Джеймс Олдридж

МАЛЬЧИК С ЛЕСНОГО БЕРЕГА

Было у меня два заветных желания: убить лисицу и поймать двадцатифунтовую мурейскую треску. Дошло до того, в конце концов, что я больше и думать ни о чем не мог. Почему так, трудно сказать; может быть, поначалу все дело тут было в Томе Вудли. Том Вудли жил в городе и был богат, а я жил в лесу и был беден. С этого все и пошло, но, как часто бывает в жизни, со временем тут для меня стало важно совсем другое.

Я жил с отцом, дровосеком, на берегу Муррея, милях в трех-четырех от города Сент-Элен, штат Виктория. И правду сказать, я только и знал, что свой лес, а Тому Вудли все было нипочем — он и учился хорошо, и в спорте был один из лучших, и в церковь ходил исправно, да еще умел сделать так, чтобы все в городе его любили, даже учителя и полицейский. Том был всюду первым, я — всюду последним, кроме нашего лесного берега. В городе любой мальчишка в чем-нибудь да мог меня обставить, но стоило этим городским мальчишкам очутиться за городом, где-нибудь в лесу или на реке, и тут уж никто из них не мог со мной тягаться — так было до самого того дня, когда Том Вудли в отцовском форде выехал с приятелями к Муррею на пикник и в первый же час убил лису из двадцатидвухкалиберного ружья и поймал на удочку пятнадцатифунтовую треску.

Ни того, ни другого мне, выросшему в лесу, еще никогда не удавалось сделать. Я переловил чертову пропасть рыбы и однажды вытянул даже треску фунтов этак на десять, но крупнее этого мне ничего не попадалось. Когда бывали патроны, я часто бил кроликов, я, можно сказать, жил продажей кроличьих шкурок; но вот подстрелить лису мне еще не посчастливилось ни разу.

Я знал, что Тому Вудли просто повезло, но от этого было не легче: ведь мне теперь и вовсе нечем было крыть; ну, я и перестал ходить в город совсем, даже в школу бросил ходить, сидел дома или бродил по берегу, твердо решив не давать повода для насмешек мальчишкам в башмаках и взрослым — тем, что стоят за прилавками, и не показываться в городе до тех пор, пока не поймаю двадцатифунтовую треску и не убью лисицу.

С лисицей дело обстояло особенно трудно, и все же настал день, когда я увидел перед собой лисицу так близко, что, будь я постарше и посильнее, я мог бы убить ее, ударив палкой по голове.

Вышло это случайно. Я в тот день совсем и не охотился и не удил, а просто собирал грибы. Вода в реке стояла тогда довольно высоко, и все ложбины на Пентал-Айленде превратились в мелкие озерки или болотца, а сухие пригорки между ними были словно островки, поросшие кое-где кустарником. Перебравшись через одно такое озерко, я поднялся на бугор, на вершине которого рос одинокий ветвистый куст. Стал собирать под кустом грибы и вдруг вижу: лиса. Она учуяла меня, но удрать ей было некуда. Воды она боялась еще больше, чем меня. Она пятилась от меня, а я пятился от нее. Островок, на котором мы с ней оба оказались, занимал всего каких-нибудь тридцать квадратных футов, и расстояние между мной и лисицей было не больше десяти ярдов. Но у меня не было ружья, и так мы с ней и стояли: я тут, а она там, хвост трубой, зубы оскалены, но сама не шелохнется.

Медленно отступил я обратно в воду. Без ружья я ничего не мог сделать, а до дому добираться мне было не меньше часу: сначала переплыть реку, а потом еще целую милю идти по зарослям. Но я знал, что эта лиса все равно никуда не денется. Я знал лис и знал, что эта лиса боится воды и скорее подохнет, чем войдет в нее. Поэтому я положил на землю мешок из-под сахара, в который я клал грибы, перебрался через заводь и бегом пустился к дому.

Дома у меня висело двадцатидвухкалиберное ружье, но я его не захватил по той простой причине, что у меня не было патронов, и теперь, на бегу, я все ломал голову над тем, где бы достать патрон, только один патрон. Я вспомнил на бегу про тот патрон, который в прошлом году уронил в поленницу. Да разве его там найдешь? Я уже раз двадцать пробовал, и все без толку. Занять было не у кого, а дома я давно уже перерыл все ящики — хоть бы один патрон завалялся где-нибудь. Я понимал, что бегу зря, но все-таки бежал. По заросшему высокой травой берегу я спустился к реке, прыгнул в воду, переплыл глубокое место, потом пошел вброд, потом, пробираясь сквозь ивовые заросли, вскарабкался на высокий берег и побежал к дому.

Дома я сразу же бросился к поленнице и, тяжело дыша и отдуваясь, стал шарить в ней, разгребая щепки руками и ногами. Найти этот патрон в груде прошлогодних щепок и опилок я, конечно, не смог и, отчаявшись, вошел в дом. Заглянул в ствол своей винтовки — пусто. Я прекрасно знал это и все-таки надеялся. Но теперь мне оставалось одно. Отца не было дома — он рубил дрова в лесу; я вошел в его комнату и снял со стены отцовский дробовик. Он был такой тяжелый, что я едва не выронил его, когда снимал. В магазине лежала обойма с тремя патронами. Ружье было вычищено, но из него уже много лет не стреляли. Отец сам неохотно пользовался им и держал заряженным просто на всякий случай. Я снял его и выволок во двор. Это был тягчайший проступок. Мне строго-настрого запрещалось прикасаться к этому ружью. Но сейчас мне было все равно.

Взвалив тяжелый дробовик, словно бревно, на плечо, я бегом пустился в обратный путь. Я уже порядком устал и вскоре должен был перейти на быстрый шаг. Но время от времени я снова пускался рысью и так, то шагом, то бегом, добрался до реки, переплывая которую чуть было не утонул, потому что все время старался держать ружье повыше. Все равно у меня не хватило сил удержать его над водой, и, выбравшись на тот берег, я увидел, что оно сильно намокло.

От реки до озерка я тащился долго. Меня била дрожь, и дышал я шумно и тяжело; но последнюю сотню ярдов я все-таки пробежал. Глядя на островок, отделенный полосой воды ярдов в двадцать пять шириной, я загнал патрон в ствол и двинулся вперед — убивать свою лису.

Но лиса исчезла. Я обламывал ветки куста, обшаривал его со всех сторон: вдруг где-нибудь есть нора, куда она могла спрятаться. Но там ничего не было, ничего. Только немножко помета да птичье перо. Исчезла, и все тут. Каким образом она очутилась на островке, это я понимал — очень просто: пока она спала на пригорке, вода, видимо, прорвалась в ложбину и затопила все вокруг; но куда она девалась теперь, этого я не мог понять: ведь воды-то она боялась. Я искал на соседних островках, облазил все вокруг в тех местах, куда вода вовсе не доходила, — бесполезно. Так и пришлось мне возвращаться домой с грибами и с отцовским дробовиком.

За дробовик меня выдрали вожжами, потому что объяснить, зачем он мне понадобился, я не мог. Рассказывать правду я даже не пытался — просто выдумал какую-то длинную историю о том, как гонялся за кабаном. Отец сказал, что кабаны у нас вообще не водятся, да я и без него это знал. В общем, мне досталось как следует.

Назавтра я вернулся на то же место и опять искал там эту лису. На следующий день — опять. Я все искал и искал, а в конце концов я уже просто стал думать, как бы мне вообще найти какую-нибудь лису, но для меня это всегда была именно та лиса. Патронов у меня не было, но я продолжал искать и выслеживать. Потом как-то ночью я поплакал часок в подушку о том, что все это так трудно и так загадочно, а на следующий день взялся за удочки — ловить двадцатифунтовую треску.

На реке Малый Муррей есть несколько таких мест, где особенно хорошо ловится треска, и все они мне были известны. Самое лучшее место — возле дома старого Роя Кармайкла. Дом себе Рой устроил из парового котла. Перед домом, со стороны реки, стояла калитка, которую он в свое время унес с какого-то старого церковного двора, а забора не было. Калитка была со щеколдой, на которой значилось: «Дома», «Нет дома». Когда Рой уходил или приходил, он всегда поворачивал щеколду соответствующим образом. Он сделал на берегу ступеньки до самой воды, и всегда — зимой, когда вода прибывала, и летом, когда река мелела, — отмечал на них уровень воды железным колышком. К этому колышку прислонил я свою удочку, и, как раз когда я насаживал на крючок беззубку, старый Рой собственной персоной спустился к реке за водой.

— Почему ты не ловишь на червя? — спросил он.

— Я уже, кажется, в наших местах всех червяков извел, — ответил я ему.

— А ты бы сходил в городской свинарник.

— Туда мне нельзя показываться. Меня уже там раз поймали, когда я ковырял между камней, которыми вымощен двор.

Рой был тощий и старый. Седые усы свисали ему прямо на рот. Иногда, безо всякой причины, он вдруг начинал смеяться. Вот и сейчас он вдруг засмеялся.

— Что поделывает твой папаша, Эдгар?

— Поехал в город продавать дрова, — ответил я.

— Тебе, верно, не очень нравится, что в городе все над ним смеются?

Я не нашелся, что ответить, и вместо этого спросил, почему он живет в паровом котле.

— Двадцать лет я прожил над этим котлом, — объяснил он. — А теперь вот живу в нем. Лучшего котла ни на одном речном пароходе не найдешь. Теперь таких больше не делают. Если бы старушка «Рэнг-Дэнг» не наскочила на Стрелку, она и теперь бы еще ходила здесь с этим котлом.

Все это я уже знал. Старушка «Рэнг-Дэнг» была колесным пароходом на котором Рой попытался однажды пройти вверх по Малому Муррею. У мыса она наскочила на мель и потом затонула. Старый Рой был на ней капитаном. Он остался в этих местах, надеясь поднять пароход со дна реки, но «Рэнг-Дэнг» совсем развалилась, так что Рою удалось спасти только котел. Вот он и поселился в котле тут, на берегу. Все это произошло давным-давно. Как-то я спросил его, почему он не пошел капитаном на другой пароход. Но он вместо ответа подобрал с земли сухой круг подсолнечника и запустил им в меня, так что больше я его об этом не спрашивал. Мой отец, Эдгар Аллан, объяснил мне, что после того происшествия он нигде уже не мог устроиться. Владельцы затонувшего парохода заявили, что Рой наскочил на мель, потому что был пьян. С тех пор Рой никогда не пил, чтоб доказать, что он вовсе не был пьян в тот день.

— Котел-то двухдюймовый, — похвастался между тем Рой.

— Да, стенки у него толстые, — согласился я.

— И хоть бы где прогорел. Вот пойдем-ка со мной. Я тебе покажу.

Он мне уже и раньше показывал, но я все-таки закрепил удилище камнем и пошел за Роем. Он прошел через калитку и повернул щеколду на «Дома». Потом открыл тяжелую металлическую дверцу топки и, согнувшись, пролез внутрь. В котле было множество всяких предметов, сделанных большей частью из старых жестянок. Пол был настлан дощатый, а кругом стояли всевозможные часы в жестяных корпусах. Тут же были цветочные горшки, вставленные в жестянки с отогнутыми краями, жестянка с вырезанным боком служила печкой, и даже кровать представляла собой несколько сколоченных вместе жестянок из-под керосина. Все было выкрашено красной краской. В одной из стенок был вынут целый лист, так что получилась дверь в пристройку, которую Рой соорудил из старых досок. В стенках виднелись дырки в тех местах, где раньше были трубы.

Рой сунул мне в руку кувалду и сказал:

— Ну-ка, ударь. Бей куда хочешь.

Я вовсе не хотел бить. Потому что, когда я ударял по стенке котла, все вещи с полок падали на пол. Но он настаивал:

— Бей куда хочешь.

Я выбрал свободное место, покрепче уперся босыми ногами в пол и что было силы ударил по котлу кувалдой. Кувалда отскочила от железной стенки, и все с грохотом попадало с полок.

— Сильней! — кричал Рой. — Попробуй в другом месте!

Я еще раз ударил кувалдой по тому же месту, но сильнее.

— Тебе сколько лет? — разозлившись, спросил Рой.

— Одиннадцать.

— Неужели ты не можешь ударить сильней?

— Размахнуться негде.

— То есть как это негде? А если ты станешь выстукивать котел для проверки и будешь так слабо бить, что не заметишь прогоревшего места — знаешь, что тогда может случиться? Струя пара ударит, и все разлетится вдребезги. Давай сюда кувалду. Вот смотри.

Старый Рой размахнулся и обрушил кувалду на стенку котла. Все затряслось. Загремели жестянки. Он ударил опять — в другом месте. Все попадало и с грохотом каталось по полу. Отшвыривая ногами жестянки, Рой подошел к заднему днищу и ударил в него. Он колотил в днище до тех пор, пока не выбился из сил.

— Вот видишь, — сказал он. — Как новенький.

Рой весь трясся; все-таки он был уже старик.

— Что же теперь со всем этим делать? — Я кивнул на жестянки, валявшиеся на полу.

— Все это — барахло, — сказал он. — Единственная стоящая вещь здесь — котел.

Потом мы выбрались наружу и спустились по земляным ступенькам к воде.

— Ты что ловишь-то? — спросил он.

— Большую треску, — ответил я. — Двадцатифунтовую.

— Раньше ты ловил лещей.

— То раньше. А теперь мне нужна большая треска.

И я рассказал Рою про Тома Вудли, про лисицу и про треску.

— Тебе попадалась треска в последнее время? — спросил я.

— Нет. Только окуни. Ничего больше и нет в этой реке. Одни желтопузики.

— Рыба, она свои места знает, — сказал я.

— А почему бы тебе не попытаться на Большом Муррее?

— Вода еще не спала, мне не переплыть.

— Хочешь, я перевезу тебя в лодке?

— Ну, нет, спасибо, — поспешно ответил я.

Рой уже однажды перевозил меня в своей лодке, пообещав вернуться за мной, когда я покричу ему с того берега. Я кричал-кричал, но он так и не приехал. Видно, успел забыть обо мне. Вода была тогда высокая, течение сильное, и пришлось мне целую ночь провести на Пентал-Айленде, а назавтра получить еще дома хорошую трепку.

— Я тоже с тобой поеду, — заявил он. — Опротивели мне эти окуни.

— Ну что ж, — сказал я.

Рой пошел за жерлицей и веслами. Лодка его всегда была привязана тут же, возле ступенек. Он сам ее сделал, и это была лучшая плоскодонка на реке.

Спустившись обратно, он посмотрел на мою удочку и сказал:

— Зачем тебе удилище? Треску лучше ловить прямо на лесу. Эти рыбы сами идут на крючок.

— А я люблю удочки, — ответил я. Я и вправду любил ловить на удочку. И если мне суждено было поймать свою двадцатифунтовую треску, я хотел поймать ее на удочку.

— Оставь свою удочку здесь, — сказал Рой.

— И не подумаю. Я возьму ее с собой.

Рой заорал:

— Эй, как тебя! Сейчас же брось удочку!

Я стоял на месте и не лез в лодку.

— Ну, едешь ты или нет? — крикнул Рой. Лицо у него побагровело.

— Только с удочкой!

— А ну, залезай. Живо! Бери свою удочку, пожалуйста. Мне-то что. Ты ничуть не лучше, чем все остальные. Плевать я на тебя хотел! Залезай. Слышишь, ты?

Он орал во весь голос, и пока мы переправлялись через реку, он тоже все время орал и ругался. На середине нас подхватило течением и понесло вниз, но Рой знал точно, куда его вынесет. На берегу Пентал-Айленда у него тоже были сделаны ступеньки, и мы причалили прямо к ним.

Пентал-Айленд лежит между двумя реками: Большим Мурреем и Малым Мурреем. Малый Муррей ответвляется от Большого милях в двадцати выше по течению, отходит в сторону, а потом опять соединяется с главным руслом чуть пониже того места, где жил Рой. Там, где сливаются обе реки, растет несколько эвкалиптов; к ним мы и направились, высадившись из лодки.

По дороге я рассказал Рою про лисицу на пригорке. Как он думает, куда она могла деваться?

— Видел ты когда-нибудь, как лисицы удирают от змей? — спросил он.

— Нет.

— В этом все дело, Эдгар. В этом все дело. Ее спугнула змея, и она удрала.

— Разгона от меня не удрала, то она и от змеи не стала бы удирать.

— А я тебе говорю, что ее спугнула змея. — Рой опять разозлился. — Они боятся змей больше, чем человека.

Но я ему не поверил.

Мы прошли через рощу прямо туда, где под нависшим над водой эвкалиптом был глубокий бочаг. Треска всегда прячется в бочагах. Лещи, те клюют на песчаных отмелях. А окуни — в стоячей воде. Окуня нужно ловить с поплавком, а треска и лещ клюют у самого дна: тут нужно грузило с двумя крючками.

— Можешь занять корягу, — сказал Рой.

Это было самое лучшее место. Я поблагодарил его, хотя и знал, что толку от этого не будет: откуда бы я ни удил, он все равно будет забрасывать свою лесу поближе к моей, а потом подойдет и сам и станет разговаривать. Он не верил, что шум может распугать рыбу.

— Ты видел когда-нибудь у рыбы уши? — спрашивал он бывало.

Я говорил «нет», и он продолжал:

— Как же она тогда может слышать? Если б рыбы слышали, они бы и говорили или там лаяли. Ты когда-нибудь слыхал, как рыба говорит?

— Нет, — отвечал я, — а вот, как рыба лает, я слыхал.

— Врешь ты все, Эдгар, — отмахивался старый Рой. — Разве рыбы могут лаять? Ведь у них нет ушей.

Я прошел по коряге и уселся на развилке. Коряга была наполовину в воде. Я мог бы опустить с нее лесу прямо в бочаг, но только я люблю закидывать удочку. Я насадил на крючки по куску беззубки, примерно на ярд опустил леску, надавил большим пальцем деревянную катушку и взмахнул удилищем. Грузило, описав дугу, потянуло за собой леску и плюхнулось в воду как раз там, где мне нужно было. Рой размотал накрученную на рогульку толстую леску, наживил и, раскрутив над головой, забросил. Болт, служивший ему грузилом, бултыхнулся в воду совсем близко от меня, слишком близко. Я даже подпрыгнул — ведь я-то знаю, что шум может распугать рыбу.

Некоторое время мы сидели тихо. Я отпустил леску и ждал, когда начнется клев. Потом Рой встал, подошел к моей коряге и пробрался ко мне.

— Ты почему в школу не ходишь? — спросил он меня.

— Далеко слишком, — ответил я.

— До школы никогда не бывает слишком далеко, — важно проговорил он. — Дошел бы как-нибудь.

— Слишком долго нужно ходить, — сказал я. — Два часа.

— Подумаешь, какие-то два часа. А ты читать и писать-то умеешь?

— Да, — ответил я. Я умел немножко читать. А писать почти совсем не умел. Обычно, когда мне задавали такие вопросы, то ожидали, что я скажу «нет», но я не любил говорить «нет».

— Этого мало, — заявил Рой Кармайкл. — Нужно еще знать счет, а потом историю.

— Ясное дело, — говорю. — Я бы и сам хотел знать все это.

— Да, брат. Тебе надо бы ходить в школу в Касл-Доннингтон.

— Я там и учился. Только мисс Джилспай выгнала меня.

— За что это? — Рой сразу же обозлился.

— Сказала, что я очень грязный; потом книжек я с собой не носил. А что толку было их носить? Я переплывал реку, чтоб сэкономить время, и один раз нечаянно уронил книжки в воду, у самой Стрелки. Когда я их вытащил, они уже никуда не годились. А что я грязный, так это просто смех было слышать: ведь я каждый день переплывал реку.

— А хоть бы и грязный, что из этого? Беда невелика. В грязи еще ничего плохого нет. Знаешь, кто ходит чистый? Только галантерейщики и мясники. Да еще те, что сидят в конторах, и зубные врачи. Знаешь, Эдгар, кто там лучшие ученики в этой школе?

— Нет, — ответил я, думая о рыбе.

— Сынки этих галантерейщиков и мясников. А знаешь, кем они будут, когда вырастут?

— Нет.

— Галантерейщиками и мясниками. Видал я таких. Школы — это для них. А грязные могут катиться ко всем чертям. Ты можешь катиться ко всем чертям. Меня, будь я мальчишкой, тоже послали бы ко всем чертям. Я — единственный человек на свете, умеющий провести пароход вверх по Малому Муррею, но я могу катиться ко всем чертям. А те, кто торгует подштанниками и ходит с чистой шеей, те — другое дело. Если б у меня был пароход, я бы научил тебя, как провести его вверх по Малому Муррею. Я — единственный человек на свете, который знает это дело. Твой отец чем занимается, Эдгар?

Рой знал, чем занимается мой отец, но я все-таки ответил ему; «Продает дрова».

— Что же, разве это причина, чтоб унижать человека?

Но я уже его не слушал. Я почувствовал, что удилище мое дрогнуло — у меня начинало клевать. Я представил себе, как рыба сбоку берет наживку, тянет ее, еще не касаясь крючка. Я замер в ожидании. И тут-то все и произошло.

— Погляди на свою лесу, — говорю я Рою.

Он взглянул на берег и увидел, что ивовый прут, к которому он привязал свою жерлицу, выскочил из земли и лежит уже у самой воды. Но не успел он еще отойти от меня, как я почувствовал сильный рывок — чудовищный рывок, — дернул удочку кверху, чтоб подсечь рыбу, но удилище изогнулось и чуть было не сломалось. Тогда я понял, что это — моя большая треска.

— Ты зацепил мою лесу! — заорал мне в ухо Рой. — Мою рыбу упустишь!

— Да у меня рыба, у меня! — кричал я ему в ответ, изо всех сил вцепившись в удилище и едва не падая в воду, но не разжимая рук.

— Нет, это ты зацепил мою лесу. Давай сюда удочку.

Красный и взъерошенный, он приплясывал на коряге.

— Ты мне лесу погубишь! Куда ты тянешь? Упустишь рыбу!

Мне некогда было глядеть еще и на лесу Роя. Я старался не упустить ту рыбу, которая натягивала лесу у меня, и в то же время держаться подальше от Роя, чтоб он не мог отнять у меня удочку.

— Да ты что это в самом деле? — сказал Рой и крепко ухватился за мое удилище. — Сейчас же отпусти. Вот я сломаю удилище о твою спину.

Рыба тянула, удилище выгибалось, Рой и я крепко держались за него.

Потом Рой размахнулся и сшиб меня с коряги назад, прямо в воду — там было мелко, — а когда я выбрался оттуда, он уже наматывал лесу на катушку, медленно двигаясь к берегу и вываживая за собой рыбу. Я подбежал и хотел отнять у него удочку, но он оттолкнул меня и вытащил рыбу на берег.

Так и есть, настоящая муррейская треска, здоровенная, даже побольше, чем на двадцать фунтов весом. Рой тащил ее вверх, подальше от воды, а она била хвостом и разевала рот. Я ухватился за леску — теперь-то уж ясно было, кто из нас поймал эту рыбу.

— Мой крючок! Моя леса! — закричал я на Роя чуть не плача. — Ты вытянул мою рыбу.

Это его леса зацепилась за мою и испортила все дело. Но я кричал ему только одно: «Ты вытянул мою рыбу!»

— Да ты что, в своем уме? — ответил Рой, и я решил, что он меня сейчас ударит. — Кто вытянул эту рыбу? Я. У тебя бы силенки не хватило, ты бы сам свалился в бочаг и рыбу упустил.

— Ты вытянул мою рыбу, — повторил я. — Ту самую, которую я так мечтал поймать.

— Вот ты и поймал ее, — сказал Рой и наступил на треску, чтобы вытащить у нее из пасти крючок.

— Нет. Это ты поймал ее!

— Ведь она была на твоем крючке. — Теперь Рой уже смеялся.

— Это все равно! Вытащил ее ты. Значит, ты ее и поймал. Ты отнял ее у меня. Вытянул мою рыбу.

— Да бери ты ее, пожалуйста.

— Теперь она мне не нужна. Я сам хотел поймать ее.

— Тьфу черт! Ведь ты ее и поймал. Можешь всем говорить, что это ты поймал ее. Я ничего не скажу.

— Все равно! — кричал я. — Том Вудли сам поймал свою пятнадцатифунтовую. Ну зачем ты мне помешал? — Я не то чтобы плакал, а просто орал на Роя, потому что выловить когда-нибудь еще одну такую рыбину нечего было и надеяться.

Рою вдруг стало меня жалко, и он сказал:

— Ну, ладно, Эдгар, чего там.

И тогда я выругался, длинно и замысловато.

Рой снова рассвирепел и швырнул в меня комком глины.

— Ты украл мою рыбу, — сказал я, отбежав в сторону. Мне хотелось оскорбить его.

— Забирай к черту свою рыбу! — заорал он.

— Не хочу, — ответил я и бросился бежать.

Я хотел спустить на воду лодку Роя, чтобы переправиться в ней на тот берег, но застрял на отмели, а Рой догнал меня и смеялся надо мной все время, пока мы плыли через реку. Потом, когда мы пристали к берегу, он обнял меня, и я стал говорить; что никогда мне больше не поймать такую рыбу и никогда не убить лисицу. Никогда. Теперь я конченый человек, и Рой знает это. А он все держал меня и уговаривал, он обещал всему свету рассказать о том, что эту рыбу поймал я, — и больше того: он еще поможет мне убить лисицу. У него есть патроны и манок, и, если я приду к нему завтра, мы с ним пойдем на охоту за лисой, а может, еще и поудим. Наконец он меня отпустил.

— Ты забыл удочку! — крикнул он мне вдогонку.

— Можешь взять ее себе, — отозвался я и снова выругался. Он швырнул ее мне вслед, но я убежал. Я кричал и ругался, а на берегу остались моя удочка и большая треска, которая должна была быть моей.

Треска была моя, и я это знал. Но в то же время она была не моя, мне не удалось поймать ее, и мысль эта не давала мне покоя. Я все время думал об этом с самой той минуты, и вскоре это уже была для меня не просто большая рыба, но нечто такое, чем я владею и вместе с тем никогда не буду владеть, чего я добился и вместе с тем никогда не добьюсь. Во всем этом было еще больше загадочного и необъяснимого, чем в истории с исчезнувшей лисой, и если тогда я только немного поплакал в растерянности, то теперь у меня начались кошмары, в которых меня преследовали давным-давно забытые случаи из моей жизни. Каждый из них был загадкой, в каждом повторялось одно и то же ощущение: как будто я очень сильно чего-то хочу, и вот оно уже почти у меня в руках, но в самую последнюю минуту ускользает от меня. Я измучился и совсем потерял покой. И с каждым днем становилось яснее, что как-нибудь разобраться во всем этом и избавиться от гнетущих мыслей наяву и страшных кошмаров во сне я смогу, только если убью наконец ту лису. Каким-то образом лиса стала для меня осуществлением всех желаний, и я знал, что либо добьюсь своего, либо останусь несчастным на всю жизнь.

Уже почти на исходе лета Рой исполнил свое обещание. Мы встретились с ним на Пентал-Айленде, и он, выдрав меня поначалу за уши, потому что я в отместку за прежнее чуть было не застрелил его фокстерьера, стал подсмеиваться надо мною.

— Ну как, ты все еще скулишь из-за той рыбы?

Я еще не простил ему обиды, хотя дело было давнее. Правда, он рассказал в городе, что это я поймал ее (треску на двадцать восемь фунтов), и тем самым немало помог мне в борьбе с Томом Вудли и городскими мальчишками; но я не простил ему, потому что я-то знал, что это не я ее поймал, и потому, что мои ночные кошмары продолжались, и в этом я тоже винил его.

Я не хотел говорить с ним об этой рыбе, но он смеялся как ни в чем не бывало, и тогда я тоже как ни в чем не бывало сказал ему, что завтра зайду за своей удочкой.

— А как насчет лисы, Эдгар? Ты по-прежнему мечтаешь убить лису? — спросил он.

— Да, только я хочу убить ее сам.

— Вот заладил! Хочешь, приходи сюда завтра до рассвета, и я покажу тебе, где можно найти лису.

— Где же это? — спросил я его. Я теперь не доверял Рою.

— Приходи сюда завтра утром, увидишь.

— Да, ты мне ее покажешь, а потом сам же и убьешь.

— Ну и паршивый же ты мальчишка! — выругался он, и лицо у него побагровело. Ему, видно, было здорово неприятно все это, так что я даже пожалел его. — Ты только приходи сюда завтра до рассвета, а я уж сведу тебя на место, и ты получишь свою лису! Слышишь?

— Ладно, — согласился я. Уж очень он настаивал.

В ту ночь я, кажется, совсем не сомкнул глаз, потому что я знал, что Рой и в самом деле покажет мне лису и наверняка на расстоянии выстрела. К тому времени охота на лису стал а уже для меня чем-то привычным, хотя по-прежнему она была самым главным в моей жизни — единственной разгадкой, единственным разрешением той головоломной несообразности, которой был полон для меня теперь каждый день, каждое явление. Я в то время был точно сам не свой, и чем больше я думал, тем больше все это оказывалось связанным с той треской, котирую мне не удалось поймать. Кажется, я сам был виноват, потому что о чем бы я ни начинал думать — о самом себе, о червяке, о колышке, о дверной петле, о какой-нибудь деревяшке, — мои мысли неизменно возвращались все в тот же безнадежный тупик. Стоило мне только взглянуть на что-нибудь и спросить себя, что это такое, откуда оно, как сюда попало и куда денется, и весь кошмар начинался снова. Но в ту ночь я твердо знал: всему этому наступил конец, потому что утром я выслежу лису, убью ее, достигну того, чего добивался, покончу со всей этой головоломкой — и жизнь опять вернется в свою колею. Скорей бы уж наступало утро.

Я пришел к жилищу Роя еще задолго до света, и мне пришлось разбудить его, как следует ударив ногой по дверце котла. Рой крикнул мне, чтоб я шел к черту и не мешал спать, но я продолжал колотить ногой в дверцу, и в конце концов он встал. Он дал мне кусок холодного мяса, мы поели, сели в лодку и быстро переправились на Пентал-Айленд. Рой знал Пентал-Айленд еще лучше, чем я, у него по всему острову расставлены были капканы, и он обходил их почти каждый день. И сейчас мы с ним проверили попутно несколько капканов и сняли парочку кроликов, тащить которых пришлось, конечно, мне.

— Не шуми так, — сказал он, когда мы взбирались на невысокий пригорок. Кролики били меня по спине, а в животах у них что-то булькало и перекатывалось. — Брось их и иди тихо, — шепотом приказал он.

Рой не полз, как сделал бы я, если б охотился один. Он шагал во весь рост, но очень медленно и бесшумно, время от времени застывал на мгновение, а потом снова шел вперед. Я двигался за ним, повторяя каждое его движение, и держал наготове свое заряженное ружье. Когда мы взобрались на вершину пригорка, красную и круглую, без всякой растительности, Рой лег и, осторожно высунув голову, заглянул вниз. Было еще совсем темно, небо только начинало светлеть.

— Там внизу, — зашептал Рой, кивая на густой, причудливых очертаний куст, — есть лисья нора. Старая лисица спит сейчас там.

— Не вижу, — сказал я.

— Еще бы ты видел, — сквозь зубы проворчал Рой. — Вот солнце встанет, она и выйдет из норы. Ты не промахнешься отсюда?

До куста было примерно футов пятьдесят, и я знал, что попаду, если лиса не бросится сразу бежать.

— Не беспокойся, не промахнусь, — сказал я, потому что боялся, как бы он не вздумал опять помогать мне. У него тоже было с собой ружье, и он держал его наготове.

— Тогда лежи и не разговаривай и не дрыгай ногами, — сказал Рой. — Лежи и жди. А когда увидишь, что она вышла, сразу стреляй.

Мы стали ждать, и теперь я чувствовал, что все будет хорошо. Я лежал на вершине пригорка, и все было просто и ясно. Покажется солнце, лиса выйдет из-под куста, я выстрелю, и жизнь вернется в свою колею. Еще ни разу в жизни не чувствовал я себя так уверенно и спокойно. Я поглядел на Роя и весело ухмыльнулся — я теперь простил ему ту треску.

— Следи за кустом! — сердито прошипел Рой.

Я лежал и следил за кустом и за горизонтом. Небо порозовело, туман рассеялся, высоко над нами летели вороны, где-то смеялись кукабарры; потом вышло солнце, а чуть погодя вышла и лиса.

Она была старая и рыжая. У нее были белые лапки, белый кончик хвоста, а уши настороженно торчали. Она вылезла из норы возле самого куста, быстро огляделась и припала брюхом к земле. Потом сделала несколько шагов, высоко поднимая лапы, словно шла по раскаленной земле. Обернулась и посмотрела вверх на пригорок, а потом уселась на хвост и стала лизать лапу; я поднял ружье.

Ружье у меня было старое, со сбитой мушкой. Я стал наводить левее и чуть пониже ее головы. Дело было простое и верное. Цель будет достигнута, мир опять станет понятным и прочным. Я увидел, как лиса облизывает мордочку, и тронул спуск.

Но я не выстрелил. Сам не знаю, что было тому причиной, не знаю, что удержало меня тогда, но я почувствовал; не хочу убивать эту лису, не хочу и не стану! Я продолжал целиться, касаясь щекой приклада и не снимая пальца со спуска, и думал, что вот стоит мне нажать, и лисица будет мертва, а я останусь жив.

— Стреляй, ну! — сказал Рой с таким свирепым видом, будто готов был убить меня самого за то, что я такой дурак.

— Не хочу, — ответил я и опустил ружье.

— Стреляй! — повторил он над самым моим ухом.

— Не хочу! — Я сказал это громко, лиса услыхала и стремглав бросилась наутек. Рой вскочил, и несколько секунд я видел, как ствол его ружья поворачивается вслед за лисой. Потом он выстрелил. Хоть я лежал, мне видно было, как старая рыжая лиса перекувырнулась на бегу, но это не имело значения — в ту же самую секунду из норы выскочила другая лиса и быстро унеслась прочь, живая и невредимая.

— Ты почему не стрелял? — кричал Рой, перезаряжая ружье.

— Не знаю, — ответил я. И я вправду не знал.

— Ты что, болен, что ли?

Я покачал головой. Мне сейчас казалось, что я бы вот так всю жизнь просидел на этом пригорке.

Рой пристально поглядел на меня, засмеялся неизвестно чему и, словно позабыв про лису, уселся рядом со мною на пригретом солнцем склоне.

— Сколько тебе лет, парень? — спросил он.

— Двенадцать сравнялось, — ответил я, готовый к новому приступу его ярости.

— Двенадцать, — медленно повторил он. — А знаешь, сколько было мне, когда я потерял свою «Рэнг-Дэнг», потерял свой корабль, потерял все и так ничего и не сумел себе вернуть?

Я не знал, да мне и неинтересно было.

— Пятьдесят два, — сказал он. — Пятьдесят два.

Я понятия не имел, о чем он говорит, что он такое потерял и никогда не мог вернуть. А я сам чувствовал только одно — что я опять спокоен и счастлив, хотя и не понимал почему.

Я знал теперь, что ошибался, когда надеялся, убив лису, разрешить загадку жизни, мучившую меня после истории с треской. Жизнь — это жизнь, и оттого, что лиса была слишком живая, я не мог в нее выстрелить. Не в рыбе было дело и не в лисе, не в Томе Вудли и не в городских мальчишках; и хотя, чтобы усвоить этот урок, я пощадил одну жизнь, это не помешало мне убить пять или шесть кроликов, когда мы возвращались домой.

Да, жизнь — это жизнь; но я одолел ее.