Генри Лайон Олди

Шмагия

Найдешь и у пророка слово,

Но слово лучше у немого,

И ярче краска у слепца,

Когда отыскан угол зренья

И ты при вспышке озаренья

Собой угадан до конца.

Арсений Тарковский

Чашка, из которой нельзя пить. Меч, которым нельзя рубить. Книга, написанная на незнакомом языке; музыка, слышимая только самому музыканту. Бессмыслица? Да, конечно. Но чем старше я становлюсь, тем чаще видится мне в снах эта чашка, этот меч и эта книга. А вы, глупцы, просите, чтобы я рушил горы и обращал реки вспять! Не надо, дайте мне состариться в радости…

Из тайных записей Нихона Седовласца

PROLOGUS

Бес упорно играл с женщинами в «путанку».

Выберись Ядвига по ягоды одна – в жизни б не нашла знакомой поляны, окруженной зарослями ежевельника. Под ноги то и дело подворачивались окольные тропки-тропиночки, норовили увести в буреломы, закружить, заморочить.

Чащин Дедко балует? Вроде не должен. Еще на опушке Мэлис все нужные слова прошептала, лоб трилистником осенила, а на тропу отваром яснопутицы хлюпнула. Видать, чуяла подвох: обычно в Филькин Бор ходили запросто, без опаски, а нынче и ведьмовские штучки беде не указ. Больше часа блуждали по хоженым-топтаным местам, прежде чем встала пред бабами горелая сосна-указуха. Черная, как вдова на похоронах, сосна скорбно тыкала сухой рукой-ветвью в нужную сторону.

Ядвига вздохнула с облегчением: шабаш, мол, добрались. Рот открыла, Чащина Дедку поблагодарить, да наткнулась на взгляд подруги: крючковатый, страшный. Не змеиный даже – скорпионий.

Осеклась, потупилась.

Казалось бы: ну что в ней особенного, в крошке Мэлис? Хоть и ведьма, а своя, тутошняя, с малых лет у людей на виду. Не заезжая чароплетка, к которой и подойти-то боязно. Баба как баба, еще и моложе самой Ядвиги. Мужики по сей день вослед пялятся. Иные шалят, пристают. Только зря: зыркнет, бывало, Мэлис, к земле кобеля приморозит. Бежать охота, все равно куда, лишь бы подальше, а ноги плетьми волочатся…

Может, домой повернуть? Гори он огнем, этот ежевельник!

Правда, ягода полезная, на всяк вкус. В отворот-зелье идет, варенье знатное получается. Когда юфть лиловая требуется, в красильном растворе без ежевеловых ягод – никак. У мужа заказ на шесть кип. Вернешься с пустым лукошком, браниться станет. Или поколотит! Леон на руку скорый… Остаться? Уйти от греха подальше? Ну, побьет муж – в первый раз, что ли?!

Ядвига покосилась на спутницу, молча признавая за ведьмой старшинство. Пусть Мэлис годами не вышла командовать, последнее слово все равно за ней будет.

Слова она не дождалась. Мэлис явственно принюхалась, тряхнула головой, словно гоня мару – рыжие кудри расплескались по плечам, – и двинулась вперед. Куда указывала рука-ветка.

На Ядвигу не оглянулась: знала, что та не отстанет.

Под ногами пружинил, чуть слышно скрипя, упругий мох. Потел легкой слизью. Здесь всегда было сыро, даже в летний зной. Сыро, но не топко. Лишь теперь Ядвига заметила, какая вокруг стоит тишина. Ни птичьего щебета, ни зуденья комаров, ни шелеста листьев под ветром. Воздух застыл зябким дурманом, пугая грозой. Ведьма остановилась, ощупала ладонью пустоту перед собой. С усилием сделала шаг, другой. Ядвига заторопилась: потерять из виду подругу, остаться наедине с молчаливой чащей казалось ей сейчас самым страшным.

– …я знаю, ты можешь. Ты должна постараться. Очень постараться…

В какой-то миг женщине почудилось: ее обступила дымная мгла, где роились тени из печной сажи. Краски дня померкли, лес сделался пепельным, неживым. Ядвига в панике рванулась, двигаясь, будто в вязком киселе, сваренном из горсти «волчьего овса». Еле слышно тенькнула струна, обрываясь далеко, на самом краю слышимости. Мир стал прежним. Шипастые заросли ежевельника с гроздьями сизых ягод и плотными, покрытыми восковым налетом листьями оказались совсем рядом. Рука машинально потянулась к ягодам – и женщина беззвучно выругала себя, глупую.

Люди.

На поляне.

Чужие, не местные.

Она не могла толком разглядеть, чем занимались чужаки. В двух шагах за кустами притаилась Мэлис. Извернувшись, зло махнула рукой: нагнись, дурища! Увидят! И вновь припала к прорехе в кустарнике. Ядвига послушно согнулась в три погибели. Подсматривать было боязно: вдруг заметят?! Но страсть как хотелось хоть одним глазком… Изо всех сил стараясь не шуметь, женщина на четвереньках поползла вдоль колючей стены, вскоре обнаружив узкую щель. Осторожно, с замираньем сердца, выглянула.

– Сэпти, что там?

– Вижу, но скверно. Ага, вот… П-прах, сорвалось! Серп почти достал его…

– «Почти» нас не устраивает. Детка, ты поняла? Пробуем еще. Старайся. Очень старайся. Иначе я стану злым дядькой. Даже демоны Нижней Мамы боятся таких злых дядек…

– Я не умею! У меня не получается! Я могу наоборот …

– Ты плохая детка. Элм, объясни ей.

– Сейчас, Фарт. Объясню.

– Сто раз тебе говорил: не называй меня Фартом!..

Трое мужчин стояли по краям поляны, образуя искаженный треугольник. Внутри треугольника из земли торчали семь факелов: пять длинных и два коротких. «Факела-то зачем?! – удивилась Ядвига. – День ведь, солнце. И пламя странное: с червоточинкой…» Меж факелами дрожало стеклистое марево, будто над дорогой в жаркий полдень. А в мареве топталась девочка. Босая, белобрысая малышка. Совсем кроха, лет семи-восьми. С лицом у девочки творились чудные диковины. Плачет, бедняжка? Или марево черты искажает?!

Один из мужчин пошевелился. Колыхнулся серый плащ до пят; широкополая шляпа качнулась, скрыв лицо в тени. Точь-в-точь огромный гриб-нетопырник! Из-под плаща метнулись узкие руки, ухватили поводок-невидимку. Девочка захрипела, шатнулась, как от пощечины. Схватилась руками за горло. В ответ – взмах призрачного бича. Жертва извивалась змеей, будто в ее теле вовсе не было костей, пыталась закрыться от ударов.

Тщетно.

Ядвиге удалось подавить крик, лишь зажав себе рот ладонью.

– Не надо! Я буду пробовать!

– Уж постарайся, сделай милость. Давай!

Девочка обреченно смотрела в землю. Щуплая, в желтом платьице, трепетавшем на ветру, она походила на цыпленка в окружении стаи коршунов. Сердце Ядвиги разрывалось от жалости. Только чем тут поможешь? Ясно же: колдуны. Сунься – в жабу превратят. Мамка, помнится, в детстве стращала…

Женщина не выдержала: зажмурилась. А когда вновь открыла глаза, девочка медленно разводила руки в стороны. Взлететь хотела, что ли? Взгляд ее больше не упирался в землю. Жутковатые зеленые огоньки мерцали в глазах крохотного существа, которое вдруг показалось Ядвиге старше, много старше своих лет.

Или это был отсвет колдовских факелов?

Руки ребенка колыхнулись водорослями в реке, зажили собственной жизнью. Пальцы тянули, дергали, связывали, рвали, плели кружева. Движения до боли напоминали жесты колдуна в плаще, когда тот затягивал на шее жертвы петлю, взмахивал бичом. Неужели там, на другом конце нитей, кто-то тоже сейчас хрипит, корчится? Молит: «Не надо!» Шепчет: «Я буду пробовать?!»

Ядвигу прошиб ледяной пот. Бежать! Прочь от заклятого места! Пусть Леон бранится, пусть изобьет до полусмерти! Лишь бы не видеть, не слышать, не думать…

– Так, хорошо… давай, давай…

– Проклятье! Он почуял!

– Кто?

– Маг трона…

– Кисею! Быстро! Помогите мне!

– А она?

– Плевать! Главное…

Что было сейчас главным для колдунов-мучителей, узнать не довелось. Воздух налился аспидной чернотой, уши заложило. Ураганный порыв ветра задул и расшвырял в стороны факелы, кричащие птичьими голосами. Желток солнца сварился вкрутую. Навалилась душная, беззвездная ночь. Сквозь вой заблудшего бурана до Ядвиги долетел вопль Мэлис – ведьма отчаянно молола какую-то тарабарщину. Женщина еще успела увидеть, как победно, со взрослым злорадством усмехнулась девочка, делая шаг – нет! – гадюкой, тягучим студнем, жидкой смолой вытекая за рухнувший под ударом барьер…

В дальнем овраге, испуганный до колик, прятался Чащин Дедко.

Вылез он лишь к вечеру.

CAPUT I

«И прелесть трех невинных дев в тенетах мага углядев, шли рыцари окрест»^[1]

Нет, не стоило есть на ночь моченых трепангов! Эта мысль неотступно преследовала Андреа Мускулюса все время, пока карета колдуна въезжала в Ятрицу. У злодейки-мысли имелась внушительная свита – например, раскаяние. Угрызения совести. Самоедство и самобичевание также были спутниками ее, вкупе с телесной немочью. И вся эта развеселая компания угнездилась в желудке, гласом вопиющего взывая к отдаленному рассудку: «Не остановил? Предался пороку?! Так ужо тебе!» Опытный чароплет, доверенное лицо самого Просперо Кольрауна, талантливый малефик, а в будущем – вполне возможно, что и личный лейб-малефактор короля Эдварда II, Мускулюс без особого труда справился бы с подлыми мятежниками. Взял бы за глотку куда быстрее, чем герцог Арнольд Крепыш подавил Бунт Пасквилянтов. Но полчища врагов казались неисчислимыми, подобно саранче на июльской гречихе, а силы требовалось беречь для другого.

Геенна снежная поглотила виртуоза-повара из «Пузатого фавна»! С укропом, с зернышками тмина, с рассолом, душистым и пряным, поданным отдельно в фарфоровой чашечке! Ах, на донце посудинки сладко ворковала чета фазанов… Или фазаны не воркуют, а курлычут? Впрочем, неважно.

Колеса грохотали по булыжнику мостовой.

От въездной таможни, где чернокожие рабы-ясновидцы отрешенно внимали эманациям багажа и кошельков гостей, карета свернула у Олень-Колодезя в квартал Казенных Мздоимцев. Вот площадь 3-го Эдиктария с памятником Конному Варвару. Дальше – трехэтажная, с башенками, обитель Веселых Братьев. Приплясывая на монастырской стене, ветер трепал штандарт с девизом ордена: «Скажи унынию «нет»!» Андреа сидел на козлах, ловко управляясь с вожжами. Да, низкое занятие для дипломированного колдуна. Но брать в поездку еще и кучера? Мужика ядреного и падкого на живое лакомство?! – недопустимый риск. Маясь брюхом, Мускулюс проклинал трепангов, чревоугодие, судьбу, а пуще всего доставалось троице лилльских девственниц, которые, собственно, и обретались в недрах кареты.

Девственницы из Лилля, что близ Дангопеи, – товар особый.

Редкостный.

– Бац!

Это Тьяден Штерн, молодой гвардеец из выделенной Мускулюсу охраны, метнул очередное яйцо перепела. Расположась на крыше с корзиной заклятых яиц, купленных на ближайшей ферме и испорченных лично колдуном «на желчь-вертунец», юноша в оба глаза следил за ятричанами. Словно пастух за упрямыми, своевольными козлами.

Если, конечно, какому-то олуху взбредет в голову выпасать козлиное стадо!

Даже не видя лилльской троицы из-за стен кареты, усиленных стальными полосами – окошко наглухо забили доской при выезде из Лилля! – мужчины Ятрицы, юнцы, старики и зрелые дядьки, сладко вздрагивая, шли на запах. Неосознанно, бездумно, словно на поводке-невидимке. Многих, кого не успели осадить верные жены и подруги, все-таки сдерживал вид двух дюжих капралов с лупильными шестами пяти локтей в длину. Стоя на запятках, охрана умело вертела оружием, отчего карета скорее напоминала боевую колесницу. Завернув на полпути, жертвы страсти толпой брели вослед, мало-помалу отставая и оседая в переулках. Но когда у скобаря или зеленщика окончательно мутился взор и несчастный шел напролом, глупо моргая и жадно подрагивая ноздрями…

…тут наступал черед Тьядена. Умело выхватив яйцо, парень с лета расшибал его о голову вожделенца, мигом возвращая ятричанина в лоно добродетели. Дешево, значит, и сердито. Правда, были у этого метода побочные эффекты, с коими супруга бедолаги тщетно пыталась справиться неделю и больше. Увы, здесь Мускулюс ничего не мог поделать.

Порча есть порча.

К счастью, Тьяден не знал промаха. Иначе колдун задолго до ятричанской таможни разорился бы на яйцах, сильно обогатив сквалыжных и грубых фермеров-перепелятников.

Путь Андреа лежал на южную окраину города. Там располагалась дубильно-красильная мастерская Леонарда Швеллера. Редкий умелец, мастер Леонард прошел суровую школу у любимого родителя – бывший кожедер и кожемяка, папаша Бьорн предпочитал в воспитании детей знакомые методы и славился выделкой кожи для некрофолиантов и морбус-инкунабул, иначе «хворь-колыбелей». В сих мудрых книгах, тщательно отобранных знатоками, хранились наиболее смертоносные заклятия. Чтобы чары не разбегались в самоволку, грозя народу бедствиями, требовался надежный переплет. А лучше кожи девственниц, выделанной под белую юфть со смазью из березового дегтя и ворвани, ни один маг еще ничего не придумал. Разумеется, если не считать скреп-горгулий из сизой бронзы, изобретенных лично Нихоном Седовласцем. В итоге мастерские, подобные заведению Швеллеров, высоко ценились меж честными волшебниками.

Главное здесь было даже не закупка в Лилле девиц нужной породы.

Главное – довезти их до мастерской в целости, прежде чем начнется линька.

За свою жизнь, а ему в текущем листвянчике сравнялось тридцать два, Андреа Мускулюс пять раз посещал Ятрицу с ценным товаром. Трижды – в молодости вместе с Просперо Кольрауном, боевым магом трона, под надзором которого юный колдун постигал азы гармонии стихий и рунической ноометрии. Однажды – самостоятельно навестив мастерскую Швеллера и запомнив эту поездку надолго. Аж мороз по хребту: девственница сбежала, прячась в питомнике сторожевых единорогов, гвардеец сломал лодыжку, отбивая девицу у рогатых бестий… И наконец, семь лет назад – по велению наставника сопровождая нынешнего лейб-малефактора Серафима Нексуса.

Возраст знаменитого старца, видите ли, мешал осуществлять надзор за девственницами в должной степени.

Последнее крайне изумляло Андреа. «Сглазить на шкворень» мятежников, издали злоумышлявших на Реттийский престол, или отразить «алмазный венец», брошенный королю Эдварду ламиями Третейских судилищ, – это для немощного доходяги Серафима было пустяком, не заслуживающим внимания. За последний подвиг он даже удостоился «Вредителя Божьей Милостью» с розами и бантами. А личный присмотр за девицами…

Впрочем, мнительный Мускулюс опасался слишком много думать вслух о Серафиме Нексусе, чье место при попущении и доброжелательстве патриарха надеялся однажды занять. А посему, страдая жестокой изжогой, изгнал из головы опасную тему.

Бац!

Ну, это Тьяден. Мечет, умница.

Оба капрала с шестами и Тьяден с корзиной были заблаговременно сглажены колдуном. Верность присяге и воинский долг плюс двойное жалованье с премиальными обрекли героев на злоизвестный «ледяной дом» – ужас ловеласов королевства – сроком на семь сороковин. Пылкие вдовушки на всем долгом пути из Лилля в Ятрицу рыдали ночами в подушки, зная: близок локоть, да честь смолоду! Иначе Мускулюс ручался головой, что никаких новых переплетов Просперо Кольраун, будь он хоть трижды мэтр-секретарь ложи Бранных Магов, не дождется.

Утрата невинности лишала кожу красоток дивных свойств. Да и линька у них прекращалась до восьмидесяти шести лет. А кому нужна шкура дряхлой карги? Ослиный хоз в грубых пупырышках, и тот чаще идет на нужды переплетчиков…

Колдун с наслаждением сглазил бы и себя, во избежание и для пользы дела. Но «ледяной дом» обрекал на астрацию, глухоту к музыке сфер, что простительно для солдата, но для чароплета смерти подобно. Опять же порчу охраны требовалось регулярно поддерживать: «лед» грозил растаять до срока. От близости проклятых девиц на пороге линьки семь сороковин сокращались с ужасающей быстротой. Кусая губы, безнадежно сублимируя девятый вал страстей, Андреа утешался исключительно добродетельными сентенциями.

Сопротивление пороку есть благо, аскет терпел и нам велел, все зло от баб и так далее.

В прошлом – колдун широкого профиля, крайне огорчая учителя отсутствием личных пристрастий или особых, востребованных обществом талантов, шесть лет назад Мускулюс открыл в себе дар малефика. В результате некоего происшествия, о котором он вспоминать не любил, получив по лбу тяжелой глиняной кружкой, и не одной, а несколькими подряд, Андреа сподобился просветления. У него открылся третий, «дурной» глаз. Причем самого замечательного свойства: так называемый «вороний баньши», с правильным прикосом на печной камень, на дверную скобу. Любой маг-вредитель с радостью продался бы Нижней Маме на дюжину рождений, лишь бы в тринадцатый раз родиться с таким чудом. Для Мускулюса это было подарком судьбы. Когда беспутный бродяга валандается по свету, не сумев найти место в жизни, – здесь все понятно. Собаке – собачья жизнь. Но когда колдун с дипломом и амбициями годен лишь оставаться верным слугой учителя…

Короче, счастливый Просперо Кольраун мигом прошел с учеником академический спецкурс малефициума. Настоял на посещениях Зимних Ассамблей по мануальным наговорам; для практики даже пожертвовал часть личной маны в фонд Реттийского Универмага. Далее рекомендовал Андреа своему знакомцу по Клубу Равных, памятному Серафиму Нексусу, – и судьба колдуна решилась.

– Быть тебе моим преемником! – сказал добродушный Серафим.

Он довольно моргнул, когда Мускулюс в ответ не стал сплевывать через левое плечо, в знак доверия к лейб-малефактору. Двоим предыдущим «преемникам» старенький Нексус уже вырвал их грешные языки за хамское неуважение к его возрасту и званию.

А этот, Кольраунов птенчик…

Молодой, видать, да ранний.

* * *

– Доброго здоровья, мастер Андреа!

Вопреки ожиданиям, хозяин мастерской не вышел встречать дорогих гостей. И сыновей вперед не послал. В воротах топталась его дочь (младшая, вспомнил Мускулюс), улыбаясь радушно и слегка растерянно. Девушка была миловидная, но хроменькая, топтаться у нее получалось не очень. Сверху, с крыши кареты, хихикнул пустосмех Тьяден. Впрочем, парень быстро вспомнил о «ледяном доме» – быстрей, чем хотелось бы! – и насупился. В его возрасте двойное жалованье лишь частично скрашивает иные, пусть временные неудобства.

– И вам цветущей прелести, моя госпожа!

– Ой, да что вы… – Щечки хромуши вспыхнули бутонами шиповника. – Зовите меня Цетинкой. Заезжайте во двор, мы для вас уже все приготовили!

Заезжать колдун не торопился.

– Как здоровье мастера Леонарда?

На самый верх забора выбрался кот: огромный, седой. Шерсть зверя стояла дыбом, хвост напоминал турристанскую щутиху, когда та распускается в небе дымным столбом. В янтарных глазах кота читалось презрение. Задрав лапу, он принялся вылизывать себя в укромных местах. Словно по уговору, из-за ног Цетинки сунулся наружу мелкий кобелек и залился пронзительным лаем. Кот вторил сверху басовитым урчанием

Окрас у кобелька был радужный, с изрядной прозеленью на хребте.

Это привело в восторг только гвардейцев: сам Мускулюс давно знал, что в Красильной слободе случается всякое. Птицу здесь не держат – куры дохнут от запора, утки часами плавают в дубильных чанах, отчего в пищу непригодны, даже фаршированные яблоками и розмарином. Гуси без головы бегают по двору дня три, а когда и больше недели… Коров доят редко, замешивая на темном, пятнистом молоке едкую протраву или дубовое корье. Пить же это зелье или делать творог-сметану рискнет разве что заядлый некромант, для укрощения восставших из ада.

Зато собаки и коты выживали, становясь изрядно красивыми.

– Папенька, хвала Вечному Страннику, здоров. Он у маменьки. Хворая она, маменька, давным-давно хворая, вот он и сидит рядышком… А Шишка в мастерской, хозяйничает. Ему к вечеру в Пшибечаны, братцу Алоизу пять кип марокена отправлять и полторы кипы шагрени тисненой. Братец Алоиз с прошлой зимы на торговле, лавку в Пшибечанах открыл, барышничает. Как отправит, Шишка-то так сразу квасцы для вас замочит. Топталей с дуботолками он к вашему делу загодя нанял, ждут не дождутся…

Ситуация прояснялась. Ощутив малейшее неуважение, Андреа Мускулюс без промедления отправился бы к иному кожевнику, мало-мальски смыслящему в чародейном переплетстве. Пускай пришлось бы лишние сутки мучиться в дороге до Граммиха или Веселой Бьелины! Дело здесь крылось не в гордыне, а в ауре. Лилльских девиц и лиц, их сопровождающих, должны встречать с особым пиететом, искренне радуясь, – хотя стервозный нрав девственниц изрядно мешал сему. Иначе позднее в переплете всенепременно образуется раздорная трещинка, сквозь которую сбежит подлая руна: творить дурные чудеса. Ага, значит, старшие братья отсутствуют по уважительной причине. Шишка, он же Шишмарь Швеллер, готовится к ответственной работе, подбивая старые долги, другой братец вовсе уехал из города, и что он думает по поводу приезда заказчиков, к делу отношения не имеет. Отец семейства, мастер Леонард, бдит у ложа скорбной телом супруги – долг мужа превыше всего.

Стоит ли огорчать приехавших грустным видом и вздохами?

Пожалуй, Мускулюс сейчас впервые ощутил надежду, что поездка завершится удачно. И зря. Уж кому-кому, а будущему лейб-малефактору, обладателю превосходного «вороньего баньши», полагалось знать: надежды на успех, высказанные вслух или задуманные невпопад, рубят дело под корень куда лучше «дурного глаза».

Костеря себя за невоздержанность, колдун слез на землю.

На запятках кареты, опустив лишние сейчас шесты, гулко чихали капралы, бледные до синевы. Ароматы Красильной слободы чужаков валили с ног, несмотря на близость речки Ляпуни и озерца Тайные Уды. Гвардейцы еще держались, памятуя о воинской славе предков, но чих одолевал. Вспомнив о своих обязанностях, Андреа трижды с вывертом глянул на каждого охранника через левое плечо; в случае с Тьяденом на крыше он чуть не свернул себе шею. Затем сплюнул, топнул по плевку башмаком, – и гвардия радостно задышала.

Завтра надо будет повторить, с утра, иначе обоняние вернется. А самому придется терпеть и этот кошмар. Учитель Просперо перед отъездом намекнул, что шестая часть переплетов за труды отойдет лично Мускулюсу, для персональных трактатов по теормалу, то бишь теории малефициума. Не за песий хвост страдаем, дружище!

Личная библиотека была мечтой колдуна.

В частности, по очень простой причине: аттестат мага высшей квалификации визировался Коллегиумом Волхвования исключительно при наличии у соискателя вышеупомянутой библиотеки.

– Да что ж вы на улице стоите? Позор, срамота на всю Ятрицу!

Хромуша была готова расплакаться.

– Гости мнутся, в дом не идут… Кликнуть папеньку?!

– Извини, Цетинка, – Мускулюс ощутил укол совести. – Сейчас…

Он огляделся. Улица пустовала. Наученные опытом, жители Красильной слободы деликатно позволяли заказчикам скрыться во дворе Швеллеров. Разве честная жена или мудрая матушка выпустит сейчас на улицу хоть благоверного муженька, хоть сыночка? Чтоб кровиночка умом рехнулся? Чтоб отхватил по загривку лупильным шестом? А не шестом приласкают, так столичный колдунище испортит рыбоньку: не лезь, куда не зовут! Вон, окна ставенками прикрыли, бабы-умницы…

На углу, под старой акацией, дети игрались в песке. Девочка с косичками поминутно бегала к канаве с ведерком, а два толстых, суровых на вид малыша увлеченно лепили плюшки. Им помогал худосочный парнишка лет семнадцати на вид, по уши изгваздавшись в липком «тесте». Размахивая руками, словно ветряк, он определял место, куда жизненно необходимо поставить очередную плюху. И очень злился, когда дети ошибались. Наверное, местный дурачок. Таких девки вовсе не манят, хоть из Лилля, хоть с горних высей. Расположение плюшек мимоходом заинтересовало Андреа, он даже принялся машинально соединять их воображаемыми линиями, но строго одернул себя. Рухни сейчас своды грота Семи Нянек и выберись на белый свет Ужасное Дитя, сматывать мир в клубок для вязания, – все равно колдуну было бы недосуг заниматься всякими пустяками.

– Гвардия, ко мне!

Капралы встали по бокам кареты. Тьяден спрыгнул с крыши, долго ковырялся ключом в заговоренном замке; наконец распахнул дверцы. С минуту ничего не происходило, потом на ступеньку опустилась узенькая ножка.

– Я первая!

– Нет, я первая!

– Я самая первая! Самая!

– Ах ты, потаскуха! – А ты блудня!

– А ты!.. а ты…

– Обе вы дуры, а я первая!

– Держи ее! Гюрзель, хватай за волосы!

Мускулюс вздохнул и пошел на выручку.

Иначе лилльские девицы никогда не выбрались бы из кареты. Нежная голубица, и та озвереет, если в шестнадцать лет тебя продадут невесть куда за тридевять земель: линять. Обычно за месяц до линьки знаменитые уроженки Лилля становились редкостно прожорливы, зато низменные выделения у них прекращались вовсе. Что никак не способствовало улучшению характера.

Будь воля Мускулюса, он бы в жизни не связывался с этими красотками. Но мастер Леонард тоже, пожалуй, не возражал бы провести остаток дней в розарии, а не в вони дубильных чанов. У каждой работы свои недостатки. Иные полагают, будто магия вся состоит из прелестей и забав. Ткнешь их рожей в кучу флюидов, когда демон рвется наружу из «Лебединой Песни», или заставишь убирать в клетке за василиском в сезон «петушьей слепоты» – ругаются…

– Милые девицы! Первой выходит Гюрзель. Следом – Химейра. За ней – Эмпуза-младшая…

– Почему?!

– Я первая! Слышали? – я первая!

– А я тебя укушу!..

– Милые девицы! Я сказал: первой выходит Гюрзель…

– А ты, дурак, заткнись!

– Укушу, укушу, укушу…

– Милые девицы! У меня есть большой кнут из воловьей шкуры. Обычно я погоняю им лошадей, когда тороплюсь. А сейчас я никуда не тороплюсь. Еще у меня есть трое гвардейцев, способных управляться с кнутом сутки без перерыва. Даже если первую кожу эти грубые люди испортят, меня вполне устроят следующие пять оставшихся кож с каждой из вас. Но я добр и незлопамятен. Итак, первой выходит…

– Слышали, не глухие! – Откуси себе язык!

– Иди, Гюрзель, пусть тебя кнутом первую…

Бедная хромуша Цетинка с ужасом смотрела на творящееся безобразие. Когда Мускулюс был здесь, сопровождая лейб-малефактора Нексуса, она коротала лето с бабушкой в Пшибечанах и не застала гостей. А более ранние приезды Цетинка, тогда еще дитя, практически не помнила. Ничего, пусть привыкает. Ей с лилльскими проказницами неделю куковать, не меньше. Линька, судя по косвенным признакам, через два-три дня, дальше промывка голья, мездрение, золка, топтание в толчеях и барабанах… Впрочем, после золки можно уезжать и возвращаться позднее, за готовыми кипами.

Хоть какая-то радость.

Еще колдуна радовало, что соблюдать особые условия договора с Лилльским магистратом и выдавать девиц после линьки замуж в приличные семьи будет уже не он.

Вскоре Гюрзель, Химейра и Эмпуза-младшая с горем пополам выбрались наружу. Хмыкая и стараясь побольнее наступить подруге на пятки, барышни двинулись во двор под конвоем гвардейцев. Седой кот спрыгнул с забора, потерся о ноги Химейры, чем вызвал новый скандал со слезами и проклятиями в адрес «мерзкого зверя». Мускулюс сперва хотел было опять вспомнить про кнут, но котище стал тереться о его ноги, и колдун едва не взвыл. Шерсть мерзавца жесткостью напоминала колючую проволоку.

Рядом счастливо лаял цветастый кобелек. Видать, искренне восхищался проказами товарища.

– Нюшка, цыц! А ты, Косяк, иди в горницу, я тебе молочка дам, со щелочью…

* * *

Покои для девственниц, как условливались заранее, были отведены на втором этаже, в боковом крыле. Здесь происходила линька и в прошлые разы. Тем не менее, памятуя, что береженого рок бережет, Мускулюс лично проверил запоры, убедился в прочности двойных решеток на окнах. Кузнец постарался на славу, да и каменщик не оплошал. Даже если три девицы соберутся под окном, заманивая прохожих из-за забора, прутьев им не выдрать.

Умница мастер Леонард! Дока по переплетной части!

Охрану Андреа планировал разместить, как обычно: один гвардеец в дозорной каморке перед девичьими покоями, другой в коридоре, третий патрулирует снаружи, у ворот и вдоль забора. Спят по очереди – коридорный нужен не всегда, особенно если сам колдун в доме.

Честь по чести, спустя полчаса он вздохнул свободней.

– Прошу мастера Андреа отобедать!

Хозяин к обеду спустился в трапезную. Болезнь супруги – дело грустное, но преломить с гостем хлеб-соль – дело, скажем прямо, святое. Когда Леонард Швеллер обменялся с колдуном троекратным рукопожатием, Мускулюс тихо крякнул. Хоть и не был обделен силушкой, а все-таки лапа у потомственного кожемяки была исключительная. Окорок с клещами. После такого уважения брать еду трудновато. Заняв место во главе стола, Леонард распорядился, чтобы Цетинка отнесла харч наверх, «девкам и ихней гвардии», узнал, что дочь озаботилась этим загодя, и степенно кивнул. Был хозяин дороден, пузат, седых волос не стриг, отчего над розовой лысиной клубилось перистое облако. Словно мамкины уси-пуси над нежной попкой младенца. Ел медленно, черпая ложкой гущу со дна горшка. Колдун дважды пытался начать разговор о пустяках, какие прилично вести за столом, и оба раза кожевник ограничивался утробно-басовитым хмыканьем.

Чувствовалось, что здесь он лишь телом, думами же пребывает далеко. Зато хромуша Цетинка, сияя от счастья, готова была хоть трещать без умолку, хоть слушать в три уха.

– Да, моя госпожа, столичные дамы в этом сезоне предпочитают ажурные мантильи из кружев. Представляете: ночь, луна, балкон, и влюбленный кавалер, исполняя серенаду, имеет счастье лицезреть…

– Ой, а у Мятликов теленок с пятью хвостами родился! Дядька Мятлик с горя проигрался в «орлянку» меняле Фраушу, а меняла тайком его долг братьям Коблецам сбагрил, под проценты…

– На летнем Турнире Сонетов бард-изгнанник Томас Биннори поразил всех ценителей. С первых же строк: «Восплачем же о гибели сонета!..» Его Величество изволили прослезиться…

– А вдовый мясник Клаус взял за себя весталку-расстригу Ханну Уттершайн! У нее на носу родинка, и она гуляет с Милашкой Гонасеком, пока мясник пьет в аустерии…

– Герцог Арнольд приобрел фаворитке малый ковчежец с ногтем Падмехума Дарителя. Сия нетленная реликвия…

Радуя девицу общением, к коему Цетинка отнюдь не привыкла, Андреа исподтишка разглядывал хозяина. Ел колдун мало, осторожно, памятуя о желудочных кознях трепангов, – значит, мог отдаться созерцанию.

Увы, за истекшие семь лет Леонард Швеллер сильно сдал.

Раньше, держа семью в кулаке, а кулак кожемяки – история отдельная, к свободе мнений не располагающая, он не позволил бы младшей дочери столько болтать в присутствии родителя.