрова, накрывая тьмой дом, улицу и нас всех.

Я знал: буря будет свирепствовать несколько дней, а потом начнутся дожди; я это знал, и никогда мое желание вырваться, уехать отсюда не было так сильно, как в эти дни, когда все кругом — река, равнина, буш, священные дали пшеничных полей и живые люди, — все утонуло в непроницаемом пыльном тумане. Тюрьма, отупляющая, глушащая все человеческое, — вот чем, в сущности, был для нас Сент-Хэлен, был всегда, просто в такие дни это ощущалось с особенной остротой, и я дал себе слово, что не останусь здесь больше года, даже если придется уйти пешком с котомкой за плечами.

11

Неделю спустя фасад авантюристического благополучия Локки Макгиббона дал первую трещину — Локки продал свою машину, свой серебристый «мармон». Эта машина всегда была предметом нашего общего восхищения — дорогая, эффектная, самая быстроходная из всех машин в городе, она удивительно подходила к характеру владельца. Жилось Локки по-всякому. Бывали периоды, когда семья едва сводила концы с концами, но ни разу еще дело не доходило до продажи машины. Серебристый «мармон» появился у Локки четыре года назад, откуда и как, никому не было известно. Скорей всего, машина была приобретена легальным путем, иначе он бы не мог на ней ездить, но все же у каждого сент-хэленца имелась своя версия на этот счет. По одной из них, особенно популярной, кто-то из дружков Локки украл машину в Квинсленде и за бесценок уступил ее Локки.

Трудно было даже представить себе Локки без «мармона» или «мармон» без Локки. Купил машину владелец велосипедной мастерской в Сент-Хэлен.

На следующий вечер Дормен Уокер явился к нам с письмом, которое он получил от конкурента отца, тоже адвоката-юрисконсульта, по фамилии Страпп. В письме этот Страпп суконным, канцелярским языком уведомлял Дормена Уокера, что Локки Макгиббон возбуждает против него дело по обвинению в уклонении от выполнения обязательств, вытекающих из страхового контракта. Страпп уже несколько раз обращался к Дормену Уокеру с официальными требованиями уплатить Локки страховую премию, но по совету отца Дормен Уокер оставлял эти требования без ответа. Отец даже расхохотался, когда Дормен Уокер показал ему письмо.

— Страпп просто с ума сошел! — сказал он.

— Но… — начал было Дормен Уокер.

— Типичный австралийский блеф, — продолжал отец.

— Но он же понимает, наверно, что ему не на что рассчитывать, — с беспокойством сказал Дормен Уокер, который сам вовсе не был в этом уверен и жаждал получить подтверждение.

— Попадут из огня да в судейское полымя, — пошутил отец.

— Вы в этом уверены?

— Кодекс законов, Уокер, недоступен коррупции, даже если за дело возьмется Локки Макгиббон. А впрочем, в этой стране все возможно. — Отец возвел глаза к небу, как бы призывая высшего судию обратить внимание на такую возможность.

— Зачем же он тогда это затеял? — жалким голосом спросил Дормен Уокер.

— Спрашивайте Макгиббона, — сказал отец. — Меня спрашивать нечего.

— Но ведь вы сами говорили мне, чтобы я не отвечал на письма Страппа.

— А вы что, хотите заплатить Макгиббону? — рассердился отец. — Тогда платите, и все.

— Вовсе я этого не хочу. Но что же мне теперь, по-вашему, делать?

— Прежде всего посоветуйтесь со своим начальством, — сказал отец. — А затем, если вы пожелаете, чтобы я вас защищал на суде, я запрошу Страппа, когда предполагается назначить дело к слушанию.

Дормен Уокер заерзал на стуле:

— Отправлю я все документы в Бендиго. Пусть компания сама разбирается с этим Макгиббоном.

Отец постучал пальцем по лежавшему перед ним письму:

— Но Макгиббон подает в суд не на компанию, он подает на вас, как на уполномоченного компании. Это не одно и то же.

— А он может это сделать? — спросил перепуганный Уокер.

— Он это уже сделал, — сказал отец.

— Но ведь должна же компания нести ответственность. — Дормен Уокер с его сморщенным личиком и словно бы тоже сморщенным голосом похож был в эту минуту на мышь, угодившую в мышеловку в одном из его амбаров.

— Оттого-то я и сказал вам: прежде всего посоветуйтесь с компанией. Возможно, они предпочтут, чтоб вы взяли другого адвоката. Но иск предъявлен к вам, а не к ним.

— Да как же так, — заныл Дормен Уокер, поднимаясь. — Ведь это несправедливо, это просто несправедливо…

— Справедливо это или нет, в данном случае роли не играет, — возразил отец. — Это его право, и он этим правом пользуется. Хоть, в общем, это, конечно, дерзость.

— Это очень несправедливо. Все ведь знают, что Локки Макгиббон сам поджег свой дом, — уныло пробубнил Дормен Уокер и с тем исчез.

Но если Дормена Уокера новость привела в уныние, то наш отец, напротив, чрезвычайно оживился и даже обрадовался. Как и Том, он любил иметь дело с противником в открытом бою, и вот наконец ему представился случай надеть боевые доспехи.

— С чего это Локки вздумалось лезть на рожон? — сказал Том. — Ведь ничего же у него не выйдет.

— Это, конечно, Страпп придумал, — сказал отец. — Но Макгиббон тоже не так глуп. Он верно рассчитал, что уж если суда не миновать, то ему при всех условиях выгоднее быть истцом. Если бы я вовремя передал все наши материалы прокурору штата, Макгиббон предстал бы перед судом в качестве обвиняемого. А так он надеется опередить возможное обвинение.

— Надежда слабая, — сказал я. — А сейчас ты уже не мог бы передать материалы в прокуратуру?

— Мог бы, но не хочу. У юристов считается дурным тоном предъявлять обвинение задним числом. Страппу это хорошо известно. Видимо, Страпп решил, что как защитник я теперь связан в своих действиях. — Отец усмехнулся довольной усмешкой человека, дорвавшегося наконец до возможности свести давние счеты. — Но это мы еще посмотрим.

— А почему он подает на Уокера, а не на компанию? — спросил Том.

— Тягаться с Австралазийской страховой компанией в городском суде Бендиго ему не по силам, и он это понимает, — объяснил отец. — Но он не прочь потягаться с такой мелкой сошкой, как Дормен Уокер, на сессии окружного суда, в городке, где все у него друзья-приятели. Страпп будет добиваться присяжных, но этого я не допущу.

Я уже знал, что Локки претендует на сумму в пятьсот фунтов — максимальную для компетенции окружного суда. Будь сумма больше, дело подлежало бы разбору в более высокой инстанции и ушло бы из Сент-Хэлена.

— Том, — распорядился отец, — завтра просмотришь Свод отчетов Верховного суда штата Виктория за 1934 год — в декабре, если не ошибаюсь, разбиралась апелляция некоего Филлипса по мильдурскому делу…

Так отец произвел свой первый выстрел в юридической битве, которой суждено было войти в историю нашего города в качестве выдающегося, но отчасти и прискорбного события. По ходатайству Дж.Б.Страппа дело было назначено к слушанию во время февральской сессии суда. Таким образом, у сторон оставалось достаточно времени, чтобы хорошо подготовиться к нему. А у Тома и Пегги — чтобы допустить еще не одну неосторожность.

Джинни узнала обо всем от одной из своих одноклассниц и, придя домой, тут же накинулась на Тома:

— Безобразие! Не нашлось для тебя девушек в городе, кроме Пегги Макгиббон?

— Тебя это не касается! — отрезал Том.

— Нет, касается…

— Заткнись сейчас же! — рассвирепел Том.

— Отец убьет тебя, если узнает.

— Меня не так легко убить, — сказал Том. — А что, собственно, ты нашла плохого в Пегги?

— Ничего. — Розовое лицо Джинни стало кирпично-красным от волнения. — Но тебе она не пара. Нельзя быть таким эгоистом. Ты забыл, как Локки оскорбил отца на карнавале в пользу больницы? А теперь будет суд, и там они сцепятся не на жизнь, а на смерть. Надо и об отце подумать. Из-за тебя ему будет во сто раз труднее.

Тому, видно, такой поворот не приходил в голову, да и мне, признаться, тоже; но сейчас мы оба почувствовали, что Джинни права. Лицо Тома все показывало с ясностью волшебного фонаря: слова Джин разбередили его совесть, и теперь в нем шла тревожная работа мысли. Неужели любовь может быть так эгоистична? Да, может; сомневаться не приходилось.

— Мальчишеское безрассудство, — сказала Джинни, словно она прочитала на этом лице то же, что и я.

На беду, наш семейный совет под старым орехом был прерван появлением матери.

— Что за крик вы тут подняли? — спросила она. — У соседей слышно.

В нашей семье не умели препираться тихо, и случалось, в пылу ссоры все кричали одновременно, не слушая друг друга. Вероятно, со стороны эти семейные распри казались серьезнее, чем были в действительности; правда, дело подчас доходило до настоящих обид. Но существовало неписаное правило: даже самая жестокая ссора не длилась больше одного дня. Древнее библейское «Мне отмщение, и аз воздам» не было у нас в почете.

— А, плевать на соседей! — заявила Джин.

— Джинни! Если бы отец услышал, как ты выражаешься…

Но Джин была в таком запале, что я испугался, как бы она тут же не выложила матери все, что узнала про Тома и Пегги. Том из гордости не станет ее останавливать, в этом я был уверен и потому поспешил вмешаться сам:

— Понимаешь, мама, Джинни тут взялась рассуждать насчет того, какая девушка нужна Тому. И пока что не нашлось подходящей.

— Не болтай глупостей! — сказала мне мать.

Ничего неестественного не было в предположении, что у Тома может завестись девушка, но мать никак не могла приучить себя к мысли, что мы уже не дети, а взрослые молодые люди. Она жила в призрачном мире воспоминаний, где по дну тесных ущелий бежали ручьи шоколадного цвета и на скалах лепились обветшалые стены древних аббатств, а наш равнинный край, сухой и жаркий, так и остался для нее навсегда чужим. Мы видели в ее глазах тоску, которая с каждым днем становилась острее, мы знали, что она уже не надеется вновь увидеть родные места, и мы старались хотя бы не доставлять ей лишних огорчений, не осложнять ее и так нелегкий труд хозяйки небогатого дома. Я подбирал для нее утешительные объяснения беспокойным загадкам окружающего мира, Том подчас добродушно поддразнивал ее, а Джинни была с ней такою же, как и со всеми, — откровенной и прямой. Том один умел ее расшевелить: недели две назад я видел, как она гналась за ним по нашему саду с метлой в руке и кричала: «Погоди, чертенок! Вот я доберусь до тебя, Том Квэйл!» Она была из другого века, наша мать, не только из другой страны.

Сейчас она присела вместе с нами на огромную почернелую колоду, которую Том давно уже грозился расколоть на дрова для кухни. (Это была одна из домашних обязанностей Тома — с вечера наготовить запас дров на весь следующий день.) Рядом стояла простая деревянная скамья и висел гамак, и в жаркий летний день здесь всегда можно было отдохнуть в тени. Мать первая завела эту привычку сидеть под старым орехом, — вероятно, именно потому, что это был орех, а не эвкалипт, акация или еще какое-нибудь дерево местной породы.

В гостиной было включено радио: звуки «Свадьбы Фигаро» тончайшей музыкальной пылью просеивались сквозь редину оконных занавесок. Отец вышел из дома и тоже подсел к нам — в одном жилете, с трубкой (что бывало не часто), с вчерашними мельбурнскими газетами в руках. Джинни без слов подпевала музыке; казалось, солнце остановилось, замерло ненадолго в раскаленной бледно-голубой вышине нарочно, чтобы дать нам передохнуть или хотя бы собраться с мыслями между неотвратимыми свершениями жизни.

Вероятно, взглянув на эту картину со стороны, всякий сказал бы: вот дружная, счастливая семья — да, в сущности, так оно и было, если не считать, что отец и Том теперь постоянно следили друг за другом зловеще безразличным взглядом, а у Тома в кармане лежала книга, по которой он учился обличать мировое зло: «Государстве и революция» Ленина. Что до меня, то моя книга, мой еще не состоявшийся экскурс в еще не состоявшееся будущее, существовала пока только у меня в голове. Я собирался написать ее в русской манере и назвать «Исповедь малодушного человека». Малодушный человек был я. Книга эта никогда так и не была написана, но в ту пору я твердо знал: вот чего я хочу, вот чего добьюсь, а все остальное не имеет значения. А Джинни, о чем она думала тогда? Джинни всегда была для меня загадкой. В другое время из нее могла получиться обыкновенная вертушка, но сейчас это была юная особа с трезвым умом и весьма решительным характером. Много лет спустя я спросил ее, уже замужнюю женщину, о чем она думала в тот день, покачиваясь в гамаке; но она сперва даже не могла понять, о каком таком «том дне» идет речь, и только после моих обстоятельных напоминаний сказала: «Право, не знаю. Вообще я в то время любила воображать, что когда-нибудь попаду в Лондон и дядя Джонни представит меня ко двору. (Дядя Джонни был родственник, занимавший какой-то пост в казначействе). Вот, пожалуй, и все мои тогдашние мечты».

Так или иначе, каждый из нас уже готовился поджечь свой бикфордов шнур, только взрыв, который должен был взметнуть нас на невиданные высоты, произошел гораздо раньше, чем мы ожидали.

Предостережение, полученное от Джинни, не помогло; спустя несколько дней Том и Пегги так далеко зашли в своей неосторожности, что тайна их окончательно перестала быть тайной. Это случилось на сельскохозяйственной выставке, в день конкурса на лучшее исполнение шотландских танцев, участницей которого была Пегги.

Выставка устраивалась каждый год на специально отведенной для этого территории — примерно с полсотни акров сухой утрамбованной земли. Посередине было выгорожено овальное пространство с трибунами для зрителей, а кругом раскинулись павильоны и открытые площадки, и все это замыкала высокая ограда из рифленого железа. На такой территории легко разместились бы футбольное поле и еще два поля для игры в крикет. Вдоль ограды и кое-где у открытых площадок, защищая их своей тенью от солнца, высились огромные старые эвкалипты, в ветвях которых было множество сорочьих гнезд.

Окрестные фермеры привозили на выставку все, чем могли похвалиться друг перед другом: пшеницу, овец, рогатый скот, домашнюю птицу, фрукты, виноград, молоко и молочные продукты, цветы, овчарок. Во время выставки устраивались (а может быть, устраиваются и теперь) состязания лесорубов. Для этого в стволе заранее подготовленного дерева прорубали щель и в нее вставляли доску; состязающийся должен был, стоя на этой доске, срубить вершину дерева. Вообще все три дня на выставке попеременно, а то и в одно время происходили всевозможные состязания: фигурная верховая езда, скачки с препятствиями, скачки на необъезженных лошадях (родео), испытания овчарок, гимнастические выступления и тому подобное. И тут же можно было увидеть бродячих фокусников, заклинателей змей, бородатых женщин, — словом, весь набор традиционных ярмарочных диковин. В отдельных павильонах азартно соревновались домашние хозяйки в искусстве печь булочки, пирожки, пышки и даже стряпать обеды из нескольких блюд.

Локки Макгиббон разбил под большим эвкалиптом палатку для состязаний по боксу. Состязания были двух видов. Во-первых, происходили «отборочные встречи» в легчайшем, легком и среднем весе (хотя куда и для чего было отбирать местных боксеров-любителей, оставалось тайной). Во-вторых, желающие приглашались провести бой в три раунда с любым из трех боксеров, работавших от Локки. Одним из этих трех был Финн Маккуил. Нокаут в такой встрече считался победой, и в случае, если побежденным оказывался его боксер, Локки выплачивал победителю двадцать фунтов. Были у Локки на выставке и другие предприятия: небольшой зверинец уродов, состоявший из бесхвостого кенгуру, однорукой макаки-резуса и понурого кокер-спаниеля о трех ушах, а для любителей испытать свою меткость, каких в наших краях было немало, «Домик тетушки Салли» — нечто вроде тира, где требовалось мячиком сбить куклу-мишень. Одна из кукол была сработана в виде довольно похожей карикатуры на моего отца. Локки повторил свою давнишнюю дерзость.

Джек Тернер, заправлявший этим аттракционом, крикнул мне:

— Эй, Кит, не хочешь ли кокнуть разок своего старика?

— Нет, спасибо, — ответил я Джеку. — Со своим стариком я уж как-нибудь без тебя разберусь.

Невдалеке от ринга Локки, где разминались перед боем боксеры в спортивных башмаках и халатах, накинутых на плечи, был сколочен еще один деревянный помост. Но этот был предназначен не для бокса, а для танцев, и там целый день волынщики Джока Макдугалла играли рилы, ламенты, строителей и другие шотландские танцы. Даже сегодня, стоит мне услышать тягучие, сдавленные звуки волынки, в которых есть что-то китайское, и тотчас в моей распахнувшейся памяти встает тот жаркий летний день. Я не могу его забыть и никогда не забуду, потому что это — одно из самых ярких моих воспоминаний о Пегги Макгиббон.

Мне не удалось посмотреть открытие танцевального конкурса, потому что в своем качестве репортера я совсем захлопотался в эти дни. Газетка наша выходила всего два раза в неделю и не могла уделить много места моим репортажам, но в то же время нужно было ничего не упустить. Приходилось экономить слова, выбрасывать все лишнее — отличная, кстати сказать, школа для начинающего журналиста. Я торчал на выставке чуть ли не с рассвета и до позднего вечера, а потом далеко за полночь сидел над своими заметками, постигая азбуку газетной дипломатии, заключающуюся в умении безошибочно определять, кого упомянуть необходимо, а кого можно и пропустить, причем второе важнее первого.

Том участвовал в скачке с препятствиями. Скакал он на Флюке, пони, принадлежавшем городскому аптекарю. Том отлично ездил верхом, и этим он был обязан нашему отцу, выучившему нас английской посадке, более гибкой, чем австралийская, с укороченными стременами. Когда-то у нас были два пони, мы с Томом ездили на них в школу и носились по Биллабонгу. Отец получил этих пони в виде гонорара от одного фермера, чье дело он вел, когда тот судился с крупным гуртовщиком из-за нарушения контракта. Дело отец выиграл, но у фермера не оказалось наличных денег, вот он и расплатился натурой, пригнав к нам двух маленьких лошадок вместе с годовым запасом корма для них.