– Ай, ай, ай, – пропищал Ши Шелам и выплюнул сливовую косточку, которой чуть было не поперхнулся от возмущения, – всегда подозревал, что эти отшельники только прикидываются добряками!

– То же сказал мне и странствующий пандид, который меня подобрал, – продолжил Чилли, – ?Нет истины за стенами ашрамов, сказал он мне, – хотя иные и думают, что сидят на ней своими тощими задами, как на сундуке с изумрудами. Глупцы! Забыли они, что Митра велел делиться…? Однако, как я скоро убедился, заботила его вовсе не истина, а содержание мешка, который мудрец сей таскал повсюду, ни на миг с ним не расставаясь.

Стоит ли говорить, сколь заинтересованно отнесся я к ученичеству у пандида? Мне казалось весьма привлекательным, почитав мантры на свадьбах и похоронах, получать за это щедрые подарки и обильную пищу. Душа моя устремилась навстречу богам, алкая их благословения. Клянусь хвостом обезьяны, я готов уже был обратиться на путь истинный и сделал бы это, если бы не проклятые звезды! Именно они отвратили меня от изучения необходимых в пандидском деле молитв и притянули взор мой к мешку учителя.

– Подозреваю, он таскал там не свитки, – ухмыльнулся Конан. Повесть Чилли все более занимала молодого варвара.

– Именно! – воскликнул рассказчик. – Не свитки, не четки и благовония, а золото таскал старец в мешке своем. За свои услуги брал он только золотыми монетами, даже у бедняков, которые зачастую отдавали последнее: как известно, на свадьбу да на похороны не скупятся. Мешок был толстый, как подушка, да и использовался сходно на ночь пандид клал его под голову, а спал столь чутко, что открывал глаза, как только на лоб ему садился комар. Днем же ему почти нечего было опасаться: как известно, даже самые отпетые негодяи избегают открыто грабить бродячих слуг Митры, страшась гнева Всевидящего.

– Клянусь шкурой волка, – заметил киммериец, провожая глазами хорошенькую служанку, – главная опасность для его сокровищ была у старика под боком. Будь он поумней, забыл бы о разбойниках да приглядывал бы получше за собственным учеником…

– Может, он и не был так уж глуп, – возразил Чилли, – да и вел я себя тише воды, ниже травы. Изо всех сил старался услужить старцу – каждый божий день купал его в реке, растирал ноги, таскал на спине, когда тот уставал в пути, а, случалось, и выпрашивал подаяние. Со временем пандид уверился в моем благочестии и стал доверять все, кроме мешка. Я же не терял надежды, памятуя о том, что терпение – высшая добродетель истинного подвижника.

Как-то раз, когда долго уже не случалось ни праздников, ни свадеб, ни похорон, ходили мы по селениям и собирали «святое подаяние». Это с мешком-то золота! Мысленно я проклинал старца и сулил ему язву или другой какой мор, но внешне оставался почтительным, стараясь, чтобы на лице моем кроме легкой придурковатости ничего не отражалось.

Утром мы вышли из селения, где ночевали и направились в один город, до которого пешком было добрых два дня пути. Пройдя довольно прилично, я остановился, выдавил из глаз пару слезинок, и объявил учителю, что совершил тяжкий грех.

– Какой грех? Откройся мне, сынок, – потребовал старец. Думаю, он заподозрил, что я стащил в доме что-нибудь ценное и уже готовил хитроумную речь, призванную оправдать мои действия волей Митры или еще каким образом.

– Вчера вечером, в доме, где нас угощали ужином, сверху на меня свалилась пыль и паутина, – принялся объяснять я, видя, как все более вытягивается его морщинистое лицо. – Отряхнуться-то я отряхнулся, да вижу сейчас, что к руке моей пристала ниточка паутины. И как я ее не углядел? Ты сам учил меня, отче, что грешно уносить из чужого дома то, что тебе не принадлежит. Боги не простят меня, если я сейчас же не вернусь и не возвращу хозяевам присвоенное.

Пандид, видимо, решил, что я спятил.

– Ведь это только мусор, прах, – принялся увещевать он, – кому он нужен? Хозяйка, верно, была бы рада, если бы ты собрал всю паутину в ее доме.

– Не надо меня утешать! – возопил я, царапая себе лицо ногтями. Какая разница: золото или прах? Брать чужое одинаково грешно, так сказано в Заветах! Хозяева были так добры к нам! У меня и в мыслях не было уносить их имущество… О горе мне, горе!

С этими словами я опрометью бросился назад по дороге и, скрывшись за деревьями небольшой рощи, затаился. Из своего убежища я видел, как старец качает седой головой и шевелит губами, что-то бормоча себе под нос.

Выждав столько времени, сколько, по моим расчетам, надобно было, чтобы сбегать в селение и обратно, явился я пред очи мудрого пандида и объявил, что смыл с себя грех. Он поглядел на меня с легким сожалением, но вслух похвалил.

– Вижу, сын мой, ты усвоил мои уроки, – сказал он, окончательно решив, что боги послали ему в услужение полного идиота.

Вечером мой учитель пожелал искупаться в пруду. Раздевшись, он передал мне одежду, посох и чашу для святых подаяний, а немного подумав, протянул и мешок.

– Знаю, ты честный юноша, – сказал он. – Смотри, стереги это хорошенько, пока я стану омывать чресла свои.

Я положил мешок под дерево и уселся на него с самым невинным видом. Чтобы у старца не оставалось никаких сомнений, я сказал:

– То, что принадлежит пандиду, принадлежит Митре. А кто посмеет обмануть Всевидящего?

Шейх Чилли умолк и принялся очищать серебряным ножичком яблоко.

– Что же было дальше? – нетерпеливо спросил Конан, который уже понял, чем должна закончиться эта история.

– Учитель омывал свои чресла довольно долго, – сказал Чилли. – У нас было заведено, что я ожидал его на берегу с платом для утирания. На сей раз пандид не обнаружил ни плата, ни ученика, ни мешка.

– Ох! – выдохнул Ши Шелам и дернул себя за мочку уха. – Ты осмелился обокрасть святого человека! Нарушил заветы Митры!

Ши был человеком набожным и суеверным, хотя сам нарушал заветы по нескольку раз на день.

– Напротив, – возразил Чилли с серьезной миной, – я совершил богоугодное дело. О чем и поведал в записке, оставленной учителю под деревом.

– Что же ты ему написал? – спросил киммериец.

– Три слова: Митра велел делиться.

Сторож, проходивший в ту пору со своей колотушкой по набережной Большого Канала, клялся потом, что громовой хохот, донесшийся из окон дома, купленного недавно неким чужаком в коричневой тунике и сандалиях с длинными ремнями, был столь мощен, что погасли три масляных фонаря возле фасада здания.

Отсмеявшись и утерев выступившие на глазах слезы, юный варвар глотнул вина и помянул прелести Иштар, что делал обычно, когда хотел выразить свое одобрение.

– Воистину, – сказал он, – твой рассказ столь же хорош, как и твое аренджунское. Теперь я понимаю, что Шадизар, город воров, приобрел еще одного достойного жителя. Но вернемся к событиям нынешней ночи…

– Погоди, – перебил его Чилли, снова наполняя свою чарку щербетом. Конан заметил, что вина он вовсе не пьет. – Ты лучше поймешь меня, если выслушаешь мою историю до конца. Расставшись с пандидом, я отправился в ближайший город, рассчитывая потратить там золото в свое удовольствие. Но, хотя я и совершил, как мыслил, богоугодное дело, Податель Жизни счел нужным наказать меня: какие-то лихие парни с большой дороги отобрали у меня мешок, сломав в благодарность пару ребер, вывихнув руку и отбив почки. Я скрылся от них в зарослях можжевельника и долго блуждал, пока не набрел на пещеру некоего пустынника.

В отличие от пандида, старец сей жил в полном уединении, питаясь акридами и диким медом. Он вылечил меня травами и, выслушав мою горестную историю, дал мудрое наставление.

«Ты не можешь противиться воле звезд, – сказал он, – но можешь облегчить свою участь, пустив в ход хитроумие, коим, как вижу, боги тебя не обделили. Грешно красть у слуг Митры, даже у подобных твоему пандиду, грешно обижать сирых и убогих, живущих трудами своими и добывающих пропитание в поте лица своего, но в мире есть немало людей, стяжавших себе богатства неправедным путем, и немало глупцов, готовых поддаться на любую удочку, только бы умножить свое состояние быстро и не ударив палец о палец. Постарайся, чтобы сии недостойные добровольно отдавали тебе свое добро. Тем самым ты удовлетворишь страсть к чужим ценностям, вызванную неудачным расположением звезд при рождении твоем, и, в то же время, послужишь орудием в руках Всеблагого, наказывающего тех, кто живет, помышляя лишь о ценностях этого бренного мира.»

Я покинул пустынника, размышляя о его словах, показавшихся мне весьма мудрыми. Принеся клятву богам никогда больше не опускаться до обычного воровства, я отправился в отдаленное селение и попросил старейшин пустить меня жить. Старейшины ничего против не имели, тем более, что на окраине села давно пустовала убогая хижина, где я и поселился.

Клянусь Белом, я вовсе не помышлял там обогатиться, а решил начать честную жизнь. По праздникам читал мантры, которым обучился у пандида, и не брал за это ни гроша, что очень нравилось прижимистым селянам. В иные же дни был, что говорится, на подхвате: исполнял разные мелкие поручения, помогал вскапывать огороды, чинить плетни и таскать из леса хворост. В благодарность меня кормили, и все были довольны.

Так прошло время от первых весенних цветов до сезона дождей. Я уже решил было, что навсегда избавился от пагубной страсти, но звезды есть звезды…

– Снова что-нибудь свистнул? – хохотнул киммериец, отправляя в рот изрядный кусок халвы.

– Ты забыл о моей клятве, – строго заметил Чилли, – я ведь решил брать только то, что само плывет в руки. Вскоре в голове моей родился некий замысел, внушенный не иначе, как самим хитроумным Белом.

Надо сказать, что жители того селения были не столь уж бедны, как хотели казаться для чужих глаз, и дорогая латунная посуда водилась почти в каждом доме. Все о том, конечно, знали, но каждый раз во время праздников каждый принимался бегать по соседям и одалживать блюда и чашки, ссылаясь на свою крайнюю бедность. Так что пиршества обычно затягивались не меньше, чем на седьмицу, в течении которой посуда гуляла по всем домам.

Приближался День Сушеного Финика, и я решил поддержать местную традицию: обошел селение и выпросил в каждом доме по чашке или тарелке. Своими усердием и услужливостью я успел к тому времени снискать всеобщее расположение, так что затруднений в сем предприятии не возникло, мне даже набросали в мешок кое-какой снеди, так что я смог пригласить двух-трех соседей на скромный праздничный ужин. А через пару дней возвратил одолженное, да еще с прибытком: каждый получил к своей тарелке и чашке еще точно такую же.

– Это как же вышло-то? – удивился Ловкач Ши. Он даже жевать перестал.

– В моем поясе осталось с десяток золотых монет, до которых не добрались разбойники, – объяснил Шейх Чилли, – ночью я оседлал мула, съездил в соседний городок, разбудил лавочника и, сославшись на срочность, прикупил у него на золотой требуемое количество посуды.

– Ты хочешь сказать, что потратил свои деньги, чтобы вернуть заимодавцам вдвое против того, что они тебе одалживали? – спросил киммериец, силясь уловить, в чем же тут хитрость. – Клянусь дохлым ослом, не понимаю!

– Селяне тоже ничего не поняли и засыпали меня вопросами, – пряча в чарке улыбку, отвечал хозяин дома. – Надо было видеть их лица, когда они услышали мой ответ? Что же тут особенного? – сказал я. – Ваша посуда принесла потомство. Берите, не стесняйтесь!?

– И они поверили в подобную чушь? – изумился варвар.

– Думаю, что нет, да кто откажется, ежели ему предлагают что на дармовщинку! Приняли с благодарностью и просили захаживать еще.

Как было не воспользоваться подобной любезностью? В сезон дождей работы на полях прекращаются, так что праздники следуют один за другим. В День Земляных Орехов я снова отправился по домам за чашками и тарелками. На этот раз норовили подсунуть побольше, некоторые давали даже супницы и сосуды для вина. Я взял все и снова возвратил вдвойне. Потом проделал эту операцию еще несколько раз, пока не кончились деньги.

– Подозреваю, ты вовсе не затем тратил золото пандида, чтобы обогатить этих бездельников, – проворчал варвар, злясь на себя за то, что не в силах был разгадать замысел Чилли.

– Ты очень проницателен, киммериец, – вежливо отвечал тот, сколько веревочке не виться, а конец будет. Приближался Праздник Мытья Волос, самый большой и пышный в тех краях. Для подобного случая местные жители держат у себя большие круглые полоскательницы, оловянные, медные, а кто побогаче – и серебряные. Ты, Конан, и ты, Шелам, наверное решили, что я попросил их одолжить? Ничего подобного: селяне сами натащили полную хижину этих тазов, словно у меня была не одна голова, а по меньшей мере полсотни, и каждая нуждалась в отдельном чане для омовения. Впрочем, каждый считал, что перехитрил соседа – приходили они, таясь друг от друга, и полоскательницу каждого я предусмотрительно прятал на заднем дворе. И, конечно, гору разнообразной посуды, это уж, как водится. Ее было так много, что мне понадобилось целых три ночи, чтобы вывезти все, включая полоскательницы, в ближайшую рощу и спрятать в укромном месте.

– И ты скрылся, – понимающе кивнул Конан.

– Нет, – сказал Чилли, – я хотел посмотреть, пошлют ли боги мне наказание. Поэтому вернулся в свою хижину и зажил, как ни в чем ни бывало.

Шли дни, селяне меня не тревожили, полагая, очевидно, что размножение полоскательниц протекает более трудно, чем у обычной посуды. Однако, спустя седьмицу, они стали проявлять беспокойство и захаживать по одному. Я делал вид, что не понимаю, о чем идет речь, вот тогда-то они и почуяли неладное. Собрали совет старейшин, долго судили-рядили, а когда выяснилось, что почти все семьи лишились ритуальных тазов, привалили ко мне целой толпой.

– Вот тогда-то ты и дал деру, – снова подсказал киммериец.

Но Чилли отверг и это предположение. Картина, открывшаяся взгляду селян в хижине, с его слов была следующая. Юноша, то есть сам Шейх Чилли, сидел на земляном полу, бил себя в грудь, посыпал голову пылью, царапал себе щеки и рыдал столь горько, что вселил скорбь в сердца вошедших.

– Какое несчастье постигло тебя, сынок? – вопросили ошарашенные старейшины. – Что ты так убиваешься?

– Люди добрые! – всхлипнул юноша, ударяя себя в грудь. – Я в полном отчаянии. Если бы мое горе касалось только меня, это бы еще полбеды. Но оно касается вас, всех до единого. О, пусть разверзнется земля и поглотит меня, несчастного!

– Как это? – вскричали старейшины. – Что это за напасть такая, что касается не только тебя, но и всех нас? Говори толком!

Тут юноша зарыдал еще громче.

– Мужайтесь! – еле выговорил он сквозь слезы. – Ваша чудесная посуда, ваши блюда, чаши, супницы и полоскательницы для волос… – тут он выдержал трагическую паузу. – …скончались!

Все умолкли, словно пораженные громом небесным. Потом заголосили разом:

– Скончались?! Что ты мелешь! Как может помереть серебро, не говоря уже о латуни и олове? Где это слыхано? Как могло такое случиться?!

– Откуда мне знать, – отвечал тогда Чилли, перестав плакать, видать, роды были тяжелыми.

Его тут же связали и бросили в яму. Долго чесали старейшины свои сивые бороды, решая, что же с ним делать. Наконец решили призвать мудрого человека, дабы разрешил столь невиданное дело.

– Каково же было мое удивление, когда мудрец, призванный для суда, оказался знакомым мне пустынником, – подошел Чилли к заключительной части своей удивительной повести. – Он выслушал селян и осведомился, в чем, собственно, состоит их недоумение.

– Как же? – хором ответствовали те. – Да разве же мы поверим, что металлическая посуда может скончаться?

– А почему бы и нет? – ошарашил их мудрец. – Поверили же вы, когда сей юноша говорил, что утварь ваша принесла потомство. То, что может родиться, может и умереть!

Подобное заключение повергло селян в горестное уныние, но они не осмелились перечить пустыннику, опасаясь навлечь на себя гнев богов. Я же, возблагодарив небожителей мысленно, а отшельника из уст своих, поспешно удалился, чтобы вернуться вскоре с лошадьми и тайно вывезти привалившее богатство на ближайшую ярмарку.

– Значит, боги не сочли твою хитрость предосудительной? – спросил Конан, улыбаясь от уха до уха.

– Боги обычно наказывают тех, кто стремиться обогатиться, не прикладывая к тому никаких усилий, – глубокомысленно заключил Шейх Чилли, – я же послужил лишь орудием высшей справедливости. Скажу еще, что и в дальнейшем продолжал следовать наставлениям мудрого пустынника, всякий раз убеждаясь в его мудрости и подлинной просветленности. Как видите, мои богоугодные дела принесли некоторые плоды…

И он не без гордости сделал широкий жест, указующий на жилище его, стол, яства и служанок. Следуя взглядами за сим жестом, Конан и Ши вынуждены были признать, что их гостеприимному хозяину крупно повезло повстречать в странствиях его столь мудрого и во всех отношениях прозорливого наставника.

– Теперь вернемся к нашим делам, – сказал Чилли, насладившись произведенным впечатлением. – Агизар достоин того, чтобы расстаться с весьма солидной долей своего состояния. Сейчас он испуган, но жадность и тайные желания заставят его снова прийти ко мне. Тогда мы снова отправимся в дом Фларенгаста и осуществим задуманное.

– Ловкачу опять придется сидеть на трубе и спускать через дымоход твою сетку? – ворчливо спросил варвар. – Ты обещал открыть замысел…

– Немного позже, – сказал Чилли, прикрыв глаза и что-то обдумывая. – Что же касаемо «призрака», который должен явиться с Серых Равнин, я придумал кое-что получше. Как мыслите, кого ожидает узреть ювелир после моих заклинаний?

– Зеленого бородатого старика с горящими глазами, – предположил Ши.

– А увидит могучего юношу! – хлопнул в ладоши Шейх. – Ты станешь Фларенгастом, Конан!