Брайан Олдисс

Лето Гелликонии

Человек – всегда на удивленье симметричен,

Пропорции его – «Сеченье золотое»

И с миром, что вокруг него лежит,

Давно он сжился преотлично.

Любая часть его – творенье выше всех похвал,

И так же в дружбе с головой его рука,

Как сам приятельство он водит

С Луною и приливами морей.

Так много ожидает Человека слуг,

Что не о всех он слышал и не всех их знает.

В любом пути, который соизволит он начать,

Они дадут ему и силы и поддержку,

Тем паче, коль недуг злой обуяет вдруг его,

Согнав со щек румянец, слабостью дурной наполнив тело.

Могучая Любовь! С ней наш герой, имея мир внутри себя,

Бессчетное число миров обрел в придачу

И помощь в них нашел. 

Джордж Герберт. Человек

Глава 1

Берег Борлиена

Волны захлестывали полого нисходящий к морю песчаный пляж, откатывались и набегали снова. Наступающие бесконечной чередой из океанского простора гребни рассекала вздымающаяся из воды неподалеку от берега скала, поросшая на макушке растительностью. Сразу за скалой светлый цвет мели резко сменялся более темным оттенком глубины. Когда-то давно, в незапамятные времена, эта скала была частью могучей гряды, далеко врезавшейся в сушу, но подземные толчки и непогода разрушили камень, источили и ссыпали остатки в бухту.

У скалы было имя. Люди называли ее Линен. Имя скалы дало название бухте и близлежащему местечку – Гравабагалинен. Бескрайняя сверкающая водная голубизна, простиравшаяся за скалой, именовалась морем Орла. Волны, плещущиеся о берег, были мутны от мелкого песка, который вода слизывала с пляжа, обращаясь в белую пену. Извилистая полоска пенного следа, быстро исчезая, казалось, пыталась взобраться по гладкой закраине пляжа, но ее алчно впитывал жадный песок.

Пережив столкновение с бастионом скалы Линен, волны неслись дальше, к береговой полосе, всюду пологой, хоть и по-разному, и, выкладывая остатки сил в заключительном рывке, раз за разом вскипали вокруг ножек золотого трона, принесенного сюда и аккуратно установленного четырьмя фагорами. Накатывая и отступая, воды моря Орла охотно играли с пальчиками ножек королевы Борлиена, нежно-розовыми, как цветочные лепестки.

Агуманы с отпиленными, как положено, рогами стояли неподвижно, словно изваяния. Они смертельно боялись воды, но позволяли ей бурлить у ног, выдавая свой страх только едва заметным подрагиванием ушей. На берег фагоры пришли совсем недавно, а перед этим несли свою августейшую ношу от дворца не менее полумили, но не выказывали и следа усталости.

Жара, как могло показаться, тоже ничуть не беспокоила фагоров. Когда нагая королева поднялась наконец с трона и медленно ступила в море, они не проявили к этому ни малейшего интереса.

За спинами фагоров, на сухом песке, под надзором мажордома королевского дворца два человека-раба водружали легкий шатер, пол которого мажордом собирался собственноручно выстлать пестрыми ковриками мади.

Мелкие волны с задорными гребешками ласкали прекрасные колени королевы МирдемИнггалы. «Королева королев», называли ее борлиенские крестьяне. Вслед за королевой в воду вошла принцесса Татро, их с королем дочь, а следом потянулись и другие купальщики, обычные их спутники.

Взвизгнув от нетерпения, юная принцесса бросилась навстречу волне, подняв тучу брызг. Ей было два года и три теннера от роду, и к морю она относилась как к огромному, безответному и простоватому другу.

– Ах, мама, смотри, какая волна! Какая большая, разве не чудо? А вот еще одна… вот идет… ух! Какая огромная, прямо до неба, настоящая гора! Ого, да они все больше и больше! Все больше и больше, правда, мама? Смотри скорее, сейчас меня накроет с головой – ух, а за ней идет еще выше! Смотри, смотри, мама!

Невесело кивнув в ответ дочери, отчаянно барахтающейся в довольно мирных на вид волнах, королева устремила взгляд вдаль. С южной стороны неба уже тянулись слоистые серо-зеленые облака, вестники приближающегося сезона дождей. Цвет океанской глубины был таков, что определение «голубой» здесь годилось лишь с большой натяжкой. Королева различала в океанском безбрежье лазурь и аквамарин, бирюзу и свежую зелень. Вообще же наилучшим образом оттенок утреннего моря, вероятно, воспроизводил камень в кольце, которое она носила постоянно, не снимая, – камень столь редкостный, что королева за целую жизнь не встретила человека, который сумел бы назвать ей место происхождения подобных камней. Порой королеве, погруженной в печальные думы, казалось, что и она и ее любимые дети всего лишь песчинки в вечном круговороте жизни, как этот драгоценный камень – ничто в сравнении с бескрайним простором океана.

Татро была влюблена в волны, приходящие из этого необозримого резервуара жизни. Для нее, еще вкушающей извечные дары детства, каждая волна была отдельным, самодостаточным событием, никак не связанным с тем, что унесло прошлое или готовило грядущее. Каждая волна была для нее просто волной, не более.

Что же касается королевы, то для нее нескончаемая вереница волн олицетворяла неустанную деятельность, и не просто самого океана, а вообще мира, его коренное свойство, всеобщий процесс. Размолвка с мужем, уходящие к горизонту армии и безжалостно нарастающая жара – все виделось ей частицами этого общего безостановочного процесса. Ни от того, ни от другого, ни от третьего она не могла ни убежать, ни скрыться, это было бы бесполезно. Все в этом мире, и его прошлое и будущее, все принадлежало ее тревожному настоящему.

Крикнув Татро «Пока!», она бросилась вперед и нырнула в волны. Преображенная, словно сбросила нерешительность, оставила ее на мелководье позади, она бесстрашно устремилась в объятия океана. Разрезав сложенными ладонями поверхность, с плеском вырвавшись наружу и блеснув кольцом, королева поплыла вперед, быстро работая сильными руками.

Вода нежно омывала ее тело, щедро делясь роскошью прохлады. Океан отдавал королеве свою силу, и она ощущала это очень отчетливо. Линия белых барашков далеко впереди отмечала границу столкновения спокойной воды бухты и исконных океанских владений, где играло могучими мышцами западное океанское течение, отделяющее жаркие земли Кампаннлата от прохладного Геспагората и огибающее в своем неудержимом стремлении весь свет. За эту белую полоску бурунов МирдемИнггала заплывала очень редко и только тогда, когда «добрые друзья» соглашались сопровождать ее.

Эти знакомцы, ее добрые друзья, сразу же появились и теперь, не успела она как следует размяться – сладкий дух ее женственности притягивал их, как магнит железо. Показывая ей спины, они закружились рядом с ней со всех сторон. Она принялась нырять с ними, прислушиваясь к мелодичному щебету, заменяющему им язык, понять который она до сих пор была не в силах. Одно не вызывало сомнений – существа пытались предупредить ее о какой-то опасности, возможно уже близкой или неуклонно приближающейся. Опасность угрожала ей из моря, ее родного дома.

Здесь, в этом забытом богами уголке на южной оконечности Борлиена, в Гравабагалинене, в древнем Гравабагалинене, населенном призрачной армией воинов, легших костьми в стародавние времена, она оказалась по воле короля, отправившего ее в изгнание. Тут, на узкой полоске побережья, была ее вотчина, ее родное гнездо. В последние дни ее владения некоторым образом распространились также и в море, что она обнаружила совершенно случайно. Открытие это совпало с первым днем ее месячных, когда она не смогла отказать себе в омовении в аквамариновой прохладе. Ее добрые друзья услышали в воде ее запах и не преминули появиться. С тех пор они каждый день составляли ей чудесную свиту в утешение за все ее потери и страхи.

Перевернувшись на спину и подставив ласковым лучам Беталикса нежнейшие части тела, она некоторое время лежала так, окруженная безустанно плавающими морскими созданиями. Вода гудела в ушах. Маленькие изящные груди королевы увенчали темные соски цвета корицы, губы были широкими и мягкими, а талия узкой. Вода на ее коже сверкала под солнцем. Придворные плавали неподалеку, стараясь не тревожить ее. Кто-то доплыл до самой скалы Линен и забрался на камни, другие уже возвратились к берегу и грелись, бродили по пляжу или сидели на песке; все они сделали центром своего внимания ее и только ее, хотя вежливость и такт заставляли их держаться как можно более ненавязчиво. Придворные негромко перекликались друг с другом, и их голоса состязались с монотонным шумом прибоя.

Далеко за холмами, за рвом, заполненным морской водой, блистали золотые и белые стены Гравабагалиненского дворца, ее дома, куда она, королева, была изгнана и где пребывала в ожидании развода – или смерти. Купальщикам на пляже дворец казался роскошной позолоченной игрушкой.

Неподвижные фагоры словно вросли ногами в песок. Далеко в море треугольным лоскутом застыл неизвестный парус. Тянущиеся с юга облака не продвинулись ни на йоту и казались нарисованными. Все замерло в ожидании.

Одно только находилось в движении – время. «Сумеречный» день клонился к закату. Ни одно здравомыслящее существо в этих широтах не рисковало выходить из тени на свет двух солнц сразу. По мере того как угасал сумеречный день, начинали надвигаться облака, а парус смещался к востоку, держа курс к порту Оттассол.

Труп человека волны выбросили на берег в соответствующее время. Как потом поняла королева, именно об этой беде пытались предупредить ее добрые друзья. Их свист полон отвращения.

Задев край скалы Линен, тело обогнуло ее, как будто все еще обладало способностью сознательно двигаться, подплыло к берегу и, наконец, закачалось на мелководье в маленьком прибрежном прудке. Ко всему безразличное, оно лежало на воде, обратив лицо к морскому дну. Плечи и спину мертвеца исклевали морские птицы.

Заметив в волнах что-то белое, МирдемИнггала подплыла ближе, посмотреть. Одна из фрейлин опередила королеву и, остановившись в нескольких шагах от странной рыбы, теперь с ужасом взирала на нее. От соленой морской воды густые черные волосы мертвеца слиплись и торчали во все стороны. Рука, очевидно сломанная, потерянно прижималась к горлу. Солнце уже начало подсушивать сморщенную кожу.

Разложение зашло довольно далеко, и внутренние газы сильно расперли тело. Крошечные креветки, обычно мельтешащие около берега, почуяв поживу, вовсю пировали, добираясь до лакомства сквозь разорванную на колене штанину. Брезгливо вытянув ножку, фрейлина толкнула труп и заставила его перевернуться на спину. Испустив облако вони, тело безвольно опрокинулось навзничь.

Масса мелких извивающихся рыб-прилипал, деловито пожирающих глаза и слизистые части рта, свисала бахромой с мертвого лица. Любители падали были настолько увлечены своим занятием, что даже свет и тепло Беталикса не заставили их остановиться.

Заслышав за спиной торопливый приближающийся топоток маленьких ножек, королева поспешно обернулась. Перехватив Татро, первым же делом заставила девочку отвернуться, потом, придерживая ей головку, поцеловала, улыбнулась и, сказав что-то ласковое, повела по пляжу прочь от отвратительного зрелища. Добравшись до шатра, она окликнула мажордома.

– СкафБар! Вели рабам убрать это с пляжа и как можно скорее похоронить. Где-нибудь за старым земляным валом.

Заслышав ее голос, старый слуга торопливо выбрался из тени шатра, отряхивая песок со своего чарфрула.

– Будет исполнено, ваше величество, – отозвался он.

Воспоминания о мертвеце, прибитом волнами к берегу, целый день не давали покоя и без того измученной неприятностями последнего времени королеве. В конце концов, поломав голову, она придумала лучший, по ее мнению, способ избавиться от тела, чем простое погребение.

– Отвези его к одному человеку в Оттассоле, анатому, имя которого я тебе назову, – приказала она коротышке-мажордому, пригвоздив его к месту чистым и ясным взором. – Этот человек иногда покупает тела усопших для научных целей. Кроме того, ты доставишь для меня письмо, которое не предназначается анатому. Имей в виду, что говорить ему, откуда взялось тело и кто послал тебя, нельзя ни под каким видом, понимаешь?

– Как зовут человека, которому я должен отвезти тело? – спросил королеву СкафБар, воплощенная покорность чужой воле.

– Его зовут КараБансити. Упоминать при нем мое имя я запрещаю. Он хитер и заслужил этим известную репутацию.

Королеве, старательно скрывающей свое беспокойство от слуги, конечно же, было невдомек, что не за горами то время, когда в руках хитреца КараБансити окажется ее честь.

Под скрипучим остовом деревянного дворца скрывались подвалы, вырытые наподобие гнезда медоносного шмеля. Часть подвальных помещений заполняли уложенные ровными рядами ледяные блоки, выпиленные из ледника в далеком Геспагорате. Дождавшись захода обоих солнц, мажордом СкафБар спустился мимо ледяных штабелей на самое дно подвала, предусмотрительно держа лампу высоко над головой. Вслед за ним, уцепившись на всякий случай за полу его чарфрула, спускался мальчик-раб. Отлично научившись оберегать себя и сделавшись за годы скучной работы мастером мимикрии, СкафБар превратился в узкогрудого, сутулого, пузатенького человечка, чья незначительность была сразу же видна и понятна всем и каждому, отчего никому не приходило в голову возлагать на него тяжкие и обременительные обязанности. К сожалению, его защитное притворство не сработало. Королева поручила ему сложную задачу.

Добравшись до пола подвала, он надел лежавший там кожаный фартук и кожаные перчатки. Сбросив циновку, прикрывавшую один из штабелей льда, и перепоручив лампу мальчику-рабу, он вооружился тяжелым топором для колки льда. В два удара отделил один из ледяных брусков от его соседей.

Подхватив брусок обеими руками и прижав его к груди, мажордом вернулся к лестнице и, не переставая тихо бранить своего юного спутника, обвиняя его во всех смертных грехах, поднялся наверх и проследил, чтобы двери подвала снова тщательно заперли на ключ. Из темноты коридора навстречу им выскочили две устрашающих размеров охотничьи собаки, стерегущие дом. СкафБара и мальчика собаки знали и потому не стали поднимать шум.

Кряхтя под тяжестью льда, мажордом толкнул боковую дверь и вышел во двор. Навострив чуткое ухо, он с удовлетворением выслушал, как мальчик-раб закрыл и запер за ним дверь изнутри, как и было велено. Только после этого, удостоверившись, что все в порядке, он двинулся через дворцовый двор, держа путь к конюшням за деревянным сводчатым проходом.

Путь ему освещали звезды да еще редкие фиолетовые вспышки далеких зарниц. О том, что конюшни уже близко, он узнал, учуяв вонь навоза хоксни.

В темном провале дверей, за которым глухо бились крупами о деревянные стойла хоксни, его дожидался дрожащий конюший. В Гравабагалинене не было никого, кто бы чувствовал себя после заката спокойно – легенды об армиях мертвецов, с темнотой поднимающихся из могил и разбредающихся по городу в поисках людей своей октавы, передавались из уст в уста. Когда глаза мажордома еще больше привыкли к темноте, он различил внутри конюшни нескольких качающих головами хоксни.

– Ты запряг хоксни, как я велел, парень?

– Да.

По приказу мажордома конюший еще с вечера снарядил пару хоксни, установив им на спины дощатый помост с вместительной плетеной корзиной, какие использовали, чтобы перевозить продукты, для сохранения свежести которых требовался лед. Крякнув напоследок, СкафБар свалил льдину в корзину, дно которой было предусмотрительно выстелено стружкой.

– Пошли, поможешь принести покойника. И не вздумай воротить нос! И чтоб мертвяка на меня не ронял, понял, парень? Держи как следует.

Выловленное из моря тело лежало в углу конюшни в луже морской воды. Примерившись, они подняли мертвеца с пола, подтащили к упряжке, разом подняли вверх и устроили в корзине на глыбе льда. Вздохнув с облегчением, опустили крышку корзины и приладили задвижки.

– Холодный, как змея, – заметил конюший, вытирая руки о чарфрул.

– Мертвец он и есть мертвец – кто же любит с ними возиться? – отозвался СкафБар, снимая фартук и перчатки. – Нам еще повезло, что в Оттассоле подвернулся этот астролог.

Взяв правого хоксни под уздцы, он вывел упряжку из конюшни и скоро вышел за пределы дворца, миновав по дороге будку стражников, чьи усатые лица высунулись из бойниц и тревожно проводили его взглядами. Солдат, которых король поставил охранять королеву-изгнанницу, выбирали из самых старых и малонадежных. СкафБар тоже нервничал, он испытывал неуверенность в себе и какой-то щемящий страх, отчего не переставая озирался по сторонам. Любой звук, даже далекий шум морского прибоя, заставлял его вздрагивать. Когда стены дворца окончательно остались позади, он остановился, глубоко вздохнул и оглянулся.

Темная масса дворца выделялась на фоне усыпанного блестящими камушками небосвода неровной ломаной линией, похожей на обтрепанный край ткани. Во всей погруженной в непроглядную темь огромной постройке свет горел только в одном месте – в комнате, на балконе которой можно было различить неподвижную женскую фигуру, повернутую спиной к морю. СкафБар кивнул своим мыслям, дернул повод хоксни и зашагал по змеящейся вдоль берега дороге, которая довольно скоро должна была повернуть на восток, туда, где раскинулся город Оттассол.

Королева МирдемИнггала вызвала к себе мажордома еще засветло. Женщина религиозная, она, как и большинство людей, тем не менее была подвержена суеверным страхам, и то, что появление мертвеца у берега совпало с ее купанием, сильно смутило и напугало ее. Во всем этом она была склонна видеть знак приближения неминуемой смерти.

Поцеловав на ночь принцессу ТатроманАдалу и пожелав ей спокойных снов, королева удалилась к себе, чтобы предаться молитве. И хотя в тот вечер Акханаба Всемогущий не принес ей успокоения, тем не менее она сумела придумать простой и доступный план, как использовать мертвое тело во имя добра.

Основным источником ее страхов был король – она боялась того, что он способен сделать с ней и ее дочерью. Защититься от его ярости она никак не могла и, будучи женщиной умной, отлично понимала, что популярность, которую она снискала себе в народе, будет представлять угрозу ее жизни, покуда она, королева, жива. Единственной ее надеждой был некий молодой генерал, смелый и решительный, которому она послала несколько писем, оставшихся без ответа. Генерал был далеко, на его плечах лежала Западная война, и в том, что он до сих пор не ответил ни строчкой, в общем-то не было ничего удивительного – письма могли просто не дойти до него.

Королева решила отправить новое письмо, на этот раз положившись на СкафБара. Посланник Священной Панновальской Империи, а с ним и ее муж, уже находились в пути и весьма скоро должны были прибыть в Оттассол, а оттуда, проделав еще сто миль, добраться до ее дворца, чтобы получить ее подпись на грамоте, удостоверяющей развод, чего королева ожидала с внутренним трепетом.

В своем письме, которое должно было попасть в собственные руки Эламу Эсомберу, она просила защиты от мужа. В это неспокойное время солдаты короля имели право остановить и задержать для досмотра любого гонца, появившегося на дорогах их повелителя, но сутулый человечек, бредущий рядом с парой навьюченных хоксни, мало кому мог показаться подозрительным, и потому ее замысел мог увенчаться успехом. Вряд ли кто-то стал бы обыскивать труп, рядом с которым лежало письмо.

По сути письмо адресовалось не Эламу Эсомберу, а самому Святейшему Це'Сарру. Це'Сарр имел свои причины недолюбливать короля Борлиена и потому вполне мог взять известную кроткой набожностью королеву под свою защиту.

Она стояла на балконе босиком и смотрела в ночь. Внезапно затея с письмом показалась ей смешной по сравнению с катастрофой, огненным адом, грозящим в скором времени миру. Повернув голову, она взглянула на север. Там, яркая в ночи, горела комета ЯрапРомбри – для кого-то символ конца света, для кого-то – спасения. Где-то во тьме крикнула ночная птица. Заслышав этот крик, королева еще некоторое время прислушивалась к тишине – так человек, уронивший в воду нож, еще долго следит за тем, как он безвозвратно тонет в чистой прозрачной голубизне.

Убедившись, что мажордом отправился в путь, она ушла с балкона, забралась на ложе и, задернув шелковые занавеси балдахина, улеглась. Сон упорно не шел к ней, и веки ее смежились очень нескоро.

Во мраке ночи пыль береговой дороги, а точнее сказать, просто вьючной тропы, выделялась белесой сумрачной полосой. Ковыляя рядом с упряжкой, СкафБар с тревогой поглядывал по сторонам, и, когда внезапно выскочившая из темноты фигура криком приказала ему остановиться, он замер ни жив ни мертв.

Человек был вооружен и, судя по форменному панцирю, состоял на службе в гвардии. Это был один из людей короля ЯндолАнганола, поставленных им, чтобы досматривать всех, кто мог попытаться пробраться к королеве или уйти из Гравабагалинена. Молча остановившись перед упряжкой, стражник подозрительно втянул ноздрями воздух. СкафБар объяснил, что по приказу королевы везет в Оттассол мертвеца, продавать анатому.

– Неужели королева совсем обеднела? – бросил СкафБару стражник и, не дожидаясь ответа, взмахом руки разрешил отправляться.

Старательно вслушиваясь в тишину, прерываемую только мерным стуком копыт хоксни да поскрипыванием корзины, СкафБар неторопливо зашагал дальше. О побережье ходила дурная слава, – здесь пошаливали дорожные грабители, а можно было повстречать и кого-нибудь похуже. Западная война, развязанная Борлиеном против Рандонана и Кейце, тянулась и тянулась без конца, из-за чего местность вдали от городов кишела бандами наемников, пробирающихся от одних хозяев к другим, дезертирами да солдатами короля, которые зачастую были ничем не лучше ни первых, ни вторых.

Прошагав еще два часа, СкафБар повернул хоксни к придорожному дереву, широко и призывно раскинувшему ветви над тропой. Теряясь где-то во тьме, извилистая тропа уходила вперед, чтобы там вскорости влиться в южную торную дорогу, тянущуюся на запад от Оттассола до самого Рандонана.

Весь путь от Гравабагалинена до Оттассола, занимающий двадцать пять часов, совсем необязательно было проделывать вышагивая сбоку от навьюченных хоксни. Существовали и лучшие способы.

Привязав хоксни к дереву, СкафБар забрался на невысокий толстый сук и принялся ждать. Довольно скоро он начал задремывать.

Разбуженный скрипом приближающейся повозки, он спрыгнул на землю и, пробравшись к торной дороге, остановился в тени. Блеск зарниц помог ему разглядеть возницу. СкафБар свистнул, услышал ответный свист, и чужая повозка лениво свернула к обочине.

Возница, по имени ФлоерКроу, был старым приятелем СкафБара, с которым родился и вырос в одной деревне. В течение лета малого года ФлоерКроу каждую неделю доставлял товары здешних фермеров на рынок и, конечно, был не против оказать земляку услугу и довезти его до Оттассола, тем более что СкафБар без возражений ставил своих хоксни на смену тяжеловозу в повозке. После того как упряжка хоксни была надежно привязана цугом за повозкой Флоера, а сам СкафБар забрался на козлы рядом с ним, можно было трогаться. ФлоерКроу щелкнул кнутом, и повозка со скрипом покатила вперед, увлекаемая гнедой, ровно-коричневой хоксни, покорным и добрым животным.

Ночь была тепла и нежна, но, несмотря на это, ФлоерКроу был как следует снаряжен в дорогу. На голове у него красовалась фетровая шляпа с полями, а на плечи был накинут теплый плотный плащ. На боку, по правую руку, в железных ножнах удобно устроился меч. В повозке везли четырех черных поросят, хурму, гвинг-гвинг и несколько корзин с овощами. Обреченные на заклание поросята беспомощно болтались в сетках, привязанных к бортам повозки. Покалякав о том о сем с возницей, который в ответ на все односложно бурчал, СкафБар устроился поудобней, откинулся на спинку козел, надвинул шапку на глаза и скоро уснул.

Проснулся он от того, что повозка запрыгала по высушенным солнцем колеям. Сияние рассвета, обещающее скорое появление Фреира, гасило звезды одну за другой. Дыхание утреннего бриза несло с собой запахи человеческого жилья.

Темнота над землей еще не рассеялась окончательно, а крестьяне уже держали путь к своим полям. Молчаливые фигуры, движущиеся по обочинам дороги, походили на тени, земледельческие орудия, которые они несли на плечах, изредка издавали глухой деревянный стук. Мерный шаг крестьян и их понуренные головы выдавали бесконечную усталость, во власти которой они находились уже давно, не успевая отдохнуть после возвращения домой накануне вечером.

Мужчины и женщины, старые и молодые, крестьяне шли вдоль дороги – кто выше, кто ниже, кто по обочине, кто по параллельным тропинкам, также тянущимся на разной высоте. По мере того как четче проступали детали окружающего ландшафта, становилось возможным различить то с одной, то с другой стороны всхолмия и возвышенности, овраги и расселины, стены домов и какие-то развалины, все окрашенные в цвета однообразной коричневой гаммы, такой же, как спина хоксни, тянущей повозку ФлоерКроу. Крестьяне возделывали бескрайние лёссовые равнины, раскинувшиеся в южной части тропического Кампанналата почти до границы с Олдорандо на севере и на востоке до реки Такисса, возле которой и стоял Оттассол. Многие поколения крестьян бесчисленные годы усердно перекапывали жирный плодородный чернозем. Упорно воздвигаемые одним поколением дамбы и насыпи с не меньшим упорством разрушало следующее поколение захватчиков и восстанавливало третье, и так без конца. Благодатный лёсс приносил урожай даже во времена страшных засух, вроде нынешней, – истинное спасение для тех, чей удел выращивать еду на грязи.

– Хопа, – сказал ФлоерКроу, когда колеса повозки застучали по колдобинам деревенской улицы.

Высокие земляные насыпи укрывали поля зреющих овощей и злаков от мародеров. Ворота на полях, сорванные и разбитые ветром во время прошлогоднего сезона муссонов, до сих пор не починили. До света было еще далеко, однако ни в одном окошке не было огня. Куры и гуси бродили и щипали что-то у подножия земляной стены, пестрящей заплатами из-за частых ремонтов и расписанной отвращающими несчастья религиозными символами.

Одно радовало глаз путников – мигающий огонек скромной жаровни, дымящейся рядом с воротами. Пожилому торговцу, управляющемуся с жаровней, не было необходимости надсадно оповещать покупателей о своем товаре; чудный запах его стряпни говорил сам за себя. Торговец пек на жаровне лепешки. Крестьяне, купив у него лепешку, жевали ее на ходу, не желая терять ни минуты дневного времени.

Толкнув СкафБара кнутовищем под ребра, ФлоерКроу указал на торговца лепешками. СкафБар понял намек без слов. Едва шевелясь спросонок, он сполз с козел и отправился покупать себе и другу завтрак. В руки покупателей лепешки попадали с пылу с жару, прямо со здоровенных сковород. С аппетитом умяв свою порцию, ФлоерКроу перебрался в повозку и захрапел. Поменяв хоксни, СкафБар взял вожжи в руки, и повозка снова покатила своей дорогой.

Постепенно стал клониться к закату и этот день. Под вечер движение на дороге оживилось, да и окружающая местность изменилась – можно сказать, что поначалу ее вообще не стало. Ближе к городу дорога опустилась значительно ниже уровня земли, и высящиеся по обеим сторонам коричневые стены, ограждающие поля от набегов, полностью заслонили собой мир. Но вскоре дорога взобралась на дамбу, и широкий простор цивилизации снова стал доступен взору.

Ровные, как столы, равнины простирались во все стороны и, куда ни глянь, были усеяны согнутыми фигурками. Во всем преобладали прямые линии. Поля и террасы были прямоугольными. Кормовые травы росли широкими ровными полосами. Реки были укрощены и загнаны в каналы; даже паруса лодок на каналах – и те имели прямоугольную форму.

Война не война, жара не жара – а в последние годы солнца палили нещадно, – крестьяне продолжали работать пока светло. Овощи, фрукты и вероник, который можно было продать с особой выгодой, требовали постоянного ухода и внимания. Сколько бы солнц ни взбиралось на небо, одно ли, два, спины крестьян не разгибались.

В сравнении с тусклым красным диском Беталикса свет Фреира был безжалостно ярким. Ни у кого не возникало сомнений в том, которое из светил истинный повелитель небес. Приезжающие из Олдорандо путники приносили ужасные вести о лесных пожарах, мгновенно распространявшихся в те дни, когда Фреир особенно свирепствовал. В то, что уже недолго ждать тех времен, когда Фреир окончательно поглотит мир, верили, должно быть, все, но, несмотря на это, грядки продолжали пропалывать, а вода лилась аккуратными струйками под корни нежных ростков.

Повозка уже приближалась к Оттассолу. Деревни исчезли из виду. На месте остались только поля, уходящие к горизонту, где нередко возникали зыбкие миражи.

Дорога снова нырнула в широкий желоб – его земляные стены вздымались на тридцать футов, не менее. Деревня называлась Мордек. Спустившись с козел, мужчины привязали к столбикам хоксни, которые немедленно принялись бить копытом и возмущались до тех пор, пока им не принесли в ведрах воды напиться. Животные провели в дороге целые сутки и сильно устали.

По обеим сторонам дороги в насыпях зияли широкие дыры, начинающиеся за ними проходы полого уходили куда-то в глубь земли. Пятна солнечного света, аккуратно нарезанного прямоугольниками, освещали их на большом протяжении. В одном из тоннелей, где-то далеко и намного ниже уровня земли, на площадке в пятне света мелькнула человеческая фигурка.

Там, внизу, на краю подземного дворика, примостилась таверна «Спелый флагон», целиком скрытая в земле. Благодатно-прохладная внутренность таверны освещалась теми скудными порциями солнца, которые пробивались во дворик сверху. Напротив таверны в лёссе были вырыты и другие жилища-норы. Охряные фасады этих подземных домов украшали яркие цветы в горшках.

Деревня, ветвясь под землей запутанными проходами, иногда переходила в освещенные дворики, откуда к поверхности земли, туда, где трудилось большинство обитателей Мордека, вели деревянные лестницы. Крыши домов одновременно были полями.

После того как они перекусили в таверне и хлебнули вина, ФлоерКроу сказал:

– Этот твой мертвец воняет.

– Это давнишний мертвец. Черти долго носили его по морю. Королева нашла тело на берегу – его прибило туда волнами. Думаю, пристукнули в Оттассоле, а потом бросили в море с набережной, чтоб концы в воду. К Гравабагалинену его принесло течение.

Расплатившись, они вернулись к повозке.

– Для королевы королев это дурной знак, точно тебе говорю, – заметил ФлоерКроу.

Плетенка со спин хоксни давно была снята и укреплена в повозке рядом с корзинами с овощами. Сочащаяся между прутьев плетенки талая вода успела накапать на землю мрамористую лужицу в разводах пыли. Вокруг повозки роились мухи.

Снова усевшись на козлы, приятели стегнули хоксни и покатили вперед, торопясь засветло покрыть те несколько миль, что еще оставались до Оттассола.

– Да, уж если король ЯндолАнганол решил с кем-то покончить, то он так и сделает, помяни мое слово…

СкафБар был потрясен:

– Не может быть – он любит королеву без памяти. Да ее все любят. У нее столько друзей!

Ощупав письмо во внутреннем кармане, он кивнул в подтверждение своих слов. Вот именно, влиятельных друзей.

– Вместо королевы он собирается взять за себя одиннадцатилетнюю мокрощелку.

– Ей одиннадцать лет и десять теннеров, – машинально поправил приятеля СкафБар.

– Один хрен. Вот уж ловкач.

– Да уж, тот еще ловкач, – согласно кивнул СкафБар. – Одиннадцать с половиной лет, подумать только!

Он почмокал губами и многозначительно присвистнул.

Переглянувшись, друзья понимающе осклабились.

Скрипя, повозка подбиралась к Оттассолу, а за нею следом крались сумерки.

Оттассол был великим городом-невидимкой. В холода его постройки укрывала равнина; теперь же городские дома держали равнину на себе. Оттассол представлял собой подземный лабиринт, населенный людьми и фагорами. На поверхности от города не осталось ничего, разве что квадратные дыры для доступа воздуха и освещения, перемежающиеся с полями и линиями дорог. Каждая дыра означала раскинувшуюся внизу под нею площадь, окруженную фасадами домов, в остальном лишенную каких-либо внешних очертаний.

Оттассол был одновременно и самой землей и ее противоположностью, земляными пустотами, альфой и омегой среды обитания землеройных червей-геометров.

В этом городе проживало 695 000 человек. Разобраться в его структуре, если бы возникла такая необходимость, с трудом могли бы даже его старожилы. Благодаря обилию плодородной почвы, благодатному климату и удобству географического положения порт Оттассол разросся очень быстро, обогнав даже столицу Борлиена, Матрассил. Многоэтажные подземные обиталища тянулись на многие мили, и только река Такисса сдерживала их незримое расползание.

Подземные улицы были достаточно широки для того, чтобы там могли свободно разъехаться две повозки. Расставшись с ФлоерКроу у рынка на окраине и перегрузив плетенку с мертвецом обратно на своих хоксни, СкафБар зашагал по одной из подземных улиц. Доносящийся из его плетенки мерзкий запах заставлял прохожих морщить нос и провожать мажордома и его хоксни удивленными взглядами, на что тот и бровью не вел. От ледяного бруска на дне корзины почти ничего не осталось.

– Мне нужен анатом и астролог, – спрашивал он встречных. – Его зовут Бардол КараБансити. Не знаете, как к нему пройти?

– Он живет на Больничной площади, – наконец был получен ответ.

C папертей многочисленных церквей к СкафБару тянули руки нищие, множеству которых можно было только дивиться – здесь были солдаты-инвалиды всяческих войн, калеки всех видов, мужчины и женщины с ужасными заболеваниями кожи. Проходя мимо, СкафБар не удостаивал попрошаек даже взглядом. В клетках, висящих на каждом углу и на всех площадях, пели пекубы. Песня каждой птицы отличалась от всех остальных, благодаря чему слепые могли без труда ориентироваться на улицах города.

С трудом пробираясь сквозь городскую толчею, СкафБар наконец добрался до Больничной площади, спустился к ней по нескольким широким ступенькам и, еще раз спросив дом КараБансити, остановился перед дверью с выгравированным на ней именем анатома. Увидев на двери ручку колокольчика, он вежливо позвонил.

Дверь открылась, и появившийся за ней фагор в грубой одежде из мешковины взглянул на пришельца с молчаливым вопросом в недобрых глазах под кустами бровей.

– Я хочу видеть анатома.

По-прежнему молча, фагор открыл дверь шире.

Привязав хоксни к особому столбику, СкафБар вошел в дом и оказался в комнате со сводчатым потолком. В ней за широким прилавком стоял второй фагор.

Впустивший СкафБара фагор прошел по коридору, широкими плечами почти задевая стены. Отодвинув занавесь, он заглянул в гостиную с удобным диваном у противоположной стены. Заметив появление фагора, сидящие на диване анатом и его жена прекратили свое занятие, которому предавались с большим оживлением. Откинувшись на спинку дивана, КараБансити выслушал доклад слуги-агумана и вздохнул.

– О боги. Сейчас иду.

Поднявшись с дивана и опершись плечом о стену, он приподнял чарфрул и подтянул штаны, потом опустил чарфрул и медленно и рассеянно поправил его полы.

Жена запустила в него с дивана подушкой.

– Ты пентюх, Бардол. Раз начал дело, изволь закончить. Прикажи этому болвану убраться с глаз долой.

Тряся тяжелыми щеками, анатом покачал головой.

– К сожалению, дорогая, таков неодолимый порядок мира. Я скоро вернусь, а ты пока согрей мне местечко. Клиенты приходят и уходят независимо от моего желания, с этим ничего нельзя поделать.

Ступив в коридор, анатом на мгновение остановился в его тени. Ему хотелось, оставаясь невидимым, заранее рассмотреть посетителя. Бардол КараБансити был крепким упитанным мужчиной, невысоким и грузным, с большой головой, отчасти смахивающей на голову фагора, и отличался многозначительной манерой выражаться. Свой чарфрул он подпоясывал крепким кожаным ремнем, на котором обычно висел кинжал в ножнах. Глядя на этого медведя, можно было легко принять его за мясника, в то время как он слыл человеком ученым, просвещенным во многих областях, и умелым лекарем.

СкафБар со своей сутулой спиной и торчащим пузом не произвел на анатома особого впечатления, и потому, приняв суровый вид, тот спокойно вышел к посетителю из сумрака коридора.

– Я к вам по делу, господин. У меня есть мертвое тело на продажу, человеческое тело, господин.

Ни слова ни говоря, КараБансити сделал знак фагорам. Повинуясь безмолвному приказу, агуманы вышли за дверь, и вскоре мертвец СкафБара уже лежал на прилавке. К одежде покойного прилипла стружка и быстро тающая ледяная каша.

Анатом и астролог критически осмотрел товар.

– Гниловат. Где ты откопал его, приятель?

– Выловил из реки, господин. Когда рыбачил.

Тело раздулось от нутряных газов настолько, что одежда уже начинала лопаться. КараБансити перевернул мертвеца на спину и вытащил из кармана его куртки дохлую рыбешку. Изогнув бровь, он бросил рыбу к ногам СкафБара.

– Это скаппер, рыба-ящерица, если ты не знаешь. Хотя на самом деле это никакая не рыба, а морская личинка червя Вутры, но тебе, предпочитающему правде жизни ложь, сие, конечно, неинтересно. Сейчас важно другое, а именно то, что личинка эта водится исключительно в море. В море, а не в пресной воде, ясно? Теперь скажи, зачем ты мне врешь? Может быть, ты убил этого бедолагу? Я немного знаком с френологией, и рожа у тебя совершенно бандитская.

– Очень хорошо, господин, если вам угодно, я нашел его в море. Мне тяжело об этом говорить, но несчастная королева, которой я служу, не хотела, чтобы это стало достоянием гласности.

КараБансити внимательно изучил лицо мажордома.

– Ты хочешь сказать, неуч, что ты – слуга МирдемИнггалы, королевы королев? Обидно, эта дама заслуживает лучших лакеев и лучшей участи.

Анатом взглянул на дешевый лубочный портрет королевы в углу комнаты.

– Изволите ли видеть, я покорный слуга королевы и служу ей верой и правдой. Позвольте узнать, какую цену вы могли бы дать за это тело?

– Учитывая путь, который тебе пришлось проделать, – десять рун, не более. Сейчас такие времена, что при необходимости я могу добывать материал хоть каждый день. И посвежее твоего.

– Мне велено было просить пятьдесят рун, господин. Пятьдесят.

СкафБар проявил суетливость и потер руки.

– Странно, что ты со своим несвежим другом появился в Оттассоле именно сейчас, когда сюда вот-вот должны прибыть король и посланник Святейшего Це'Сарра. Уж не сам ли король послал тебя?

СкафБар развел руками и пожал плечами.

– Я и мои хоксни только что прибыли из Гравабагалинена, а короля, как известно, там нет. Заплатите мне хотя бы двадцать пять рун, господин, чтобы я мог немедленно отправиться в обратный путь к королеве.

– А ты умеешь торговаться, низкопоклонник. Не удивительно, что мир катится в тартарары.

– Ну что ж, в таком случае, господин, я могу удовольствоваться и двадцатью рунами. Двадцать – очень скромная цена.

Обернувшись к одному из фагоров, невозмутимо гоняющему туда-сюда белесые выделения в щелевидных ноздрях, анатом сказал:

– Заплати ему, и пускай убирается.

– Школько я должен ему жаплатить?

– Десять рун.

СкафБар испустил придушенный крик.

– Черт с тобой, пятнадцать. За это ты, друг мой, передашь своей госпоже мои лучшие пожелания. Наилучшие пожелания от Бардола КараБансити.

Запустив лапу в прорезь своего мешка, фагор вытащил кожаный кошель. Через мгновение СкафБару были предложены три золотые монеты. Мажордом сгреб деньги с ороговелой трехпалой лапы и покинул дом анатома, имея угрюмый вид крайне оскорбленного человека.

Как только дверь за СкафБаром затворилась, анатом мгновенно преобразился: засуетившись и прищелкнув пальцами, живо велел одному из агуманов взвалить тело на плечи – тот повиновался с видимой неохотой – и отнести его по мрачному проходу, из глубин которого сквозняк доносил странные запахи. Глубоко разросшись в недрах лёсса, дом КараБансити, с азартом предающегося изучению как движения звезд, так и работы кишечника, который более всего напоминало устройство его жилища, содержал в себе целый набор помещений, и каждое было посвящено той или иной науке, причем не только анатомии и астрологии.

На этот раз конечной целью фагора была мастерская анатома. Сквозь квадратики окошек, устроенных в крепостной толщины стенах, внутрь пробивался скудный свет. При каждом шаге агумана из-под его не по-человечески расставленных ног прыскали лучики тусклого отраженного света. Казалось, на ходу он давит рассыпанные по полу алмазы, которые на самом деле были стеклянным мусором, оставшимся с тех времен, когда хозяин-астролог трудился над изготовлением линз.

Мастерскую заполняли научные принадлежности. На одной из стен были красиво нарисованы десять зодиакальных домов. На другой висели три распятых остова в различной степени препарирования – гигантская рыба, хоксни и фагор. Туша хоксни была раскрыта наподобие книги, а плоть удалена, с тем чтобы открылись ребра и спиной хребет. Анатом работал над сравнительным описанием внутреннего устройства трех существ, и разрозненные листки с его записями и рисунками цветной тушью были в беспорядке рассыпаны на письменном столе.

Сняв с плеч гравабагалиненского мертвеца, фагор повесил его на стене в анатомической раме, подцепив двумя крюками ахиллесовы сухожилия. Мертвые раздутые ладони безвольно свесившихся рук легли на пол подобно паре панцирных крабов. По знаку КараБансити агуман удалился. Присутствие фагоров во время работы раздражало анатома, но в остальном он терпел их – они обходились дешевле людей-слуг или рабов.

После краткого поверхностного осмотра добычи анатом извлек из ножен кинжал и, не обращая внимания на запах разложения, срезал с мертвеца одежду.

Покойный был молодым человеком лет двенадцати – двенадцати с половиной, самое большее двенадцати лет и девяти теннеров от роду. Его одежда была простой и грубой, ее покрой – иноземным, и, судя по стрижке, он скорее всего был моряком.

– Ты не борлиенец, друг мой, – сказал КараБансити трупу. – Такую одежду носят в Геспагорате – или, может быть, в Димариаме.

Еще через несколько мгновений анатом обнаружил на мертвеце нательный кожаный пояс, почти скрытый складкой распухшего живота. Быстрые пальцы анатома ловко расстегнули пряжку пояса, и живот трупа немного опал, стала видна рана, очевидно, и явившаяся причиной смерти. Натянув перчатку, КараБансити осторожно пропальпировал рану, исследуя ее изнутри. Не успел палец до половины войти в мертвую плоть, как путь ему преградило что-то твердое. После недолгих манипуляций анатом извлек из раны на свет изогнутый серый рог агумана, проколовший селезенку и засевший глубоко в теле. Повертев рог в руках, анатом с любопытством осмотрел его. Обоюдоострые рога фагоров представляли собой грозное оружие. Судя по отметинам, этот когда-то был насажен на рукоятку, потерявшуюся, скорее всего, во время пребывания в море.

Оторвав взор от рога, анатом взглянул на мертвое тело с новым интересом. Определенно, тут крылась какая-то тайна, а тайны всегда привлекали его.

Отложив рог, он взял в руки пояс. Изделие отличалось превосходным качеством, но узнать, из каких краев оно прибыло, не представлялось возможным: такие пояса можно было без труда приобрести где угодно – например в Осоилима, обычно наводненном пилигримами, с охотой покупающими подобный товар. Перевернув пояс, КараБансити обнаружил на нем застегнутый на пуговицу клапан; откинув его и просунув внутрь пальцы, он извлек на свет непонятный предмет.

Озадаченно нахмурившись, анатом положил странный предмет на свою шершавую от постоянных трудов ладонь и прошел к лампе. Ничего подобного до сих пор ему видеть не доводилось. Металл, из которого по большей части был изготовлен предмет, также оказался ему незнаком. Суеверный страх сжал ледяными когтями прагматичный разум КараБансити.

Когда он, накачав из колонки воды, смывал с находки кровь и песок, в мастерскую вошла его жена, Биндла.

– Ну и чем, скажи на милость, ты занялся на этот раз? Сколько прикажешь тебя ждать? Ты же сам просил согреть для тебя местечко.

– Да, дорогая, конечно, но у меня появилось срочное дело.

КараБансити поднял к супруге напряженное лицо. Биндла была уже немолода, их разделяло всего два года – недавно ей минуло двадцать девять, – и ее медные волосы уже начинали блекнуть; но то, что она понимала свою зрелую красоту и умела ее преподнести, очень возбуждало его. Поморщившись от витающего в комнате тяжкого духа мертвечины, она картинно помахала у носа рукой.

– Какая вонь – как у тебя хватает терпения во всем этом ковыряться? Я-то думала, ты опять засел за религиозные трактаты, свою обычную отговорку.

КараБансити неопределенно хмыкнул.

– Вонь мне больше по душе.

– КараБансити, тебе нужно учиться мыслить здраво – религия будет всегда, а вонь – вот она была, и нету.

– Вот и нет, золотко, вот и нет. Как раз наоборот – это религия все время меняется. А вонь – вонь будет сопровождать нас на пути в вечность и останется после.

– Ты странно выглядишь – что-то случилось?

– Вот, взгляни сама.

Биндла подошла ближе и положила ему на плечо руку.

– Святые небеса, – благоговейно вздохнул анатом.

Увидев предмет в руке мужа, Биндла ахнула.

Искусно сплетенная из нитей неизвестного металла полоска, более всего похожая на браслет, была с двух сторон присоединена к круглому утолщению величиной с большую золотую монету. На лицевой части утолщения за щитком из прозрачного материала (но не стекла) горели три группы цифр.

Они вместе прочитали цифры, по которым скользил толстый палец анатома:

...

06: 16: 55 12: 37: 73 19: 20: 14

Последние цифры в каждой группе, словно бы изгибаясь, менялись прямо на глазах. Оторвавшись от завораживающего зрелища, КараБансити переглянулись в немом изумлении и снова уставились на цифры.

– Никогда раньше не видела ничего подобного, – испуганным шепотом выдохнула Биндла. – Что это, какой-то талисман?

Как загипнотизированные, они не могли отвести от поразительного предмета глаз. Черные цифры на желтом фоне продолжали мигать. КараБансити опять вслух прочитал их.

...

06: 20: 25 13: 00: 00 19: 23: 44

Приложив предмет к уху, он прислушался, пытаясь уловить в металлическом корпусе звук хоть какой-то внутренней работы. Внезапно за его спиной ожили большие стенные ходики и, надсадно заскрипев внутренностями, пробили тринадцать раз. Эти часы, довольно сложный и точный для своего времени механизм, КараБансити сделал сам несколько лет назад. Кроме обычного времени суток и даты, иначе говоря, каждой из 100 секунд минуты, сорока минут часа, двадцати пяти часов дня, восьми дней недели, шести недель теннера и десяти теннеров года по 480 дней, часы показывали в виде условных картинок движение по небосклону Беталикса и Фреира, а также отмечали смену времен года.

Помимо перечисленного, на циферблате часов КараБансити имелся годичный круг, разграфленный на 1825 малых лет Великого Года; особая стрелка указывала на 381, каким и значился текущий год по календарю Борлиена-Олдорандо.

Вслед за мужем Биндла тоже взяла браслет послушать и тоже ничего не услышала.

– Неужели и эта штуковина – часы?

– Очень может быть. Средний ряд цифр показывает тринадцать часов, время Борлиена.

Одного взгляда на мужа Биндле было достаточно, чтобы понять, в какой глубокой растерянности тот пребывает. Стиснув руку в кулак, КараБансити, как мальчишка, покусывал костяшки пальцев, а это был верный знак.

В верхней части центрального утолщения браслета имелся ряд крохотных бугорков. Протянув руку, Биндла нажала на один из них.

Три ряда цифр под прозрачным щитком мигнули и погасли, потом зажглись снова, но уже другие:

...

6877 828 3269

(1177)

– Средняя цифра может означать год по древнему календарю. Но как, черт возьми, эта штука работает?

Он нажал на тот же бугорок, что и жена, и прежний ряд цифр вернулся. Положив браслет на скамью, анатом задумчиво посмотрел на него, но Биндла не позволила ему размышлять долго – подхватив браслет, она быстро надела его себе на руку, очевидно, желая узнать, как тот будет смотреться. Не успела она и глазом моргнуть, как браслет сам собой затянулся, установив ширину по размеру ее пухлой ручки. Биндла взвизгнула от неожиданности.

Поморщившись, КараБансити прошел к полке с коротким рядком потрепанных справочных книг. Выбрав и полистав старинный томик in folio под названием «Заветы Райни Лайана», он поставил его на место и взамен вытащил из середины ряда «Календарные таблицы предсказателей и астрологов». Просмотрев несколько страниц, он принялся водить пальцем по какой-то таблице.

Как уже было сказано, текущий год по календарю Борлиена-Олдорандо считался 381-м, хотя подобное исчисление не было общепринятым. Иные народности, например другие, пользовались собственным летоисчислением, также приведенным в сравнительной таблице, найденной КараБансити; судя по исчислению других, текущий год считался именно 828-м. Подобное летоисчисление, известное как «Календарь Дэнниса», сегодня было напрочь забыто и если и всплывало, то только в связи с оккультными обрядами и колдовством. Дэннисом звали легендарного короля, предположительно правившего в древности Кампаннлатом.

– Цифры в середине, без сомнений, означают местное время… – анатом снова принялся грызть костяшки пальцев. – Устройство непромокаемо, поскольку сохранило работоспособность после продолжительного пребывания в морской воде. Ремесленник какой страны мог изготовить подобную драгоценность? Может быть, момент его создания восходит ко временам короля Дэнниса…

Он взял жену за запястье, и они снова долго следили за миганием цифр. Происхождение предмета, попавшего в их руки, было более чем загадочным и скорее всего представляло собой тайну. С ценой браслета тоже все было ясно – она наверняка была сказочно велика.

Кем бы ни был умелец, чье мастерство позволяло создавать подобные поделки, он безусловно проживал далеко за пределами беспокойного Борлиена, доведенного усилиями короля ЯндолАнганола до последней крайности. В портовом Оттассоле жизнь все еще была сносной, поскольку город мог жить торговлей с другими государствами. В остальной же части Борлиена, где правили бал засуха, голод и беззаконие, существование было на грани отчаяния. Войны и междоусобицы обескровили страну. Борлиену нужен был новый правитель и другой парламент-скритина, вместо теперешнего, погрязшего в коррупции, – которые, немедленно заключив перемирие с соседями, взялись бы решать проблемы благосостояния своего народа, опираясь исключительно на внутренние резервы страны.

Однако короля ЯндолАнганола невозможно было ненавидеть (что касается КараБансити, то, постоянно размышляя о судьбах родины, он так и не сумел внушить себе это чувство) поскольку ради чего, как не ради блага страны, Орел отвергал свою красавицу жену, королеву королев, и брал в супруги несмышленое дитя, полумади, скрепляя таким образом кровными узами союз Борлиена и его извечного врага, Олдорандо? Король ЯндолАнганол был жесток и неукротим, но небеспричинно – подобно самому захудалому крестьянину, он так же был гоним ветром неумолимых обстоятельств.

Усиливающееся день ото дня пекло тоже подливало масла в огонь. От поколения к поколению жара нарастала, и недалек был тот день, когда все до одного деревья на свете вспыхнут, как праздничные свечи.

– Опять стоит мечтает! – прикрикнула Биндла. – Не видишь – эти кандалы раздавят мне руку – сейчас же сними их!

Глава 2

Прибытие во дворец

Перемены, которых так боялась королева, приближались с неумолимой быстротой. Король ЯндолАнганол направлялся в Гравабагалинен с твердым намерением получить от нее развод.

Начав свое путешествие из столицы Борлиена Матрассила, он должен был спуститься по реке Такисса до Оттассола, откуда ему предстоял совсем уже короткий путь морем вдоль побережья до узкой бухты Гравабагалинен. По прибытии король ЯндолАнганол при свидетелях представит жене грамоту Святейшего Це'Сарра о разводе, после чего они расстанутся, скорее всего навсегда.

Таков был план самого короля, и он претворял его в жизнь, сметая на своем пути все преграды. Проследовав в собственном экипаже по кривым улочкам Матрассила, под бравурные звуки труб, в сопровождении двигающегося ровными порядками двора, король прибыл на пристань. В экипаже он находился не один: с ним был рунт Юлий, молодой ручной фагор, его обычный спутник. Рано лишившийся рогов Юлий в ожидании путешествия по столь нелюбимой им воде был беспокоен, не мог усидеть на месте и постоянно крутился на мягком кожаном сиденье рядом с хозяином. Сквозь его белый взрослый мех еще проглядывал коричневый детский подшерсток.

Завидев прибывший королевский экипаж, капитан корабля вышел вперед и бодро отсалютовал выбирающемуся на брусчатку королю.

– Отчаливай сразу же, нет времени ждать, – коротко бросил ЯндолАнганол капитану.

Пять теннеров назад от этой же пристани отплыла в изгнание королева. В отдалении на берегу реки теснились группки горожан, не желающих упустить случай поглазеть на короля, известного такой скандальной репутацией. Мэр города в своем торжественном выступлении церемонно пожелал монарху доброго пути. Со стороны зевак послышались жалкие приветственные выкрики, не идущие ни в какое сравнение с ревом собравшихся провожать в путь королеву МирдемИнггалу.

Король поднялся на борт. Гребцы дружно навалились на весла и принялись за дело. Свежий ветер наполнил распущенные паруса.

Как только полоска воды между бортом судна и причалом расширилась, король ЯндолАнганол быстро обернулся и пристально посмотрел на мэра, явившегося вместе со своими советниками, на лицах которых не было и следа воодушевления, на набережную пожелать отбывающему монарху доброго пути. Заметив, что король смотрит на него, мэр отвесил поклон, всем своим видом выражая покорность и преданность, но король знал, что он с трудом скрывает ярость. Монарх крайне неудачно выбрал момент для того, чтобы оставить свою столицу. Пользуясь тем, что главные силы Борлиена были связаны беспрерывными военными действиями на границе с Рандонаном, коварные дикари Мордриата готовили кровавые вылазки на северо-западе, отчего опасность, грозящая столице, становилась более чем реальной.

Когда корабль отдалился от берега настолько, что стало невозможно точно определить, злится мэр или улыбается, король обратил взор к югу. Реакция мэра была вполне оправданна, он не мог это не признать. Приходящие с возвышенностей Мордриата донесения свидетельствовали о том, что безжалостный военачальник Унндрейд Молот накопил большие силы и вновь поднимает голову. Ввиду постоянно поступающих тревожных сведений было принято решение для повышения морального духа назначить командующим Борлиенской Северной армией сына короля, РобайдайАнганола, однако в день, когда король официально объявил о начале подготовки к разводу, РобайдайАнганол бесследно исчез. Сбежал.

– Вот и верь сыновьям… – горько сказал ЯндолАнганол порывам ветра. По сути дела, в том, что ему пришлось сесть на корабль и без промедления отправиться в путь, виноват был не кто иной, как его сын.

Обратив лик к югу, король некоторое время высматривал на берегу приветствующих его подданных. Вокруг на палубе лежали перепутанные тени, отбрасываемые такелажем. Как только в небе во всем своем великолепии появится Фреир, путаница теней удвоится. Не дожидаясь появления из-за горизонта макушки ослепительно-голубого диска, король удалился в свои покои.

Шелковый королевский шатер был раскинут на корме. Почти все свое трехдневное плавание король провел здесь, иногда в одиночестве, иногда в обществе придворных. В нескольких футах под рубкой его походных покоев, на нижней палубе, сидели на веслах полуголые рабы, в основном пленные рандонанцы, готовые в любой момент, едва стихнет ветер, по команде прийти на помощь слабеющим парусам. Время от времени с нижней палубы поднимался острый запах пота и изнуренных тел и вместе с запахами дерева, дегтя и пеньки достигал королевских ноздрей.

– Мы сделаем остановку в Осоилима, – объявил король.

В Осоилима, раскинувшемся на берегу реки знаменитом месте паломничества, он посетит святые места и подвергнет себя бичеванию. Король был глубоко религиозен и, предвидя грядущие испытания, желал получить благословение Акханабы Всемогущего.

Король ЯндолАнганол, видный мужчина, с угрюмым, грозным лицом, в двадцать пять с небольшим лет был еще молод, но морщины, избороздившие лик повелителя, придавали ему выражение мудрости, которой он, по утверждениям злых вражеских языков, не обладал.

Подобно своим излюбленным ястребам, он всегда высоко и горделиво держал голову, как и подобало истинному правителю. Его величавая осанка, словно бы олицетворяющая собой несгибаемость нации, всегда привлекала внимание. Сходство ЯндолАнганола с орлом подчеркивали острый крючковатый нос, широкий разлет черных бровей и аккуратно подстриженные борода и усы, почти полностью скрывающие чувственный рот. В темных глазах короля всегда бушевал неукротимый огонь; взор этих глаз, бьющий из-под густых бровей подобно острейшему дротику и не упускающий ничего, заслужил ему в народе прозвище Борлиенского Орла.

Удостоившиеся чести узнать короля ближе и понять его характер нередко с уверенностью заявляли, что знаменитый Орел по большей части времени сидит в клетке, ключ от которой по сю пору надежно хранится у королевы королев. Король ЯндолАнганол был одержим кхмиром, иначе говоря, приступами неукротимой похоти, что, конечно же, в жарких странах никому не было в диковину.

Привычка часто, также по-орлиному, внезапно поворачивать голову, оставаясь при этом неподвижным, выдавала в нем натуру, постоянно мучительно просчитывающую в уме вероятность дальнейших неверных шагов.

Под высокой скалой Осоилима состоялась скромная и краткая церемония с участием короля. Накинув на плечи тунику, сквозь которую тут же проступила кровь, король вернулся на корабль, чтобы немедленно отчалить и продолжить путешествие.

Желая избавить себя от корабельных запахов, король устроился спать прямо на палубе, приказав постелить себе перину из лебяжьего пуха. Фагор Юлий спал в ногах у хозяина, охраняя его сон.

В кильватере королевского корабля шло второе судно, бывшая баржа-скотовоз, на которой вслед за королем двигалась его гвардия, лучшая и доверенная часть, Первый полк Фагорской гвардии. Когда на третий день королевский корабль вошел в бухту Оттассола, баржа держалась рядом, прикрывая его с борта.

В душном туманном мареве Оттассола флаги на мачтах были приветственно приспущены. Собравшиеся на пристани толпы пришли в волнение. Среди флагов и прочих знаков проявления патриотизма проглядывали и транспаранты Непреклонных: «Когда геенна огненная близка и океаны горят, выбор прост – или жизнь с Акхой, или вечный огненный ад Фреира». Пользуясь состоянием всеобщей тревоги и умело подстраиваясь под текущие настроения, церковь торопливо вербовала в свои ряды грешников.

Промаршировав между складами и развернувшись на набережной, оркестр заиграл вариации на темы королевских гимнов. Аплодисменты, раздавшиеся в момент появления ЯндолАнганола на трапе, были весьма сдержанными.

Поздравить короля с прибытием явились члены городской скритины и почтенные горожане. Манеру короля вести дела скорейшим и кратчайшим способом хорошо знали все, а потому и приветственные речи были краткими и быстрыми.

Кратким и скорым было и его ответное слово.

– Я рад видеть Оттассол, главный порт державы, богатеющим и процветающим. К сожалению, не смогу задержаться здесь надолго. Серьезные дела, о сути которых вы, без сомнения, осведомлены, требуют моего присутствия в других местах. Я твердо намерен освободиться от супружеских уз с теперешней королевой МирдемИнггалой, для чего мной получена грамота, разрешение на бракоразводный процесс, выписанное лично Великим Це'Сарром Киландром IX, Главой Священной Панновальской Империи и Верховным Папой Церкви Акханаба, чьими покорными слугами мы все являемся.

Представив при назначенных святейшим Це'Сарром свидетелях грамоту королеве и отправив потом эту грамоту с подписью королевы обратно Святейшему, я, по получении им сей грамоты, смогу считать себя свободным от обязательств и взять в жены совершеннолетнего отпрыска королевского дома Олдорандо, Симоду Тал.

Таким образом, путем установления матримониальной связи я укреплю союз нашей страны и Олдорандо, союз стародавних друзей и равноправных членов Священной Империи.

Объединившись, мы повергнем общих врагов и поднимем флаг нашего могущества до высоты славных подвигами времен отцов и дедов.

Ответом были жалкие хлопки и выкрики. Большая часть толпы с увлечением следила за высадкой фагорской гвардии.

Готовясь явиться народу Оттассола, король решил отказаться от кидранта и обычных одежд в полувоенном стиле. Вместо этого он выбрал черную с желтым тунику без рукавов, выгодно открывающую его мускулистые руки, штаны желтого шелка, облегающие ноги, и сапоги с отворотами из матовой кожи. Единственным оружием был короткий меч в ножнах на поясе. Темные волосы короля оплетал золотой обруч – священный круг Акханаба, чьей милостью он правил своим королевством. Завершив ответное слово, он спокойно рассматривал приветствующих его избранников народа.

Избранники нерешительно переминались с ноги на ногу. Возможно, они ожидали от него каких-то более конкретных заявлений. Порт Оттассол был влюблен в королеву МирдемИнггалу не меньше столичного Матрассила. Быстро оглянувшись на свою свиту, ЯндолАнганол сошел на берег.

Пристани по сути дела не было, ее заменяла насыпь из вездесущего лёсса. Специально к прибытию короля часть берега застелили желтыми ткаными дорожками. Даже не ступив на дорожку, король напрямик прошел к ожидающему его экипажу и уселся в него. Слуга закрыл за ним дверцу, кучер стегнул хоксни, и экипаж, миновав арку главных городских ворот, углубился в лабиринт улиц Оттассола. Фагорская гвардия неотступно следовала за своим главнокомандующим.

Король, ненавидевший в жизни очень многое, среди прочего питал ненависть и к своему дворцу в Оттассоле. Его мрачное расположение духа не улучшилось даже после того, как на пороге дворца его встретил королевский викарий, женоподобный холодноватый АбстрогАзенат собственной персоной.

– Да благословит вас Великий Акханаба, государь. Мы рады лицезреть ваше величество в столь трудное время, когда из Рандонана от Второй армии без перерыва прибывают тяжелые вести.

– О делах военных я привык говорить с военными, – коротко бросил в ответ король и прошествовал в приемную залу.

Несмотря на то, что во дворце всегда, даже в самую страшную жару, царила прохлада, его подземное расположение угнетало короля. Дворец напоминал ему о двух годах, проведенных им в качестве мальчика-служки в Панновале.

Его отец, ВарпалАнганол, в свое время значительно расширил оттассольский дворец. Надеясь, что сыну понравится результат, он спросил его мнение о новом дворце.

– Холодно, громоздко и непродуманно, – таким был ответ принца ЯндолАнганола.

Королю ВарпалАнганолу, всегда далекому от премудростей военного искусства, было невдомек, что подземное сооружение с точки зрения обороны имеет значительно больше слабых мест, чем расположенное на поверхности.

ЯндолАнганолу был хорошо памятен тот день, когда оттассольский дворец подвергся нападению заговорщиков, хотя в ту далекую пору королю едва минуло три года. В тот день он фехтовал деревянным мечом в одном из подземных дворцовых залов, воображая себя кем-то из знаменитых сказочных героев. Внезапно на его глазах гладкая лёссовая стена зала начала рушиться. Посыпалась земля, и в образовавшуюся дыру в зал один за другим ворвалась дюжина вооруженных людей. Каким-то образом бунтовщикам незаметно удалось прорыть подземный ход. До сих пор, вспоминая, что прежде чем наброситься с игрушечным мечом на неприятеля, он закричал от страха, король ЯндолАнганол испытывал стыд и досаду.

По счастливому стечению обстоятельств в соседнем зале происходила смена караула, и моментально явившиеся на шум королевские стражники вступили в бой с бунтовщиками. После короткой и яростной схватки нападающие были перебиты. Сооруженный ими подземный ход через несколько лет был искусно включен в ансамбль дворца. Нападение это произошло во время одного из бунтов, в конце концов подавленного ВарпалАнганолом, хотя и без должной энергии и суровости.

Сейчас старик-король был заточен в крепости Матрассила, а коридоры дворца в Оттассоле охраняли стражники: люди и двурогие. Широко шагая по извилистым дворцовым переходам, король впивался цепким орлиным взором в неподвижные молчаливые фигуры: ни один из стражников, завидев короля, не смел даже моргнуть – в припадке ярости король мог убить на месте того, кто покажется ему нерадивым.

Новость о том, что король сильно не в духе, мгновенно облетела дворец. Чтобы развлечь короля, было решено устроить увеселения. Монарх же первым делом потребовал отчета о положении на западном фронте.

– Ударный отряд Второй армии, продвигавшийся через Чвартскую возвышенность с намерением напасть на рандонанский город-порт Пурич, попал в засаду и был атакован превосходящими силами противника. Схватка длилась до наступления ночи, под покровом которой остатки ударного отряда отступили, чтобы предупредить основные силы. Одного из раненых послали передать донесение о происшедшем по семафору Южной Оттассольской дороги.

– Что слышно от генерала ТолрамКетинета?

– Он по-прежнему сражается, государь, – ответил гонец.

Молча выслушав дурные вести, ЯндолАнганол спустился в королевскую часовню для молитвы и бичевания. В таких случаях кнутом обычно орудовал искушенный АбстрогАзенат, благодаря умению которого и без того суровая процедура превращалась в утонченное истязание.

Положение борлиенских армий, находящихся почти в трех тысячах миль от дворца, мало волновало двор, более озабоченный тем, чтобы разлитие королевской желчи не испортило вечерних увеселений. Таким образом, добровольное истязание ЯндолАнганола было на руку всем.

Вниз к королевской часовне вела винтовая лестница. Вырытое в глинах, залегающих под поверхностным плодородным слоем лёсса, место преклонения, угнетающее и тесное, было устроено в панновальском духе. Стены, выложенные камнем до половины человеческого роста, выше были покрыты ровными строками изречений из священных писаний. Собирающиеся на стенах часовни капли воды стекали вниз миниатюрными водопадами. За мутноватыми стеклами горели масляные светильники, их неясный свет ложился в напитанном влагой воздухе перемежающимися тенью полосами. Под аккомпанемент тихой мрачной музыки королевский викарий достал свою десятихвостую плеть из-за алтаря с Колесом Акханабы, состоящим из двух кругов, внутреннего и внешнего, соединенных парой извилистых спиц. Висящий позади алтаря вытканный золотом и пурпуром гобелен изображал череду достославных противоречий Великого Акханабы: «два-в-одном», зверь и бог, дитя и чудовище, преходящий и вечный, душевность и жестокость. Встав перед алтарем, король всмотрелся в звериный лик бога. Его преклонение перед Всемогущим было совершенно искренним. Всю жизнь, с юных лет служения в панновальском монастыре, религия вела и направляла его. Равным образом и свое правление страной он осуществлял через религию. Религия – вот что держало в повиновении его двор и его народ.

Не что иное, как та же общая вера в Акханабу, объединяла Борлиен, Панновал и Олдорандо в неспокойный союз. Без Акханабы мир представлял бы собой хаос, где вершили свое дело темные силы врагов цивилизации.

АбстрогАзенат жестом приказал королю-грешнику преклонить колени и прочитал над ним короткую молитву.

– Вот мы перед Тобой, о Акханаба, чтобы просить у тебя прощения и пролить кровь искупления. Среди нас грешных Ты, о Великий Целитель, один можешь посылать боль, и Ты, Всемогущий, вправе отнимать силу. Ты ведешь нас волей своей по узкой дороге меж Льдом и Пламенем, с тем чтобы мы смогли познать тщету своего бытия тут, на Гелликонии, и узреть уже пройденное Тобой во имя наше, вечные муки Жара Огненного и Мороза Жгучего. Прими же эти страдания, о Великий Господи, как мы пытаемся принять Твои.

Кнут со свистом опустился на королевские плечи. Тонкий женоподобный АбстрогАзенат был крепок руками и прилежен в том, что касалось проведения воли Акханабы.

За молитвой и покаянием последовало церемониальное омовение; после купания король счел возможным снизойти до утех мирских.

На смену кнуту пришло кружение юбок в безудержном танце. Толстые и довольные жизнью веселые музыканты играли плясовые. Король позволил себе улыбку, опустив ее на лицо как забрало, вспомнив, что некогда, еще совсем недавно, эти залы были осияны присутствием королевы МирдемИнггалы.

Стены дворцовой залы были украшены цветами со сладким и душистым ароматом. На столах высились груды фруктов и теснились кувшины с черным вином. Крестьяне могли умирать от голода, но дворец должен был ломиться от яств.

Король снизошел до кубка черного вина, своеручно разбавленного им фруктовым соком и охлажденного горстью колотого лордриардрийского льда. Пригубив вино, он без всякого выражения уставился на разворачивающееся перед ним действо, очевидно, не замечая его. Осторожные придворные предусмотрительно старались держаться поодаль. К королю были посланы ласковые и умелые наложницы, но он тут же отослал их прочь.

Перед отъездом из Матрассила король выгнал своего главного советника. Новый главный советник, взятый пока только на пробу, теперь крутился где-то сбоку и позади трона. Еще не пришедший в себя после такого неожиданного назначения и от этого одновременно заискивающий и взволнованный, новый главный советник искал повод завести разговор о подробностях предстоящего вскоре плавания в Гравабагалинен. Наконец, не выдержав, он предпринял попытку начать разговор, но тоже был отослан.

Задерживаться в Оттассоле надолго король не собирался. Дождавшись посланника Це'Сарра, он намеревался немедленно отправиться вместе с ним в Гравабагалинен. По завершении церемонии подписания грамоты королевой король планировал скорым маршем добраться до Олдорандо; там, вступив в законный брак с принцессой Симодой Тал, он наконец завершит мучительную рокировку. Заручившись поддержкой Олдорандо и Панновала, он разделается с врагами и установит наконец в границах своей страны желанный мир. После этого сам он предастся государственным делам, постоянно пребывая в отъезде, а принцесса Симода Тал будет спокойно жить во дворце в Матрассиле, поскольку веских причин для частых встреч с этой практически еще девочкой король для себя пока не видел. Таков был его план, и он твердо намеревался довести его до конца. Постоянно перебирая детали своего плана, король пытался найти слабые места.

Король поискал глазами посланника Це'Сарра, элегантного Элама Эсомбера. Первый раз они встретились во время двухлетнего пребывания юного ЯндолАнганола в панновальском монастыре, там же подружились и оставались друзьями по сей день. Элам Эсомбер, теперь важный сановник, должен был стать свидетелем подписания королевой бракоразводной грамоты, чего требовали законы, установленные церковью. Подписанную грамоту надлежало доставить Киландру IХ, и только тогда брак мог считаться законно расторгнутым. Король был рад, что такое тонкое дело поручили Эсомберу, его доброму другу, который, конечно же, во всем будет на его стороне.

Однако среди толпящихся в зале придворных посланника Эсомбера не оказалось – он прибыл во дворец, но еще оставался в своих покоях. Обстоятельства, задержавшие его там, приняли обличье маленького сутулого плешивого человечка в перепачканной дорожной одежде, туго обтянувшей выпирающий живот, человечка, который смел утверждать, что у него есть к посланнику неотложное дело.

– Насколько я понимаю, ты не от моего портного?

Сутулый человечек витиевато и многословно подтвердил, что явился вовсе не от портного, и в конце разглагольствований достал из внутреннего кармана куртки письмо. С выражением глубочайшего почтения человечек протянул его посланнику. Неторопливым изящным движением Элам Эсомбер распечатал поданное ему письмо.

– Нижайше прошу простить, господин посланник, но, насколько мне известно, вы должны передать это письмо далее, оно предназначено только для глаз его святейшества Це'Сарра, лично. Еще раз прошу прощения.

– С твоего позволения, я полномочный представитель Це'Сарра в Борлиене, – ровным голосом ответил посланник.

Пробежав глазами письмо, он кивнул и достал серебряную монету для гонца.

С поклоном приняв деньги, последний ретировался, бормоча что-то себе под нос. Выбравшись из подземного дворца, СкафБар отвязал своих хоксни и пустился в обратный путь в Гравабагалинен, торопясь доложить королеве об успешно выполненном поручении.

После ухода гонца посланник некоторое время в задумчивости стоял на месте, улыбаясь своим мыслям и почесывая кончик носа. Элам Эсомбер, мужчина двадцати четырех с половиной лет, худощавый и представительный, был облачен в длинный, до пят, кидрант, полы которого при ходьбе волочились за ним. Размышляя, он задумчиво покачивал письмо, удерживая его за уголок, и рассматривал живописный миниатюрный портрет королевы МирдемИнггалы, ее подарок. Письмо позволяло взглянуть на обстоятельства в несколько новом свете, из чего он, посланник, мог извлечь немалую выгоду, как общеполитическую, так и личную. Гравабагалиненская миссия с самого начала представлялась ему любопытным приключением, и он не собирался скучать ни в пути, ни по приезде на место. Рассуждая наедине с собой, Эсомбер решил, что не станет напускать на себя излишнюю религиозность и благосклонно примет от жизни все то приятное, что ей угодно будет преподнести ему в Гравабагалинене.

Едва корабль ЯндолАнганола надежно пришвартовался к причалу, как на площади перед королевским дворцом собралась толпа горожан в надежде попытаться донести о своих бедах лично монарху. Согласно закону все прошения на королевское имя следовало подавать через скритину, но древняя традиция бросаться в ноги государю и вымаливать у него милости все еще держалась в народе, тем более что сам король всегда предпочитал дело праздности. Устав от ожидания и обомлевших трясущихся придворных, то и дело в страхе замирающих под его взглядом подобно бездыханным статуям, король согласился устроить в соседнем приемном зальце небольшую аудиенцию для простых просителей. Ручной рунт устроился на маленьком стульчике рядом с хозяином, чтобы тот, опуская руку, мог время от времени поглаживать его по лобастой голове.

Выслушав и приняв решение по делам двух горожан, король приказал впустить третьего, коим оказался уже знакомый нам Бардол КараБансити, анатом и астролог, по торжественному случаю облачившийся поверх обычного чарфрула в вышитый короткий плащ. Увидев приближающегося уверенной походкой солидного горожанина, король поднял бровь, а вытерпев его вычурный поклон, нахмурился.

– Имя этого человека – КараБансити, государь, – наклонившись, доложил королю главный советник, стоящий навытяжку по левую руку от трона. – Он известный астролог и анатом, и некоторые из его трудов по описанию повадок звезд и устройства внутренностей есть в дворцовой библиотеке.

Кивнув, король проговорил:

– Да, я помню тебя. Ты друг моего бывшего главного советника, СарториИрвраша.

КараБансити мигнул налитыми кровью глазами.

– Смею надеяться, ваше величество, что СарториИрвраш по сию пору пребывает в добром здравии, несмотря на то, что теперь к его титулу главного советника прибавилась приставка «бывший».

– Он сбежал в Сиборнал, так что не знаю, в каком здравии он там сейчас пребывает. Ну, что ты хочешь от меня?

– Для начала, ваше величество, я хотел бы попросить стул, поскольку мои ноги невыносимо болят от долгого стояния.

Некоторое время монарх и анатом молча изучали друг друга. Наконец король указал пажу на стул, велев поставить тот перед троном.

Неторопливо разместившись на принесенном стуле, КараБансити заговорил:

– Поводом для моего прихода к вам, ваше величество, явилась странная находка – по моему мнению, бесценная, – которую я, наслышанный о том, что вы, ваше величество, слывете человеком сведущим в науках и наукам потворствующим, решил представить вам.

– В науках я несведущ, а в остальном достаточно глуп, чтобы к лести относиться с презрением. Как король Борлиена, большую часть своего внимания я уделяю вопросам политики – дабы поддерживать благосостояние страны.

– Разумный человек старается черпать знания из всех доступных источников, поскольку в знании сила. Я знаю, что быстрее смогу сломать человеку руку, если пойму, каким образом устроен его локтевой сустав.

Король рассмеялся. Смех – глухой и хриплый – срывался с его уст нечасто. Он с улыбкой наклонился к анатому.

– Что такое твоя ученость против неумолимого зноя Фреира? Последнее время мне кажется, что даже Всемогущий Акханаба пасует перед его яростью.

КараБансити скромно потупил взор.

– Мне мало что известно о возможностях Всемогущего, ваше величество, поскольку он не удостаивает меня ни своим вниманием, ни беседой. На прошлой неделе какие-то мудрецы из простонародья нацарапали на двери моего дома бранное слово «атеист», с тех пор под этой табличкой я и проживаю.

– Тогда тебе стоит подумать о спасении души.

Король сказал это без вызова, понизив голос, точно дал дружеский совет.

– Ты астролог, человек, знающий толк в небесных явлениях – что ты можешь сказать о несносной жаре, измучившей наши края? Говорят, род людской наказан за свои прегрешения – а как по-твоему? Сгорим ли мы все заживо в пламени Фреира? Что ты знаешь о комете, раз за разом появляющейся в северной части неба? Простолюдины считают ее знамением неминуемого конца света.

– Ваше величество, эта комета, носящая название ЯрапРомбри, знак не разрушения, а надежды. Я сейчас же мог бы привести почерпнутые мной из астрономических наблюдений доказательства этому утверждению, если бы не боялся утомить ваше величество перечислением сухих научных фактов. Название комете было дано в честь древнего мудреца – картографа и астронома – ЯрапРомбри Киивасиенского. Он первым вычертил карту земного шара, поставив в центр ее Оттаасаал, как в ту пору назывался наш город, и описал поведение кометы. Это случилось 1825 лет назад – один Великий Год назад. Возвращение кометы, по моему мнению, лишь доказывает, что, как и она, мы попросту вращаемся вокруг Фреира, и поскольку до сих пор жизнь Гелликонии счастливо продолжалась, то и теперь нам не грозит по большому счету ничего, кроме небольшой парной бани!

Король задумался над услышанным.

– Примерно то же самое говорил в ответ на мой вопрос и СарториИрвраш. Ваши с ним слова рождены долгим изучением наук, тогда как я хочу получить ответ, исходящий от религиозного сердца.

КараБансити покусал костяшки пальцев.

– А что говорит по поводу Фреира Священная Панновальская Империя, осмелюсь спросить? Толкуя все небесные явления исключительно как очередной гнев Акхи и трепеща перед ним, Церковь видит в появлении кометы лишь удобный повод для устрашения народов. У Церкви прохождение кометы почему-то связывается с необходимостью объявления нового священного похода против фагоров, которых наконец следует выкорчевать из наших рядов, за что, едва только избиение этих бездушных созданий успешно закончится, нам сулят немедленное повсеместное улучшение климата. И это при том, что в годы всеобщего оледенения Церковь винила во всем опять же безбожных фагоров, накликавших стужу на наши головы. Во всех этих заявлениях недостает одного – логики, впрочем, как и во всем, что сопряжено с религией.

– Осторожней, анатом. В Борлиене Церковь – это я.

– В таком случае прошу прощения, ваше величество. Если мои слова хоть в чем-то показались вам оскорбительными, немедленно отошлите меня, как недавно отослали СарториИрвраша.

– Твой друг, которого ты не устаешь вспоминать, горой стоял за повсеместное истребление фагоров.

– Государь, я придерживаюсь того же мнения, хотя и использую двурогих в своем доме как слуг. Если дозволите сказать еще слово правды, то сознаюсь – ваше расположение к фагорам тревожит меня. Однако, отдавая свой голос за тех, кто желает истребить агуманов, я поступаю так не по религиозным мотивам, а просто потому, что считаю фагоров извечными врагами человечества.

Борлиенский Орел хлопнул ладонью по подлокотнику трона. Главный советник вздрогнул.

– Все – больше я не желаю слышать твоих лукавых речей! Я прикажу выкинуть тебя из дворца, дерзкий богохульник!

КараБансити с достоинством поклонился.

– Прекрасно, государь! Власть оглушает людей, и они перестают слышать голос разума. Не я, а вы сами, ваше величество, назвали себя несведущим. К сожалению, вряд ли эта ситуация когда-то исправится – тот, кто пугается одного лишь внешнего вида предмета, ни за что не сможет проникнуть в его суть. Что ж, ваше величество, видно, такова уж ваша судьба.

Король поднялся. Советник попятился и прижался спиной к стене. КараБансити тоже встал и теперь стоял молча, побелев как мел. Он перешел все дозволенные границы, в этом не было сомнений.

Однако палец ЯндолАнганола остановился на дрожащем советнике.

– Видишь эту трусливую душонку, анатом? У меня больше нет сил иметь дело с такими людьми. Мой советник немощен, так стань на его место и умудри меня учеными речами, хотя я ничуть не сомневаюсь в том, что они окажутся столь же невозможно витиеватыми и раздражающими, как речи моего бывшего главного советника, твоего друга.

После того как я возьму в жены дочь короля Олдорандо Сайрена Станда, узы, связывающие мое королевство со Священной Панновальской Империей, значительно укрепятся, что, без сомнения, будет Борлиену только во благо. Однако как только это случится, со стороны святейшего Це'Сарра на меня тут же будет оказано давление. Он потребует немедля извести в Борлиене всех фагоров, как когда-то это было сделано в Панновале. Скажу прямо: в Борлиене мало солдат, и так просто бросаться фагорами мы не можем. Скажи, анатом, сумеешь ли ты, ученый человек, помочь мне составить такой ответный вердикт, чтобы убедить Це'Сарра?

– Хм. – КараБансити закусил губу. – В Панновале и Олдорандо всегда ненавидели фагоров, в то время как в Борлиене к ним относились терпимо. Но наша страна никогда не лежала на пути миграций двурогих, по большей части проходящих через Олдорандо. Чтобы раздуть старую войну, святым отцам потребуется найти новый предлог…

Думаю, я сумею вооружить вас научными доводами в споре с Церковью, государь. Прошу простить меня, но Панновал всегда отличало невежество.

– Тогда говори немедля, а я и мой умный рунт послушаем.

– То, что я скажу, государь, вы без сомнения поймете. В том, поймет ли это ваш рунт, я глубоко сомневаюсь. Уверен, вам известен древний манускрипт под названием «Заветы РайниЛайана», который весьма высоко ценят историки. В этой древней книге мы встречаем жизнеописание одной святой дамы, госпожи ВрайДен, жены премудрого РайниЛайана. Госпожа ВрайДен прославилась как женщина, сумевшая разгадать некоторые тайны устройства небесной обители, где, по ее мнению, и я согласен с ней, обитают силы исключительно добра и истины, а никак не зла. Госпожа ВрайДен погибла во время великого пожара, поглотившего Олдорандо в году 26-м. Случилось это три тысячи пятьдесят пять лет тому – иначе говоря, около пятнадцати поколений назад, поскольку мы живем теперь дольше, чем жили тогда. По моему убеждению, госпожа ВрайДен жила на самом деле, а не родилась в головах сказителей Ледяных Веков, в чем Святая Церковь всеми силами пытается нас убедить.

– К чему ты клонишь, анатом? – спросил король.

Прислушиваясь к речам КараБансити, монарх мерил шагами приемную залу, и его ручной фагор Юлий, семеня, поспешал за ним. Слова анатома и астролога напомнили ему о королеве, которая часто читала принцессе Татро рассказы о старых временах из книги РайниЛайана.

– То, к чему я клоню, содержит в себе неоспоримый ответ на ваш вопрос, ваше величество. Госпожа ВрайДен, о которой я веду речь, была известна как атеистка, что позволяло ей видеть мир таким, как он есть, без нагоняющего туманности привлечения божественной роли. До тех пор, пока ВрайДен не взялась рассеять этот миф, повсеместно считалось, что Беталикс и Фреир суть два живых стража, охраняющих наш мир от могущественных недругов, грозящих людям с небес. При помощи геометрических построений эта замечательная женщина сумела предсказать циклы движения и затмений светил, сделав из этого вывод о близком окончании холодных лет.

Познание обязательно рождает новое познание, причем сказать с уверенностью, куда приведет нас на таком пути следующий шаг, очень трудно. Круг – эмблема Церкви – олицетворяет это извечное движение.

Для меня оно предпочтительней слепого блуждания ощупью во тьме.

Но я нашел способ увидеть сквозь эту тьму свет. С помощью нашего общего знакомого, СарториИрвраша, я изготовил из стекла линзы, в большой степени подобные человеческому глазу.

В нескольких словах анатом и астролог описал королю устройство телескопа, при помощи которого они с СарториИрврашем наблюдали фазы Ипокрена и других планет на небесном куполе. Однако до сей поры они держали эти открытия при себе, так как в краю, где направляющая рука Панновала вела народы неотступно, такой предмет, как изучение небесной механики, вряд ли мог пользоваться большой популярностью.

– Мы наблюдали многих небесных странников, и один за другим они раскрывали нам свои тайны. Вскоре, изучив их фазы, мы смогли с убедительной точностью предсказывать их. Как астролог, я с большим интересом занимался такими исследованиям. Проделав большие серии наблюдений, мы с СарториИрврашем подкрепили их расчетами. Установив общее в поведении каждого планетного тела, мы вывели законы небесной геометрии, которые, как нам потом стало понятно, были известны еще при ЯрапРомбри – претерпевшего за свои передовые взгляды мучения от рук Церкви. В частности, в одном из законов, которые мы взяли на себя смелость определить, говорится, что все миры обращаются вокруг солнца Беталикс, которое, в свою очередь, бесконечно описывает замкнутые круги около Фреира. Причем радиус-векторы кругового движения и миров и Беталикса покрывают в одинаковые промежутки времени одинаковые площади пространства, иными словами, скорость их обращения подчиняется строгим закономерностям.

Кроме того, мы установили, что одна из быстрых планет, Кайдау, обращается не вокруг Беталикса, а вокруг самой Гелликонии, и может полноправно именоваться нашим спутником, или луной.

Остановившись, король повернулся к анатому и быстро спросил:

– Возможно ли, что на Кайдау тоже живут люди?

Тон, которым был задан вопрос, настолько отличался от прежних неохотных и скучливых интонаций короля, что КараБансити растерялся.

– По моему мнению, государь, Кайдау не является настоящей планетой в том же смысле, что Гелликония и Ипокрен, – это просто серебряный глаз в небе, не более.

Король хлопнул в ладоши.

– Все, объяснения закончены. С меня хватит. Вижу, ты кончишь точно так же, как СарториИрвраш – я ничего не понял из того, что ты тут наговорил.

– Если бы нам удалось довести эти объяснения до понимания Панновала, это могло бы значительно освежить несколько устаревшие воззрения Священного Города. По моему глубокому убеждению, как только святейший Це'Сарр узнает толк в небесной геометрии, он изменит свои взгляды и на геометрию человеческую, предоставив людям и двурогим возможность в мире и согласии обращаться друг около друга, как это многие века делают Беталикс и Фреир, вместо того чтобы то и дело раздувать пламя священных походов во истребление фагоров, по сути дела только вносящих сумятицу в упорядоченность жизни.

Разглагольствования КараБансити, которым он предавался с видимым удовольствием, прервал нетерпеливый жест короля.

– Продолжим в другой день. Мне трудно воспринять столько ереси сразу, хотя нужно отдать должное остроумию твоих суждений, анатом. Насколько я понял, ты, как и я, предпочитаешь исходить из данности, из обстоятельств. Так зачем же ты пришел – позабавить меня своими хитроумными россказнями?

КараБансити поднял глаза, с достоинством встретив пронзительный взгляд короля. Выдержав паузу в несколько ударов сердца, он ответил:

– Нет, ваше величество, я пришел не за этим. Подобно большинству ваших подданных, я имел намерение извлечь из нашей встречи некую выгоду.

Расстегнув пояс, анатом достал оттуда браслет с тремя группами извивающихся в постоянном изменении цифр, найденный им на трупе, и протянул его королю.

– Приходилось ли вам видеть нечто подобное раньше, ваше величество?

Приняв странный браслет, его величество пораженно повертел его перед глазами.

– Да, – наконец ответил он. – Я уже видел этот браслет раньше, в Матрассиле. Эта удивительная вещь попала ко мне от не менее удивительного человека, утверждавшего, что он прибыл из другого мира. С твоего Кайдау, анатом.

Проговорив это, король поджал губы, как будто сразу пожалел о сказанном, имеющем более чем удивительный смысл.

После этого он некоторое время наблюдал, как извиваются и меняются цифры за стеклышком браслета, а потом сказал:

– В другой раз, когда у меня будет больше времени для бесед, ты расскажешь, каким образом эта вещь оказалась в твоем распоряжении, анатом. Теперь же аудиенция окончена. Меня ждут неотложные дела.

Король стиснул браслет в кулаке.

КараБансити пытался слабо протестовать. Лицо короля мгновенно преобразилось, ярость вспыхнула в каждой его черточке. Подобно хищной птице, он быстро наклонился вперед.

– Тебе, атеисту, не понять, что Борлиен живет и умирает одной только своей религией. Разве не грозят нам со всех сторон варвары и неверные? Без веры империя не может существовать, без веры она ничто. Браслет, который ты дерзаешь требовать от меня назад, олицетворяет угрозу вере, а следовательно, и самой империи. Эти мигающие цифры порождены миром, который может принести нам погибель…

Понизив голос, король прибавил:

– Таково мое убеждение, а убеждение – это то, с чем мы должны жить и умирать.

КараБансити прикусил костяшки кулака и промолчал.

Задумчиво оглядев анатома, король продолжил:

– Я предлагаю тебе пост моего главного советника – подумай, и если решишься принять его, то приходи во дворец завтра. Наш разговор может быть продолжен. Эту еретическую игрушку я оставлю себе. Так что, анатом, – согласен ты стать моим главным советником?

Проследив за тем, как браслет исчезает в складках королевской одежды, КараБансити вздохнул.

– Благодарю вас, ваше величество, за столь лестное предложение. Но прежде чем принять окончательное решение, я должен посоветоваться со своим главным советником, с женой…

Король повернулся и без слов покинул залу. КараБансити согнулся в поклоне.

* * *

В коридоре неподалеку от приемной залы посланник святейшего Це'Сарра готовился предстать пред королевские очи.

Портрет королевы королев, счастливым обладателем которого стал Элам Эсомбер, был написан на овальной костяной броши, вырезанной из бивня морского чудовища. Несравненное лицо МирдемИнггалы, с четким очерком безупречных бровей, в обрамлении продуманного беспорядка густых локонов, бесспорно, было прекрасно. Глаза королевы, цвета темной морской голубизны, были затенены густыми ресницами, а аккуратный, но упрямый подбородок придавал лицу повелительное выражение. Все это посланник Эсомбер уже видел в своей жизни не раз, в Панновале и не только, – красота королевы славилась очень широко даже за пределами ее страны.

Рассматривая портрет королевы королев, посланник святейшего Це'Сарра позволил своим мыслям принять весьма фривольное и даже сладострастное направление. Совсем скоро, может быть всего через день-другой, он сможет лицезреть прообраз этого чудесного портрета, и эта мысль отдавалась тягучим трепетом в его чреслах.

Элам Эсомбер был не один. Перед ним стояли два шпиона святейшего Це'Сарра, принесшие свежие новости. Не отрывая глаз от лица королевы королев, посланник выслушивал последние оттассольские сплетни. Главной темой разговоров на рынках и в тавернах была та опасность, которой королева королев подвергнется, как только ее брак с королем ЯндолАнганолом будет расторгнут. После подписания грамоты король скорее всего приложит усилия к тому, чтобы удалить МирдемИнггалу со сцены совершенно. Окончательно.

С другой стороны, подавляющее большинство простолюдинов и знати отдавало предпочтение королеве перед ЯндолАнганолом. Короля можно было обвинить во многом – он заточил в застенок собственного отца и разорил страну, – и недовольное большинство вполне могло взбунтоваться, убить короля и возвести на престол королеву. Что, по сути дела, не противоречило закону наследования.

Заставив себя наконец оторвать взгляд от прекрасного портрета, Эсомбер ласково взглянул на шпионов.

– Ах вы, черви, – тихо проговорил он. – Еретики. Собиратели грязных сплетен. Короли всегда разоряют свои страны – на то они и короли, это их первейшее исконное занятие. Мало кто из монархов, получив власть, не бросал в темницы своих отцов. Разве быть королевой – не смертельно опасное занятие? А простолюдины? Разве не мечтает любое быдло взбунтоваться и что-то свергнуть, все равно – этого короля или другого, безразлично? То, о чем вы решаетесь судить, – обычные в нашем мире игры владык. В том, о чем вы мне донесли, нет ничего нового. В Олдорандо шпионов за такие донесения просто порют.

Шпики виновато склонили головы.

– Мы хотели также доложить вам, что встречали в Оттассоле агентов Олдорандо.

– Уверен, что, в отличие от вас, они не проводят все время за бутылкой дешевого вина в припортовых кабаках. В следующий раз я ожидают от вас действительно ценных сведений, а не сплетен.

Отвесив поклоны, шпионы удалились, счастливо улыбаясь, как люди, получившие награду, значительно превышающую ту, на которую рассчитывали.

Элам Эсомбер вздохнул, попрактиковал перед зеркалом суровое выражение лица и снова принялся глядеть на портрет королевы.

– Наверняка она глупа или имеет какой-то другой изъян, уравновешивающий такую поразительную красоту, – тихо проговорил он, убирая миниатюру в потайной карман.

Посланник Це'Сарра Киландра IX происходил из благородной, глубоко религиозной семьи Берущих, обладающей обширными связями в подземельях Святого Города. Его отец, суровый член Верховного суда, которого Элам всегда презирал, считал, что успех в карьере пришел к его сыну слишком рано. Поездку в качестве свидетеля развода своего друга, короля ЯндолАнганола, посланник Эсомбер считал больше развлекательной, чем деловой. По благоволению Святейшего ему выпали внеочередные каникулы, а на каникулах не грех и развлечься. Планы развлечений посланника в большой степени были связаны с королевой МирдемИнггалой.

Посланник решил, что настала пора предстать перед королем. Вызвав слугу, он потребовал, чтобы его отвели к королю. Через несколько минут старые друзья заключили друг друга в объятия.

Эсомбер отметил, что с последней их встречи король стал еще более нервным и озабоченным. По пути в пиршественную залу, где веселье все еще шло полным ходом и куда король повел его, посланник несколько раз пристально посмотрел на орлиный монарший профиль с остроконечной бородкой, стараясь делать это незаметно. Рунт Юлий неотступно бежал следом за королем. С отвращением взглянув на фагора, посланник Эсомбер промолчал.

– Итак, Ян, милостью господней мы оба добрались в Оттассол в целости и сохранности. Меч недругов, многочисленных в это неспокойное время, миновал нас на нашем пути.

Дружба короля и посланника была дружбой в той степени, как это было принято в их кругах. Более всего короля привлекало в Эсомбере циничное отношение к жизни и манера всегда держать голову чуть набок, словно от вечного желания задать миру каверзный вопрос.

– Да, Унндрейд Молот пока прекратил свои разбойные вылазки. Думаю, что о моих попытках покончить с Дарвлишем Черепом ты тоже наслышан?

– Уверен, что названные тобой проходимцы так же ужасны, как и их имена. Интересно, если бы они назвались по-другому, не так нескладно, это отразилось бы как-нибудь на их манерах?

– Надеюсь, тебя хорошо устроили?

– Сказать по правде, Ян, я всегда чувствовал себя в твоем подземном дворце неуютно. Что будет, если река Такисса вдруг выйдет из берегов?

– Крестьяне воздвигнут на пути паводка дамбу из своих тел. Как ты смотришь на то, что мы отплывем в Гравабагалинен завтра же? Приближается сезон муссонов, а дело уже и без того очень сильно затянулось. Чем раньше я получу развод, тем лучше.

– Хорошо, можно отплыть и завтра – ты же знаешь, я ничего не имею против морских прогулок, конечно непродолжительных и в близком виду берега.

Им подали вино и колотый лед.

– Что-то беспокоит тебя, брат?

– Причин для беспокойства у меня множество, Элам. Столько, что говорить о чем-то конкретно я сейчас не могу. Сказать по правде, в последнее время причиной для беспокойства стала для меня даже собственная вера.

Король замолчал и глянул через плечо.

– А если что-то угрожает мне, это означает, что весь Борлиен под угрозой. Твой повелитель, святейший император Це'Сарр, понял бы меня. Наша вера – это то, чем мы живем. А моя вера заставляет меня отказаться от МирдемИнггалы.

– Брат, в частной беседе с глазу на глаз мы всегда можем допустить, что вера – предмет все же недостаточно овеществленный. Что касается твоей красавицы королевы…

Слушая посланника, король ощупывал в кармане браслет, принесенный ему КараБансити. Браслет был предметом материальным. И, как подсказывала ему интуиция, вышел из рук врага чрезвычайно хитроумного, способного разом положить конец существованию его королевства, пусть даже не очень благополучному. Подумав так, король крепко сжал металлический предмет.

Свои слова Эсомбер сопровождал изящной жестикуляцией. В отличие от королевских, томные взмахи рук посланника были не случайными, а хорошо отработанными и продуманными.

– Мир развратен и катится под гору, брат, и Фреир тут ни при чем. Что касается меня, то вера никогда не становилась причиной моей бессонницы. Напротив, религия всегда заменяла мне доброе снотворное. Любой народ гнетут свои беды. Например, твоя головная боль – Рандонан и этот кровожадный Молот. Олдорандо сейчас переживает кризис с Кейце. Панновал снова страдает от коварных вылазок сиборнальцев, приплывающих к нашим берегам с юга через Чалц, – по всему видно, что отвратительный климат своей страны они не в силах дольше терпеть. Укрепление блока Панновал-Олдорандо-Борлиен – залог стабильности всего Кампаннлата. Ведь остальные народности, наши соседи, жалкие варвары.

– Узнаю тебя, Элам, – другой бы, понимая мое уныние ввиду предстоящего развода, постарался подбодрить меня, а ты, наоборот, еще больше нагоняешь мрака.

Посланник допил остатки вина из своего кубка.

– Я придерживаюсь мнения, что по большому счету все женщины похожи одна на другую. И не сомневаюсь, что довольно скоро тебе удастся найти успокоение и отраду в объятиях юной Симоды Тал.

Посланник замолчал: от едва сдерживаемой боли лицо короля дрогнуло. Устремив взгляд на кружащихся беспутных танцовщиц, король ответил:

– Сказать по правде, я собирался женить на Симоде Тал своего сына, но эта моя затея не увенчалась успехом – с наследником меня постигло несчастье. МирдемИнггала понимает, что мой шаг продиктован только интересами Борлиена.

– Священные камни, и ты в самом деле так думаешь?

Сунув руку за отворот своей шелковой одежды, посланник выудил оттуда письмо.

– Я думаю, тебе будет небезынтересно прочитать то, что, по счастливой случайности, попало в мои руки.

Узнав размашистый решительный почерк МирдемИнггалы, король вздрогнул и, приняв письмо, углубился в чтение. Руки его дрожали.

Святейшему Императору Це'Сарру Киландру IX, главе Панновальской Империи, в город Панновал, в страну с тем же названием.

К Вашему Святейшеству – в преданности которому нижеподписавшаяся спешит принести заверения – с надеждой на Ваше благоволение к одной из Ваших несчастных дочерей взываю.

Я, королева МирдемИнггала, несу наказание за преступление, которого не совершала. Мой муж, король ЯндолАнганол, и его отец обвинили меня в тайном сговоре с Сиборналом против Борлиена, и моя жизнь теперь подвергается серьезной опасности.

Ваше Святейшество, мой муж, король, выдвинув против меня это ничем не подтвержденное обвинение, с тех пор обращается со мной в высшей степени несправедливо. Отослав меня в уединенную приморскую местность, в провинцию, он запретил мне покидать ее. Здесь мне суждено оставаться, покуда король, чей рассудок, без сомнения, помутился под влиянием очередного приступа кхмира, не избавится от меня, по всей видимости наиужаснейшим способом.

Тринадцать лет я была королю верной женой и родила ему сына и дочь. Малолетняя дочь сейчас также со мной в изгнании. Узнав о содеянной со мной несправедливости, мой сын потерял голову, бежал, и я по сей день не знаю, где он скитается.

С тех пор как мой муж, король, незаконно захватил трон и заточил в темницу своего отца, беды не перестают рушиться на наше королевство, что, конечно же, есть справедливое возмездие за сотворенные монархом беззакония. Перессорившись со всеми, король окружил нашу страну смертельными врагами. Дабы вырваться из круга несчастий, король решил заключить брак по расчету с принцессой дома правителей Олдорандо, Симодой Тал, дочерью короля Сайрена Станда. Как мне стало известно, королю ЯндолАнганолу удалось получить на это Ваше согласие. Взываю к Вам как к высшему судье, наделенному правом вершить правосудие, поскольку знаю точно, что король Борлиена замышляет не только сделать меня жертвой своих политических манипуляций, но и окончательно устранить путем убийства.

По этой причине нижайше молю Ваше Святейшество безотлагательно запретить королю ЯндолАнганолу творить беззаконие и чинить всяческий вред мне и моим детям под угрозой лишения Вашего благословения и отлучения от церкви. Уповаю на то, что вера в моем муже все еще крепка; подобная угроза возымеет на него действие.

Ваша несчастная дочь-в-вере,

КонегАнданори МирдемИнггала.

Это письмо должно быть вручено Вам через Вашего Посланника в Оттассоле, и я молю Господа, чтобы он доставил письмо в Ваши благословенные руки как можно скорее.

– Да, с этим что-то нужно делать, – прошептал король с перекошенным лицом, стискивая в дрожащих пальцах листок.

– Положись на меня, брат, я все улажу, – подал голос посланник Эсомбер, осторожно вынимая письмо из руки короля.

На следующий день король и его свита отплыли вдоль побережья Борлиена на запад. Вместе с королем в плавание отправился и его новый главный советник, Бардол КараБансити.

С некоторого времени король завел привычку оглядываться через плечо; быть может, его снедало подозрение, что сам Акханаба, Великий Бог Священной Панновальской Империи, следит за ним, кто знает? За королем действительно следили, следили давно и пристально – однако люди эти были отделены от него пространством и временем такой протяженности, которую король Борлиена, конечно, не в силах был представить. Число наблюдающих жизненный путь короля измерялось миллиардами. Во времена правления ЯндолАнганола планету Гелликония населяло около 96 миллионов разумных существ, из которых около трети составляли фагоры. Число же далеких наблюдателей было неизмеримо большим. Свидетелями разворачивающихся на Гелликонии событий жители планеты Земля становились со значительной задержкой. Постоянная трансляция с Гелликонии, которую вела Земная станция наблюдения, поначалу задумывалась всего лишь как очередная разновидность развлекательного шоу. Но с течением времени, по мере того как Великая Весна Гелликонии обратилась в Лето, отношение к передачам с далекой планеты изменилось. Наблюдение за чужой жизнью вошло у землян в привычку, стало неотъемлемой частью их быта. То, что видели зрители, меняло их; Прошлому и Настоящему планет не суждено было совпасть или пересечься, но, несмотря на это, духовные токи, связывающие их, оказывались на удивление прочными. Планы развития и углубления этих связей не переставали строиться.

Ощущение собственной зрелости и умудренности, нарастающее осознание безграничных возможностей органического мира переполняли землян, и за это они были в неоплатном долгу у Гелликонии. Обитатели далекой и древней планеты следили за путешествием короля в Оттассол и далее в Гравабагалинен, воспринимая его не как отдельное обособленное событие, каким представлялась, например, принцессе Татро волна морского прибоя, а как одну из неразрывных нитей, вплетенных в паутину вселенской культуры и истории. Наблюдатели никогда не ставили под сомнение свободную волю короля; но каким бы образом – пусть даже самым безжалостным – король ЯндолАнганол не проводил ее в жизнь, бесконечная гладь континуума смыкалась за ним, оставляя на своей поверхности след не более глубокий и четкий, чем королевское судно, бороздящее воды моря Орла.

С состраданием наблюдая за семейной драмой королевы королев, земляне видели здесь не просто отдельный занимательный факт истории, но и жестокий пример мучительных колебаний человеческой души между ошибочно понимаемой романтикой любви и обязанностями служения. Изоляция и долгое одиночество Земли окончились, и в этом было все дело. Начало бракоразводной маеты короля ЯндолАнганола и королевы МирдемИнггалы пришлось на год 381 по местному календарю Борлиена-Олдорандо. Как отмечало таинственное устройство для измерения времени, на Земле в этот момент шел год 6877 от Рождества Христова; но полагать эти даты тождественными было бы ошибкой, поскольку подробности развода могли стать достоянием Земли только по прошествии еще одной тысячи лет.

Наряду с местным существовало и другое, космическое летоисчисление, несущее в себе больше чистого смысла. В астрономическом смысле система Гелликонии приближалась к одной из своих критических точек. Гелликония и ее планеты-сестры находились вблизи периастра, в ближайшей к ярчайшей звезде, известной под названием Фреир, точке орбиты. Полное обращение Гелликонии вокруг Фреира занимало 2592 земных года, и ровно столько длился Великий Год, в течение которого планета из объятий мучительного холода переносилась в топку изнуряющей жары. Весна Гелликонии закончилась. Лето Великого Года, сводящее с ума и лишающее мужества даже самых стойких, было в полном разгаре.

Лету этому предстояло длиться два с лишним земных столетия. В этот период для людей на Гелликонии зимние холода и запустение отходили в разряд легенд, хотя бы и весьма почитаемых и наводящих ужас. В таком виде воспоминания о зиме должны были храниться в памяти человеческой до тех пор, пока снова не обратятся в действительность.

Ближайшее к Гелликонии светило, Беталикс, также продолжало проливать на планету свой жар. Огромный напарник Беталикса по двойной системе, Фреир, сиял на 30 процентов ярче, чем Беталикс, хотя и находился в 200 раз дальше.

Накрепко связанные течением собственной истории, наблюдатели на Земле уделяли событиям на Гелликонии самое пристальное внимание. И нити огромной неразрывной древней сети – нити религии, нити, оплетшие весь Борлиен, – были прекрасно известны и понятны этим наблюдателям с давних пор.

Глава 3

Развод необдуманный и поспешный

Несмотря на протяженную береговую линию своей страны, борлиенцы никогда не считались мореходным народом. И потому никогда не были умелыми корабелами вроде сиборнальцев или других народностей Геспагората. В Гравабагалинен короля и грамоту с высочайшим дозволением на развод нес небольшой бриг со скругленными носом и кормой. Большую часть плавания корабль держался в виду берега, определяя свой курс по галсовой доске: вставленные в нее особые колышки служили ориентирами для вахтенных.

Позади, в кильватере королевского корабля, морские волны разрезала другая неуклюжая посудина, еще более чем флагман напоминающая обводами буксир. На втором корабле, как уже было сказано, плыли двурогие, Первый полк Фагорской гвардии. Едва корабли пустились в плавание, король, оставив своих попутчиков и застыв у поручней борта, впился неподвижным взглядом в береговую полосу, словно желал увидеть королеву непременно первым. Потрясенный видом бесконечного водного простора и обессилевший от качки фагор Юлий рухнул на палубу около шпиля. Впервые за долгое время король не выказал своему любимцу сочувствия.

Скрипя оснасткой, бриг резал простор спокойного моря. Внезапно, пошатнувшись, король рухнул на палубу. Быстро подбежавшие придворные подняли монарха и отнесли в шатер, где осторожно уложили. Лицо короля, которое он упорно прятал в ладонях, было смертельно бледным. Не отнимая рук от лица, он катался по своему ложу, словно обезумев от приступов боли.

Осмотрев монарха, придворный лекарь велел всем покинуть шатер, попросив остаться только КараБансити.

– Вам, господин советник, следует присмотреть за его величеством. На мой взгляд, у него нет ничего серьезного – всего-навсего приступ морской болезни. Как только мы сойдем на берег, король тут же поправится.

– Но, насколько я знаю, явными признаками морской болезни являются тошнота и рвота.

– Гм, у простолюдинов это так и есть. Но здесь мы имеем дело не с обычным человеком. У особ королевской крови многие болезни протекают иначе.

Лекарь с поклоном удалился. По прошествии некоторого времени стоны и бормотание короля стали более разборчивыми.

– Конечно, я задумал ужасное, но должен довести это до конца… Великий Акханаба да поможет мне…

– Ваше величество, осмелюсь предложить вам поговорить о вещах любопытных и важных, которые могут успокоить ваш мятущийся разум. Я говорю о том редкостном предмете, о том странном браслете, который сейчас находится у вас…

Подняв голову, король проговорил тихо, но уверенно:

– Убирайся вон, кретин, или я прикажу бросить тебя за борт рыбам. Для меня нет сейчас ничего важного, ничего на свете.

– Желаю вашему величеству скорейшего выздоровления, – скромно проговорил КараБансити, неуклюже пятясь и не глядя нащупывая за спиной выход.

После двухдневного плавания по морю вдоль побережья на запад маленькая королевская флотилия наконец вошла в уютную бухту Гравабагалинен. Король ЯндолАнганол, столь же внезапно пришедший в себя, как прежде занемогший, сошел по трапу в пенный прибой вместе с посланником Эламом Эсомбером, который придерживал край королевского плаща, – в Гравабагалинене не было пристани.

Вместе с посланником на берег сошло с десяток сановников из высшего экклезиального кабинета, по словам посланника – викариев, составляющих его свиту. У короля свита состояла только из капитанов его флотилии да нескольких латников-телохранителей.

Дворец королевы, ожидающий монарха и его спутников на небольшом удалении от берега, точно вымер. Узкие окна были наглухо закрыты ставнями.

На башенке на флагштоке развевался черный флаг. Обращенное к дворцу лицо короля было так же непроницаемо, как и закрытые дворцовые окна. Никто из королевской свиты не решался подолгу смотреть на монарха, страшась встретиться с его пронзительным орлиным взором. Второй корабль, неловко качаясь на волнах, осторожно причалил к берегу. Невзирая на проявляемое Эсомбером нетерпение, ЯндолАнганол настоял на том, чтобы дождаться, пока люди-матросы не вытащат второй корабль на берег достаточно высоко, чтобы брошенные с борта сходни легли прямо на песок и солдаты-агуманы смогли сойти на берег, не замочив ног.

По окончании высадки Первого фагорского король самолично провел построение и обратился к воинам с кратким, но энергичным словом на их языке, объяснив им задачу. Наконец, покончив с приготовлениями, король дал приказ начать полумильный марш ко дворцу. Рунт Юлий, довольный тем, что снова оказался на суше, бежал впереди хозяина, играл и вертелся, вздымая ногами песчаные вихри.

На подходе ко дворцу короля встретила древняя старуха в черном кидранте и белом фартуке, с палкой в руке и в сопровождении двух безоружных стражников.

Вблизи стало хорошо видно, до чего старыми и обветшалыми были белые с золотом постройки дворца. Повсюду на крышах, на стенах веранд, на террасе и в балюстраде зияли прорехи, которые недосуг было залатать. Нигде, куда ни глянь, не было видно ни одной живой души – ни человека, ни зверя, – лишь на далеком холме паслось небольшое стадо косуль. От берега доносился монотонный шум морского прибоя.

Одежды короля сегодня отличала общая мрачность. Для свидания с МирдемИнггалой он выбрал простую тунику без рисунка и вышивки и темно-синие, почти черные, панталоны. В отличие от короля вышагивающий рядом с ним изящный посланник был одет ярко: в дымчато-голубую пару, хорошо гармонирующую с розовым коротким плащом. Дабы замаскировать корабельные запахи, Эсомбер еще с утра надушился.

Возвещая о прибытии короля, капитан латников протрубил в рог. Дверь дворца осталась закрытой. Воздев руки к небесам, старуха в черном что-то глухо забормотала береговому бризу.

Сорвавшись с места, ЯндолАнганол бросился к двери и несколько раз ударил по дереву рукоятью меча. Внутри здания по комнатам разнеслось гулкое эхо, и в ответ залаяли сторожевые псы. Наконец в скважине заскрипел ключ. Другая старая карга, словно родная сестра первой, отворила дверь, приветствовала короля, мигая от яркого дневного света, и отступила в сторону, дав ему возможность войти.

Внутри царил глубокий сумрак. Собаки, поднявшие было лай, пока дверь оставалась на запоре, едва пришедшие оказались внутри, куда-то скрылись, затаившись в потемках.

– Быть может, Акханаба, со свойственным его пылкому нраву милосердием, наслал сюда чуму? – предположил посланник Эсомбер. – Тем самым избавив здешних обитателей от земных печалей, а нас наказав бесполезным путешествием и тяготами ожидания?

Король громко позвал, желая увидеть хоть кого-нибудь из обитателей дворца.

Наверху высокой лестницы во тьме показался свет.

Задрав головы, мужчины увидели спускающуюся вниз женщину со свечой. Так как из предосторожности, чтобы не оступиться, женщина несла свечу высоко над головой, черты ее лица, погруженного в тень, оставались неразличимыми. Ступени лестницы под ее ногами скрипели все до единой. Лишь когда она приблизилась к вошедшим, ожидающим внизу, свет, падающий сквозь дверной проем снаружи, начал постепенно прояснять ее черты. Но еще прежде, чем на лицо женщины на лестнице упал свет, нечто в ее манере держаться и в осанке выдало, кто она такая. Ступив на скудный свет, королева МирдемИнггала остановилась. Ее, короля ЯндолАнганола и посланца Эсомбера разделяло всего несколько шагов. Повернувшись к государю, а потом к посланцу, королева сделала реверанс.

Ее прекрасное лицо было серым как пепел, кровь отлила от губ, и они стали почти незаметны, глаза на бледном лике зияли темными колодцами. Темные прекрасные волосы королевы были в беспорядке разбросаны по плечам. На МирдемИнггале была простая пепельно-серая мантия до пят, наглухо застегнутая у горла и скрадывающая грудь.

Королева отдала короткий приказ старухе. Та прошаркала к двери и затворила ее, и король с посланцем снова очутились в темноте и тишине, нарушаемой только тихим шорохом, производимым неугомонным рунтом. Но уже через несколько мгновений во мраке стали с разных сторон проступать подсвеченные щели и очертания. Дворец был полностью деревянным, построенным наспех, без надлежащей подгонки панелей. Освещенный солнцем, он выдавал все свои изъяны. Королева жестом пригласила монарха и посланника в соседнюю залу и первая двинулась вперед, пересекая бьющие из щелей лезвийно-тонкие полоски света.

Остановившись в темноте, она дождалась, чтобы король и Элам Эсомбер приблизились к ней. Очертания зала угадывались с трудом, так как главным, а пожалуй и единственным источником света здесь были лучи, сочащиеся по периметру плотно закрытых ставень.

– Дворец пуст, ваше величество, – тихо проговорила королева МирдемИнггала. – Кроме меня и принцессы ТатроманАдалы здесь никого нет. Если хотите, можете убить нас сейчас же – свидетелей не будет, кроме, разве что, Всемогущего.

– Что вы, мадам, у нас и в мыслях не было причинять вам вред, – галантно отозвался Эсомбер и, направившись к одному из окон, растворил ставни. Впустив в комнату пыльный свет, он повернулся и взглянул на стоящих в шаге друг от друга посреди пустой залы супругов.

Тихо улыбнувшись, МирдемИнггала задула свечу.

– Я уже говорил тебе, что наш развод продиктован проблемами государственной безопасности, это политический шаг.

Голос короля был на удивление слабым; казалось, силы покинули его.

– Ты можешь приказать мне подписать эту грамоту и расстаться с тобой. Но заставить понять это душой не сможешь никогда.

Растворив второе окно, посланник выглянул наружу и приказал своей свите и АбстрогАзенату заходить во дворец.

– Уверен, что церемония не покажется вам особенно тягостной, ваше величество, – бархатным баритоном проговорил он затем. Прошествовав на середину комнаты, он церемонно поклонился королеве.

– Я, Эсомбер из рода Эсомберов, ваше величество, посланник и полномочный представитель в Борлиене святейшего Це'Сарра Киландра IX, Верховного Папы Церкви Акханабы и Императора Священного Панновала, и прибыл сюда с тем, чтобы стать свидетелем подписания важного документа, действуя в этой краткой церемонии от лица самого Верховного Папы. Таков мой общественный долг. Долг же мой как лица частного велит мне сообщить вам, ваше величество, что вы прекрасны, как ни одна женщина на свете, и все слова, когда-либо слышанные мной о вашей красоте, меркнут перед оригиналом, перед вами, ваше величество.

Выслушав посланника, королева тихим и слабым голосом проговорила, глядя только на короля:

– И это после того, чем мы были друг для друга…

Не меняя интонации, Эсомбер продолжил:

– По окончании церемонии король ЯндолАнганол будет свободен от всяких матримониальных уз. Силою грамоты, находящейся сейчас здесь, со мной, и писанной самим Верховным Папой, вы, мужчина и женщина, более не должны будете считать друг друга мужем и женой, клятвы, данные вами друг другу, будут расторгнуты и вы, королева МирдемИнггала, лишитесь своего титула.

– Господин посланник, я хочу знать, какие основания представил король для развода. Мне кажется, я имею на это право. Под каким предлогом королю удалось получить у святейшего Це'Сарра право оскорблять меня так тяжко? Я хочу знать.

Пока Элам Эсомбер доставал из кармана какой-то свиток, разворачивал его и готовился читать, король стоял, словно погруженный в транс, уставившись застывшим взглядом в воздух перед собой.

– Ваше величество, по свидетельствам, подкрепленным рассказами многочисленных очевидцев, нам стало известно, что во время пребывания на отдыхе в Гравабагалинен вы позволяли себе, – посланник сделал изящный неопределенный жест, – входить в море обнаженной и вступать в плотскую связь с дельфинами. Этот противоестественный акт, запрещенный Церковью, вы повторяли множество раз, иногда на глазах вашей дочери.

– Злобная клевета от начала до конца, и вы сами знаете это, – ответила королева МирдемИнггала. Ее голос звучал глухо, в нем не было слышно желания вести борьбу и не было огня. Повернувшись к королю ЯндолАнганолу, она спросила:

– Неужели дела Борлиена так плохи, что единственный способ обеспечить его безопасность – поругание моего имени, мое бесчестие? Ты желаешь принизить меня до состояния рабыни – но разве в этом спасение?

– Церемония будет проведена немедленно королевским викарием, ваше величество, – проговорил Эсомбер. – От вас потребуется только присутствие. Понимая ваше состояние, смею заверить, что все пройдет по возможности быстро и необременительно.

Когда в зал вошел АбстрогАзенат, на всех словно пахнуло прохладой – такова была сила его презрения. Подняв руку, он проговорил над присутствующими слова благословения. Два мальчика, вошедшие вслед за королевским викарием, встали по сторонам от двери и принялись наигрывать на флейтах.

– Если этого святейшего фарса действительно не избежать, то я требую, чтобы фагор Юлий был выпровожен за дверь, – ровным голосом заявила королева.

Оторвавшись от своих размышлений, король отрывисто приказал рунту убраться вон. С коротким шипением тот повиновался.

Выступив вперед, АбстрогАзенат поднял грамоту с записью церемонии королевского бракосочетания. Взяв за руки короля и королеву, он приказал им держать края грамоты каждому со своей стороны, что те покорно исполнили, словно загипнотизированные. После этого чистым и высоким голосом викарий зачитал грамоту. Прислушиваясь к словам АбстрогАзената, Эсомбер переводил взгляд от короля к королеве. Оба стояли неподвижно, неотрывно глядя в пол. Крепко взяв обеими руками церемониальный меч, королевский викарий поднял его высоко над головой. Бормоча молитву, АбстрогАзенат опустил сталь.

Соединяющая королевскую чету бумажная полоса оказалась разрубленной на две половины. Королева тут же разжала пальцы, и ее часть венчальной грамоты, кружась как пожухлый лист, упала на доски пола. Забрав после этого у посланника грамоту о разводе, викарий по очереди обошел с ней присутствующих, получив подписи у короля и Эсомбера – свидетеля церемонии. Подписавшись после этого на грамоте сам, викарий передал листок посланнику для дальнейшего препровождения в Священный Панновал. Молча поклонившись королю, викарий в сопровождении своих малолетних флейтистов покинул зал.

– Что ж, все прошло чрезвычайно успешно, – в тишине проговорил Эсомбер. Никто не ответил ему и не двинулся с места.

На улице вдруг застучали по земле тяжелые капли бурного ливня. Солдаты и матросы, толпившиеся у открытых окон, чтобы жадно вобрать глазами все подробности великого события, о котором потом можно будет судить да рядить годами, бросились врассыпную, торопясь укрыться от безумия стихии. Послышались окрики офицеров, призывающих к порядку. Низвержение воды стало устрашающим. Сверкнули молнии, и над крышей дворца с ужасающим грохотом разверзлись небеса. Сезон муссонов заявлял о себе в полную мощь своих налитых за многие теннеры дождевой силой мускулов.

– Ну что ж, – снова заговорил Эсомбер, возвращаясь к своему обычному легкому тону, – теперь, когда дело сделано и официальная часть позади, можно подумать о том, как нам здесь поудобнее устроиться. Смею надеяться, что гостеприимная королева – бывшая королева, прошу прощения – возьмет на себя приятные хлопоты и пришлет к нам нескольких прислужниц с прохладительным.

Обернувшись к одному из своих людей, посланник приказал ему тихим, но не терпящим возражений голосом:

– Милейший, отправляйтесь-ка с остальными в подвалы и разыщите дворцовых служанок – думаю, они прячутся именно там. Если же там никого не окажется, тогда узнайте, как обстоит дело с вином.

В раскрытые окна хлестал дождь, ветер хлопал растворенной ставней.

– Эти бури, налетающие словно бы ниоткуда, обычно очень быстротечны, – вдруг подал голос король ЯндолАнганол.

– Замечательно, Ян, лучше не скажешь, так держать: метафоры – это наш путь! – обрадованно воскликнул Эсомбер, хлопнув короля по плечу.

Молча положив свою угасшую свечу на полку, королева вышла из комнаты. Взяв два стула с гобеленовой обивкой, Эсомбер отнес их к окну и поставил там рядом, потом прикрыл ставни так, чтобы дождь не хлестал внутрь и в то же время можно было любоваться буйством природы. Они с королем уселись – государь тут же стиснул голову руками.

– Уверяю тебя, Ян, после женитьбы на юной Симоде Тал ты на многое взглянешь другими глазами. Да и вообще все должно будет пойти на лад. Мы в Панновале в свете предстоящей схватки с Сиборналом придаем очень большое значение нашим северным рубежам. Предстоящая кампания обещает быть крайне тяжелой – если принять во внимание разницу вероисповеданий, издавна служившую яблоком раздора.

Положение Олдорандо отличается от вашего. После того как твой брак станет свершившимся фактом, в Олдорандо ты найдешь доброго друга и союзника. Хотя и у них хватает трудностей. Более того – и это, по моему мнению, весьма вероятно, – после того, как юная Симода станет твоей женой, Кейце тоже поспешит предложить тебе мир. Кейце связывают с Олдорандо кровные узы. Через земли Олдорандо и Кейце с запада на восток пролегают миграционные пути фагоров и других рас недочеловеков, вроде мади.

– Гм, но насколько мне известно, милейшая мать Симоды Тал, королева, сама принадлежит к так называемым недо… скажем лучше, протогностикам. Понятие, «недочеловек», на мой взгляд, несправедливо применяется к тем, к кому применяется. А Кейце… Кейце просто глушь и дичь.

– Если Кейце пойдет на мир с Борлиеном, то, может быть, нам удастся надоумить их напасть на Рандонан. Это развяжет тебе руки, и ты сможешь без хлопот заняться Мордриатом и этими твоими приятелями с забавными именами.

– Что как нельзя лучше устроило бы Панновал, – откликнулся король ЯндолАнганол.

– Это устроит не только Панновал, это устроит всех. И ты и я, мы оба это отлично понимаем.

Под аккомпанемент раскатов грома, в блеске молний в дверях зала появились посланные Эсомбером на поиски вина и служанок люди из его свиты; за ними в зал вошли несколько женщин с кувшинами в руках. За женщинами следовали фагоры-солдаты.

Появление служанок и вина отчасти развеяло атмосферу общей подавленности и сняло напряжение – даже король, поднявшись, стал прохаживаться по комнате, хотя и с таким видом, словно только-только учился ходить. Женщины-служанки, едва стало ясно, что никто не пытается обидеть их, быстро освоились и, заулыбавшись, принялись оказывать мужчинам всяческие знаки гостеприимного внимания, по большей части выражавшиеся в том, чтобы напоить всех как можно сильнее и как можно скорее.

Начальник королевской стражи и капитаны приняли приглашение короля и присоединились к питейным забавам.

К ночи буря не утихла. В зале зажгли лампы. Дворец еще раз обыскали, в результате чего были обнаружены и захвачены новые нежные пленницы, доставленные в зал к пирующим, где наконец заиграла музыка. Солдаты принесли с судов завернутые в запасные паруса припасы.

Король пил хурмяное вино, заедая его приправленным шафраном рисом. С крыши текло.

– Я ухожу – хочу поговорить с МирдемИнггалой и увидеться с дочерью, Татро, – сказал он по прошествии некоторого времени посланнику.

– Нет. Я бы не советовал – это неразумно. Женщины обожают унижать мужчин. Ты король, а она – ничто. Когда мы соберемся уезжать, то заберем твою дочь с собой. Отплывем, когда море успокоится. Я за то, чтобы провести эту ночь здесь – в этом уютном, принадлежащем тебе пристанище.

Помолчав немного и не дождавшись от короля ответа, Эсомбер продолжил:

– Знаешь, Ян, ведь у меня есть для тебя подарок. Сейчас самое время его преподнести, пока мы еще не слишком пьяны и наши глаза не утратили способность четко видеть.

Посланник вытер руки о свой изящный бархатный костюм и достал из кармана хрупкую маленькую шкатулку с расписной крышкой.

– Эта вещица – подарок тебе, я получил ее из собственных рук Бакхаарнет-она, королевы Олдорандо, на руку чьей дочери ты претендуешь. Королева расписывала эту шкатулку собственноручно.

Король ЯндолАнганол открыл шкатулку. Внутри, на шелковой обивке, лежал миниатюрный портрет принцессы Симоды Тал, писанный с натуры в ее одиннадцатый день рождения. Волосы принцессы были подвязаны лентой, а лицо отвернуто от художника словно бы в смущении, хотя, быть может, это должно было означать покорность. Волосы принцессы ниспадали густыми локонами, но ее знаменитые птичьи черты, которые художник даже не попытался скрыть, видны были очень явственно. Тонкий выдающийся нос и характерный разрез глаз мади невозможно было спутать ни с чем.

Отстранив шкатулку и держа ее на расстоянии вытянутой руки, король ЯндолАнганол попытался увидеть в портрете то, что, может быть, попытался бы увидеть любой. В руках принцесса Симода Тал держала искусно изготовленную копию замка Вилворак, части своего приданого.

– А ведь и впрямь хорошенькая, – одобрительно хмыкнул Эсомбер. – Одиннадцать с половиной лет, самый пикантный возраст, – со знанием дела прибавил он. – Что бы ни говорили, но это так, Ян. Завидую тебе. Хотя ходят слухи, будто младшая сестра Симоды, Милуя Тал, еще краше.

– Она умеет читать и писать?

– Эта девочка? Сомневаюсь, что в Олдорандо вообще есть грамотные – они все берут пример со своего короля.

Рассмеявшись, друзья со звоном сдвинули кубки и выпили хурмяного вина за будущие радости жизни. На заходе Беталикса буря наконец утихла. После того как улегся ветер, деревянный дворец еще долгое время скрипел старыми суставами и стонал внутренностями, точно корабль перед тем, как окончательно стать на якорь и успокоиться. Королевские солдаты нашли дорогу в подвалы, к хранящимся там глыбам льда и вину. Вскоре все они, даже фагоры, забылись тяжелым хмельным сном.

О часовых никто и не заикнулся. Дворец находился слишком далеко от любого возможного врага, к тому же мрачная репутация Гравабагалинена могла отпугнуть даже самого храброго недоброжелателя. По мере того как вечер сменяла ночь, шум внутри дворцовых залов утихал. Кого-то выворачивало, кто-то смеялся, кто-то сыпал проклятиями, но все эти звуки один за другим стихали. Король ЯндолАнганол заснул, положив голову на колени юной служаночке. Посидев немного с государем, девица освободилась от августейшего бремени и ушла, оставив короля в углу, на полу, как простого солдата.

Не спала только королева королев – в своих покоях на верхнем этаже дворца она не смыкала глаз. Более всего она боялась за свою малолетнюю дочь; но место для их изгнания выбрали превосходно – бежать отсюда было некуда. Наконец, немного успокоившись, королева отослала фрейлин. Воцарившаяся внизу тишина придала ей уверенности, но бдительности она не теряла и осталась сидеть в маленькой комнатке-прихожей большой королевской спальни, за дверью которой почивала принцесса Татро.

Внезапно в покои постучали. Королева встала и подошла к двери.

– Кто здесь?

– Королевский викарий, нижайше прошу вашего позволения войти.

Помедлив немножко, королева вздохнула. Потом отодвинула засов. В комнату ступил Элам Эсомбер. На его лице светилась нежная улыбка.

– Пусть я не викарий, но все же близок по духу этой должности, тем более что упокоение, которое я в силах вам даровать, вряд ли сравнится с возможностями нашего забавника АбстрогАзената.

– Прошу вас, уходите. Я не желаю говорить с вами. Мне не по себе, и, смею надеяться, причина вам известна. Я сейчас позову стражников.

Королева была бледна. Рука, которой она опиралась о стену, заметно дрожала. Приветливой улыбке, в которую были сложены губы посланника, она не верила ни на грош.

– Все мертвецки пьяны – во дворце нет ни одного трезвого. Даже я, посланник Це'Сарра, образец совершенства, сын достойнейшего отца, даже я – и то, как видите, слегка навеселе.

Решительно захлопнув дверь, Эсомбер схватил королеву за руку и силой усадил рядом с собой на низкую кушетку.

– Вот так-то лучше – где же ваше гостеприимство, госпожа? Это неразумно – отнеситесь ко мне со вниманием, ибо я на вашей стороне. Точнее, могу принять вашу сторону. Я пришел с тем, чтобы предупредить – ваш бывший муж задумал убить вас. Ваше положение куда как тяжело, вам и вашей дочери крайне нужна защита. Вам необходим защитник, которым могу стать я, если вы проявите ко мне чуточку теплоты и внимания.

– Я проявила к вам достаточно внимания. Мне страшно, господин посланник, но все же не настолько, чтобы очертя голову согласиться на то, о чем я могу потом пожалеть.

Эсомбер сжал обе руки королевы, несмотря на отчаянные попытки той высвободиться.

– Вам ни о чем не придется жалеть. Вечно эти сомнения! Вот в чем разница между полами – мужчиной и женщиной; женщин всегда беспокоит, что же потом! Вам природой предназначено давать жизнь, и возможная беременность всегда заставляет вас смотреть в будущее. Но пустите меня сегодня ночью в свое душистое гнездышко, и, клянусь, впоследствии вам не придется об этом сожалеть. Вы обретете будущее, в то время как я скромно удовольствуюсь настоящим.

МирдемИнггала отвесила Эсомберу звонкую пощечину. Посланник слизнул с губы кровь.

– Послушайте, дорогая. Вы написали письмо святейшему Це'Сарру, препоручив доставку письма адресату моим заботам, не так ли, моя дражайшая бывшая королева? В письме, среди прочего, вы заявили, что король Ян твердо вознамерился убить вас. Ваш гонец предал вас – вот откуда я знаю подробности. Он продал это письмо вашему бывшему мужу, которому теперь отлично известно ваше своенравие – он прочитал это письмо до последней строчки.

– СкафБар предал меня? Нет, это невозможно – он всегда был так предан, столько лет служил мне.

Эсомбер снова завладел рукой МирдемИнггалы.

– С недавних пор ваше положение сильно изменилось, вы остались одна, совсем одна, и вам теперь некому доверять. Так-то. Доверять отныне вы сможете только мне, тому, кто уже давно мечтает удостоиться чести называть себя вашим покорным слугой. Ведите себя хорошо, и я возьму вас под свое крылышко.

Королева разрыдалась.

– Ян любит меня, я знаю. Я понимаю его, он тоже страдает.

– Он ненавидит вас, мечтает избавиться и думает только об одном – как можно скорее оказаться в объятиях юной Симоды Тал.

Королева умолкла. Не слыша более возражений со стороны несчастной королевы и решив, что все в порядке, Эсомбер начал раздеваться. Но не успел распустить и половину шнурков, как дверь королевской опочивальни распахнулась, и перед королевой и посланником предстал не кто иной, как КараБансити, новый королевский главный советник. Остановившись, анатом уверенно подбоченился и положил ладонь правой руки на рукоять ножа.

Вскочив на ноги, Эсомбер подтянул штаны и решительно приказал анатому выйти за дверь.

– Нет, господин посланник, я никуда не уйду до тех пор, пока вы не оставите несчастную госпожу в покое. Я разыскивал вас потому, что во всем дворце нет ни стражи, ни трезвых офицеров. Хочу доложить вам, господин посланник, что с севера ко дворцу приближается неизвестный отряд.

– Найдите кого-нибудь еще – это не мое дело.

– Но положение критическое и не терпит отлагательств – речь идет о жизни и смерти – нашей жизни и смерти.

С этими словами КараБансити повернулся и вышел в коридор. Оглянувшись на МирдемИнггалу и прочитав в ее лице только ненависть и страх, Эсомбер выругался и вышел следом за анатомом. Друг за другом они вышли по коридору на балкон над задним двором дворца. Посланник остановился рядом с КараБансити и вместе с ним принялся всматриваться в ночь. Было тепло и душно, воздух казался настолько густым, что звуки моря словно вязли в нем. Горизонт прогибался под тяжестью бескрайних небес.

Впереди, совсем рядом, так близко, что, казалось, можно достать рукой, мигали язычки нескольких факелов, вспыхивали и снова гасли, обрывая бытие. Перебарывая хмель, Эсомбер уставился на движущиеся огоньки, пытаясь угадать, что это значит.

– Люди с факелами идут между деревьями, – раздался у него над ухом голос КараБансити. – Сейчас я вижу, что их не так много, гораздо меньше, чем мне показалось сначала, ведь у страха глаза велики. Там всего двое или трое.

– Но что им здесь нужно?

– Мне тоже хотелось бы это знать, господин посланник. Вот что я сделаю: спущусь сейчас вниз и посмотрю, что там к чему, а вы постоите пока здесь. Вы следите сверху, а я скоро вернусь.

Астролог искоса осторожно оглядел посланника, и едва заметная хитрая усмешка мелькнула на его губах. Потом он ушел.

Облокотившись о балконные перила, Эсомбер взглянул вниз, чуть не свалился в потемки и, торопливо отпрянув, осторожно прислонился спиной к стене. Постояв так немного, он наконец услышал внизу окрик КараБансити и ответ неизвестных ночных пришельцев. Посланник закрыл глаза и принялся прислушиваться к пререкающимся внизу голосам. Он напряг внимание, и постепенно ему начало казаться, что к голосам астролога и пары незнакомцев присоединились другие, причем эти новые голоса звали его, безбожно ругаясь при этом, но слов он разобрать не мог. Мир покачнулся и начал переворачиваться.

Лишь через несколько минут до него дошло, что КараБансити зовет его снизу и уже довольно давно.

– Что вы сказали?

– Плохие новости, господин посланник. Будет лучше, если вы спуститесь вниз.

Оттолкнувшись от стены, Эсомбер сделал несколько шагов вперед и едва не полетел кубарем с лестницы.

– Вот балбес, надо же было так набраться, – сказал он себе.

Выбравшись наконец на улицу, он едва не налетел на КараБансити и какого-то оборванца, с ног до головы покрытого пылью и с факелом в руке. Позади первого оборванца стоял второй, тоже насквозь пропыленный и тоже с факелом. Этот второй незнакомец все время оглядывался в темноту, словно ожидал погони.

– Кто эти люди?

Обернувшись к Эсомберу, первый оборванец спокойно ответил:

– Мы прибыли из Олдорандо, ваша светлость, из дворца его величества короля Сайрена Станда. Мы проделали трудный путь – сейчас всюду очень неспокойно. Я принес послание, предназначенное для ушей короля ЯндолАнганола.

– Король почивает. Что вам нужно от него?

– Я принес дурную весть, господин, и поведать ее я смогу только его величеству – такой у меня приказ.

Чувствуя в груди нарастающее раздражение, Эсомбер назвал свое имя. Взгляд гонца застыл, но ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Если вы действительно тот, за кого себя выдаете, господин посланник, то в вашей власти отвести меня к королю.

– Я отведу, господин посланник, – предложил КараБансити.

Бросив факелы на землю у входа, все вместе они вошли во дворец. КараБансити возглавлял процессию, после недолгих блужданий очутившуюся наконец под сводами зала, где на полу вповалку лежали неподвижные тела. Наклонившись над королем, астролог бесцеремонно тряхнул его за плечо.

Немедленно очнувшись, ЯндолАнганол вскочил на ноги, стискивая рукоять меча. Оборванцы поклонились государю.

– Нижайше просим извинить нас, ваше величество, что осмелились потревожить ваш сон в столь поздний час. Ваши солдаты убили двоих из нашего отряда, и сам я, его предводитель, тоже едва не погиб.

Гонец достал из-за пазухи свернутую в трубку бумагу, подтверждающую его полномочия. Внезапно его начала бить крупная дрожь – всем была известна горькая участь гонцов, приносящих дурные вести.

Король мельком взглянул на бумагу.

– Так что за весть ты принес, гонец?

– Речь о мади, ваше величество…

– О мади? Причем здесь мади?

Переступив с ноги на ногу, гонец схватился за лицо, чтобы нижняя челюсть прекратила дрожать.

– Принцесса Симода Тал, ваше величество… она мертва. Ее убили мади.

В наступившей после этого тишине истерический смех посланника Эсомбера прозвучал особенно четко.

Глава 4

Косгаттское новшество

Преодолев мало-помалу огромную пропасть пространства и времени, горький смех Элама Эсомбера достиг слуха людей Земли. Несмотря на невообразимые дали, разделяющие два мира, Гелликонию и Землю, непроизвольная ответная реакция посланника на тяжкий и неожиданный удар коварной судьбы нашла в сердцах землян немедленный и созвучный отклик.

Связующим мостиком между Землей и Гелликонией была Земная станция наблюдения, искусственный мир под названием Аверн, обращающийся по орбите вокруг Гелликонии точно так же, как сама Гелликония кружилась в бесконечном танце вокруг Беталикса, в свою очередь обращающегося вокруг Фреира. В переносном смысле Аверн являл собой недреманное око, линзу, благодаря которой зрители-земляне становились свидетелями событий на Гелликонии.

Жизнь обитателей Аверна целиком была посвящена изучению развития цивилизации Гелликонии и ничему другому. Сей удел, конечно же, не был их добровольным выбором. Однако тут, под пятой всевластной несправедливости, действовали законы, продиктованные подлинной справедливостью и чувством золотой середины. На Аверне не знали нужды и физических страданий, например голода. Жизненное пространство было крайне ограничено – но с этим нельзя было ничего поделать. Станция-шар имела в диаметре всего один километр – тысячу метров, ни более ни менее, и существование большинства ее уроженцев протекало в пределах этой шарообразной оболочки, где царили бессодержательность и бессмысленность бытия, лишающие жизнь ее исконной дарящей радость искры. Взгляд на просторы планеты, простирающейся внизу, ничего не затрагивал в душах обитателей Аверна.

Билли Сяо Пин был типичнейшим представителем авернского сообщества. Внешне он соответствовал незаметно выработавшемуся с годами в среде его сородичей стандарту; его труд был полностью гуманитарным; его невестой была милая и привлекательная девушка; предписанные физические упражнения он выполнял неукоснительно и с удовольствием; как и у всех, у него был свой собственный мудрый наставник, прививавший ему высшие добродетели смирения и покорности. Лишь внутренне Билли отличался от соплеменников – изнутри его пожирало пламя странного для сына Аверна желания. Всеми фибрами души он стремился к одному – любыми правдами и неправдами попасть на распростершуюся в полутора тысячах километров внизу твердь Гелликонии и увидеть королеву МирдемИнггалу, поговорить с ней, дотронуться до нее и, может быть, только может быть, вкусить прелестей ее любви. Королева являлась к Билли в снах и бывала с ним очень ласкова. Во сне ее объятия всегда были раскрыты для него.

Далеких наблюдателей на Земле волновали проблемы совсем иного рода. На события в Гелликонии они взирали под углом столь своеобразным, что обитателям Аверна он был непонятен. Наблюдая развод короля ЯндолАнганола и сопереживая, они прослеживали во времени истоки гравабагалиненского свидания, вплоть до давнего сражения в местности под названием Косгатт. То, что случилось с королем ЯндолАнганолом в Косгатте, оказало сильнейшее влияние на все его дальнейшие действия и в конце концов привело – как стало ясно постфактум – к неизбежности развода.

Событие, известное как Битва при Косгатте, имело место пять теннеров назад, за 240 дней, или половину малого года, до того дня, как король и МирдемИнггала на берегу моря разорвали узы супружества.

В местечке Косгатт король получил телесную рану, но последовавшие за ней страдания все-таки преимущественно были душевные.

Во время Битвы при Косгатте риску подверглась не только жизнь короля, но и, что самое главное, его репутация. И словно в насмешку, эта обоюдоострая угроза исходила со стороны разного отребья, перекати-поля, бродяг и ничтожества, родовых племен дриатов.

Как не преминули отметить наиболее осведомленные об историческом прошлом Гелликонии земляне, главной причиной поражения армии короля ЯндолАнганола при Косгатте было примененное там нововведение, по тем временам крайне эффективное во всех отношениях, то есть смертоносное и устрашающее. Нововведение это изменило жизни не только короля и королевы Борлиена, но и всего их народа да и многих других народов. Имя этому нововведению было – ружье, фитильный мушкет.

Поражение при Косгатте было тем более унизительно для короля потому, что он всегда отзывался о дриатах с величайшим презрением, впрочем, как и остальные сыны Акханабы в Олдорандо и Борлиене. То, что дриаты – люди, все допускали с большой натяжкой.

Граничная черта между людьми и нелюдьми всегда имела вид чрезвычайно туманный и неясный. По одну сторону этой границы лежал мир иллюзорной свободы, по другую – не менее иллюзорной несвободы, рабства. Другие полагались животными и покорно обитали в своих джунглях. Мади – упрямо не желающих сворачивать с тропы бесконечных переходов – как будто можно было отнести к категории людей, хотя по сути они всегда оставались протогностиками. Дриаты тоже были вполне людьми, хотя более всего напоминали чужаков, занесших было ногу через порог принадлежности к человеческой расе, да так и застывших на века.

Наступление тяжелых времен для всей планеты, засуха и бесплодие земель никак не способствовали развитию дриатов и выдвижению их на передовые рубежи цивилизации. Исконной вотчиной племен дриатов были травянистые плоскогорья Трибриата, начинающиеся к югу от Борлиена, за бурливой Такиссой. Дриаты жили там среди бесчисленных стад лойсей и двулойсей, пасшихся на плоскогорьях в течение лета Великого Года.

Практиковавшиеся среди дриатов обычаи, воспринимаемые всем остальным миром исключительно как проявление чистейшей дикости и отсталости, были продиктованы не чем иным, как суровой необходимостью выживать. Широкое распространение среди дриатов имело ритуальное убийство, посредством которого семейства законным путем избавлялись от бесполезных членов, в один прекрасный день не сумевших пройти установленное испытание. Во времена голода избиение старейших становилась таким же обычным делом, как и оправдание виновных на судилище вождя. Из-за обычаев такого рода дриаты снискали дурную славу среди тех своих соседей, чье существование протекало на нивах более благодатных, хотя по сути своей были людьми мирными – или, лучше сказать, чересчур глупыми, чтобы применить свою воинственность сколько-нибудь действенно и себе во благо.

Внезапное и бурное развитие на юге континента, на землях у границы Никтрихка, семей разнообразных народов – в особенности наиболее воинственных и объединенных по этому признаку в грозную орду Унндрейдом Молотом, – изменило эту суровую идиллию. Под давлением враждебных соседей дриаты вынуждены были свернуть стойбища и, спустившись в предгорья Трибриата, процветающие в дождливой тени массива Нижнего Никтрихка, заняться там поиском пропитания, иначе говоря – грабежом и разбоем.

Великим военным вождем дриатов стал некто Дарвлиш Череп, внесший некоторую упорядоченность в перемещение разрозненных отрядов этого разбитого на племена народа. Обнаружив в один прекрасный день, что бесхитростный ум дриата хорошо подчиняется дисциплине и воинскому приказу, он выстроил племена в три большие колонны и повел в место, спокон веку носящее имя Косгатт. Отсюда Череп планировал, собравшись с силами, напасть на сердце страны короля ЯндолАнганола, на его столицу – Матрассил.

Борлиен в ту пору находился в крайне затруднительном положении, уже ввязавшись в одну крайне непопулярную в народе так называемую Западную войну. Ни один из власть имущих Борлиена, включая и самого Орла, не питал иллюзий по поводу возможности победы в одновременной кампании против Олдорандо и Кейце, поскольку править этими странами, расположенными в гористой местности, даже после официального завоевания было бы все равно невозможно.

Едва угроза со стороны Косгатта стала очевидной, отозванную из Кейце Пятую армию немедленно направили в предгорья. Карательная операция против орд Дарвлиша не удостоилась статуса войны. Вместе с тем эта кампания потребовала не меньше человеческих ресурсов и денежных средств, чем самая настоящая война, и на ее фронтах разворачивались не менее, если не более отчаянные и яростные сражения. Трибриат и дикие пустоши Косгатта находились в гораздо более опасной близости к Матрассилу, чем фронт Западной войны.

С королем ЯндолАнганолом и его родом у Дарвлиша были личные счеты. Отец Дарвлиша был борлиенским бароном. Вместе с ним молодой Дарвлиш сражался с отцом ЯндолАнганола, тогдашним королем ВарпалАнганолом, возжелавшим однажды присвоить земли своего вассала. На глазах у Дарвлиша его отца зарубил молодой ЯндолАнганол.

Гибель барона положила конец сражению. Ни один из его солдат не счел нужным продолжать бой. Воинство батюшки Дарвлиша обратилось в бегство. Дарвлиш с горсткой людей пустился на восток. ВарпалАнганол и молодой принц гнались за сыном своего непокорного вассала, выслеживая его среди сухих лабиринтов шхер Косгатта как дикую ящерицу, и так до тех пор, пока борлиенские солдаты не отказались идти дальше. По причине весьма тривиальной – в предгорьях некого было грабить, и тут не предвиделось добычи.

Прожив в пустошах одиннадцать лет, Дарвлиш получил новый шанс и не замедлил им воспользоваться: «Стервятники восславят мое имя!» – таким стал его новый боевой клич.

За половину года до развода с королевой – когда даже мысль о расторжении брака не посещала его постоянно мятущийся разум – ЯндолАнганол был вынужден собрать войско и, встав во главе его, повести на нового/старого врага. Припасов было мало, денег ни гроша, а солдаты, настроенные непреклонно, требовали платы или добычи, которой в Косгатте, конечно же, неоткуда было взяться. Ввиду этого король решил воспользоваться услугами фагоров. В обмен на службу полкам фагоров были обещаны свобода и земли для поселения. Двурогие пополнили Первый и Второй полки Фагорской гвардии Пятой армии. Фагоры были идеальными солдатами в одном отношении: в бой шли и самцы и самки, вслед за которыми поспешали даже детеныши.

Еще до восшествия ЯндолАнганола на престол его отец завел обычай вознаграждать фагоров за службу землей. Подобные меры были вынужденным последствием его политики, обескровившей и обезлюдившей страну. В результате в Борлиене двурогим жилось гораздо лучше чем, например, в Олдорандо, где они издавна подвергались жестоким гонениям.

Пробираясь сквозь каменные джунгли, Пятая армия продвигалась на восток. С приближением борлиенцев враг разбегался. Редкие стычки бывали во время сумеречного дня – ибо ни та, ни другая армии не были расположены сражаться в темноте либо когда в небе сияли оба солнца. Но свои переходы Пятая армия, возглавляемая неустрашимым маршалом КолобЭктофером, совершала в палящий зной.

Армия шла маршем через почти безлюдный, истерзанный землетрясениями край, где путь то и дело преграждали косо пересекающие дорогу трещины и расселины. Расселины до краев заполняло хитросплетение колючей растительности, но только там и нигде больше можно было найти воду – а кроме того, разумеется, змей, львов и прочие зловещие порождения природы. В остальном пейзаже преобладали отдельно растущие зонтичные, кактусы и колючки. Продвижение давалось с очень большим трудом и шло весьма медленно.

Жизнь в этом краю была невероятно тяжелой. Из представителей животного мира на плоскогорьях главенствующее положение занимали два вида – бесчисленные муравьи и земляные ленивцы, питающиеся исключительно муравьями. Солдаты Пятой армии ловили ленивцев и жарили на кострах, но мясо этих зверей было жестким и горьким на вкус.

Хитроумный Дарвлиш продолжал отступать, заманивая силы короля как можно дальше от базы. Иногда солдаты Борлиена натыкались на только что покинутые лагеря кочевников с еще дымящимися кострами или на фальшивые укрепления, оставленные Дарвлишем для того, чтобы сбить карательную экспедицию с толку. На планомерный осмотр покинутых лагерей и фортов уходил по меньшей мере день, который неприятель мог использовать с выгодой для себя.

Маршал КолобЭктофер в дни своей молодости был большим любителем странствий по диким местам и хорошо знал Трибриат, а также горы над Трибриатом, где, как говорили, кончался воздух.

– Недолго нам осталось идти, скоро они остановятся, – сказал он в один из вечеров разъяренному королю, который почем зря клял неуловимого противника. – Черепу ничего не остается, кроме как сражаться, иначе его войска взбунтуются. Думаю, он очень хорошо понимает это. Мы уже значительно отдалились от Матрассила, и караваны с припасами едва добираются до нас – Череп об этом прекрасно знает и скоро скомандует своим войскам остановиться. Но от этого нам легче не будет. Нужно приготовиться – Череп коварен и хитер, от него можно ожидать чего угодно.

– Например?

КолобЭктофер покачал головой.

– Пускай Череп и хитер, но по большому счету он глуп. Он наверняка попытается применить одну из старых уловок своего отца в расчете на те стратегические выгоды, которых можно от них ожидать. Но мы будем готовы ко всему.

Дарвлиш нанес удар на следующий день.

Путь Пятой армии преградила очередная расселина, на другой стороне которой дозорные заметили длинные боевые цепи дриатов. Расселина, идущая с северо-востока на юго-запад, представляла собой полоску непроходимых джунглей. Один берег расселины отстоял от другого примерно на четыре полета дротика.

Связавшись с флангами своей армии при помощи подаваемых руками сигналов, король приказал готовиться к переправе через расселину, чтобы там достойно встретиться с неприятелем. В авангард был поставлен Первый Фагорский в надежде на то, что невозмутимые, несгибаемые двурогие вселят страх в скудоумных дикарей.

Дриаты, даром что дикари, расположились толково – их сторона расселины находилась в тени. Рассвет наступил совсем недавно: было только двадцать минут седьмого, и восходящий Фреир еще скрывался за облаками. Когда светило наконец вырвалось на чистое небо, стало ясно, что ряды врага и ближняя к ним часть расселины останутся в тени по меньшей мере два следующих часа; в то время как Пятая армия очутилась под палящими лучами Фреира.

Боевые порядки дриатов прикрывала с тыла ломаная граничная полоса скалистых утесов, выше переходящих в горную страну. Левый фланг королевской армии стоял впереди на небольшом всхолмии, углом врезающемся в расселину. Находящаяся между холмом и скалами столовая гора, казалось, была поставлена туда геологическими силами словно специально для того, чтобы укрывать правый фланг орды Черепа. На вершине столовой горы, на небольшом удобном плато, был наскоро сооружен грубый, но надежный форт, верх стены которого виднелся очень отчетливо; укрепление было накатано из глины, на его несимметрично расположенных башенках развевались тусклые вымпелы с неразборчивыми значками.

Борлиенский Орел и его фельдмаршал вместе изучили дислокацию. Позади фельдмаршала стоял доверенный сержант-ординарец, молчун по прозвищу Бык.

– В первую голову необходимо выяснить, скольких людей Череп укрыл в этом форте на горе, – сказал ЯндолАнганол.

– Мне знакома эта уловка – Череп научился ей от отца. Он наверняка надеется, что мы с самого начала бросимся штурмовать это укрепление и на том потеряем много сил и времени. Я уверен, что форт скорее всего пуст, там нет ни единого дриата. Вымпелы, которые нам с такой настойчивостью демонстрируют, на самом деле привязаны к козам и асокинам.

Некоторое время никто не произносил ни слова – все размышляли над сказанным. С вражеской стороны расселины из-под утеса в сумеречный воздух подымались дымки, несущие с собой аромат жареного мяса, от которого сжимались желудки голодных борлиенцев.

Толкнув одного из стоящих рядом офицеров в бок, Бык что-то шепнул ему на ухо.

– Говорите громче, сержант, мы все хотим знать ваше мнение, – резко подал голос Орел. – Так что же у вас на уме?

– Ничего особенного, государь.

Лицо короля дрогнуло от ярости.

– Тогда давайте услышим это ничего.

Сержант взглянул на своего монарха, хитро прищурив глаз.

– Государь, я сказал, что наши люди сильно растеряны. Так уж устроен простой человек, и от этого никуда не деться – я говорю и о себе тоже; желая хоть как-то выбиться из нищеты, он идет в армию в надежде хоть на какую-то поживу и берет все, что попадается под руку. Эти дриаты мало чего стоят. На сучек они тоже не слишком-то смахивают – я имею в виду женщин, государь, – так что надеяться на то, что наши парни пойдут в атаку с большой охотой, не приходится.

Король впился тяжелым взглядом в Быка и смотрел на него так до тех пор, пока сержант не потупил глаза и не попятился.

– Сначала нам нужно разделаться с Черепом, Бык, а потом у нас будет время подумать и о женщинах. Может оказаться, что дикари прячут своих жен и сестер где-нибудь неподалеку в пещерах.

КолобЭктофер откашлялся.

– Позвольте мне сказать кое-что, государь, конечно если у вас уже нет готового плана. По-моему, задача, вставшая здесь перед нами, невыполнима. Дикари в два раза превосходят нас числом, и хотя наши хоксни намного проворнее их лойсей и двулойсей, для ближнего боя эти коровы годятся гораздо лучше.

– Теперь, когда я наконец нашел их, я не могу отступить – об этом не может быть и речи.

– Никто не говорит об отступлении, государь, я просто предлагаю не проливать понапрасну кровь, а подыскать позицию получше и оттуда атаковать. Если бы мы смогли подняться на утесы, что нависают над расселиной, например, то там…

– Или почему бы, государь, не устроить в подходящем месте засаду, что дало бы нам возможность…

Слыша такие речи, ЯндолАнганол задрожал от гнева.

– Вы офицеры или трусливые козы? Под нашими ногами горит земля отчизны, перед нами враг, который топчет эту землю и ругается над ней. Что же еще вам нужно? К закату Фреира мы все станем героями, и наши имена увековечат в легендах Так к чему же медлить?

КолобЭктофер переступил с ноги на ногу.

– Я указал вам, государь, на слабые стороны нашей диспозиции, вот и все. Таков мой долг. Предвкушение женского тела или возможность набить мошну награбленным добром могли бы поднять боевой дух воинов, только и всего.

В запале ЯндолАнганол отозвался:

– Да ведь перед нами дикари, мерзейшее из отребья – как таких можно опасаться? Наши лучники разделаются с ними за час.

– Это другое дело, государь. Если вы сумеете растолковать нашим людям, что на самом деле Дарвлиш – всего лишь грязь под ногами, быть может, это поможет им воспрянуть духом.

– Я поговорю со своими солдатами.

КолобЭктофер и Бык мрачно переглянулись и почли за лучшее промолчать. Сержант отправился командовать армии общее построение.

Основной строй развернули вдоль ломаного края расселины. Левый фланг укрепили Вторым полком Фагорской гвардии. Хоксни в количестве пятидесяти голов после тяжкого перехода через труднопроходимую местность, где их по большей части использовали не как верховых, а как вьючных животных, находились в плачевном состоянии. Перед атакой с хоксни сняли поклажу, и теперь на них восседали всадники, что также должно было произвести впечатление на дикарей Дарвлиша. Снятый груз оставили под охраной, людей и фагоров в небольшой ложбине, почти пещере, позади холма. Проигранное сражение могло сделать эту поклажу добычей дриатов. Пока шло построение, крыло тени, ложащейся на землю от края нависающего утеса и очень напоминающее стрелку гигантских часов, словно специально устроенных здесь, чтобы напоминать каждому человеку о его смертности, медленно укорачивалось.

Силы Черепа, прежде укрытые синей тенью, теперь постепенно оказывались на свету, но от этого не становились видны лучше. Нелюди были в основном одеты в рваные, грязные и оттого посеревшие шкуры и попоны, наброшенные с такой же гордой небрежностью, с какой сами дриаты восседали на своих двулойсях. Кое на ком через грудь были надеты скатки из полосатых одеял, своего рода дополнительная броня. Лишь некоторые могли похвастать обувью, высокими узкими сапогами или тряпичными обмотками, основная же масса была босиком. Почти у всех дикарей на головах красовались мохнатые шапки, сшитые из шкур двулойсей, иногда, с тем чтобы подчеркнуть начальнический ранг или, может быть, просто для устрашения, украшенные острыми рогами коров или ветвистыми оленей. Общей эмблемой дриатских воинов был намалеванный или вышитый на штанах яростно напрягшийся фаллос, долженствующий означать их хищный, неукротимый дух.

Вскоре борлиенцы заметили среди дикарей Черепа. Сделать это было нетрудно, поскольку его кожаные доспехи и меховая шапка были выкрашены в безумно-оранжевый цвет. Чуть ниже ветвистых, разлапистых рогов двулойся скалилось сухое лицо с острой бородкой. Страшная рана, нанесенная Черепу мечом молодого ЯндолАнганола в давнишней схватке, навсегда обезобразила его – сталь срезала часть плоти со щеки и челюсти, и сквозь дыру до сих пор проглядывали крепкие, блестящие зубы. Череп выглядел не менее устрашающе, чем его разношерстное воинство, чьи от природы светящиеся глаза пониже мохнатых шапок и острые, обтянутые кожей скулы придавали им на редкость зловещий вид. Под седлом Дарвлиша рыл копытом землю могучий двулойсь.

Подняв дротик над головой, Череп проорал со своей стороны расселины:

– Стервятники восславят мое имя!

Ответом ему был нестройный хор одобрительных голосов, эхо которого заметалось между каменными стенами утесов.

Вскочив на своего хоксни, ЯндолАнганол поднялся в стременах.

– Ну что, Череп, так и будешь стоять там, пока лицо не сгниет окончательно?

Слова Орла, которые тот специально произнес на смешанно-алонецком, отлично расслышали и поняли в рядах врагов.

По рядам воинов обеих армий пронесся ропот. Ударив своего двулойся пятками, Дарвлиш подъехал вплотную к краю утеса.

– Ты слышишь меня, Яндол, маменькин сынок? – прокричал он в ответ. – Или твои уши, как всегда, забиты пучками шерсти? Ты, выблядок престарелого маразматика, хватит ли у тебя храбрости перебраться сюда и схватиться с настоящими мужчинами? Мои слова заглушает какой-то стук – ах да, мне только что донесли, что это стучат твои зубы. Даю тебе последнюю возможность – уползай скорее прочь, ты, падаль, да забирай с собой свою паршивую армию игрушечных солдатиков!

Эхо этого крика долго не утихало, без конца отражаясь от стен скалистой гряды. Когда же оно наконец смолкло, ЯндолАнганол ответил, решив не уступать предводителю врага в насмешливости.

– Это не твоя ли подруга там блеет, Дарвлиш – козий вожак? Кого это ты называешь настоящими мужчинами – колченогих других, что трусливо жмутся рядом с тобой, только недавно спустившихся с веток? Хотя кто другой согласится связаться с таким мерзким уродом? Кто еще сможет вынести вонь твоего гниения, кроме этих диких мартышек, чьи бабушки жили с фагорами?

Оранжевый головной убор, четко выделяющийся на солнце, чуть дрогнул.

– И это мне говоришь о фагорах ты, ты, выходец из пещер, не знающих света, держащий в любовниках малолетнего двурогого? Хотя, конечно, кому, как не тебе, знать толк в фагорах, ведь ты с ними днюешь и ночуешь, а может, и ешь их на обед – ведь всем известно, что лучших друзей для себя, чем эти поклонники Беталикса, ты не мыслишь. Давай, гони свое зверье в расселину и бейся честно, ты, тараканий король!

Со стороны орд дриатов донеслись раскаты дикого хохота.

– Уж если ты так низко пал, что потерял всякое уважение к тем, кто по сравнению с твоими лойсеподобными сотоварищами стоит на высшей ступени развития, тогда стряхни со своего вонючего подола пауков и мусор и попробуй напасть на нас, ты, трусливый криволицый прислужник дриатов!

Подобные пререкания продолжались еще некоторое время. При всей своей вспыльчивости ЯндолАнганол, чьи силы явно находились в крайне неудобном положении, не имел про запас никакой хитрой задумки, которыми славился изворотливый ум Черепа, и пока не решался атаковать. Воспользовавшись паузой, возникшей во время словесного поединка, КолобЭктофер снарядил и послал небольшой отряд борлиенцев, поручив им устроить диверсию в тылу врага, с тем чтобы поколебать его уверенность.

Жара неумолимо нарастала. Рои безжалостно жалящих насекомых набросились на обе армии. Фаланги фагоров, сходящих с ума от зноя, скоро должны были дрогнуть под всесжигающим взором огненного ока Фреира.

– Могильный камень на грудь лучшему другу двурогих!

– Конец косгаттской подножной грязи!

По команде фельдмаршала борлиенцы медленно двинулись вдоль края расселины, подбадривая себя воинственными криками и размахивая оружием. На другом берегу расселины орда дриатов принялась проделывать то же самое.

– Каким образом мы возьмем укрепление на вершине горы, ваше величество? – спросил КолобЭктофер.

– Я склоняюсь к тому, что вы, маршал, скорее всего были правы. Этот форт, похоже, просто попытка провести нас. Забудем о нем. Вы, маршал, возглавите ударный отряд конницы, за вами пойдет пехота и Первый Фагорский. Я останусь со Вторым Фагорским и обойду с ним столовую гору так, чтобы дриаты потеряли нас из виду. Вы нападете на них первыми, а мы, подкравшись незаметно, атакуем их с фланга, прорвем его и обойдем врага с тыла. Зажмем Черепа в клещи и сбросим в расселину.

– Я исполню ваш приказ в точности, государь.

– Да пребудет с вами Акханаба, маршал.

Пришпорив хоксни, король поскакал к рядам фагорской гвардии.

Двурогие были в самом что ни на есть угнетенном состоянии духа, и прежде чем начать задуманный маневр, королю пришлось обратиться к ним с кратким наказом. Прислушиваясь к громыхающей над расселиной перебранкой короля и его противника, двурогие не только не воспрянули духом, но усомнились в честности обещаний Орла; равнодушные к смерти, в случае поражения они хотели быть уверены, что гибнут не напрасно. Однако тут, в дикой глуши, ничто не подтверждало это.

Король обратился к своим двурогим союзникам на их языке, на хурдху. Эта горловая, невероятно сложная, изобилующая согласными речь коренным образом отличалась от смешанно-алонецкого, принятого для общения между различными народностями Геспагората и ни в коем случае не была его наречием, а представляла собой мостик, переброшенный между расами людей и нечеловеков, происходящий, как утверждали, – впрочем, это же касалось многих других нововведений – из далекого Сиборнала. Гудящий и скрежещущий согласными, в запутанных узлах герундиев хурдху был неблагозвучен для человека, но любим и почитаем двурогими.

В родном языке фагоров имелось только одно время, настоящее-продолженное. Было ясно, что говорящие на таком языке просто не могли обладать абстрактным мышлением; даже простой счет, основанный на троичной системе, давался таким существам с большим трудом. Двурогие-математики посвящали себя нескончаемым подсчетам ушедших лет, хвастливо утверждая, что ими изобретен особый способ вневременного выражения. Вневременное выражение являлось еще одной речевой формой фагоров, эзотерической, оперирующей концепциями вечности.

Естественная смерть была понятием, неизвестным фагорам, их уход носил название умвелт и был неподвластен человеческому разумению. Как правило, большинство фагоров бывали более или менее способны выражать свои мысли на вневременном, хотя мало кто из них владел священной речью так же мастерски, как простым и доступным хурдху, предназначенным для бытовой беседы и решения вопросов обычных и насущных. Люди, душой свыкшиеся с алонецким, уже не могли обходиться без его четких и обязательных правил построения предложений. Фагоры же ценили свой язык еще и за то, что в нем неологизмы были почти так же невозможны, как и абстрактные понятия. Так, на хурдху «человек» буквально означало «сын Фреира»; «цивилизация» ни больше ни меньше, как «много крыш»; «армия» – «копья, движущиеся по приказу», ну и так далее. Даже королю ЯндолАнганолу, сносно изъясняющемуся на хурдху, потребовалось сосредоточиться и собраться с силами, чтобы ясно донести свой приказ до Второго Фагорского.

Но как только самцы и самки наконец поняли, что виднеющееся перед ними по ту сторону поросшего зарослями рва вонючее воинство топчет их исконные пастбища и обращается с их рунтами как с неразумными свиньями, погоняя их палками, дело было сделано – полк немедленно выказал желание идти в бой. Фагоры не знали страха, но нарастающая жара заметно поубавила у них подвижности и внимания. Вместе с родителями, тонко мыча и требуя, чтобы взрослые взяли их на руки и несли, в бой шли рунты.

Как только Второй Фагорский пришел в движение, КолобЭктофер скомандовал выступать и остальным силам. Борлиенцы устремились в атаку. Пыль заклубилась в воздухе. В ответ ряды дриатов перестроились. Силами главных помощников Черепа неровные порядки дикарей были превращены в более-менее сносные колонны, двинувшиеся в сторону наиболее вероятного места столкновения. Армии должны были встретиться на ровной площадке у утесов, между краем расселины и подножием столовой горы.

Набрав поначалу довольно резвый ход, обе стороны постепенно сбавили темп, когда стало ясно, что столкновения не избежать. О том, чтобы ударить друг по другу с налета, речи не было – поле будущей битвы было завалено глыбами вулканического камня, напоминающими о титанических подземных выплесках и перемещениях, породивших некогда эту вспученную местность. До врага еще нужно было добраться, никто и не думал пускаться бегом.

Как только дистанция, разделяющая армии, стала совсем уже незначительной, на смену громким приказам полководцев пришли взаимные оскорбления атакующих. Наконец сошедшиеся почти вплотную армии остановились. Бойцы теперь бесполезно топтались на одном месте, не продвигаясь вперед. Дикари и борлиенцы злобно сверлили друг друга взглядами, но ни те, ни другие не спешили преодолеть разделявшие их несколько футов. Вожди дриатов, скачущие позади рядов своих воинов, во все горло понукали их броситься в атаку, покалывая копьями в спины и осыпая проклятиями, да все без толку. Обезумевший от близости желанной развязки Дарвлиш скакал взад и вперед, выкрикивая невероятно витиеватые ругательства, самым мягким из которых было «трусливые пожиратели падали»; однако дриаты, не привыкшие к слаженным планомерным военным действиям, предпочитая им быстрые бурные набеги и такие же поспешные отступления, теперь терялись в нерешительности.

В воздух со свистом взмыли дротики. Наконец сталь со звоном встретилась со сталью и первый меч вонзился в тело первого воина. Брань сменилась криками боли. В небе над полем битвы закружились все увеличивающиеся стаи птиц. Приободрившись, Дарвлиш вопил не переставая. Ударный отряд ЯндолАнганола появился из-за столовой горы и, поспешая, но не слишком, устремился на правый фланг дриатов, как и было задумано.

Не успел Второй Фагорский проделать и половину пути, как с вершин холмов над головами сражающихся разнеслись торжествующие крики. Оказалось, что там, устроив в тени нависающего утеса засаду, таилась непотребная женская часть племен – маркитантки, шлюхи и просто любительницы странствий. Засада была отлично продумана и устроена с толком: женщины ждали только одного – чтобы неприятельские силы попытались обойти столовую гору. С криками вскочив на ноги, веселые дамы обрушили вниз заранее приготовленные камни, вызвав тем самым лавину, устремившуюся на Второй Фагорский. Обомлевшие от такого поворота событий фагоры застыли на месте как вкопанные и были сметены, точно кегли – шаром, пущенным рукой опытного игрока. Вместе с взрослыми погибло и множество детей.

Верный сержант Бык первым заметил укрывшихся в засаде женщин дриатов. Кого-кого, а женщин он чуял издалека – сучки были предметом его первейшего интереса. Пока перебранка противостоящих армий была еще в самом разгаре, он, возглавляя небольшой отряд отборных воинов, посланный маршалом для диверсии, продвигался вперед под прикрытием зонтичных кактусов. Искусно скрываясь от вражеских глаз, он незаметно провел своих людей вниз по склону, сквозь чащу диких зарослей добрался до дна расселины и выбрался на правый берег, где, с запасом обогнув отряды дриатов, незамеченным забрался на утес.

Восхождение на утес равнялось подвигу. Но ни один борлиенец не дрогнул. Следуя за Быком, воины нашли на вершине утеса тропинку, отмеченную по обочинам свежим калом дриатов. Находка подтвердила подозрения борлиенцев, мрачно улыбнувшихся своей удаче. Они продолжили восхождение и вскоре наткнулись на другую тропу, идти по которой уже не составило особого труда. По этой тропинке пробирались ползком, на четвереньках, чтобы остаться незамеченными для бьющихся внизу. В конце концов их настойчивость была вознаграждена – воины вдруг узрели с гряды в лощине перед собой несколько дюжин женщин дриатов, раскинувшихся на рваных одеялах и вонючих накидках совсем невдалеке. Кучки заготовленных камней не оставляли сомнений по поводу планов этих коварных ведьмоподобных созданий. Оставив копья по ту сторону расселины, скалолазы взяли с собой только короткие мечи. Склон холма был неровен и изрыт, поэтому о стремительном и внезапном нападении не приходилось и думать. Единственной надеждой было одолеть шлюх их же оружием – завалить, закидать и побить камнями.

Причем в тишине, ибо даже один скатившийся к расселине камень мог выдать столь выгодное местоположение маленького отряда отважных борлиенцев. Когда Второй Фагорский, обогнув столовую гору, устремился на врага, а шлюхи, увидев это, мгновенно взялись за осуществление своего коварного плана, воины Быка как раз готовились напасть на них.

– Пора взять то, что нам причитается, мои бычки! – выкрикнул сержант. В воздухе просвистело несколько десятков камней, одновременно пущенных руками борлиенцев. Выдержав обстрел и только спустив свою самодельную лавину вниз, женщины начали разбегаться с пронзительными криками. Внизу, под склоном холма, мгновенно и во множестве гибли под катящимися камнями фагоры.

Видя, что их западня сработала, воодушевленные дриаты набросились на ряды борлиенцев с утроенной силой и яростью – в передних рядах беспрестанно мелькали и звенели короткие мечи, из задних рядов вперед без устали слали тучи дротиков. Сплоченные, единые организмы двух армий рассыпались на несколько дюжин кучек, где отчаянно кипело сражение.

Бык взирал на всю эту резню с гряды покоренного холма. Душа его разрывалась на части – так ему хотелось сейчас быть там, в гуще битвы. Воображение рисовало его мысленному взору могучую фигуру маршала: вот он молнией мелькает среди сражающихся, бросается в схватку то тут, то там, без устали погружая в тела врагов окровавленный меч. Но то, что более всего потрясло Быка и заставило его похолодеть, крылось внутри таинственного форта на вершине столовой горы. Король ошибся. Форт не был пуст, и среди асокинов там прятались воины.

Постепенно разворачиваясь и расплескиваясь все шире, сражение закипело вокруг подножия столовой горы, окружив ее почти сплошным кольцом, неразрывным везде, кроме, быть может, того места, где прошла пущенная с хребта лавина и теперь устрашающей полосой лежали тела двурогих из Второго Фагорского. При всем желании Бык не мог предупредить КолобЭктофера о коварном замысле врага – в шуме кипящей внизу битвы тонул любой звук.

Отдав приказ, Бык повел своих людей вниз по склону холма на северо-запад, держа курс на сражение. Присев на край утеса, он частью съехал вниз на спине и заду, а частью скатился кубарем к тропинке, где невдалеке еще пугливо мелькали силуэты дриатских шлюх. Молодая женщина, почти девочка, с разбитой метко пущенным камнем коленкой, лежала совсем рядом с ним. Заметив, что Бык, еще не оправившись от столь стремительного спуска, медленно поднимается на ноги, она выхватила из лохмотьев кинжал и набросилась на врага. Перехватив руку дриатки, Бык выкручивал ее, пока не хрустнула кость и оружие не выпало из онемевших пальцев в пыль. Пинком отбросив кинжал за край утеса, он повозил девчонку лицом по земле, усыпанной мелкими острыми камнями.

– Ишь, норовистая кобылка – ничего, я займусь тобой позже, – прохрипел он дриатке.

Спасаясь бегством, шлюхи с перепугу побросали все свои дротики. Подобрав один с земли, Бык взвесил его на руке, проверяя баланс и задумчиво разглядывая укрепление на столовой горе. Отсюда, снизу, спины укрывающихся там воинов были почти неразличимы. Неожиданно один из сидящих в засаде воинов-дриатов, оглянувшись, заметил Быка сквозь бойницу. Открыв, что каким-то неведомым образом враг оказался сзади, дриат поднялся во весь рост, а вслед за ним поднялся и второй воин, его товарищ. Быстро оглядев Быка, они наставили на него странное приспособление, к дальнему концу которого приник первый воин, разместив ближний на плече у второго воина. Бык понял, что видит перед собой какое-то странное, невиданное доселе оружие.

Собравшись с силами, Бык мощно метнул дротик в сторону укрепления. Поначалу казалось, что тот долетит до цели, но впечатление было обманчивым – дротик упал в пыль, не долетев до глинобитной стены с полдесятка шагов.

На глазах у Быка, взирающего на происходящее с глубоким презрением, из переднего конца трубки, направленной на него дриатами, вырвалось облако белого дыма. Какой-то крохотный предмет со злобным шмелиным жужжанием стремительно пронесся мимо его уха. Нагнувшись, Бык выбрал другой дротик. Взвесив его на ладони, он занял позицию для метания.

Двое воинов за стеной форта тоже были чем-то заняты – суетливо забивали длинным и тонким прутом что-то в конец трубки, откуда недавно вылетел дым. Заняв прежнюю же странную позицию, они опять нацелили свое удивительное оружие в сторону Быка. Как только он, разбежавшись, метнул в них свой снаряд, трубка опять пыхнула клубом белого дыма. На этот раз Бык услышал отдаленный хлопок. Через мгновение раскаленный палец ткнул его в левое плечо, да так сильно, что от удара его развернуло на пол-оборота и швырнуло на землю. Упав лицом в пыль тропинки, он несколько секунд приходил в себя.

Раненная дриатка, видя такое дело, подхватила один из дротиков и снова кинулась в бой, на этот раз выбрав мишенью беззащитный мягкий живот упавшего борлиенца. Ударив упрямую сучку по ногам, Бык повалил ее, схватил правой рукой за горло, и, сцепившись, они вместе покатились с утеса вниз.

Тем временем в укреплении на столовой горе был отдан приказ открыть огонь. Поднявшись на ноги, стрелки направили на людей КолобЭктофера невиданное оружие и дали залп. Пронзительно вскрикнув от радости, Дарвлиш Череп ударил пятками своего двулойся и поскакал в самую гущу битвы. Теперь уже ни у кого не было сомнения, на чьей стороне окажется победа.

Внутренне содрогаясь при виде того, во что превращается борлиенская армия, КолобЭктофер продолжал яростно сражаться, однако огонь из мушкетов косил его воинов, как серп спелые хлеба. Очень многие пали, даже не успев понять, что с ними случилось и откуда пришла смерть. Принцип действия новинки, позволяющей убивать людей на безопасном для стрелка расстоянии, вызвал у борлиенцев презрение – такое оружие годилось только трусам. Лишь рассмотрев, в чем дело, КолобЭктофер мгновенно понял, где дриаты добыли такое снаряжение, явно порожденное хитрым и злобным разумом, – конечно в Сиборнале. Пятый Фагорский готов был вот-вот обратиться в бегство. Надежда выиграть сражение исчезла, но все же стоило попытаться заткнуть глотку маленькому форту на вершине горы.

Собрав вокруг себя шесть сотен опытных старых воинов, КолобЭктофер не медля ни секунды повел их на приступ, сознавая, что позади быстро тают остатки королевской армии. Выхватив из ножен меч, маршал принялся взбираться по щебенчатому склону горы к глинобитным стенам. Дриаты продумали и это – наверх вела только одна проходимая тропа.

Когда грозный отряд борлиенцев и форт разделяло всего несколько десятков шагов, их приветствовал веселый хлопок взрыва – ствол одного из мушкетов разорвался, убив осколками обоих стрелков. Оставшиеся ружья, числом одиннадцать, попавшие явно в неумелые руки, тоже оказались не готовы к бою – в одних еще не было заряда, другие по тем или иным причинам не сработали. Невежество дриатов спасло жизнь многим борлиенцам. Растерянные дикари позволили вырезать себя, почти не оказав штурмующим организованного сопротивления. О пощаде никто из них не помышлял, и КолобЭктофер не оставил в живых никого. Избиение происходило на глазах других дриатов, окруживших столовую гору.

Королевское воинство или то, что от него осталось, обнаружив, что блистательный военачальник оставил их, занявшись делом в другом месте, почло за лучшее бежать, пока еще есть возможность. Некоторые из командиров КолобЭктофера пытались остановить своих людей, приказывая им идти на соединение с отрядом, возглавляемым самим королем, но им быстро заткнули рот собственные подчиненные, оставив лежать бездыханными. Дружно развернувшись, остатки борлиенцев обратились в бегство, преследуемые дриатами, испускающими леденящие кровь победные клики.

Короткий успех и боевое искусство воинов КолобЭктофера, взявших штурмом столовую гору, не спасло их – дриаты превосходили их числом в десятки раз. Тела павших борлиенцев были разрублены на куски и сброшены в расселину на съедение диким зверям. Обезумевший от радости победы, которую не смогли омрачить даже огромные потери, Дарвлиш с приспешниками, разбившись на небольшие отряды, устроили охоту на спасающихся бегством уцелевших борлиенцев. К ночи на поле битвы все стихло – там возились только стервятники и прочие пожиратели мертвечины. Так печально для борлиенцев закончился первый случай применения огнестрельного оружия.

В доме терпимости на окраине Матрассила проснулся торговец льдом. Шлюха, с которой он делил этой ночью ложе, уже поднялась и, позевывая, бродила по комнате. Приподнявшись на локте, торговец льдом почесал грудь и кашлянул. Вот-вот должен был взойти Фреир.

– Мэтти, пелламонтейн еще остался? – хрипло спросил он шлюху.

– В чайнике еще должно быть, – шепотом ответила женщина.

Шлюха, которую торговец знал уже давно, всегда пила по утрам пелламонтейновый чай.

Сев на краю кровати и спустив ноги на пол, мужчина пригляделся к женщине в сгустившихся в комнате сумерках. Потом быстро натянул через голову рубаху. Теперь, когда желание ушло, он стеснялся своего худющего тела. Вслед за шлюхой он прошел из комнаты в маленькую и тесную кухоньку, служившую одновременно и местом омовения. В очаг на головни были брошены несколько пригоршней угля, и вскоре под закипающим и весело посвистывающим чайником уже бушевал огонь. Свет пламени разогнал сумерки, прежде рассеиваемые только сочащейся в щели ставень серой предрассветной мглой. В потемках торговец смотрел, как Мэтти готовит ему чай, и думал, что это удается ей ничуть не хуже, чем его собственной жене. Да, думал он, глядя на ее поблекшее и прорезанное морщинами лицо, конечно, блудница постарела… сколько ей? Наверно двадцать девять, а может, и все тридцать. Она всего-то на пять лет его младше. Красавицей ее больше не назовешь, но в постели она по-прежнему хороша. А кроме того, он неправ – она уже не шлюха. Шлюха на покое, так точнее. В последний год она принимала только старых друзей и то в виде большого одолжения.

Мэтти оделась в скромное, но дорогое платье – она собиралась в церковь.

– Что ты сказала?

– Я хотела, чтобы ты еще поспал, Криллио.

– Ничего, я привык вставать рано, – сказал он, потом, чувствуя, как сильна в нем привязанность к этой женщине, неохотно добавил: – Мне не хотелось бы уходить, не попрощавшись с тобой и не поблагодарив.

– Тебе пора возвращаться к жене и семье.

Не поднимая на него глаз, она кивнула своим словам, насыпая в чашки щепотки сушеной травы для заварки. Занятая делом, она сосредоточенно поджала губы. Ее движения были очень точны и деловиты – впрочем, такой она была во всем.

Накануне вечером ледоторговый корабль встал под разгрузку у матрассильского причала. Корабль торговца со своим обычным грузом из Лордриардри пересек море Орла, добрался до берегов Оттассола и поднялся по бурливой Такиссе до самого Матрассила. На этот раз, кроме льда, торговец доставил в столицу еще и своего сына, которого собирался приучать к делу и познакомить с деловыми партнерами. Кроме того, торговец хотел представить своего сына и в доме Мэтти, с которой сам водил знакомство едва ли не с тех пор, как первый раз привез в Матрассил лед для королевского дворца. В свои уже не столь юные годы парень еще ничего толком не знал о жизни и торговле.

Старая подруга Мэтти приберегала для Дива девушку – сироту Западной войны, стройную и миловидную, с прекрасными чувственными губами и роскошными густыми волосами. Увидев девушку впервые, трудно было представить, что ее опыт в обращении с мужчинами, да и в жизни вообще, во много раз превосходил все, что знал об окружающем мире Див. Девушка, которую Мэтти вчера привела показать им, с виду была такой же юной и неискушенной, как Див. Торговец осмотрел девушку со всем тщанием, проверив при помощи медной монеты даже ее влагалище на предмет дурной болезни. Монета не позеленела, и он остался вполне доволен увиденным. Его сын без сомнения был глуп и недалек, но капитан все равно хотел для него только лучшего, по возможности самого лучшего.

– Мэтти, мне казалось, что у тебя есть дочка в невесты Диву.

Свое Мэтти всегда старалась держать при себе.

– А чем плоха эта девушка?

При этом взгляд веселой дамы словно бы говорил торговцу: «Занимайся своим делом, а мне позволь заниматься моим». Но уже через мгновение, может быть подумав о том, что торговец, всегда очень щедрый, теперь мог запросто хлопнуть дверью и больше не вернуться, Мэтти добавила:

– Моя дочь, Абази, своенравная и самостоятельная девушка, у нее большие планы. Недавно она сказала, что хочет перебраться жить в Оттассол. Я заметила, что в Оттассоле она не найдет ничего, чего не было бы здесь, на что она ответила: «хочу увидеть море». Не море ты увидишь там, а бесчисленных моряков, вот что я ей сказала.

– И где же Абази теперь?

– Она живет одна, потому что любит со всем справляться сама. Снимает комнату, у нее есть обстановка, немного хорошей одежды. Копит деньги на поездку на юг. Она молодая и хорошенькая и уже завела себе богатого друга.

Заметив тщательно скрываемую ревность в глазах Мэтти, торговец льдом молча кивнул. При всем своем любопытстве он решил не спрашивать, кто этот богатый друг дочери Мэтти.

Шлюха окинула неуклюжего Дива проницательным взглядом с головы до пят, потом оглянулась на девушку. Молодежь чувствовала себя очень неуютно и явно не могла дождаться, когда старшие оставят их в покое. Потом, подвинувшись вплотную к торговцу – желание поделиться сжигающей язык новостью пересилило все, даже страх, – Мэтти едва слышно шепнула имя на ухо торговцу.

Торговец картинно вздохнул.

– Вот как!

Хотя особого потрясения от услышанного он не испытал – и он и Мэтти слишком много повидали на своем веку, чтобы чему-то удивляться.

– Ты уже идешь, папа? – спросил торговца Див.

Торговец ушел вместе с Мэтти, предоставив сыну возможность разбираться самому. До чего же глупа бывает молодежь, и в какие немощные развалины превращаются старики!

Сейчас Див наверняка еще спит где-то в клетушке этажом ниже, сопя и уткнувшись носом в плечо своей новой знакомой. Вчера, выполняя отцовский долг, торговец был доволен собой, но теперь это приятное чувство ушло, сменившись грустью. Он был голоден, но просить о завтраке Мэтти не хотел – таково было здешнее неписаное правило. Со сна у него затекли ноги – постели шлюх не предназначались для удобного сна.

Вспоминая прошлый вечер, он вдруг сообразил, что все это выглядело чрезвычайно символично, по сути дела, как настоящая церемония. Передавая сына в руки молоденькой шлюхи, он тем самым словно бы объявлял, что с этих пор отказывается от прежней разгульной жизни, начиная жизнь новую, более спокойную, степенную. Быть может, это первый знак надвигающегося бессилия? Из-за женщин он когда-то потерял все, опустился до нищенства; но снова сумел подняться, наладить процветающее дело, хотя его похоть, страстное увлечение женскими прелестями не угасли. И вот теперь этот его главный, центральный интерес начал затухать… а когда угаснет окончательно, где-то внутри останется гулкая пустота.

Он принялся размышлять о своей безбожной родине, Геспагорате. Да, Геспагорат, без сомнения, нуждался в боге, но только не в том идоле, которому истошно поклонялся помешавшийся на религии Кампаннлат. Вздохнув, он спросил себя, почему то, что прячется меж упругих ляжек Мэтти, имеет над ним гораздо большую власть, чем любое божество.

– Идешь в церковь? И не жалко время даром терять?

Мэтти кивнула. С клиентами она старалась не спорить.

Приняв от молчаливой Мэтти чашку с пелламонтейновым чаем и согревая ладони теплой глиной, торговец вернулся в спальню, для чего ему не пришлось даже толкнуть дверь – ее между кухней и спальней не было. Там он остановился и оглянулся. Не дожидаясь, пока чай остынет, Мэтти плеснула в свою чашку холодной воды и в несколько глотков выпила отвар. Сполоснув и убрав чашку, она натянула на руки черные перчатки до локтей и принялась поправлять на морщинистой шее бусы.

Почувствовав его взгляд, она сказала.

– Почему бы тебе еще не поспать? В такой час в доме все спят – слышишь, кругом тихо.

– Мы с тобой всегда хорошо ладили, Мэтти, – заговорил он, еще надеясь услышать от нее нечто, из чего можно было бы понять, что и она неравнодушна к нему. – Знаешь, с тобой я чувствую себя даже лучше, чем с женой и дочерью, – добавил он в отчаянии.

Подобные признания Мэтти слышала почти ежедневно.

– Мне приятно это слышать, Криллио. Надеюсь, в следующий твой приезд я снова… мы снова увидим Дива.

Она говорила быстро и шла к двери, чтобы торговец не успел преградить ей путь. Но тот остался стоять, где стоял – посреди комнаты, с чашкой чая в руке, и до дверей Мэтти добралась беспрепятственно, на ходу поправляя раструб левой перчатки. Мужчины бывают еще большими фантазерами, чем женщины, особенно в таком возрасте, как Криллио. Что бы он ни напридумывал о связывающих их чувстве, через день он наверняка поймет, что все это никогда не заходило дальше нехитрой фантазии. Расставаясь с клиентами поутру, Мэтти тут же выбрасывала их из головы, что вошло у нее в привычку уже давным-давно.

Вернувшись с чашкой к кровати, он уселся и принялся прихлебывать чай. Толкнув ставни, выглянул наружу, то ли чтобы насладиться видом Мэтти, быстро идущей по совершенно пустой улице, то ли испытать от этого муку – он не знал точно. Тесно жавшиеся друг к другу дома были слепы из-за закрытых ставень и по-утреннему бледны. Но что-то в виде городских построек смутно обеспокоило его. Тьма еще не сдала своих позиций наступающему утру. Неожиданно он заметил у соседнего дома одинокого прохожего, мужчину, который брел, точно пьяный, шатаясь и опираясь рукой о стену. Позади странного прохожего ковылял жалобно мычащий маленький фагор, рунт.

Внизу, прямо под окном, из которого выглядывал торговец льдом, из дверей на улицу вышла Мэтти.

Заметив медленно приближающегося незнакомца, она остановилась. Кто-кто, а Мэтти знает о пьяницах все, подумал торговец. Выпивка и доступные женщины идут рука об руку, все равно в каком краю. Вот только этот человек не был пьян. По его ногам на брусчатку мостовой стекала кровь.

– Я сейчас спущусь! – крикнул торговец. Через минуту, все еще без рубашки, он выбежал на пустынную улицу и остановился рядом с Мэтти. Та стояла неподвижно, словно вросла ногами в землю.

– Оставь его в покое – он ранен. В дом я его не пущу, он может накликать беду.

Раненый застонал и, подняв голову, взглянул на торговца льдом. Внезапно чуть не задохнувшись, торговец вытаращил от удивления глаза.

– Мэтти, ради Всемогущего! Это же король собственной персоной… Король ЯндолАнганол!

Бросившись к королю, торговец и шлюха подхватили его под руки и повели к двери дома терпимости.

* * *

Из борлиенцев, участников Сражения при Косгатте, как эту битву стали называть после, в Матрассил вернулись немногие. Поражение, которое потерпел Орел от дриатов, покрыло его и его армию несмываемым позором. Всю неделю после сражения стервятники пировали на славу, вовсю восхваляя Дарвлиша.

После выздоровления – во дворце за королем ухаживала его верная жена, сама королева МирдемИнггала – Орел поклялся в скритине в присутствии депутатов, что орды дриатов, какими бы многочисленными они ни оказались, будут истреблены до последнего человека. Однако баллады, которые скоро принялись распевать бродячие трубадуры, утверждали обратное. Вся страна оплакивала гибель славного КолобЭктофера. В нижних залах королевского дворца поминали добрым словом Быка. Ни тот, ни другой так и не вернулись домой.

Примерно в те же дни король ЯндолАнганол, страдающий от полученной раны и изнывающий от слабости и лихорадки, принял знаменательное решение – Борлиен должен заручиться союзом соседей-членов великой Панновальской Империи, в особенности Олдорандо и самого Панновала. А он, король, должен во что бы то ни стало получить для своей армии ручное стрелковое оружие, которым дикари-разбойники пользовались так успешно, нанеся силам борлиенцев огромный урон.

Обдумав эти два пункта, он вызвал советников и обсудил с ними детали. В разговоре с советниками впервые была заронена мысль о возможности династического брака с дочерью королевского дома соседнего государства, что в результате и привело полгода спустя ЯндолАнганола, принявшегося с потрясающей настойчивостью претворять план развода в жизнь, в Гравабагалинен. С этого же дня он начал отдаляться от прекрасной королевы. Его размолвка с матерью заставила отвернуться от отца и наследника трона, принца. А кроме того, по воле безжалостной судьбы это послужило в итоге причиной гибели несчастной принцессы, вина за смерть которой была возложена на расу протогностиков, иначе – мади.

Глава 5

Путь мади

На континенте Кампанналат мади были обособленной расой. Обычаи мади не имели ничего общего с укладом жизни ни людей, ни двурогих. Более того, каждое племя мади жило так, словно не замечало существования других племен своих сородичей.

В то время, о котором идет речь, одно из таких племен мади совершало неспешный переход на запад через область Хазиз, полупустыню, начинающуюся в нескольких днях пути от Матрассила.

Странствия мади начались в давние времена, о которых уже не помнил никто. Ни сами протогностики, ни представители других рас, видя невозмутимых мади, вышагивающих мимо, не могли сказать, когда и почему началось это странствие. Мади были прирожденными кочевниками. Они рождались в дороге, вырастали, женились и обзаводились потомством в дороге и в дороге же закрывали навечно глаза.

Словом мади, означающим «жизнь», было Ахд – «Путешествие».

Те из людей, кого заинтересовали мади, – надо сказать, таких было совсем немного – твердо полагали, что именно Ахд и заставляет мади по возможности держаться в стороне и от чужаков, и от себе подобных из других племен. По мнению других, виной тому был язык мади. Он напоминал пение, где не слова, а мелодия несла главный смысл. Присутствующая в речи мади невероятная завершенность в то же время соседствовала со странной упрощенностью и несовершенством в некоторых вопросах, и это, с одной стороны, заставляло племена мади упорно держаться своих кочевых троп, а с другой – не позволяло проникнуть в таинства их культуры чужакам и в первую очередь людям.

Но именно таким проникновением собирался заняться сейчас один молодой человек.

Еще ребенком он пытался научиться говорить на хр'мади'х, что теперь позволило ему, уже молодому человеку, встретиться с мади более или менее уверенно. Он руководствовался чистыми помыслами, а мотивы его были вполне серьезными.

Для ожидания он выбрал сень каменного пустынного знака-истукана с высеченными на нем символами Бога. Знак отмечал границу прохождения земляной октавы, или линии здравия, что сейчас, в эпоху развитых наук и прогресса, подавляющее большинство почитало суеверием. Суеверия мало волновали молодого человека.

Появившиеся наконец мади двигались неорганизованной группой или отрядом, и их пение предшествовало им. Проходя мимо молодого человека, мади не удостоили его даже взглядом, хотя многие из взрослых поворачивались к камню, у подножия которого он стоял, а то и прикасались к письменам рукой. Одежда мади, и мужчин и женщин, отличалась невзрачным однообразием – одеянием служили грубые мешки из холста, с прорезями для рук и головы, подпоясанные на талии. На случай дождя или плохой погоды мешки мади имели капюшоны, которыми можно было прикрывать голову, что придавало им гротескный вид. Ноги вечных странников были обуты в грубые деревянные башмаки, словно тех, чей смысл существования составлял Ахд, чрезвычайно мало тревожило состояние ног.

Оглянувшись, молодой человек увидел уходящую в бесконечность полупустыни извилистую нить тропы. У тропы этой не было ни начала, ни конца. Пыль клубилась над путниками, скрывая их за прозрачной кисеей. На ходу мади тихо переговаривались на своем наречии. Время от времени кто-нибудь из идущих выкликал длинную певучую фразу, и ее единая, неразрывная чистая нота струилась вдоль цепочки соплеменников, словно кровь по венам. Насколько смог разобраться в этом пении молодой человек, суть фразы сводилась к обычным дорожным замечаниям. Хотя вместе с тем пение могло заключать в себе и некую самобытную форму повествования, о сути которого он не мог иметь ни малейшего понятия, поскольку у мади не было ни прошлого, ни будущего в обычном, человеческом понимании этих слов.

Он молча дожидался своего часа.

Разглядывая движущиеся мимо лица, в предчувствии знака, он словно выискивал среди племени кого-то любимого и давно потерянного. Лица мади, внешне имеющих все отличительные физические признаки людей, хранили печать какой-то им одним ведомой муки и совершеннейшей простоты и невинности, свойственной только протогностикам, что делало их, стройных и хрупких животных, похожими на дикие бледные цветы, выросшие на скудной почве.

В облике мади было много характерных и свойственных только им общих черт. Большие мягко-карие глаза навыкате прикрывали длинные пушистые ресницы. Длинные, тонкие и острые носы с горбинкой придавали облику своих обладателей что-то отчетливо птичье, что-то от попугаев. Скошенные лбы уравновешивали несколько недоразвитые нижние челюсти. Но в целом, и молодой человек не мог с этим не согласиться, лица мади казались странно красивыми и производили необычное впечатление, пугая и притягивая. Глядя на странников, молодой человек почему-то вспоминал собаку, которая была у него в детстве, очень симпатичную и умную дворнягу, а также бело-коричневые цветы, распускающиеся на кустах бирючины.

Отличить мужчин от женщин было непросто, но для тех, кто знал, на что нужно смотреть, это не составляло особого труда. Был один верный знак – в верхней части черепа у мужчин выступали две шишки, а кроме того, еще две шишки бугрились с обеих сторон на челюсти. Иногда эти шишки прятались под волосами. Но однажды молодой человек видел опиленные пеньки рогов, торчащие из этих шишек.

С нежным вниманием молодой человек глядел на мелькающие мимо лица. Простодушие мади было близко ему, хотя огонь ненависти продолжал сжигать его душу. Молодой человек хотел убить своего отца, короля ЯндолАнганола.

Череда певуче переговаривающихся людей следовала мимо него. И внезапно он получил свой знак!

– О, благодарю тебя! – воскликнул он.

Одна из мади, девушка, шагающая с ближнего к молодому человеку края отряда, оторвала взгляд от тропы и взглянула ему прямо в глаза – то был Взгляд Согласия. Больше не последовало ничего, ни слова, ни жеста – да и сам взгляд погас так же быстро, как и блеснул, но был настолько многозначителен и силен, что не понять его было невозможно. Сделав шаг от каменного истукана, молодой человек двинулся вслед за девушкой, которая больше не обращала на него внимания; одного Взгляда должно было хватить.

Так он стал частью Ахда.

* * *

Вместе со странниками шли их животные, вьючные – лойси, пойманные на пастбищах Великого Лета, полуодомашненные животные: несколько видов арангов, овцы и флебихты – все копытные – а также собаки и асокины, молчаливые и, казалось, захваченные ритмом кочевой жизни не меньше хозяев.

Молодой человек, обычно зовущий себя Роба и никак иначе и с презрением относящийся к своему титулу принца, с кривой улыбкой вспоминал, как часто скучающие придворные дамы, перебарывая зевоту, поговаривали о том, как бы им хотелось однажды стать свободными, как бродяги-мади. Мади, по умственному развитию едва ли превосходящие умного пса, были безропотными рабами однажды избранного образа жизни.

Каждый день на рассвете племя сворачивало лагерь стоянки, с первыми лучами солнца выступая нестройным отрядом в дорогу. В течение дня устраивали несколько привалов, кратких и никак не зависящих от того, сколько солнц сияло на небе – одно или два. Довольно скоро Роба понял, что сознание мади просто не отмечало подобного; все их внимание полностью поглощала тропа.

Иногда, время от времени, на пути племени попадалось какое-нибудь препятствие – река или скалистая гряда. Что бы это ни было, мади преодолевали преграду с полнейшей невозмутимостью. Довольно часто во время переправы тонули дети, взрослые члены племени, как правило старики, гибли, съеденные хищниками, пропадали овцы. Что бы ни случилось, Ахд не прерывался, и так же безостановочно текла гармония напевных бесед.

На закате Беталикса племя начинало постепенно замедлять шаг.

В это же время повторяемыми чаще всего словами становились «шерсть» и «вода» – их твердили, как твердят молитву в правоверной стране. Если бы у мади был Бог, то он наверняка состоял бы из воды и шерсти.

Перед тем как расположиться на ночлег и начать приготовление пищи, племя задавало корм животным и поило их, что входило в обязанности мужчин. Женщины и девушки вынимали из вьюков на спинах лойсей примитивные ткацкие станки и ткали из крашеной шерсти коврики и полотно для одежды.

Если вода была основой жизни мади, то шерсть была их товаром.

– Вода есть Ахд, шерсть есть Ахд.

Песнь по большому счету могла ошибаться, но зерно истины в ней несомненно было.

Мужчины чесали шерсть с животных и красили ее, женщины старше четырех лет ходили с прялками вдоль тропы и сучили из шерсти нитки. Все, что выходило из рук мади, было сделано из шерсти. Шерсть флебихтов, сатар, была самой тонкой и нежной, из нее ткали мантии, которыми не брезговали и королевы.

Шерстяные вещи паковали во вьюки на спины лойсей, либо мужчины и женщины племени носили их прямо на теле, под верхней одеждой из грубого холста. Товары из шерсти шли на продажу в городах, попадающихся вдоль тропы, – Дистаке, Йисче, Олдорандо, Акаке…

После ужина, вкушаемого уже в сумерках, племя отходило ко сну; укладывались спать все вместе, гуртом, поближе друг к другу – мужчины, женщины, дети, животные.

Желание женщины проявляли крайне редко. Когда настала пора для девушки Робы, та повернулась к нему и попросила удовлетворить ее, и в ее трепетных объятиях он нашел отраду. Ее наслаждение выплеснулось мелодичным стоном-песней.

Тропа мади была так же неизменна, как и распорядок их дня. Они отправятся на запад или восток по разным тропам; иногда эти тропы пересекались, иногда расходились на сотни миль. Путь в одну сторону занимал, как правило, один малый год, поэтому вопрос измерения времени у мади решался просто: о том, сколько минуло дней, говорили в смысле пройденного расстояния – поняв это, Роба сделал свой первый шаг в осознании хр'мади'х.

О том, что Путь мади длится многие сотни лет, можно было судить по флоре, разросшейся вдоль тропы. Создания с птичьими чертами, в чьей собственности не было ничего, кроме их животных, тем не менее роняли что-то вдоль своей тропы. Кал и семена растений занимали тут не последнее место. В привычке женщин мади было на ходу срывать стебли попадающихся на пути трав и ветви деревьев и кустарников – афрама, хны, красной черемицы и мантлы. Из всего этого добывалась краска. Семена этих растений вместе с семенами растений, употребляемых в пищу, например ячменя, также падали на землю вдоль тропы. Колючие семена и споры цеплялись за шкуры животных.

На всем своем протяжении Путь начисто губил пастбища. Однако вместе с тем Путь давал земле и возможность цвести.

Даже в полупустыне мади двигались по извилистой полосе кустарника, трав и редких деревьев, виновниками случайного появления которых были они сами. В бесплодных горах на Пути росли цветы, которые в прочих условиях можно было найти только на равнине. Пути восточного и западного направлений – зовущиеся у мади «укт» – пролегали, петляя подобно лентам, через весь экваториальный континент Гелликонии, отмечая след этих почти людей.

По прошествии нескольких теннеров бесцельных и непрерывных переходов Роба позабыл свою принадлежность к роду людскому и ненависть к отцу. Путь вдоль тропы-укт стал его Ахд, его жизнью. Иногда, обманывая себя, он притворялся, что понимает дневное бормотание своих спутников-кочевников.

Он с самого начала предпочитал бродячую жизнь расчетливой жизни двора, но существование с мади далось ему не просто; главной сложностью оказалось приспособиться к пище кочевников. Мади сохранили огнебоязнь, и потому приготовление пищи было у них весьма примитивным; размазывая тесто по раскаленным камням, кочевники пекли пресный хлеб, ла'храп. Ла'храп мади готовили впрок, питались им в пути, употребляя свежим, черствым или плесневелым, все равно. С хлебом в пищу шли молоко и кровь домашних животных. Иногда, во время праздничных пиршеств, мади позволяли себе полакомиться измельченным мясом.

Кровь имела для мади очень важное значение. Робе пришлось вызубрить целый ряд слов и выражений, теснейшим образом связанных с понятием пути, крови, пищи и бога-в-крови. Иногда, ночами, он пробовал как-то классифицировать приобретенные знания, несколько раз в часы затишья пытался даже изложить свои мысли на бумаге; из этого мало что выходило, ибо когда все племя, вкусив скромную вечернюю трапезу, вповалку укладывалось спать, сон неудержимо сковывал и его.

Не было силы, которая могла бы удержать его глаза открытыми. Видения перестали наведываться в его сон, и со временем он проникся уверенностью, что мади, по всей вероятности, сны неведомы. Иногда он начинал задумываться о том, во что могли превратиться мади, если бы их неким образом удалось научить видеть сны. Возможно, тогда они могли бы сделать первый робкий шаг со своих задворок навстречу цивилизованному миру.

Иногда, после того как его подруга, прильнув к нему для краткого экстатического соития, насытившись, откатывалась от него, он задумывался, счастлива ли она. Но спросить у нее об этом он не мог, и даже если бы такой вопрос был задан, то напрасно было бы надеяться на ответ. Был ли счастлив он сам? Он не ждал счастья, ибо, взращенный любящей матерью, королевой королев, рано понял, что жизнь есть цепь непрерывных страданий. Цена любой минуты беспечного счастья – годы мучительных испытаний. Возможно, мади в этом смысле повезло – отказавшись от удела людей, они обманули судьбу и избежали юдоли слез.

Над Такиссой и Матрассилом клубился туман, но поверх молочного марева уже сияло солнце. От тумана воздух казался тяжелым и удушливым, и королева МирдемИнггала решила провести это время в гамаке. Все утро она принимала прошения. Хорошо известная в народе, она тоже знала многих столичных горожан по именам. Утомившись выслушивать бесконечные жалобы, она задремала в сени небольшого мраморного павильона. МирдемИнггале грезился король, который несколько дней назад, едва оправившись от ран, ни словом не предупредив ее, куда-то уехал по делу крайней важности – говорили, что Орел отправился вверх по реке к Олдорандо. Пригласить с собой в путешествие супругу он даже не подумал. Вместо нее королевским спутником, как обычно, стал фагор, рунт-сирота, вместе с королем сумевший выбраться из мясорубки Косгатта.

За стеной павильона первая фрейлина королевы, госпожа Мэй ТолрамКетинет, играла с принцессой Татро. Старшая фрейлина демонстрировала радостно щебечущему ребенку новую сложную заморскую игрушку – металлическую птицу, раскрашенную яркими красками и умеющую махать крыльями. Рядом с госпожой ТолрамКетинет и принцессой на траве и на террасе павильона были в беспорядке разбросаны другие игрушки и книжки с картинками.

Прислушиваясь сквозь дрему к возбужденному щебетанию дочери, королева позволила своей душе устремиться вслед за другой птицей – воображением. Она представила, как металлическая птица Татро, вырвавшись из рук фрейлины, взлетает к верхушке дерева гвинг-гвинг и усаживается там на ветку, увешанную зрелыми сочными плодами. Перед ее внутренним взором безжалостный Фреир превратился в безвредный гвинг-гвинг. Смертоносное приближение светила представилось ей приближением поры сладостного осеннего созревания. Брезжущее под королевскими веками волшебство превратило и ее саму в гвинг-гвинг с нежнейшей кожицей, причем путем неведомого разделения она могла взирать на свои превращения со стороны.

Плод, частью которого она была, сорвался с ветви и, с сонной замедленностью приблизившись к земле, коснулся ее. Его чудесно-симметричные, скрывающие сладостную мякоть полушария были покрыты нежнейшими волосками. Прокатившись по мягкому бархату мха (нежнейший ворс на мягчайшей сочной зелени), гвинг-гвинг замер у живой изгороди. На аромат лакомства из леса появился дикий зверь – боа.

Зверь только с виду был похож на боа, на самом деле у королевы королев ни на миг не возникло сомнения в том, кто он такой – конечно, то был ее муж, король, ее повелитель.

С хрустом и треском проломившись сквозь изгородь, боа принялся пожирать сладкие и сочные плоды, топтать их и разбрасывать – густой сок стекал по его бурой шкуре. Чувствуя, как из-под лопающейся кожицы плодов в воздух выплывают ее сладострастные мысли, она принялась умолять Акханабу избавить ее от насилия или позволить насладиться им, простив за неуемность. Небо перечерчивали хвостатые кометы, над городом таяли последние клубы тумана, и наконец свет Фреира упал на них, чему главной виной была она, позволившая себе заснуть в такое время.

В ее сне король наконец овладел ею. Его могучая, покрытая густой шерстью спина изогнулась над ней. Этим летом такие ночи были – ночи, когда он звал ее в свои покои. Она приходила босиком, спросонок, недовольная тем, что ее побеспокоили. За ней с лампой, заправленной китовым жиром, освещая своей государыне дорогу, всегда шла Мэй – свет в стеклянном пузыре делал лампу похожей на бутыль волшебного фосфоресцирующего вина. Представая пред очи короля, она, королева королев, знала себе цену. Ее глаза были темными и огромными, соски – острыми и горячими, бедра – живыми от переполняющего их спелого сока гвинг-гвинг, до которого так охоч был клыкастый зверь.

Он и она бросались в объятия друг другу со страстью только что зародившегося чувства. Он мог давать ей ласковые прозвища, как ребенок, зовущий кого-то во сне. Их плоть, их душа поднимались вверх подобно густому пару, возникающему на месте слияния двух горячих течений.

Обязанностью Мэй ТолрамКетинет было во время игрищ короля и королевы стоять возле их ложа, освещая его лампой. Вид обнаженных тел друг друга доставлял им обоим особенно острое наслаждение.

Иногда молодая фрейлина, не смеющая покинуть свой пост, не находила в себе сил больше сдерживаться и клала свободную руку на свое лоно. Тогда король ЯндолАнганол, безжалостный в своем кхмире, бросал Мэй рядом с собой на ложе и тут же брал ее, не делая никакой разницы между королевой и простой смертной.

Днем МирдемИнггала не упоминала о случившемся ни словом. Она догадывалась, что Мэй рассказывала о нравах короля своему брату, генералу Второй армии; она понимала это из того, как молодой генерал смотрел на нее, королеву. Иногда, предаваясь отдыху в гамаке, она позволяла себе, ненадолго, нарисовать в воображении несколько забавных картинок, возможных в том случае, если генерал Ханра ТолрамКетинет вдруг получит дозволение присоединиться к известного рода забавам в королевской опочивальне.

Иногда кхмир проявлял себя с иной стороны. В такие ночи, когда вылетающие в темноте мотыльки начинали свой танец вокруг лампы со светящимся вином, король приходил в ее опочивальню по личному проходу, которым никому, кроме него одного, не позволено было пользоваться. Его поступь невозможно было спутать ни с чьей. Шаги Орла, одновременно быстрые и неуверенные, в точности отражали его характер. Толкнув потайную дверь, он наваливался на королеву. Гвинг-гвинг по-прежнему был здесь, но клыки исчезли. Король был не властен над своим телом, и неодолимый гнев на свою презренную плоть снедал его. При дворе, где он не доверял почти никому, такое предательство было самым страшным.

После того как утихал кхмир плотский, наступал кхмир души и разума. Орел ненавидел себя со всей силой человека, оскорбленного изменой ближайшего друга, и ненависть его не уступала прежней похоти. Королева рыдала и стонала. На следующее утро, стоя на коленях, рабыня с потупленным от смущения взором, поджав губы, отмывала кровь с плиток пола возле кровати МирдемИнггалы.

Никогда, ни одним словом королева королев не обмолвилась о том, что происходило в стенах ее спальни – о нраве короля догадывались, но не она была источником этих догадок. Ни Мэй ТолрамКетинет, никакая другая фрейлина не удостаивались ее откровений. Как и поступь, которую ни с чем невозможно было спутать, припадки самоуничижения короля были его неотъемлемой частью, им самим. Король был нетерпелив и быстр в желаниях и в обращении с придворными. Беспокойная душа, он не находил свободной минуты задуматься о себе, и едва его раны заживали, как он немедленно пускался претворять в жизнь новые планы, которых за время болезни у него накапливалось немало.

Наблюдая, как наливаются соком и размякают незримые больше ни для кого плоды гвинг-гвинг, она сказала себе, что в слабостях Орла заключена его сила. Без своих слабостей он давно уже потерял бы все, и силу в первую очередь. Она хорошо видела это, но не выдавала ни словом, ни взглядом. Вместо этого – визжала, как последняя девка. И на следующую ночь ее зверь с могучей горбатой спиной опять проламывался сквозь живую изгородь, наведываясь в ее сад.

Иногда при свете дня, когда, казалось, гвинг-гвинг зрел только ради своего собственного удовольствия, она нагая бросалась в прохладные объятия бассейна и, медленно погружаясь на дно, переворачивалась лицом вверх, чтобы полюбоваться, как лучи Фреира пронизывают бурлящую пузырьками воздуха воду. В один ужасный день – она знала это из своих снов – Фреир спустится вниз, в глубины бассейна, и испепелит ее, покарав за неуемную греховность желаний. Боже Акханаба, избави меня от этой муки. Я королева королев – и тоже подвластна кхмиру.

Разговаривая со своими придворными, с мудрецами или глупцами – или с послом Сиборнала, чей пронзительный взгляд пугал ее, – король мог протянуть руку, не глядя взять с блюда для фруктов яблоко и вгрызться в него зубами, по-видимому, даже не думая о том, что делает. Яблоки бывали каннабрианскими, их привозили из верховьев реки, из Оттассола. Орел предпочитал яблоки всем остальным фруктам. Он поедал их жадно и быстро, совсем не так, как это делали его придворные, жеманно откусывающие по кусочку и бросающие на пол сочную увесистую серединку. Король Борлиена ел яблоко целиком, хотя и без видимого удовольствия, уничтожая все – и кожу, и сочную мякоть, и сердцевину с маленькими, пузатыми коричневыми семечками. Разделываясь с яблоком, он не прерывал разговора, а после утирал бороду, и ничто более не напоминало о том, что он сейчас съел. Глядя на это, королева МирдемИнггала думала о боа, приходящем за своим лакомством в сад за живой изгородью.

Акханаба покарал ее за распутные мысли. Наказание было унизительно своей утонченностью – раз за разом она укреплялась во мнении, что совсем не знает и не понимает Яна и, что самое главное, не поймет его никогда. Из того же знамения делала вывод, что и Ян никогда не поймет и не узнает ее, отчего становилось еще горше и болела душа. Никогда Орел не сможет понять ее так, как понял, не перемолвившись с ней ни словом, Ханра ТолрамКетинет.

Дремотное наваждение развеяли звуки приближающихся шагов. Открыв глаза, МирдемИнггала обнаружила: потревожить ее сон решился не кто иной, как главный королевский советник. СарториИрвраш был единственным придворным, которому позволялось входить в садик королевы королев, место ее уединений; такого права советник удостоился от королевы после смерти своей жены. Двадцатичетырехлетней королеве СарториИрвраш в свои тридцать семь казался стариком. Он вряд ли мог завести роман с какой-нибудь из ее фрейлин.

В это время дня советник обычно возвращался во дворец с недальней прогулки. Однажды король со смехом поведал ей о научных опытах, которые тот производит над несчастными пленниками, содержащимися в клетках. Жена СарториИрвраша погибла во время одного из таких экспериментов.

Советник снял шляпу и поклонился королеве, потом принцессе Татро и Мэй – его лысина блеснула на солнце. Юная принцесса души не чаяла в советнике. Королева же не считала нужным мешать забавам своего ребенка.

Еще раз поклонившись лежащей королеве, СарториИрвраш подошел к принцессе и фрейлине. В разговоре с Татро он держался с ней как со взрослой, чем, по-видимому, и объяснялась любовь к нему девочки. В Матрассиле у него было очень мало друзей – его требования к людям были очень высоки.

Этот невзрачный пожилой человек среднего роста, предпочитающий старую привычную одежду, уже давно обладал в Борлиене очень большой властью. Пока король оправлялся от ран, полученных в сражении при Косгатте, советник правил страной от его имени, верша государственные дела за своим столом, в беспорядке заваленным всякой ученой всячиной. Друзей у него было крайне мало, но уважали его все. По очень простой причине – СарториИрвраш был неподкупен и глух к лести. У него не было любимчиков.

С теми же, кто по тем или иным причинам мог назвать себя его фаворитом, он был суров вдвойне. Даже смерть жены не заставила его нарушить распорядок дня. Он не охотился и не пил вино. Он редко смеялся. Тщательно избегая во всем ошибок, он был болезненно осторожен.

Привычки поддерживать близкие отношения с теми, кого удостаивал своим покровительством, он не имел. Его братья умерли, сестры жили слишком далеко. Постороннему наблюдателю СарториИрвраш мог показаться совершенным существом, созданием без пороков и слабостей, идеальным и преданнейшим слугой короля.

При дворе, насквозь пропитанном религией, у него было только одно уязвимое место. Утонченный интеллектуал, он, само собой, был атеистом.

Но и возможные оскорбления, мишенью которых могло стать его неверие, он умело предупреждал. Всех и каждого он пытался обратить в сторонники своего образа мысли. Выбирая просвет в делах государственных, он садился работать над книгой, на страницах которой записывал все слова правды, какие удавалось добыть, просеивая породу бесчисленных легенд и мифов. Критическое отношение к сказаниям, тем не менее, не мешало ему время от времени с удовольствием проявлять человеческую сторону своей натуры и развлекать юную принцессу сказочными историями, которые он знал во множестве, или читать ей чудесные книжки.

Недруги СарториИрвраша в скритине недоумевали, каким образом две такие совершенно полярные натуры – он, такой рассудительный и хладнокровный, и король ЯндолАнганол, такой вспыльчивый и горячий, – мирно уживались и если и спорили, то никогда не вцеплялись друг другу в глотку. Дело было в том, что СарториИрвраш мало во что ставил свою персону – любое оскорбление он умел проглотить с легкостью. Стрелы оскорбления просто не способны были уязвить его, настолько он отдалился от людей. Он мог спокойно сносить оскорбления, но лишь до поры. Чаша его терпения переполнялась медленно, и час еще не пробил, хотя ждать оставалось недолго.

– Я уже думала, ты не придешь, Рашвен, – крикнула ему принцесса Татро.

– Печально слышать, что вы, ваше высочество, так дурно обо мне думаете. Я всегда появляюсь тогда, когда нужен, – вы ведь знаете.

Довольно скоро советник и принцесса уже сидели рядышком в тени королевиной беседки с книжкой: Татро не терпелось услышать новую историю. Легенду, которую сегодня выбрал СарториИрвраш, королева МирдемИнггала не слишком любила. По некой причине эта легенда, повествующая о серебряном глазе в небе, всегда заставляла ее волноваться.

– Однажды, много лет назад, жил-был король. Он правил западной страной под названием Понптпандум, лежащей в том краю, где обычно садится солнце. Люди и фагоры Понптпандума боялись своего короля, потому что, по слухам, он был волшебником и обладал колдовской силой.

Жители этой несчастной страны мечтали избавиться от своего правителя и посадить на трон нового короля, справедливого и доброго, который бы не угнетал их и не изводил, как теперешний. Но никто не знал, как это сделать.

Стоило горожанам затеять заговор против короля, тот всякий раз раскрывал его и жестоко подавлял. Решив однажды покончить со всем разом, он создал силой своего волшебства огромный серебряный глаз – король был великим магом и кудесником. Заставив этот глаз подняться в небо, он приказал ему следить за всем, что происходит в несчастном королевстве по ночам. Глаз мог закрываться и раскрываться. Раскрывался глаз десять раз в году, и очень скоро все об этом узнали. Раскрывшись, глаз видел все – ничто не могло укрыться от этого проницательного ока.

Как только глаз замечал где-то готовящийся заговор, немедленно узнавал об этом и король. Раскрыв все до одного заговоры, жестокий король казнил всех заговорщиков, и людей и фагоров, выставив отрубленные головы на всеобщее обозрение перед дворцовыми воротами.

Жена короля, королева, видя такую жестокость, сильно печалилась, но тоже ничего не могла поделать. Однажды король во всеуслышанье поклялся: что бы ни случилось, он никогда и пальцем не коснется своей возлюбленной королевы. Узнав об этом, королева принялась умолять своего мужа проявить к казнимым сострадание, и, выслушав жену, король не ударил ее, хотя в гневе бил и даже убивал всех без пощады, даже своих придворных советников.

В дальнем крыле дворца была потайная подземная комната, двери которой день и ночь стерегли семь ослепленных фагоров. У этих фагоров не было рогов, поскольку все фагоры Понптпандума прилюдно спиливали свои рога на ежегодной ярмарке, чтобы показать свою добрую волю и в знак своего желания стать хоть немного похожими на людей. Когда король приходил к потайной комнате, фагоры беспрекословно его туда впускали. Больше в тайную комнату не мог войти никто.

В тайной комнате жила старая фагорша, гиллота. Во всем королевстве только у нее одной не были отпилены рога. Не король, а гиллота обладала волшебной силой, которую король выдавал за свою. Наведываясь к гиллоте каждый вечер, король слезно умолял ее отправить в путешествие по небу серебряный глаз. И каждый вечер скрепя сердце гиллота уступала просьбе короля.

Так, при помощи гиллоты, король мог следить за всем, что творилось в его стране. Подолгу беседуя со старой фагоршей, король расспрашивал ее об устройстве мира и Вселенной, и на любой вопрос гиллота давала быстрый и точный ответ.

В один из вечеров, когда холод пробрался во дворец и все придворные ежились, гиллота вдруг спросила короля, и горек был ее голос: «К чему тебе, государь, все эти знания, о которых ты с такой настойчивостью расспрашиваешь меня?» «В знании сила, а сила – это то, без чего я не могу твердой рукой править государством, – объяснил король. – Знание делает людей свободными».

Услышав такой ответ, гиллота задумалась. Она, могущественная волшебница, была пленницей короля. Поразмыслив немного, она произнесла ужасным голосом: «Тогда пришло время освободиться и мне».

Голос гиллоты был настолько страшен, что король упал в обморок.

Отворив дверь своей темницы, гиллота вышла из нее и отправилась по лестнице наверх. В то же самое время королева, желая узнать, зачем ее муж каждый вечер спускается в подземелье, и сгорая по этому поводу от любопытства, наконец решилась разобраться, в чем дело. Только-только она сделала несколько шагов по лестнице вниз, как навстречу ей из темноты появилась гиллота.

Королева вскрикнула от ужаса. Чтобы заставить королеву замолчать и помешать ей поднять переполох, гиллота с силой ударила ее по голове и… убила. Заслышав далекий крик своей возлюбленной жены, король очнулся и бросился по лестнице наверх. Увидев бездыханное тело королевы, он выхватил из ножен меч и зарубил фарогшу.

Как только гиллота-волшебница умерла, серебряный глаз в небе стал подниматься все выше и выше, делаясь все меньше и меньше, пока не исчез совсем. Люди с радостью узнали, что наконец-то освободились от тирана и серебряный глаз больше никогда не будет надзирать за ними.

Несколько мгновений Татро молчала.

– Как жалко бедную гиллоту, – сказала она наконец. – Прочитай мне эту сказку еще раз, Рашвен, пожалуйста.

Приподнявшись на локте, королева недовольно проговорила:

– Почему вы всегда выбираете такие грустные сказки, советник? Разве в книге нет ничего повеселее? Этот серебряный глаз – сплошной вымысел и ересь.

– Мне показалось, что принцессе нравится эта сказка, потому я ее и выбрал, ваше величество, – отозвался СарториИрвраш, как обычно в присутствии королевы принимаясь разглаживать усы и улыбаясь.

– Зная ваше отношение к расе анципиталов, я не понимаю, отчего вы все время так упиваетесь мыслью о том, что когда-то человечество обращалось за знанием к двурогим?

– Осмелюсь возразить вам, сударыня, – в этой сказке мне нравится совсем иное, а именно сама идея того, что король вообще может обращаться к кому-то за знанием.

От удовольствия МирдемИнггала хлопнула в ладоши – так понравился ей ответ.

– Остается надеяться, что не все в этой сказке вымысел…

Следуя Ахду, мади ступили на территорию государства Олдорандо, и через несколько дней на пути их встал город – тезка своей страны.

Специально для стоянок путников перед Южными воротами отвели место, под названием Порт. Племя разбило там лагерь на несколько дней, что случалось в их странствиях крайне редко. В первый же вечер в ознаменование этого события был устроен скромный праздник. Был зарезан и изжарен со специями аранг, после трапезы у костра мади танцевали свой сложный танец, зиганк.

Вода и шерсть. В Олдорандо шерстяная одежда и коврики, накопленные за время Пути, обменяли у купцов на предметы первой необходимости. Редкие купцы, всего один или два, пользовались доверием мади. Мади нужна была кое-какая утварь и упряжь для животных – племя не умело работать с металлом.

Как правило, почти каждый раз по прибытии в город несколько членов племени оставались там дожидаться следующего появления своих сородичей. Единственной причиной, способной заставить отказаться от Ахда, могли быть немощь и болезнь.

Так некоторое время назад хромая девочка мади оставила Ахд и поселилась в Олдорандо. Немного позже, поправившись, она получила работу – стала мести полы во дворце короля Сайрена Станда. Девочку звали Бакхаарнет-она. Бакхаарнет-она была чистокровной мади, с совершенным лицом своего племени – полуцветок, полуптица – и в работе не знала усталости, делала все, что ей приказывали, чем сильно отличалась от ленивых олдорандцев. За работой она пела, и стайки маленьких птиц бесстрашно слетались к ней послушать ее песню.

Выйдя однажды на дворцовый балкон, король Сайрен Станд увидел Бакхаарнет-она. В дни своей молодости король не считал необходимым окружать себя советниками и церковниками-наперсниками. Увидев прекрасную мади, он приказал привести ее к себе. В отличие от большинства соплеменников, взгляд девушки Бакхаарнет-она был разумным и умел фокусироваться на предметах, как это обычно происходит у людей. Кроме того, воспитанная мади, она была покорна мужчине во всем, что как нельзя лучше устраивало короля Станда.

Он решил учить девушку алонецкому и приличным манерам, для чего во дворец взяли лучшего учителя. Однако наука давалась Бакхаарнет-она с огромным трудом – за месяц она едва сумела выучить с десяток слов. Так продолжалось до тех пор, пока король не догадался обратиться к своей подопечной с песней. Она мгновенно повторила пропетую им фразу. После этого учеба пошла гораздо быстрее. Бакхаарнет-она отлично выучилась алонецкому, но говорить на нем как все люди не могла, только пела.

Увлечение короля степной дикаркой шокировало многих. Самого Сайрена Станда досада придворных только забавляла. Довольно скоро он узнал от юной мади, что ее отцом был мужчина-человек, беглый раб, в молодости присоединившийся к Пути, чтобы в одиночку не пропасть в пустыне с голоду.

Презрев советы придворных, король Олдорандо женился на Бакхаарнет-она, официально обратив ее перед тем в государственную веру. Через положенное время молодая королева родила ему сына о двух головах, вскорости умершего. После этого несчастья королева-мади рожала еще дважды, и оба раза на свет появлялись девочки, хорошенькие, здоровые и вполне нормальные. Первой родилась Симода Тал, второй – подвижная как ртуть Милуя Тал.

Эту историю принц РобайдайАнганол слышал еще мальчиком. Теперь, одетый как мади и называющий себя Роба, он, миновав городские ворота, добрался от Порта до королевского дворца. Черкнув несколько слов Бакхаарнет-она, он попросил слугу передать записку королеве.

Стоя на солнцепеке, он терпеливо дожидался ответа, рассматривая оплетшие ограду королевского дворца ветви зандала, чьи цветы распускались только по ночам. Город Олдорандо показался борлиенскому принцу очень странным – проходя по улицам, он нигде не заметил ни одного фагора.

Встретиться с королевой-мади он хотел для того, чтобы расспросить ее о бывших соплеменниках и постараться узнать о них как можно больше, прежде чем продолжить свой Путь вместе с племенем. Со временем он намеревался стать первым из людей, поющим на языке мади не хуже самих мади. Перед тем как сбежать из отцовского дворца, он много разговаривал с главным советником, СарториИрврашем, развившим в нем любовь к учению, – что явилось еще одной причиной размолвки с отцом, королем Орлом.

Со своей подругой Роба расстался у городских ворот. На прощание он молча поцеловал ее запыленную обветренную щеку. Он знал, что, даже если решит снова присоединиться к пути мади, им вряд ли доведется встретиться опять – к этому времени Взгляд Согласия будет дарован кому-то другому, а если даже и снова ему, то как он сможет отличить ее от ее соплеменниц-мади? Проведя с мади немало времени, он теперь твердо знал, что священным даром осознания и проявления своей индивидуальности в этом мире обладают только люди и в меньшей степени фагоры.

Слуга вернулся лишь по прошествии часа – глядя на этого вышагивающего человечка, весьма самоуверенного и, очевидно, высокого о себе мнения, Роба думал о том, насколько тот не похож на размеренно шагающих по жизни мади, чья скромность и незаметность позволяла им существовать спокойно и в безопасности, как если бы сам Акха благоволил их покорности. Не рискуя выйти под безжалостный свет раскаленного Фреира, дворцовый служитель выбрал длинный путь в обход дворцового дворика, укрываясь в тени крытой аркады.

– Что ж, королева изъявила желание принять тебя, незнакомец, – она милостиво дарует тебе пять минут своего внимания. Не забудь поклониться, когда увидишь ее, дикарь.

Проскользнув в дворцовые ворота, Роба равнодушно двинулся по самому пеклу через двор скользящим шагом мади, позволяющим держать спину прямо. Внезапно из дверей дворца вышли двое мужчин и двинулись навстречу, едва скользнув по нему надменным взглядом. Внутренне сжавшись, Роба немедленно узнал одного из них – спутать его было невозможно ни с кем: это был его отец, король ЯндолАнганол.

Скинув с головы капюшон из мешковины, Роба низко поклонился королю Орлу, постаравшись сделать это уважительно, но без подобострастия. Выпрямившись, он двинулся дальше все тем же легким шагом вечных скитальцев. Быстро переговариваясь о чем-то друг с другом, отец и его спутник прошли мимо Робы, который, не оборачиваясь, вошел в ту же дверь, из которой они вышли, чтобы встретиться с королевой Бакхаарнет-она.

Хромая королева встретила его на серебряных качелях. Пальцы ее босых коричневых ступней были унизаны кольцами. Молчаливый лакей в зеленом одеянии размеренно махал над королевой опахалом. Зал, в котором королева приняла Робу, был полон зелени, цветов и декоративных деревьев в замаскированных кадках. Всюду порхали и пели пекубы, множество которых скрывалось в листве.

Как только королева Бакхаарнет-она узнала, кто Роба на самом деле, а это произошло почти сразу, она немедленно изъявила желание поговорить с посетителем о его отце, короле ЯндолАнганоле, и принялась петь дифирамбы в адрес короля Борлиена. Оставив на потом надежды узнать тайны быта и истории мади из уст дочери племени странников, Робе пришлось слушать то, о чем он слышать не желал.

Довольно скоро он потерял терпение, и досада затмила его разум.

– Я пришел к вам, потому что хочу научиться петь на птичьем языке племени ваших предков, ваше величество, – внезапно объявил он королеве. – Таково мое желание, но вы заставляете меня петь о проклятии моего рождения. Вы превозносите этого человека, но, чтобы узнать его так, как знаю я, нужно родиться его сыном. В его сердце нет места понятиям человеческим, он грезит о небывалой славе, мостя дорогу к ней трупами своих подданных. Религия и власть – больше его ничего не интересует. Религия и власть – а о Татро и Робе он забыл, едва они появились на свет.

– Король обязан править своей страной – таков его удел. Это известно всем и каждому, – пропела в ответ Робе королева-мади. – В головах королей всегда роятся замыслы, недоступные пониманию простых подданных. Там, где живет король, другим людям жизни нет.

– Жажда величия и власти – это камень, – с жаром отозвался Роба. – Этот камень придавил моего отца. Меня, своего сына, он хотел заточить в монастыре на два года. Два года в застенке я должен был учиться любить власть и величие. В монастыре в Матрассиле я должен был принять обет молчания, чтобы быть представленным каменному идолу Панновала – Акханабе…

К чему мне терпеть все это, ваше величество? Кто я – калека-горбун или ползучая тварь, чтобы покорно влачить свои дни под гнетом камня? Так вот, у моего отца сердце превратилось в камень, говорю я вам, и я бежал от него, бежал как ветер, не чуя под собой ног, дабы присоединиться к Ахду вашего племени, добрая королева.

Бакхаарнет-она ответила ему песней:

– Мое племя, о котором вы говорите, это ничтожество, пыль земли. У нас нет разума, только укт, благодаря чему мы избавлены от чувства вины. Как вы, люди, называете это? Бессовестные. Да, мы бессовестны – мы можем только идти, идти и идти, оставляя за спиной жизнь… из тысяч мади повезло лишь мне, несчастной хромой.

Мой дражайший муж, король Сайрен, учил меня любить и ценить религию, которой не знают несчастные невежды мади. Странно – существовать в течение многих веков и не знать, что появился на свет только благодаря доброй воле Всемогущего! Вот почему религиозные чувства твоего отца понятны мне и вызывают у меня уважение. Каждый день, с тех пор как он здесь, он подвергает себя бичеванию.

Пение королевы утихло, и Роба с горечью спросил:

– Что же мой отец делает здесь? Неужели ищет меня, беглую часть своего королевства?

– О нет, нет.

Последовала трель мелодичного смеха.

– Ваш отец здесь для переговоров с королем Сайреном Стандом и церковными дигнитариями из далекого Панновала. Я уже виделась с ними – мы приятно беседовали.

Роба шагнул к королеве-мади и встал так близко, что лакей с опахалом заволновался – теперь ему приходилось орудовать своим инструментом с удвоенной осторожностью, чтобы не задеть борлиенского принца.

– И о чем же мой отец разговаривал с вами и вашим мужем, позвольте спросить? Вы, конечно же, знаете, что вот уже десять лет между нашими странами существует вражда, войны на наших границах не утихают? О чем они могут договариваться? Что мой отец ищет здесь? Быть может то, что у него уже есть?

– Кто может знать дела королей? – насмешливо пропела в ответ Бакхаарнет-она.

Одна из ярких птичек случайно задела крылом лицо Робы, и он со злостью сбил крылатое создание рукой на пол.

– Вы, ваше величество, вы должны это знать. Что они задумали?

– Твой отец носит в себе рану – я увидела это в его лице, – пропела в ответ королева. – Он страстно желает сделать свой народ самым могущественным на свете, что позволило бы ему смести врагов и обратить их во прах. Ради этого он готов принести в жертву даже свою королеву, вашу мать, принц.

– Он собирается пожертвовать моей матерью – каким образом?

– Он приносит ее в жертву истории. У женщины нет другой судьбы, кроме судьбы ее мужа, она всегда живет в его тени. Мы, женщины, лишь слабые создания в руках мужчин…

Его путь потерял четкие очертания. У него появилось внезапное предчувствие близящегося ужасного зла. Побуждения, которыми он руководствовался еще недавно, теперь казались ему ничтожными. Он решил попробовать вернуться к мади и среди них забыть о людском коварстве. Но Ахд уже не устраивал его – Путь требовал полного покоя или по меньшей мере отсутствия разума. После нескольких дней странствия с племенем он оставил укт и отправился скитаться без цели, топтал ногами степь, жил в лесу на деревьях и ночевал в львиных логовах – все это принесло ему слабое, но все же успокоение. Он быстро забыл песни мади и разговаривал сам с собой исключительно на языке людей. Жил, питаясь плодами фруктовых деревьев, грибами и той живностью, что шныряла под ногами.

Среди мелких и нерасторопных зверьков, которых он употреблял в пищу, попадались и крохи-панцирники, горбуны от природы. Маленькая сморщенная мордочка крохотного создания выглядывала наружу из-под несоразмерного хитинового панциря, поддерживаемого двумя десятками нежных белесых ножек. Крохотные горбуны дюжинами водились под гнилыми пнями, обычно сбиваясь в большой комок-семью.

Робе панцирники нравились. Часами, лежа на животе и подперев голову рукой, он наблюдал за их жизнью и играл с ними, осторожно переворачивая на спинки пальцем. Он поражался бесстрашию лилипутов, вернее, завидовал отсутствию у них страха; чувство зависти вызывала у него и их леность и покойная нерасторопность. Зачем такие существуют на свете? К чему их создал Всемогущий? Каким образом им удается выживать – ведь целый день они почти ничего не делают?

Но именно эти маленькие создания, скрывающиеся под хитиновым панцирем, уцелели на земле с давних веков. Они вынесли все – и страшную жару, и холод, в которые поочередно скатывалась Гелликония – об этом ему рассказывал СарториИрвраш, – и во все времена крохотные горбуны ничего для этого не делали, просто прятались, держась поближе к почве, которая давала им жизнь.

С улыбкой Роба любовался панцирниками, он любил их даже тогда, когда, лежа на спинке, они слабо шевелили ножками, неуклюже пытаясь перевернуться обратно.

Но постепенно на смену его любопытству и умилению пришло беспокойство. Чем панцирники сумели так прогневать Всемогущего, если тот низвел их до такого жалкого состояния?

Лежа перед гнилым пнем и рассматривая панцирников, он думал, и мысли, точные и верные, с начала до конца ясно очерченные и звенящие в сознании так мощно, словно кто-то чужой произносил их, в основном сводились к следующему: возможно, он ошибается, и его отец, которого он ненавидел за то, как тот так поступает с матерью, и считал неправым, на самом деле прав; возможно, Всемогущий действительно существует и направляет своей волей дела людей. И если паче чаяния это действительно так, то все, что он по своему глубокому заблуждению доселе считал хитроумным коварством, в действительности – бесспорная необходимость и единственно возможное.

Вдруг поняв это, он, трепеща, вскочил на ноги, позабыв о бессильных созданиях, корчившихся на земле.

Мысли с ревом закружились в его голове, проносясь там подобно шаровым молниям, и он понял, что ясный и четкий голос, к которому он давно уже прислушивается, принадлежит Всемогущему и никому иному: своим доброжелательным советом тот пытается наставить его, заблудшего, на путь истины. Боль ушла; он стал обычным ничтожеством, существом без имени и судьбы, настоящим мади.

Застигнутый на тропе своего укта осознанием собственной роли в мире, РобайдайАнганол каждую ночь задумчиво следил за тем, как в небесах над ним медленно и величественно кружится звездное колесо. Засыпая, он замечал восходящую над северным горизонтом комету ЯрапРомбри. Быструю звезду Кайдау он тоже видел, и не раз.

Острые глаза Робайдая способны были различать даже фазы Кайдау, конечно, когда та стояла в зените. В отличие от остальной бриллиантовой пыли, рассыпанной по небосклону, Кайдау двигался на удивление быстро, за ночь пересекая весь небесный свод с юга на север. По мере того как блуждающая звезда приближалась к северной части горизонта, она расплывалась в световое пятно и ее диск становился неразличимым; ярким мазком бледно-голубого фосфора Кайдау спускалась за горизонт и исчезала из виду.

Обитатели Кайдау, которая на самом деле была Земной станцией наблюдения, называли свой мир «Аверн». Во времена одиноких странствий Робайдая на станции проживало около шести тысяч разумных обитателей, мужчин, женщин, детей и андроидов. Все человеческое население Аверна было поделено на шесть кланов по известным разделам наук. Каждый клан занимался изучением того или иного аспекта жизнедеятельности планеты, вокруг которой обращалась станция наблюдения, уделяя внимание и сестринским планетам Гелликонии. Вся информация, которую им удавалось собрать, передавалась по радиолучу на Землю.

Четыре планеты, обращающиеся вокруг звезды класса G Беталикс, представляли собой величайшее открытие землян с начала эры их межзвездных полетов. Межзвездные экспедиции – «завоевания космоса», как называло это когда-то в давние времена молодое и еще мало знающее о Вселенной человечество – организовывались с великой помпой и широчайшим размахом, охватывали многие тысячи маршрутов и огромные пространства космоса. На поддержание таких исследований, естественно, уходили огромные средства, что очень скоро подорвало экономику Земли. Только когда межзвездные экспедиции наконец доказали свою бесперспективность, от них скрепя сердце отказались.

Тем не менее, своеобразный результат все же был достигнут. Бесплодные тщания изменили человечество духовно. Более глубокое и точное понимание своего места на шкале ценностей Вселенной освободило людей от неуверенности, позволив им трезво соразмерять свои запросы с системой глобального производства, которая с тех пор стала более управляемой и, соответственно, понятной и эффективной. Кроме того, с тех пор как стало совершенно ясно, что из миллионов исследованных планет, находящихся в достижимом удалении от Земли, только она одна обладает даром порождать разумную жизнь, межличностные человеческие отношения поднялись на новый уровень, приобретя характер величайшей ценности, почти святыни.

Пустота и бесплодность Вселенной были настолько абсолютны, что в это с трудом верилось. Органическая жизнь, даже самая примитивная, возникала там весьма редко. Именно эта бесполезная пустота Вселенной и породила в людях отвращение к межзвездным полетам. Но к тому времени, когда, казалось, все надежды были потеряны, дальняя экспедиция внезапно сообщила, что в двойной системе Фреир-Беталикс ею обнаружена разумная органическая жизнь.

«Бог создал Землю за семь дней. Остальное время он пребывал в праздности. И только на старости лет, вдруг опомнившись или просто решив размяться, создал Гелликонию». Эта едкая шутка стала популярной среди землян.

Обнаружение планет системы Фреир-Беталикс естественно имело для землян огромное значение, прежде всего в смысле духовном. Среди планет новой системы Гелликония была жемчужиной, венцом творения.

Нельзя сказать, что Гелликония во всем повторяла Землю – различия между двумя мирами были огромны. Здесь жили совершенно другие люди, хотя они тоже дышали воздухом, так же страдали, радовались и их уход тоже носил название «смерть». В онтологическом смысле развитие планет шло в одинаковом направлении.

Гелликония отстояла от Земли приблизительно на тысячу световых лет. Полет от одной планеты к другой даже на самом быстром звездолете, построенном по последнему слову земной техники, все равно занимал ни много ни мало около полутора тысяч лет. Человеческое бытие было чересчур бренным, чтобы продлиться на такой срок.

Но, как бы ни было, внутреннее принуждение, исходящее из глубин человеческого существа, из так называемой души, и желание взглянуть на себя со стороны заставило людей, несмотря на не подвластную воображению пропасть пространства и времени, попытаться установить связь меж двумя планетами. Преодолев все трудности пространства и времени, Земля построила на орбите Гелликонии свой дозорный пост, станцию наблюдения. Обязанностью населения станции было изучать жизнь Гелликонии и отсылать на Землю собранные сведения.

Так началось долгое одностороннее знакомство двух разумных планет. Подспудное вовлечение в жизнь другого мира способствовало зарождению и развитию среди землян драгоценного чувства, божественного дара сопереживания и сочувствия чужим бедам. Первоначально прикосновение к чужой жизни происходило чрезвычайно просто – каждый вечер земляне включали проекционные устройства, дабы узнать новую порцию подробностей существования своих далеких героев на поверхности иного мира. Люди боялись и не любили фагоров. С интересом следили за жизнью двора в борлиенской столице Матрассиле, оплоте короля ЯндолАнганола. Учились писать и читать по-алонецки; многие земляне уже умели говорить на одном или двух языках Гелликонии. Так, в определенном смысле, далекая Гелликония начала победное завоевание Земли.

Великой межзвездной эре на Земле пришел конец, и единственным ее достижением оказалась причастность к чужой жизни на далекой планете. Достижением единственным, но драгоценным.

Как любая долгожданная и бесценная добыча, Гелликония продолжала приносить дань и после установления, как казалось, полной незримой власти над ней древних мудрецов-землян. Молодой и дикий еще мир, прекрасный и щедрый, мир чудес и безмерной жестокости, Гелликония тем не менее несла гибель любому землянину, решившемуся ступить на ее поверхность. Гибель пускай не молниеносную, но тем не менее неизбежную.

Наличествующие в атмосфере Гелликонии особые вирусы подавляющую часть Великого Года были безвредны для коренного населения, чей организм привык к ним за миллионы лет адаптации. На любого землянина эти микроорганизмы, мельчайшие и всепроникающие, действовали губительно. Так невидимые невооруженным глазом существа надежно охраняли от пришельцев свою планету, ограждая ее, подобно мечу ангела из древней земной легенды, стерегущего вход в райский сад.

Для обитателей Аверна раскинувшаяся внизу планета являла собой нечто, не уступающее по красоте райскому саду, в особенности когда на смену медленно текущим векам зимы Великого Года пришло Лето.

В распоряжении жителей Аверна были собственные парки, озера и реки, сложнейшие электронные симуляции, предназначенные развлекать мужчин и женщин станции наблюдения. Но искусственное, сколь бы совершенным оно ни было, не способно превзойти творения природы. Многие из проживающих на борту станции отчетливо чувствовали, что их существование, лишенное острой приправы реальности, полностью искусственно.

В случае клана Пин ощущение искусственности существования было особенно изводящим и мучительным. Клан Пин занимался взаимосвязью всех остальных сторон исследования и обеспечением непрерывности процессов наблюдения. Деятельность Пин имела, по преимуществу, социологический оттенок.

Основной задачей клана Пин были регистрация и расшифровка жизненного пути определенным образом выделенного семейства или нескольких семейств в течение 2592 земных лет Великого Года Гелликонии. Информация такого рода, невозможная для сбора и обработки на Земле, само собой, была бесценна с научной точки зрения. Тщательное и непрерывное наблюдение за чужой жизнью нередко приводило к тому, что Пин начинали отождествлять себя с тем или иным персонажем на планетной тверди внизу.

Будоражащее ощущение бурлящей совсем неподалеку жизни усугублялось осознанием абсолютной недостижимости родины, Земли. Родиться на станции означало родиться вечным изгнанником. Первый закон, направляющий и определяющий жизнь обитателей Аверна, гласил: «Дороги назад нет».

С Земли изредка прибывали автоматические, пилотируемые компьютерами, корабли. Эти корабли-связные, как их называли, всегда несли на борту аварийные установки, в которых, в принципе, могли путешествовать и люди. Об этом никогда не говорилось ни слова, но обитатели Аверна догадывались, что на Земле те, кто занимался отправкой каждого нового автоматического корабля-связного, не прекращали питать надежду на то, что, возможно, когда-нибудь, в далеком будущем, технологии разовьются настолько, что позволят авернцам возвратиться на родную планету; однако, скорее всего – и наиболее трезвые головы склонялись именно к этому – прилетающие корабли выбирались из числа самых устаревших, которые, ввиду предельной простоты их функций, не трудились модернизировать. Пропасть пространства и времени превращала в насмешку саму надежду на возможность обратного перелета; за полторы тысячи лет в прах превращалось все, даже тело, погруженное в глубочайший криогенный сон.

Посему просторы Гелликонии, лежащей гораздо ближе недостижимой Земли, тревожили и волновали гораздо сильнее, чем родина. Однако на страже неприкосновенности Гелликонии стоял смертоносный вирус.

Существование на Аверне было калькой с утопических романов – как говорится, легким и приятным, но бессодержательным и тусклым. Здесь не было опасностей, которым требовалось бы противостоять, тут не знали ранней безвременной смерти, потрясения случались крайне редко. Здесь не было откровенного засилья религии; религиозные верования не могли глубоко тронуть умы сообщества, обязанностью и смыслом существования которого было наблюдение за перипетиями, взлетами и падениями целого мира под ногами. Метафизические муки и экстаз отдельного эго расценивались как поведенческая некорректность.

Для сменяющих одно другое поколений авернцев их маленький мир оставался тюрьмой, мчащейся по орбите своего укта в никуда. Некоторые представители клана Пин, глядя на безумно блуждающего по диким просторам планеты несчастного Робу, завидовали его свободе.

Очередное прибытие корабля-связного на некоторое время рассеяло уныние наблюдателей. Когда-то давно, в начале существования Аверна, прибытие корабля порой служило поводом для бунта. Обычно корабль привозил целую библиотеку накопленных земных новостей из мира бизнеса, политики, искусства, социального развития, открытий и всего, что только возможно, естественно, совершенно неизвестных авернцам. Такие бунты, как правило, быстро подавлялись, и зачинщиков в наказание за вопиющее поведение по неписаному закону отсылали вниз, на поверхность Гелликонии, на верную смерть.

Бунтовщики довольно скоро гибли, убитые безжалостным вирусом, но за это время кое-что успевали – за приключениями своих бывших собратьев-крамольников, иногда довольно занятными, обитатели Аверна всегда следили с большим интересом. Бунтовщики как бы проживали за них жизнь на планете, начинающейся сразу же за парадным крыльцом.

Со времен первых бунтов остался и обычай ритуального добровольного жертвоприношения, предназначенного служить как бы спускным клапаном, избавлением от безопасности. Обычай этот, имеющий вид игры, своего рода лотереи, словно в насмешку носил название «Отпуск на Гелликонии». На протяжении веков Лета Гелликонии лотерея проводилась раз в десять лет. Победителю дозволялось спуститься на поверхность планеты навстречу гибели, причем место посадки назначали по его собственному выбору. Кто-то предпочитал места уединенные, другие требовали доставить их в город, третьи выбирали горы, четвертые – равнины. Но с первой лотереи ни один из ее победителей не отказался от своего приза и не променял краткий миг настоящей свободы на безбедное, но бесконечно однообразное существование.

Теперешняя лотерея состоялась по прошествии 1177 земных лет после апоастра – середины Великого Года.

Все три предыдущие лотереи выигрывали женщины. Теперь же счастливцем, вытащившим счастливый билет, стал некто Билли Сяо Пин. Выбрать место высадки не составило ему особого труда. Он отправится в Матрассил, столицу Борлиена. Там, прежде чем вирус одолеет его, ему, возможно, удастся увидеть лицо возлюбленной, королевы королев.

Так смерть стала наградой Билли: смерть, которую он сможет вкусить не торопясь, под роскошный многовековой аккомпанемент величественно разворачивающегося Великого Лета Гелликонии.

Глава 6

Дары послов

Из Олдорандо король ЯндолАнганол вернулся к своей королеве довольно скоро. Не прошло и четырех недель. Его хромота постепенно прошла. Однако случившееся в Косгатте, этот позор по-прежнему не давал ему покоя. Однажды короля Орла попросили о встрече послы, прибывшие среди зимы из Панновала.

Жара в столице Борлиена стояла ужасная, раскаленное марево окутывало дворец, венчающий холм над городом. Дворцовые стены зыбко дрожали в восходящем воздухе, словно были сложены не из крепкого камня, а явились порождением миража, и любой человек мог без труда пройти сквозь них. Много лет назад, в годы Великой Зимы, день средизимья, государственный праздник, отмечали очень пышно; но теперь обстоятельства изменились, и было понятно почему. Людям стало все равно – жара плавила мозги, и в голове не оставалось места для мыслей.

Разморенные придворные вяло бродили по дворцовым залам. Сиборнальский посол добавил льда в кубок с вином и принялся думать о прохладных женщинах своей родины. Едва церемония королевского приветствия завершилась, прибывшие панновальские послы, которые принесли с собой кое-какой багаж и официальные подарки, обливаясь пóтом, все как один повалились на диваны в зале отдыха.

Едва сдерживая закипающую досаду на короля, главный советник Борлиена СарториИрвраш отправился в свои покои, где закурил излюбленный вероник.

То, что затевалось сейчас, добром наверняка не кончится. Но не он приложил к этому руку, потому что никто не удосужился спросить его совета. Король подчеркнуто пренебрегал его мнением.

Будучи по натуре одиночкой, СарториИрвраш проводил в жизнь дипломатию политического монополизма. По его глубочайшему убеждению, Борлиену не стоило так рваться в объятия могущественного Панновала, заключая ли для этого союз с Олдорандо или каким-либо иным путем, – и без того уже глава Священной Империи имел слишком большое влияние на страну. Три государства, соседи и союзники, были накрепко связаны общей верой, которую, кстати, он, СарториИрвраш, совершенно не разделял.

Несколько веков назад Олдорандо мог с гордостью считать себя старшим братом Борлиена. Если теперь эти времена вернутся, то не по вине советника – не он этого хотел. Он лучше других понимал отсталость Борлиена; укрепление главенства Панновала вряд ли способно было вывести их на передовые рубежи межгосударственных отношений. Король полагал иначе, и церковные советники в один голос поддерживали его.

По требованию главного советника скритиной был принят закон, содержащий очень строгий свод правил, регулирующих прибытие и отправление иноземцев в и из Матрассила. Возможно, в своем уединении он сделался добычей ксенофобии; но он запретил бродягам-мади появляться за пределами городских ворот и приказал карать смертью иноземцев, уличенных в связи с горожанками Матрассила. Закон о фагорах советник не смог провести, поскольку против него поднял голос сам король.

СарториИрвраш вздохнул. От жизни он хотел бы одного – возможности спокойно продолжать свои исследования. Власть держала его крепкой рукой, и это вызывало у него не просто раздражение, но презрительное нежелание иметь с кем-либо дело; в отместку он вел себя как мелкий тиран, готовясь к тем временам, когда ставки окажутся слишком высоки и ему понадобится выдержка и практическое умение. Испытывая неловкость от той власти, которая находилась в его руках теперь, он тем не менее тешил себя мечтами о тоталитарном владычестве.

Прояви он в свое время бóльшую настойчивость, о такой опасной ситуации, какая сложилась сейчас, когда почти полсотни иноземных послов могли оказывать и оказывали влияние на короля, фактически управляя страной, не было бы речи. Он твердо знал, что король готовит кардинальные перемены и что драма, долженствующая изменить если не плавный и спокойный, то по крайней мере объяснимый и предсказуемый характер его жизни, уже поднимается по лестнице на порог дворца. Покойная жена называла его бесчувственным. СарториИрвраш знал, что это правда, поскольку его нервные центры были целиком сосредоточены на работе.

Он особым образом сутулил плечи; возможно, в надежде, что это придаст ему внушительный вид, чего ему так часто не хватало. Ему было тридцать семь – если точно, тридцать семь лет и пять теннеров, согласно принятой на Кампаннлате системе летоисчисления, – и возраст, конечно, давал себя знать: годы избороздили морщинами его лицо, в особенности углубив складки около носа, что вкупе с усами придавало ему вид ученой мыши.

«Ты предан своему королю и любишь его, а также своих сограждан», – убеждал он себя, быстрым шагом направляясь в уединение своих покоев.

Как и многие другие твердыни подобного предназначения, дворец был средоточием старого и нового. В пещерах, устроенных под скалами Матрассила во времена прошедшей Великой Зимы, когда-то давно были форты. Теперь эти пещеры либо стояли заброшенными, либо расширялись и кипели жизнью, вновь становясь крепостями или домами увеселений в зависимости от того, какие времена переживала столица, спокойные или нет.

Определенные круги в Панновале никак не хотели смириться с тем, что в Борлиене, особенно в его столице Матрассиле, фагоры могли свободно расхаживать по улицам, не навлекая на себя народного гнева, более того, никого не наводя на мысль о подобной возможности. Опираясь на этот из ряда вон выходящий факт, они обратились за объяснениями ко двору короля Орла. Не найдя объяснений и там, определенные круги признали борлиенский двор провинциальным, но на том не успокоились.

Король ЯндолАнганол в пору, когда судьба была к нему более благосклонна и брак с королевой МирдемИнггалой еще имел пряный привкус новизны, призвал в столицу лучших архитекторов, каменщиков и художников всей страны (хотя, по мнению некоторых, бесконечно безвкусных), с тем чтобы придать своей столице надлежащий лоск, заставить ее стряхнуть застарелую пыль провинциальности. Особенно большие средства были истрачены на отделку половины дворца, отведенной для королевы королев.

В целом атмосфера дворца тяготела к военной, однако тут не чувствовалось той скованности и показного этикета, которыми отличались дворы Олдорандо и Панновала. Двор благосклонно смотрел на процветающие под его крылом высокие материи. Так, к примеру, покои СарториИрвраша все давно уже признавали пристанищем науки и искусства.

Советник неохотно поднялся из кресла и покинул свои покои – нужно было продолжить разговор с королем. Вероник навеял его смятенному рассудку мысли чуть более приятные, чем тяжкие государственные думы. Не далее как вечера советнику удалось разрешить проблему, изводившую его уже по меньшей мере год, – проблему, уходящую корнями в далекое прошлое. Правда и ложь в прошлом всегда бывали более подвластны ему и различимы, чем в новые времена.

Навстречу ему появилась королева, как обычно в пламенно-красной мантии, в сопровождении брата и малолетней принцессы Татро, которая моментально подлетела к советнику и с визгом намертво вцепилась в его ногу. СарториИрвраш поклонился. Углубленный в свои мысли, он, однако, заметил волнение на лице королевы королев – по всей видимости она, как и он, была озадачена и обеспокоена визитом панновальских послов.

– Сегодня вам предстоит разговор с панновальцами, – сказала королева вместо приветствия.

– Пока моя история еще не написана, мне, к сожалению, изредка приходится встречаться с разнообразными напыщенными типами.

Опомнившись и обуздав раздражение, советник быстро рассмеялся.

– Прошу прощения, ваше величество, я хотел сказать, что всегда полагал принца Тайнца Индредда Панновальского лучшим другом Борлиена, хотя и не лишенным некоторых…

Королева медленно улыбнулась в своей обычной манере: она словно бы не желала уступать шутке, не хотела, чтобы ее смешили, – улыбка обычно зарождалась в глазах, потом смеяться начинал нос, после чего к общему веселью присоединялись и губы.

– Я согласна с вами. У Борлиена нет сейчас верных друзей, да и раньше никогда не было.

– По-моему, Рашвен, вашей истории не суждено закончиться, – подал голос ЯфералОборал, брат королевы, один из немногих, наряду с юной принцессой, пользующийся привилегией обращаться к советнику, используя его прозвище. – Под видом научных занятий вы, наверно, просто дремлете после обеда.

Советник вздохнул – брат королевы, к несчастью, не отличался остротой ума своей сестры. И сурово ответил:

– Вам, молодой человек, я скажу вот что – пора перестать портить каблуками паркет дворцовых залов и заняться делом: почему бы вам для разминки не оснастить корабль и не отправиться в кругосветное плавание – у вас все задатки великого путешественника. Это могло бы расширить ваш кругозор, во всех отношениях!

– Я хотела предложить это Робайдаю, – печально отозвалась королева королев. – Где мальчик скитается теперь?

СарториИрвраш не собирался петь дуэтом с королевой дифирамбы ее сыну.

– Только вчера я сделал одно очень любопытное открытие, – сказал он вдруг. – И теперь тороплюсь поведать о нем королю – не желаете послушать? Уверен, вам не будет скучно. Немного знания всегда полезно, тем более что я выдаю его всегда разумными скромными дозами, от которых не потянет выйти на свежий воздух прямо через дворцовое окно – на этот счет можете не беспокоиться.

Ответом был серебристый смех королевы. Она взяла советника за руку.

– Пойдемте. Я понимаю, вам здесь несладко, но мы с Яфом далеко не так безмозглы, как те придворные павлины, с которыми вам приходится обычно иметь дело. Так что же это за открытие, о котором вы хотите поведать королю? Неужели прогноз обещает похолодание?

Не обращая внимание на насмешливый тон королевы, СарториИрвраш, нахмурившись, спросил:

– Скажите мне, ваше величество, какого цвета шкура у хоксни?

– Я знаю! – закричала принцесса. – Хоксни гнедые. Все знают – хоксни гнедые.

Сдержавшись, СарториИрвраш подхватил девочку на руки и поднял перед собой.

– Если ты знаешь все на свете, тогда скажи, какого цвета была шкура хоксни вчера?

– Тоже гнедой.

– А позавчера?

– Рашвен, какой же ты глупый – тоже гнедой.

– Милая моя принцесса, вы мудрейший ребенок и совершенно правы. Но коль скоро дела обстоят именно так, как вы только что сказали, тогда почему в старинных летописях отмечено, что некогда, в незапамятные времена, хоксни были полосатой масти?

Советник знал ответ.

– Тот же вопрос я задал своему другу Бардолу КараБансити, будучи у него в гостях в Оттассоле. КараБансити, известный анатом, не стал откладывать дело в долгий ящик, забил хоксни, содрал шкуру и тщательно изучил ее. И знаете, что он при этом обнаружил? Он обнаружил, что хоксни вовсе не гнедая, как мы всегда считали. Шкура хоксни полосатая: одни коричневые полоски чередуются на фоне других, еще более коричневых.

Татро рассмеялась.

– Ты как всегда мучаешь нас, Рашвен. Одно коричневое плюс другое коричневое дает в сумме тоже коричневое, разве не так?

– И да, и нет. Структура волоса на шкуре хоксни свидетельствует о том, что ее масть нельзя назвать просто гнедой, или коричневой, как хотите. Шерсть на шкуре состоит из чередующихся коричневых полос разной яркости. Причем из этого можно сделать один очень интересный вывод. Знаете какой?

Вывод этот, или, как я назвал его, ответ на загадку – пришел ко мне в голову вчера, и говорю я вам о нем не потому, что хочу похвастать своей смекалкой. Как утверждают летописи, когда-то давно хоксни были четкой полосатой масти. Вопрос – когда же так было? Ответ – в течение нескольких веков весны Великого Года, когда на пастбищах росло вдоволь травы. Как только хоксни получили вдоволь корма, встала необходимость скорейшего размножения. Яркая полосатая масть, позволяющая заметить ее обладателя издалека, – это окрас, свойственный пику брачного периода хоксни. Сегодня, когда минули века весны и в свои права вступили века лета, хоксни повсюду размножились во вполне достаточном количестве. Отпала необходимость производить себе подобных в геометрической прогрессии, поэтому брачный окрас снова пропал, скрылся. Полоски потускнели, вернулись к своему нормальному цвету – коричневому, – чтобы оставаться такими до тех пор, пока по наступлении следующей весны Великого Года в них снова не появится нужда.

Королева королев подняла бровь.

– Если только мы не изжаримся в адском огне Фреира и следующая Весна действительно наступит.

СарториИрвраш весело хлопнул в ладоши.

– Вот тут-то и кроется ответ на ваше замечание, ваше величество – следующая Весна наступит непременно, поскольку за это говорит изменчивость масти хоксни. Отталкиваясь от этого, можно утверждать, что Фреир никогда не поглотит нас, с такой же уверенностью, как если бы об этом нам поведал сам Акханаба. За Великим Летом приходит Зима, а за Зимой снова Весна, и этот круговорот вечен, раз уж даже бездумные хоксни посчитали нужным приспособиться к нему.

– Но мы не хоксни, – проговорил ЯфералОборал, с сомнением пожимая плечами.

– Ваше величество, – заговорил советник, обращаясь только к королеве и вкладывая в свои слова всю силу убеждения, на какую только был способен, – кроме вышесказанного, из моего открытия следует и другой вывод, не менее важный, – легендам иногда можно доверять гораздо больше, чем нам кажется.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.