Генри Лайон Олди

У слепцов хороший слух

«Горе тебе, великий город! Вот они, короли, вооруженные Господом; и огонь уже сравнял тебя с землей! Дракон пройдет, распространяя смуту, террор и кровь, скосив хвостом Лилию, пожрав Петуха, кричавшего дважды и трижды на куче своей. Оставь кучу, глупец! Спасись! Не тебя ли предупреждает Ангел, восклицая неустанно: „Беда! Беда грядет!“ Увы, живые глухи к воззваниям; такчеловек играет пророчествами и гибнет, потому что не поверил посланцам Всеведущего.»

Из пророчеств Д'Орваля и Премоля

Утром проснулся

Живой.

Разве не повод для счастья?

Пусть выпадает не часто —

Хватит с лихвой.

Ниру Бобовай

Каваррен гудел растревоженным ульем в момент явления пасечника. Вот он снимает крышку, вырезанную из душистого тополя: пчелы-каварренцы сердито жужжат, щетинятся жалами рапир, шпаг и палашей, суетятся… Но вселенскому пасечнику нет никакого дела до возмущения крылатых бестий.

Он пришел за положенной данью.

Именно таким представлялся сейчас город Петеру Сьлядеку, когда бродяга шел по кварталам, и впрямь напоминавшим пчелиные соты. Шум, страх, раздражение, предчувствие чего-то… Беды?!

– Рожает, слышь? Фрида рожает…

– Наконец-то… давно пора…

– Именно что давно! С полуночи орет…

– Я до утра глаз сомкнуть не мог…

– Ох, чует мое сердце, не разродится!

– Вы так думаете?

– Что тут думать? Кабы все хорошо, уже б нянчила…

– Верно, верно. Никак ей не разродиться, бедняжке…

– А если и родит – так мертвенького. И сама родами помрет. Кровью изойдет…

– Раньше бабы легче рожали…

– Ежели ребенок неживой родится, а Фрида вслед уйдет – Остин руки на себя наложит…

– Ясен день, наложит… сердце у него слабое…

Складывалось впечатление, что на улицы, бросив дела, вышло посудачить все население разом. Сьлядека поминутно толкали, наступали на ноги, не обращая внимания, спешили дальше, – но он, прижимая к груди драгоценную лютню, упрямо сопротивлялся прибою толпы. Путь лютниста лежал к местному университету. «И чего меня туда несет?» – в который раз сам себе изумлялся Петер, перепрыгивая сточную канаву и уворачиваясь от зеленщика с тележкой. Впрочем, слово есть слово. Никто вчера за язык не тянул, а данные обещания надо выполнять. Тем паче, дело пустяковое: заглянуть в университет, найти Влада Цепеша, доктора искусств с музыкального отделения, и наиграть ему мелодию валашской песни «Дунай – вода глубокая». Доктор Цепеш собирался использовать тему в качестве основы для будущего пятиголосного мотета. Только и всего. Кто ж мог знать, что придется окунуться в вавилонское столпотворение?! Праздник сегодня, что ли? Не похоже…

– …обрезун бесплодный!

– Это что ж за напасть такая?!

– А вот такая! Хворь богопротивная. Турки занесли.

– Кто угодно теперь подхватить может. И лекарств никаких нету…

– Ась?

– Обрезун, говорю! Дети сразу обрезанными рождаются. Крайнюю плоть будто мыши объели. И фитиль с мизинец…

– И мужской силы лишены!..

– А если девочка?

– Дурачина! Девочки от бесплодного обрезуна вообще не рождаются!

– Ужас-ужас!..

– От турок все беды. От турок и золотарей…

– Какие турки?! Черный аспид в округе гуляет! Проползет во сне по телу…

– Ась? Спид? Черный?

– Аспид! Аспид, говорю, глухая тетеря…

Вчера, в таверне «Золотой горшок», где молодого фукса, то есть студента-второгодка, посвящали в честные бурши, тоже дым стоял коромыслом. Однако там было не в пример веселее, чем сегодня на улицах. Кандидат на почетное звание предстал пред светлые очи старших студиозусов, а также магистров и бакалавров. По мнению Петера, эти головорезы, сплошь покрытые жуткими шрамами, вооруженные рапирами и эспадронами, хлещущие пиво без меры и хватающие за грудь любую смазливую служаночку, куда более смахивали на банду разбойников, нежели на людей, изучающих схоластику, медицину, право, теологию и прочие мудреные науки, не говоря уже о музыке. Тем не менее, высокая латынь, знание которой отличает ученых мужей, звучала в «Золотом горшке» куда чаще любого другого наречия, и почти вровень с виртуозной бранью, свидетельствуя: отчаянные бурши знают толк не только в дуэлях, драках и бесчинствах.

Перво-наперво, по знаку председателя корпорации, кандидат осушил две кружки пива, размерами способные устрашить великана. Затем стал отвечать на вопросы председателя. В основном он цитировал параграфы из студенческого Устава, касающиеся дуэлей – кодекс сей наш славный малый знал назубок. После каждого ответа ему подносили очередную кружку: пиво требовалось выпить залпом, не отрываясь. Из речей фукса Петер уяснил, что короткие рапиры, с каковыми бурши не расставались даже в нужнике, серьезным оружием не почитались. На рапирах молодые люди рубились между собой без всякого повода, так, забавы ради, едва ли не ежедневно. Мензур-дуэли с запретом отступать и уклоняться устраивались с единственной целью: обзавестись почетными шрамами на лице и руках. Шпаги же использовались в более серьезных поединках, где повод мог предполагать смерть обидчика; например, отказ передать «шпаргалет» на сдаче зачета по каноническому праву. В итоге рубаки из буршей выходили еще те! – редкий наемник взялся бы тягаться с тишайшим бакалавром из обители чистых искусств. Встретив на улице человека в корпоративной шапочке, заглянув в иссеченное лицо висельника, можно было смело говорить:

– Здравствуйте, господин студент! Как сессия?!

Таверна гудела, фукс благополучно становился полноправным буршем, Сьлядек устал слушать ответы кандидата, и лишь подскочил от испуга, когда собравшиеся вдруг радостно взревели доброй сотней глоток. Нет, ничего страшного: испытание завершилось! Вот тут-то и пошла лихая гулянка всерьез. Лютнисту заказывали одну песню за другой («Гаудеамус» – трижды!), пиво лилось рекой, бурши отплясывали так, что, казалось, вся таверна ходит ходуном. Петер и сам заразился общим весельем, исторгая из лютни сумасшедшие ритмы и мелодии. Вскоре к нему подсел не старый еще господин весьма приятной наружности, представившийся, как доктор искусств Влад Цепеш. Из внешности доктора Петеру запомнились тонкие пальцы музыканта, белый парик с буклями, обрамлявший бледное холеное лицо, и рассеянная улыбка, блуждавшая на губах. Господин Цепеш был само обаяние; это подчеркивалось уважением к нему со стороны буршей. Он заказал для Петера баранье жаркое с чесночной подливой, и большой кувшин красного вина – для обоих. Разговор быстро свернул на Венецию, на тамошние консерватории, дальше поспорили о различных способах табулатуры, о сложностях с записью народных песен. И едва Цепеш попросил Сьлядека заглянуть назавтра в университет, дабы записать «Дунай – воду глубокую», – лютнист с радостью дал доктору соответствующее обещание.

Теперь вот идет: выполнять.

«Да ведь сегодня воскресенье!» – дошло вдруг до бродяги. С этими пьянками вовсе счет времени потеряешь… И все равно, на его взгляд, людей на улицах было слишком много даже для воскресного дня. К счастью, до площади, где стоял университет, оставалась пара кварталов.

– И каков ваш диагноз, коллега?

– Боюсь, это чума.

– Бубонная?

– Разумеется, коллега!

– С чувством глубокого удовлетворения, имею честь с вами согласиться.

– Вряд ли я смогу помочь этому бедняге…

– А его семья?

– Как честный врач, я указал им на необходимость соблюдения всех мер предосторожности.

– Боюсь, уже поздно.

– Именно, коллега! Именно! Весьма вероятно начало эпидемии.

– Говорят, к нам добрались беженцы из Гаммельна.

– Я в курсе, коллега. Гаммельн – рассадник заразы.

– Следовало бы выставить кордоны…

– Вряд ли нас станут слушать в магистрате, этом прибежище мздоимцев и глупцов…

– Вы правы, коллега. Кроме того, карантин потерял смысл. Если черный мор уже в Каваррене…

Петер поежился. И дал себе слово завтра же покинуть город. Только чумы ему не хватало!