Стареешь, муженек?

Да и ты не молодеешь, девочка моя…

– И что пишет Его Высоконеподкупность?

– Отвечает на августовский рапорт. Велит Аньянича со товарищи по окончании училища от выбора вакансий освободить. Вместо этого, намекнув на скорое производство в ротмистры, незамедлительно перевести в столицу именным приказом Его Высоконеподкупности. Опять же набор сего года предписано сократить более чем вполовину. Полагаю, меньше двух рот получится. Не училище, а пустыня египетская… слава Тебе, Господи, оглянулся на мольбы раба Твоего! Увольнять преподавателей жаль, душевно жаль, а чем загрузить при столь малом составе облав-юнкеров – понятия не имею…

Джандиери пожал плечами.

Голос князя был ровен и спокоен, но где-то по самому краешку змеилась трещинка. Не поймешь: радость? скука? странное нетерпение?! В последнее время такие трещинки начали изрядно беспокоить тебя, как путника в горах тревожит любой шорох над головой.

Или он просто еще не отошел ото сна, вот и похрипывает?

Ты позволила бессловесной Кетеван вновь заняться твоей прической и сделала вид, будто сочувствуешь проблемам мужа. Да, Джандиери мигом ощутит, что сочувствие твое – притворство. Ну и пусть. Глупо ожидать от законной супруги, чтобы оная супруга душой вникала в дела казенные. Значит, все в порядке: и вежливая ложь, и ответное понимание мотивов. Набор сокращен, Аньянич будет отправлен в столицу. Скоро станет ротмистром. Поедет в Севастополь, в "Пятый Вавилон" – плясать мертвую.

Отлично.

Интересно другое: откуда, из каких кадетских корпусов поступают в училище эти молодые люди, будущие облавники? Во всяком случае, ты ничего о таких корпусах не слышала. И была не слишком уверена, что это вообще корпуса, причем кадетские.

Третий… ах, как летит время! – скоро четвертый год ты наблюдаешь их вплотную: облав-юнкеров, «щеглов» с первого курса и «портупей-вахмистров» с курса второго, если пользоваться училищным сленгом. Разных; и в то же время – одинаковых по сути. Высокие, сильные, с хорошо развитыми телами, отчего юноши больше кажутся мужчинами, настоящими мужчинами, у которых по недомыслию природы и попущению Божьему плохо растут усы с бородой. Спокойные, слишком бесстрастные для людей их возраста, облав-юнкера никогда не ссорились между собой, крайне редко попадали в карцер, – и даже традиционный, веками взлелеянный обряд «цукания» старшекурсниками младших здесь не прижился.

Поначалу что-то такое всегда наклевывалось, еле-еле дымилось и угасало само собой без видимых причин. Кстати, на твой вопрос "Почему?" Джандиери (помнишь?..) лишь растянул губы в улыбке.

Столь же похожей на настоящую улыбку, как похожи были здешние облав-юнкера на своих сверстников, юношей из хороших семейств, или даже на молодых кавалеристов Чугуевского военного поселения.

И еще: они вызывали у тебя симпатию.

Не по годам сдержанные в проявлении эмоций, они нравились тебе. Чувство, удивительное для экс-каторжанки, мага в законе. Может быть, это потому, что у тебя нет своих детей – да, Княгиня?

Все может быть.

– К обеду распогодится… как полагаешь, милочка?

– Да. Кетеван, ты скоро?

– Заканчиваю, тхавади.

Поначалу думалось: ничего особенного. Даже мысль: "Из таких, не попади они в училище, вышли бы славные крестники…" – даже эта тихая, вполне обычная мыслишка выглядела как есть, тихой и обычной. Что с тобой, Княгиня?! Почему из темных глубин все чаще всплывает былой разговор с Феденькой? стакан перед лицом твоим? слова простые, всей жизнью выношенные?!

Почему?!

Боишься?!

– …ты сейчас на меня сквозь стекло глядел, а другие – они на тебя, как на стекло, смотрят. И видят за Федькой-стеклом – меня. Старую, злую; умную. Жизнью битую. Разную. Просто они слепые…

Хочешь, я подскажу тебе, Княгиня: кто видится тебе за Федькой-Феденькой?!

Кто – через кривое стекло облав-юнкеров?..

Не хочешь?

II. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или НЕПРАВИЛЬНЫЙ РОМ

Глаза твои пусть прямо смотрят,

и ресницы твои да направлены будут прямо пред тобою.

Книга притчей Соломоновых

Всей дороги от училища к дому – минут пять-семь. Ну, десять, ежели от самых конюшен считать, наискось мимо манежа. Опять же, без спешки: задержаться в умывальне, ополоснуться с душой, до пояса, переодеться в цивильное… или лучше сказать – в домашнее? И так ведь не в мундире ходишь. На фига попу гармонь, а конюху – мундир, пусть даже зовется он не конюхом, а "старшим смотрителем конюшен"?

Ты и не спешил.

Никуда.

Раньше и не подумал бы мыться-переодеваться – чай, не барин! Так бы и подался хоть на гулянку, хоть "на дело"; а притомился – здесь же и отдохнуть прилег бы, на соломке.

Было – сплыло.

Другим ты стал, баро, ай, совсем другим, будто уж и не ром вовсе, не маг в законе, не Валет Пиковый! А верно подмечено: и закон тебе не писан, и кудри ромские в парикмахерской месье Жиля обстрижены; разве что Валетом – остался. Это на всю жизнь, до краешка смертного. Думал ли раньше, гадал ли, каким боком жизнь эта самая обернется?

Не думал, не гадал, баро. И сейчас не гадаешь: пустое это дело, даже для козырного бродяги – самому на себя гадать, если только не «видок» ты. Да и «видоку» не все видно… Гадать не гадаешь, зато думать – думаешь.

Так ведь, Друц, душа непутевая?

Все так, все верно. Отродясь столько не думал, сколько сейчас. Стареешь, должно быть. Вон, и домом на старости лет обзавелся. Виданное ли дело: дом у таборного рома?

Ан, выходит, бывает, что и дуб кивает…

* * *

– Завтра у «щеглов» из второй роты пробная выездка. Как, Ефрем Иваныч? – покажешь джигитовку, тряхнешь стариной?

– Отчего ж не показать, Илларион Федотыч? – обернулся ты навстречу пожилому вахмистру, как всегда неслышно подошедшему сзади. Вернее, это вахмистр полагал, что неслышно; и ты не разубеждал его. – Когда выездка-то? Как обычно, в девять?

– В девять. Только ты гляди, Иваныч, рупь-за-два, без этих твоих… Без конфузиев, значит. Как в тот раз… Чтоб не увлекался, значит.

– Обижаешь, Федотыч, – с вахмистром ты давно был на короткой ноге. И звал его по-свойски, зачастую без труднопроизносимого «Иллариона», просто «Федотычем», взамен уставнго "ваше рвение". Надо сказать, что и сами училищные дядьки-наставники уставного обращения не любили. – Да ведь и ты рядом будешь. Одернешь, ежели что?

– Одерну. Только пока я тебя, кучерявого, дергать кинусь… Постарайся, рупь-за-два? «Щеглы» ведь, они «щеглы» и есть, желторотики! Пока разберемся: у кого нюх, у кого глаз, у кого хватка… ну, ты меня понял…

Морщинистое лицо Федотыча съежилось печеной картошкой; он оглушительно чихнул, трижды перекрестив рот.

Чтобы бес не влетел.

По сей день тебя мучили сомнения: есть ли у вахмистра допуск к спискам негласных сотрудников. Намекает ли? знает ли, с кем имеет дело? просто делится сомнениями?! Федотыч был не из «нюхачей», не из старших преподавателей, но служака опытный, тертый жизнью, у таких не в звании счастье, не в чине дело.

Может, и знает, да виду не подает.

Бросает тихую натырку: "Пока разберемся, у кого нюх… ну, ты меня понял…" А если не понял ты его, значит, не понял. Бранить начальство не станет – прямой команды не поступало; а вахмистрова блажь с ходу учинить «щеглам» двойную проверку…

Или ты все-таки лишнее заподозрил?!

– Буду стараться, Федотыч. Ну, бывай, до завтра.

– До завтра, Иваныч.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

При первом, мимолетном взгляде глаза вахмистра Федотыча похожи на оловянные пуговицы. И при втором – тоже. Но вы не поленитесь, взгляните в третий раз:

…пристань.

Не какие-нибудь там покосившиеся рыбачьи мостки, хотя, конечно, и не каменный причал для морских судов. Речная пристань в тихой затоке – старая, надежная, крепкая. У пристани баркас покачивается. Краска на баркасе выцвела, облупилась, названия не разобрать, но по всему видать – справная посудина, проверенная.

Еще послужит хозяевам.

* * *

Дожил, каторжник беглый?! "Рад стараться!" – вахмистры по отчеству кличут, кочевать бросил, обстоятельным человеком стал, мещанского сословия! Степенный, неторопливый… набожный даже. Ты приложил ладонь к груди, нащупал под рубахой нательный крестик. Уж года полтора, как окрестился – а до сих пор привыкнуть не можешь, ром гулящий!

Шиш вам – гулящий!

Оседлый.

И не "Драда-ну-да-най!", а честно-благородно: "Ехал казак за Дунай…"

Ты направился к воротам: мимо тщательно выметенного плаца, турников, лесенок, гимнастического бревна, мимо серого трехэтажного корпуса администрации. Открывая врезанную в стену калитку из узорчатого чугуна, привычно махнул рукой выглянувшему в окошко знакомцу-караульному – бывай, мол!

Вышел на улицу.

Вот и закончился еще один день. Брат вчерашнего, сват завтрашнего… Брат? сват?! Врешь ты себе, баро; сам знаешь, что врешь. Вроде бы по кругу ходишь, на привязи: лица, стены, конюшни, конюхи, лошади, за которыми нужен твой наметанный глаз (а за людьми вдвое того!) – и все равно каждый день что-то, да меняется.

Не вокруг. В тебе самом.

В таборе – наоборот. Шум, гомон, разноцветный водоворот красок, звуков, запахов, новые лица, новые дороги, новые города; вот только сам ты остаешься прежним. Друцем-лошадником, лихим ромом, магом в законе. В тридцать лет, в сорок, в пятьдесят – пока не сдохнешь на обочине, в канаве. Сколько ты коней свел на своем веку, Друц? Пожалуй, добрый табун наберется. А счастья-ума ни украсть, ни нажить так и не сумел.

Не пора ли остепениться?

Спасибо Шалве Теймуразовичу: остепенил. Счастья от этого, ясное дело, не прибавилось (хотя жив остался, грех Бога гневить!) – зато умишко понемногу наживать стал. Выходит, в пояс надо кланяться ихней светлости господину Циклопу; а земной поклон – отцу Георгию, епархиальному обер-старцу при училище.

С отцом Георгием вы сошлись на удивление быстро. Впрочем, были на то свои причины, о которых не всякому знать надобно…

Ты миновал старинное здание фельдшерского училища, украшенное с фасада колоннами, – фельдшера давным-давно соседствовали с училищем облавных жандармов. Чуток постоял перед единственным подъездом двухэтажного казенного дома, что служил тебе пристанищем последние три года.

Войти медлил.

Смешно: "казенный дом" всегда означал для тебя одно – тюрьма, буцыгарня. К слову сказать, здешняя арестантская рота, а также тюрьма располагались неподалеку, в Залопанской части города. А оказалось, что "казенный дом" – вовсе не обязательно острог. Всего лишь жилое здание, находящееся на содержании у казны. Обычный дом, где живут люди, состоящие на государственной службе. Опять же смешно: ром-конокрад, беглый каторжанин – на государственной службе! Который год об этом думаешь; который год дивишься, хотя и меньше, чем поначалу.

Ты достал папироску, повертел в пальцах. Раздумал, спрятал обратно в коробку и, вразвалочку поднявшись по вытертым ступенькам, потянул на себя привычно заскрипевшую дверь.

К себе идти не хотелось – тоскливо одному в четырех стенах; но ты и не собирался к себе. Как не собирался и разбор чинить: думы твои правильные – что есть они?! Личина, въевшаяся копотью в старую шкуру, или шкура новая, отросшая поверх былой язвы?!

О заборо, ли роскэдава, э паш да раскри, мамо!.. о забор, тебя я поломаю…

Нет.

Нельзя.

Ехал казак за Дунай…

Крохотная квартирка отца Георгия находилась в самом конце длинного коридора.

Мелодично звякнул колокольчик.

– Заходи, Дуфуня. Не заперто, – послышалось за дверью.

* * *

Перекрестившись на скромный иконостас с горящей перед ним лампадкой, ты еще отметил задним числом: рука сама поднялась для крестного знамения. Раньше вперед голова думала, напоминала. А теперь – само.

Вера?

Или привычка?

Размышлять о таком не хотелось: только сомнениями душу истерзать. Да и не за тем пришел ты к отцу Георгию.

В крохотном кабинете тени гуляли по стенам. Тесно им, черным; жмутся друг к дружке, толкаются плечами. Окошко шторкой задернуто, на столе керосиновая лампа теплится – а сам стол, как обычно, книгами да бумагами доверху завален. На стене – полочки аккуратные; на полочках – опять книги, книжки, книжищи… И добро б церковные фолианты, как батюшке по сану положено. Ну, ладно, Библия! Молитвослов! "Православное обозрение"! "Духовный Вестник", наконец…

Нет! – тут тебе и Уложение о Наказаниях с комментариями, во всех семи томах, с золотым тиснением; и подшивка "Бюллетеня Департамента Юстиции" за последние пять лет, с самого первого выпуска; и "Круговая порука у славян" профессора Себастьянского, и "Индивидуалистическое направление в истории философии государства", вкупе с "Обозрением ложных религий – языческой, новоавраамитской и магометанской" архимандрита Израиля.

Ладно! уговорили! Обер-старец епархиальный по должности обязан быть докой в юриспруденции! в праве светском и церковном!

Молчу!..

Но Коран магометанский? Талмуд авраамитский? Толстенная книжища «Зогар», знать бы чья?! Чинское «Дао-дэ-цзин», прости Госоподи! – эдак родное таборное «Драда-ну-да-най» тоже чьим-то мудрым сочинением окажется! А с самого краю, стопкой – сочинения некоего господина Папюса: "Практическая магия", "Белая магия", "Черная магия", "Теория магии", "Рождение мага", "Становление мага"…

– Опять книжки разглядываешь? – отец Георгий, мягко усмехаясь, поднялся тебе навстречу из-за стола. – Заходи, садись. А чем глазеть всякий раз – взял бы, да полистал, если приглянулось. Грамотный ведь?

Во всем кабинетике и места-то было: стол поставить, полки с книгами по стенам развесить, да хозяину с единственным гостем кое-как преклонить колена. Вот ты и умостился на скрипучем венском стуле – старожилы говорят, из самой Вены еще в австро-прусскую войну вывезли дюжину красавцев, и по квартирам раскидали.

– Здравствуйте, отец Георгий. Сами знаете: грамотный я. Зачем спрашивать?

– Здравствуй, Дуфуня. А спрашиваю, ибо в толк не возьму: отчего ты книжек не читаешь?

Это у вас было нечто вроде ритуала. Почти любой разговор с отцом Георгием в его кабинете начинался с этих фраз.

– Читаю я. Вы мне Библию дали, ее и читаю. По второму разу взялся – с первого-то и не поймешь, кто кого родил!

Врешь ты, бродяга!

По второму он взялся…

– Это верно, – одобрительно кивает батюшка. – Вечная книга. Я уж и не упомню, в который раз перечитываю. Ну, а кроме Библии?

– Да не могу я две книги сразу читать – в голове все путается! Разве что газеты… новости разные…

– Ну, о чем пишут в тех газетах?

Стремление отца Георгия приобщить тебя к образованности сейчас было на руку.

– Да вот, к примеру…

Ты полез за пазуху, зашуршал припрятанным до поры номером "Харьковских губернских ведомостей", купленных утром у мальчишки-разносчика на Горбатом мосту.

– Не читали еще, батюшка?

– Нет, не читал.

– Вот здесь, где "Иностранное обозрение".

– А ну-ка, ну-ка…

Батюшка углубился в чтение. А ты украдкой глядел на него со стороны и думал: как удивительно преображаются некоторые люди, когда увлечены делом. Обычно сутулый, худощавый, какой-то нескладный, неустроенный в этой земной жизни, отец Георгий вдруг стал напоминать иконописный лик: обычно мягкие черты лица его осветились внутренним, одухотворенным светом, одновременно затвердевая; выпрямилась спина, и даже в тонких пальцах, сжимавших газету, чувствовалась теперь некая властная сила.

"Небось, когда я читаю, так полным дураком выгляжу, – подумалось невпопад. – Губами шевелю, лоб морщу, в затылке чешу… Глаза таращу. Вот разве что когда на коня сажусь… Посмотреть бы со стороны! ну хоть разок!"

Однако зловредная память немедленно отравила удовольствие, подсунув картинку:

Вот ты, увлекшись, горячишь коня; вот за тобой скачет, пытаясь не отстать, молодой облав-юнкер – ай, хорошо скачет, морэ, с душой, с сердцем, как настоящий ром! Не зря учил! Раскраснелся парень, разрумянился парень, глаза у парня горят… У "Варвара"?! у облавника?! Горят?! В жизни не видел! В жизни… а Севастополь, "Пятый Вавилон", где плясал упившийся ротмистр – не жизнь?

Не твоя, баро?!

В следующий миг облав-юнкер запрокидывается назад в диком, неистовом, безумном хохоте, жеребец под ним встает на дыбы…

Обошлось.

Облав-юнкер отделался сломанной рукой и "нервной горячкой", как сказал доктор. Однако месяца три проваляться в госпитале парню пришлось. А ты получил жесточайшую выволочку лично от начальника училища, полковника Джандиери. Поначалу князь вообще хотел категорически отменить занятия по джигитовке, которые ты вел с недавних пор. Но тебя сумел отстоять у начальства друг ситный, пожилой вахмистр Федотыч – он в свое время и предложил добавить к выездке джигитовку, когда увидел, как ты играючи уворачивался от трех его лучших учеников. Ясное дело, выездка – это одно, а то, что бывалый ром с конем творить умеет – совсем другое. "Две большие разницы", как говорят в мажьем городе Одессе. Федотыч – он-таки умница, даром что вахмистр из облавных. Сразу смекнул, каким краем твою науку облав-юнкерам на пользу приспособить. Да и ты не возражал. Обидно было бы все, что нажить успел, за собой на тот свет унести.

Пусть хоть ребята попользуются.

Вот один и попользовался – едва заворот мозгов не схватил! С тех пор, как джигитовка – Федотыч всегда, рупь-за-два, при тебе. Чтоб не зарывался кучерявый ром, значит. Чтоб не срывал крыши у господ облав-юнкеров. Только и слышишь от него: "Не заводись! Спокойно, говорю!" Одно странно: впервые ты узнал, что люди от скачки с ума сойти могут! И Княгиня, едва услыхала, пристала с ножом к горлу: что да как, да с подробностями!

Спрашивал: "Зачем тебе?" – не говорит. Улыбается загадочно.

Рано, мол, сперва сама разберусь…

* * *

– …Решились, значит, турки, – голос отца Георгия выдернул тебя обратно из омута воспоминаний. – Искусителю руку правую рубить, а искушенному – голову. Да, жестко магометане рассудили; считай – жестоко. Горько такое читать, Дуфуня, горько.

Все это ты знал заранее – успел в обед проглядеть газету. Руку правую… Машинально опустил взгляд не на свою – на священническую десницу. Узкая рука у батюшки, холеная, почитай, девичья; на пальце безымянном – перстень с аметистом, и еще на мизинце кольцо: сапфир в окружении бриллиантовой мелочи.

Водилась за отцом Георгием страстишка: любил драгоценности. Жалованье копеечное, а исхитрялся, скряжничал, доставал… Крест наперсный – впору владыке. И от державы поощрение: редкая, можно сказать, редчайшая награда для лиц духовных – орден св. Анны 2-й степени с бриллиантовыми камнями.

А в остальном – бессребренник, гроша лишнего за душой не сыщется. Последнюю рубашку снимет-отдаст, глазом не моргнет, а попросишь камешек заложить в ломбарде, хоть ради дела благого, хоть спасения души для… Откажется. Молчать будет, в землю смотреть. Ясно, что не от скупости, что иное мешает, в цепи кует!

Видать, "драконью болезнь" подцепил отец Георгий на путях земных; по сей день не излечился.

– Так и у нас, батюшка, хрен редьки не слаще. Сами знаете, лучше моего: магу в законе теперь кара куда как легкая положена. Зато крестнику-малолетку – прямиком каторга, если не казнь смертная, в зависимости от тяжести. И все ведь по суду, по новому Уложению о Наказаниях. Согласно решениям власти светской и с благословения церковного.

– Эх, Дуфуня… возразил бы, да куда мне, грешному, переть против рожна! Прав ты. Но все ж таки – руку рубить! голову!.. Не по-человечески это, не по-христиански.

– Не по-христиански, батюшка? У турок?!

– И опять ты прав. У магометан отвеку закон многажды суровей нашего был. Вот и сейчас: Оттоманская Империя решилась – значит, весь исламский мир поддержит. Ох, быстро дело деется! Так быстро – я и помыслить не мог. Скоро совсем мажье племя под корень изведут. Тут бы радоваться…

– Да уже, почитай, извели. Но ведь на все воля Божья?

– Верно говоришь, сын мой. Все в руце Божьей. Однако и человеку Господом свобода выбора дана. Чтоб сам мог выбирать меж Добром и Злом, Богом и Противоречащим. А ну отмени сей выбор – что останется? Как Свет узнать, если Тьмы не видел? если сравнить не с чем?

– Вас ли слышу, батюшка? Вы ли обер-старец епархиальный?! О мажьем семени печалитесь?

Беседуя с отцом Георгием – одним из немногих, кому было известно твое настоящее имя, и кто мог произносить его вслух, не заботясь о чужих ушах – ты всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Взялся ром таборный с ученым батюшкой споры спорить! Однако и молчать-слушать плохо получалось. Видать, Друц, так тебе на роду написано, душа твоя беспокойная! Вечно ты рылом в лужу суешься: поначалу в мажью науку пошел (Ефрем-крестный ведь силком не тащил!), потом – к «Варварам» в облав-конюхи; теперь вот – в прения богословские со священником лезешь.

Учит тебя жизнь, учит…

Однако отец Георгий бывал только рад подобным спорам. Наконец-то нашел батюшка человека, с коим мог мыслями тайными поделиться. Не давали покоя те мысли отцу Георгию. О, как ты его понимал, бывший лошадник Друц!

Оттого и сошлись.

– Верно говоришь, сын мой. И отцы Церкви нашей так говорят: истощилась чаша терпения Его, воздается наконец по заслугам всем, кто во грехе мажьем погряз. Божьи мельницы мелют медленно – слыхал, небось? Потому и бьет гнев Его по тем, кто еще только встал на путь неправедный. Есть еще у крестников мажьих надежда на Спасение: искупить грех перед Господом смертью мученической, и войти в Царствие Небесное. А закоренелых грешников, кто в Законе своем пагубном давно погряз, кто сам Искусителем стал, подобно Змию, имя которому – Сатана; тем, кто искусил малых сих – горе им! Не даст им Господь смерти мученической во искупление, но воздаст за гробом муками вечными!

– Складно оно, конечно, выходит… – с сомнением пробормотал ты, не глядя в глаза батюшке.

– Вот то-то и оно, что складно, – с тяжелым вздохом согласился отец Георгий. – Может, в ересь впадаю? Может, кощунство говорю – но сердцу не прикажешь! Не могу поверить, что на смерти страшные, нехорошие, НЕЗАКОННЫЕ – воля Его! И не верить не могу: Святейший Синод решение вынес однозначно. А все ж… муторно мне, Дуфуня. Тяжко.

– И мне, – угрюмо кивнул ты, соглашаясь в свою очередь.

– Потому и спешу успеть, пока поздно не стало. Успеть, понять – что вперекос делается? Что мы, дети Адама с Евой, потеряем, если уйдет последний из магов? Станем, потерявши голову, по волосам плакать?! И доплачемся, быть может?!

Ты снова угрюмо кивнул, на этот раз молча. Умеет все-таки говорить отец Георгий, выразить словами муку, что у тебя самого в душе комом горьким ворочается, наружу просится – да не выходит, поперек горла встает. Как у собаки: все понимает, а сказать не может!

– Ведь ты пойми, Дуфуня: это искус, великий искус! Не сама магия, не "эфирные воздействия" – грош цена сему соблазну. В другом искус. В Законе мажьем! В том, как крестный крестнику свое умение передает. Он ведь не учит, не наставляет – он слепок с себя делает, он под копирку пишет, фотографическую карточку проявляет. Представь: узнают о Законе прочие люди? Представь: найдут способ и себе Договор заключать? Будь ты хоть пекарь, хоть доктор, хоть музыкант…

Ты честно попытался представить. Выходило скверно. В смысле, никак не выходило. Чему, собственно, ужасается отец Георгий? Разве что самому Договору? Огонь, где руки горят, сплавляются – не пекельное ли пламя?

– Молчишь? Молчишь, – сам себе ответил отец Георгий. – Не уразумел, значит. Ну да ладно, я и сам не сразу уразумел. А когда сообразил – так веришь, Дуфуня, на колени упал и возблагодарил Господа, что надоумил он меня, дурака, от греха уберег, от беды великой!

– Верю. Что возблагодарили, отец Георгий – верю!

Хотя батюшка был младше тебя, почитай, во всех смыслах – язык не поворачивался «тыкать» обер-старцу, как равному. Раньше, когда в Законе был – еще как повернулся бы! Помнишь, на суде: обложил тройным загибом, конвоиры еще по хребту надавали? Зато теперь, после крещения, после училищных будней – робеешь, Друц-лошадник?

Никогда раньше робости за тобой не водилось…

– А вот от какой беды вас Господь уберег, батюшка – сего не понимаю.

– От языка моего длинного, да от скудоумия. Я ведь уж совсем было собрался поведать иерархам церкви нашей о сути Договора мажьего! А ну как поддались бы дьявольскому искусу! нашли бы способ меж обычными людьми Договор заключать!

– Искус?! – изумился ты. – Не с чертом ведь Договор подписываем – друг с другом! Вон и мы с Княгиней, когда на службу государственную нанимались, особый контракт подписывали. Вы же его и визировали, как епархиальный обер-старец! Значит, церковь одобряет…

– Ерунду молотишь, Дуфуня! – отец Георгий, разгорячившись, даже слегка пристукнул кулаком по столу, что за ним водилось крайне редко. – В том-то и весь страх, весь ужас, что церковь одобряет! одобрит! возражать не станет! А государство – тем паче. Ты пойми: ежели узнают, да способ найдут, как без учебы человека всему, чему угодно, научить, будь он хоть лоботряс распоследний, хоть тупица – многие за это ухватятся. Отец сыну бесталанному дело передаст; начальник себя на подчиненном тиснет! А по-старому вскоре никто ни учиться, ни учить не захочет! Понял?

– Простите, отец Георгий, дурака: не понял! – честно признался ты. – Ну, будет пекарь-лекарь своего подмастерья через Договор учить… В чем беда?

– Да неужто не понимаешь?!

Лицо батюшки пошло красными пятнами. Но одернул себя отец Георгий:

– А ведь верно! Не понять такого сразу; я и сам, пока дошел… Видишь, Дуфуня: плохой из меня учитель, плохой толкователь. А будь меж нами Договор – все б ты понял! И верно меня Господь вразумил: нельзя такого людям открывать! Если даже ты, маг в законе… Давай иначе подойдем: знаешь ведь, не бывать оттиску лучше оригинала! Даже вровень не получится! Ты, Валет Пиковый, своего ученика только на Валета выучить сможешь; и то – в лучшем случае.

– Вряд ли, батюшка. Данька Алый – он выше Десятки и не поднялся бы, останься жив. А перед ним…

– Тебе б, Дуфуня, архивы уголовные полистать… Знаешь, что, к примеру, Валеты козырные сорок лет назад творили? А пятьдесят? А в начале прошлого века? Сейчас такое не всякому Королю под силу! Мельчает порода мажья, уходит сила водой в песок. Станут иные люди через Договор ремеслам-искусствам учиться – конец людям! В дикость скатимся! Теперь понял?

– Понял, – с трудом выдавил ты.

Ох, боже ж ты мой! – смог наконец представить. Неприглядное зрелище выходило, глаза б не видели. Не Божий промысел, никак не Божий. Вот только…

И не заметил, как вслух заговорил.

– Так может, не маги виновны, отец Георгий? Не сила мажья, не "эфирные воздействия" – а сам Договор? Может, в нем грех? Хоть и не кровью подписываем, душу не закладываем – а на огне адском все одно скрепляем? Потому стоять старшему Козырю за левым плечом крестника – до окончания Договора? Глядишь, если бы маги учеников своих по-другому учили, как обычные люди друг дружку – и греха бы в том не было?

Отец Георгий ошарашенно уставился на тебя. Хотел что-то сказать – но ты, забыв на миг про епархиального обер-старца, полез на полку за Библией, раскрыл, непослушными пальцами принялся листать шуршащие страницы.

– Вот… сейчас, сейчас найду… Ведь и Христос чудеса творил! Тысячи пятью хлебами кормил, воду – в вино… Лазаря воскресил! Сейчас бы его мигом: трупарь, некромант! – и в петлю!

– А тогда – на крест, – ровный голос отца Георгия окатил тебя ведром ледяной воды. – Ты, Дуфуня, и сам не знаешь, в какие язвы персты вложил. Над этим вопросом лучшие богословы не первую сотню лет головы ломают. Одни ересь говорят, как ты: магом был Иисус, великим магом – за то и пострадал! Когда судили Его властью светской и духовной, когда на Голгофу отправляли – это первый суд над магом был, первая казнь за "эфирное воздействие". А значит – ничего в ворожбе богопротивного нет, раз и сам Сын Божий…

Отец Георгий не договорил, торопливо перекрестился.

– Опять же, святые чудеса творили…

– Вот! – не удержался ты. – Ну, Господь, я понимаю… все в Его власти, не нам судить деяния Его!.. Но святые-то – люди!

– Все верно, сын мой, люди они были. Оттого и возражают еретикам богословы-ортодоксы: творились чудеса именем Божьим и во славу Его. Маг же творит эфирное воздействие от своего имени, сугубо корысти ради. Хоть своей, хоть чужой – но кто-то, так или иначе, выгоду мирскую от его волшебств имеет. Святые от чудес пользы личной не имели. Потому и было это – чудо Господне; а мажья работа – ворожба мерзкая, богопротивная, от дьявола идущая. Тут Православная церковь, как сие ни удивительно, полностью сходится и с католиками, и даже с авраамитами: последним всякая ворожба запрещена строжайше, поскольку искажает замысел Творца. О магометанах я и не говорю – Магомет чудес не творил, ему их после чернь приписала…

Сказано, как отрезано. Не тебе, ром новообращенный, бибахтало мануш^[2], с мудрыми богословами тягаться! Верой, разумом, рылом не вышел, баро!

– А вот слова твои про Договор… – священник говорил раздумчиво, словно ты давно ушел восвояси. – Что в нем самом грех, а не в ворожбе… ты, небось, и сам не понял, что сказал-то! Сколь лет я над этим бьюсь, сомнениями мучаюсь, истину найти хочу – а о таком не думал! И ни у кого из богословов, ни в одном трактате о магии не встречал! Ты даже не понимаешь…

– А вы, отец Георгий, понимаете?.. Добрый вечер, отцы-схимники!

* * *

Чуть насмешливая полуулыбка. Лукавый блеск зеленых глаз сквозь паутину вуалетки, приспущенную с модной шляпки. Строгий, темно-серый костюм в английском стиле – ай, постарался умелый портной Яшка Шмаровозник, нарочно для поздней беременности шил-кроил! Вроде бы и пузо огурцом, а жакет даже притален слегка, и юбка складками шелестит, кокетничает. Никогда не скажешь, что на восьмом месяце баба! Опять же: черный лак туфелек с изящными серебряными застежками-мотыльками…

Большая барыня в гости зашла!

…В дверях стояла, войдя неслышно (действительно неслышно, в отличии от вахмистра Федотыча), несмотря на звонкие каблучки, твоя крестница.

Акулька-Акулина.

Нет. Теперь – Сохатина Александра Филатовна, в девичестве Вишневская, представительница Малороссийского отделения Всемирного Общества защиты животных в Харьковской губернии, студентка подготовительного отделения Харьковского ветеринарного института.