Даже бесстрашная макара растерялась!

Старейший из Локапал только усмехнулся и, не слишком торопясь, погрузился в воды Предвечного Океана, уходя на глубину.

Однако огонь окружил его и здесь, в толще Безначальных вод! Этого не могло быть – но это было!

Жар опалял лицо, проникал внутрь, под кожу; казалось, кровь вот-вот вскипит в жилах, мысли плавились, путались, текли лавой – и последним усилием, судорогой бытия, меркнущее сознание Локапалы вцепилось в некий глубинный стержень, который один еще сохранял твердость внутри расплавленной лужи.

Души бога.

Стержень вздрогнул, завибрировал – и в следующее мгновение взорвался.

Величайший гнев рванулся наружу из глубины естества Водоворота, и необоримая Сеть Варуны развернулась кольцом, двинувшись навстречу огненным языкам, стремясь захватить, спеленать, не выпустить неведомого врага…

И огонь исчез.

Словно его не было.

Еще только приходя в себя, Варуна вынырнул на поверхность Прародины, машинально сматывая Сеть, которая послушно вернулась в его руку.

Никого.

Предвечные Воды были пустынны.

5

– …Душа бога, подобная расплавленной луже? – задумчиво повторил Словоблуд, клюнув носом. – Красиво. Хотя жутковато. И что, Варуне после битвы тоже было видение?

– Да, было.

– Поле боя? Замерло, стынет в ознобе неподвижности: задрали хобот трубящие слоны, цепенеют лошади…

– Не совсем. Поле боя, но кругом вовсю гремит битва. Только Водовороту до нее нет никакого дела, поскольку великое горе застилает пеленой его глаза. Он садится, скрещивает ноги, потом его хватают за волосы, рядом сверкает вспышка – и все.

– Так почти неделю назад погиб на Поле Куру восьмидесятипятилетний Дрона, великий воитель, Брахман-из-Ларца, – глухо пробормотал Брихас, играя распушенным концом гирлянды.

Я кивнул.

Я тоже думал об этом.

– А Яме привиделась смерть Гангеи Грозного по прозвищу Дед.

Теперь пришлось кивнуть моему собеседнику.

– Ну и на сладкое: слушай мою историю и не говори, что она неоригинальна, – усмехнулся я.

Усмешка вышла кривой, и веселой не более, чем погребальный костер.

На этот раз Словоблуд молчал еще дольше, словно разучился говорить, так что я не выдержал первым.

– Чью смерть видел я?

– Чью смерть? Разве ты не знаешь, Индра? – старик очнулся, закашлялся, и щеки его обвисли чуть ли не до самого пола. – Ты видел смерть Карны-Секача. Того, чей панцирь…

Словоблуд осекся и спешно хлебнул из чаши.

– Прости, Индра. Я не хотел… Скажи лучше глупому старцу: Яма и Варуна – они тоже не поняли, кто умирал в их видениях?

– Не поняли. Во всяком случае, не больше меня. Что, как я вижу ТЕПЕРЬ, весьма удивительно. Ведь все мы следили за битвой на Поле Куру, все имели счастье в подробностях лицезреть… Еще и в ладоши хлопали, "Славно!" кричали! Кстати, Наставник, ты сопоставил, что все три видения напоминают Миродержцам о гибели трех предводителей столичных войск?! Дед был первым воеводой, Брахман-из-Ларца – вторым, Карна-Секач – третьим… и все трое когда-то учились у Рамы-с-Топором!

Говоря это, я вдруг ясно увидел: блеск ручья, брызги зелени между переплетением лиан – и изможденный лик аскета, у ног которого дремала секира с именным клеймом Разрушителя. Адская бездна плеснула на меня смолой из глазниц подвижника, заставив отшатнуться, пискнул дурак-удод в гуще олеандра; и отзвук фразы, которая, скорее всего, никогда не была произнесена, зашуршал в моих ушах:

"Вначале пал Дед, за ним – Брахман-из-Ларца, и теперь пришла очередь Секача. Мы стоим на пороге Кали-юги, Эры Мрака-а… а-а-а…"

Я замотал головой и украдкой вытер пот со лба.

Сома пенилась в чаше Словоблуда, и он смотрел на всплывающие пузырьки, словно от них одних зависела судьба Трехмирья.

– Кроме того, Наставник: Яма еще удивлялся, почему к нему не являются воины, погибшие на Поле Куру? Пришли буквально единицы, хотя люди гибнут тысячами! Да и те, что соизволили явиться… Адский Князь не вполне понимает, что им делать в Преисподней?! Вроде бы, по заслугам им положено оказаться в моих мирах – а они почему-то свалились в ад! Петлерукий в недоумении; и я, признаться, тоже. Неужели на Курукшетре гибнут сплошь праведники?! Тогда мои миры должны быть забиты великими людьми под завязку!

– Ты знаешь, я, собственно, за этим и пришел, – мне показалось, что Брихас не на шутку встревожен последними словами. Загадочные нападения из Безначалья его, понимаешь ли, не волнуют, а какой-то миллион покойников… – За две недели битвы к нам не попал ни один человек.

– Как это?! – я едва не расплескал сому себе на колени. – Ты уверен?

– Абсолютно.

– Куда же тогда подевалась вся эта уйма убитых?! Не в миры же Брахмы?! Они ведь кшатрии, что им там делать?!

– Я проверял. У Брахмы их тоже нет, – без тени улыбки ответил Наставник. – И как раз собирался связаться с Ямой, но ты сам принес мне ответ.

– Что происходит с нами, Идущий Впереди? Ты старше и опытней меня – может быть, ты знаешь, в чем дело? Или хотя бы догадываешься?

– Нет, мальчик мой, не знаю. А догадки мои столь смутны и страшны, что их опасно высказывать вслух – от этого они могут сделаться явью. Пока я доподлинно не уверюсь хоть в чем-нибудь… Ясно одно: видения Миродержцев связаны с битвой людей на Поле Куру. Надеюсь, тебе удастся…

– Мне?! – я был изумлен настолько, что забылся и перебил Наставника.

Словоблуд не обратил на это внимания, хотя в других обстоятельствах мне пришлось бы выслушать длинную проповедь о вежливости, благочестии и уважении старших.

– Тебе. Час назад прибыл гонец от твоего сына. Серебряный Арджуна молит Владыку Тридцати Трех о личной встрече в Пхалаке – это лес на юго-западе от Поля Куру. Достаточно дремучий, чтобы встреча была действительно с глазу на глаз.

– Гонец? От Арджуны?!

– Ну, не совсем гонец… Просто твой легкомысленный сын поймал за ухо оплошавшего гандхарва, когда тот пролетал мимо, и велел отправляться в Обитель с посланием. Отказать Арджуне гандхарв не решился, но также не решился и беспокоить тебя. Вся Обитель шепчется: Индра с утра не в духе… Вот крылатый гонец и осмелился потревожить старину Словоблуда.

– Я еду! Сейчас кликну Матали…

– Я уже распорядился. Колесница готова и ждет тебя. Куда ехать, Матали знает.

– Ты, как всегда, предусмотрителен, Наставник, – мимо воли улыбнулся я. – Предусмотрителен вплоть до дерзости.

– С вами приходится, – Словоблуд слегка изогнул бескровные губы, что должно было, по всей видимости, означать ответную улыбку. – Езжай, Индра, выясни, что там стряслось у Обезьянознаменного Арджуны, а я тем временем разузнаю, где находится эта пресловутая троица. Невредно было бы с ними поговорить…

– Какая троица?

Занятый мыслями о сыне – Арджуна скорее дал бы себя оскопить, чем воззвал ко мне попусту! – я совсем забыл о предыдущем разговоре с Брихасом.

– Троица воевод, чью смерть видели вы, троица Локапал. Видели, и не смогли опознать.

Брихас сглотнул и тихо повторил, видимо, для себя самого:

– Гангея Грозный по прозвищу Дед; Наставник Дрона по прозвищу Брахман-из-Ларца; и Карна-Подкидыш по прозвищу Секач.

Нет, все-таки он действительно мудрец! А у меня все из головы повылетало…

– Хорошо, Идущий Впереди. Так и сделаем. А когда я вернусь – мы выпьем еще по чашечке сомы. Потому что я никак не могу избавиться от ощущения, что у нас с тобой, и не только с тобой, осталось очень мало времени!

Последняя фраза вырвалась у меня сама собой, будто шальная молния.

Наставник бросил на меня быстрый внимательный взгляд.

– Кажется, ты начинаешь взрослеть, мальчик мой, – тихо проговорил Словоблуд, и блеклые глаза старика потеплели.

Уже выходя во двор, я вспомнил, что за нашими разговорами и питьем сомы совсем запамятовал сообщить Словоблуду о прилете Гаруды.

Ладно.

Вернусь – расскажу.

Главное, снова не забыть.

Глава четвертая

ОТЕЦ И СЫН

1

Рыжий муравей, нахал из нахалов, копошился на моем колене. Так тщедушный горец из племени киратов-охотников возится на голой вершине скалы в поисках мха-целебника или кусочков "каменной смолки". Не надо было даже откидывать край дхоти^[16] и коситься вниз, чтобы обнаружить его беззаконное присутствие. Туда-сюда, туда-сюда, еще и усиками, подлец, щекотался – ни малейшего почтения к Локапале Востока, который изволил посетить Второй мир!

Собратья рыжего, кишевшие вокруг в поисках пропитания, усердно делали вид, что меня не существует вовсе, а этот мерзавец облюбовал колено для послеобеденной прогулки и уходить явно не собирался.

Сперва я вознамерился сбить муравья щелчком (не молниями же по нему шарашить!), но раздумал. Может, это какой-нибудь местный Индра муравьев, Владыка Тридцати Трех муравейников, способный поднять целых две иголки, в то время как его подданные еле-еле треть осиливают! Убийство насекомого, согласно утверждениям мудрецов, кармы не отягощает, да и мою-то карму отяготить – это еще очень постараться надо!.. а все-таки пусть рыжий поживет лишний денек. Тем паче что меж узлов-корневищ папайи, на дальнем от меня конце поляны, уже завязывалось сражение: орда черных пришельцев схлестнулась с доблестными хозяевами здешних холмиков. Долг воина-кшатрия – защита личинок и маток; вон, и муравьиный Индра стремглав несется вниз по моей голени, чтобы минутой позже ввязаться в свалку на правом фланге!

А ярко-алые лепестки цветов вполне сойдут за лужи крови.

Ни дать ни взять, Поле Куру в тот самый миг, когда на нем впервые сошлись две рати, и ратхины^[17] обеих сторон принялись споро уничтожать собратьев по ремеслу. Как там голосили мои гандхарвы-сладкопевцы, порхая над побоищем? «Сияет красою земля, по коей разбросаны отрубленные, богато украшенные кисти рук с защитными наперстками на пальцах, а также подобные слоновьим хоботам отсеченные бедра, а также красиво причесанные головы великих героев! Величествен вид земли, по которой, словно костры, чье пламя затухает, разбросаны безглавые тела с перерубленными конечностями и шеями!» Внимая подобным панегирикам, я всегда подозревал в своих крылатых певцах тайные наклонности, которым черной завистью позавидовали бы весельчаки кладбищ, свитская нежить Шивы! Да и сравнение с Великой Битвой выглядело сейчас изрядно притянутым за уши: муравьи-то были рыжие и черные, а на Курукшетре собрались одни рыжие! Я имею в виду: одинаковые собрались, свои, родичи, Лунная династия – кто ж виноват, что судьба развела братьев и отцов с сыновьями по разные стороны?

А действительно, кто виноват?

Мысль была странной. Не приличествуют Индре такие мысли. Причем тут виноватые?! Для кшатрия погибнуть в бою – высшая честь, накопление Жара-тапаса, душа павшего наследует райские миры, и недаром вдовы покойного отталкивают друг дружку локтями, стараясь первыми взойти на погребальный костер! А то уйдет повелитель, догоняй его потом на путях небесных…

Впрочем, на Поле Куру благополучно приканчивали себе подобных не только знатные кшатрии или вольнонаемные бойцы низших каст. Благочестивые брахманы-дваждырожденные выхвалялись знанием всех четырех видов воинской науки никак не менее, а то и поболее прочих.

За примерами далеко бы ходить не пришлось; да и не собирался я за ними ходить, за примерами.

Воюют – и ладно, пусть их… не часто выпадает подобное зрелище, чего уж судьбу гневить.

Погрузившись в раздумья, я не заметил, что уже некоторое время смотрю на муравьиное побоище пристальней, чем следовало бы. А насекомые, прекратив свару, послушно выстраиваются в боевые порядки: черные – остроносым клином "краунча", то бишь "журавлем", широко распластав крылья-фланги, а рыжие сбиваются в несокрушимую "телегу", подравнивая ряды. Вот теперь они точно напоминали войска на рассвете самого первого дня Великой Битвы; и вместо обученных слонов к муравьям уже спешили огромные жуки-рогачи, мелькая в траве перламутром спинок.

В голове у меня почти сразу забубнил чуточку гнусавый голос Словоблуда, как бубнил он в дни моей юности, вбивая в сознание разгильдяя-Громовержца основы Дханур-Веды, Знания Лука:

– Один слон, одна колесница, пятеро пехотинцев и трое всадников составляют ПАТТИ, утроенное ПАТТИ составляет СЕНАМУКХУ, утроенная СЕНАМУКХА составляет ГУЛЬМУ, утроенная ГУЛЬМА – ГАНУ, утроенная ГАНА – ВАХИНИ, утроенная ВАХИНИ – ПРИТАНУ, утроенная ПРИТАНА – ЧАМУ, утроенная ЧАМА – АНИКИНИ, а десять АНИКИНИ составляют АКШАУХИНИ, и это есть самая крупная войсковая единица…

Помню, я тогда слушал Словоблуда вполуха, в полной уверенности: никогда, даже потрать я на это остаток отпущенной мне вечности, я не запомню все Словоблудовы премудрости. Потому что премудростей войны втрое больше, чем любовных хитростей у красавиц-апсар, а хитростей этих вдесятеро по отношению к лотосам в лесных озерах Пхалаки, где я сейчас сидел и ждал Арджуну… К счастью, я оказался не прав.

Запомнил.

Еще как запомнил.

Назубок.

Недооценил упрямство Словоблуда и свою бурную долю, оказавшуюся лучшим учителем.

Муравьи с радостью разбежались, едва я ослабил внимание, даже не подумав возобновить драку; жуки уползли в кусты, а спорхнувшая с ветки птица-каравайка выяснила, что роскошное пиршество откладывается, обиженно щелкнула на меня клювом и улетела прочь. Эх ты, пичуга, тебе и невдомек, что захоти я точно воссоздать начало Великой Битвы – мне пришлось бы опустошить все муравейники в округе, и не только в округе: ведь за спиной моего сына и его единоутробных братьев стояло семь АКШАУХИНИ войска, а позади Кауравов – целых одиннадцать. Ты считать умеешь, пернатая?! Без малого половина крора^[18] народу!

Эта цифра потрясла меня на какой-то миг, и потрясла еще раз, когда я вспомнил, что к сегодняшнему дню численность войск уменьшилась более чем вчетверо.

Да в Преисподней у Ямы и в райских мирах должны с ног сбиваться! Лба утереть должно быть некогда! Поди, достойно размести такую уйму народа согласно личному тапасу каждого, просчитай срок отдыха или искупления, озаботься точностью следующего воплощения… Пралая, конец света!

Только где она, Пралая? Как не бывало! Тишина и благолепие! Куда ж они все деваются, тысячи и тысячи освобожденных душ?!

Слону под хвост?

2

Похоже, он наблюдал за мной с самого начала, едва я появился в Пхалаке – и лишь сейчас решил выбраться из чащи.

На его месте я бы тоже не очень спешил являть себя миру.

Довольно-таки захудалый представитель буйного племени ракшасов-людоедов: шерсть слиплась колтуном, частокол желтых клыков изрядно выщерблен, глазки подзаплыли, блестят в уголках белесым гноем. Да и росточку бедняга был, мягко говоря, невеликого – всего раза в полтора повыше меня, когда я пребываю в обычном состоянии.

Как сейчас, например.

Приплясывая враскорячку и отменно бурча животом, ракшас направился было ко мне, но на полдороге передумал и стал обходить кругом. Двигался этот позор своего рода как положено, посолонь, слева направо, и подобное изъявление нижайшего почтения плохо сочеталось с клыками и грозным видом.

А какие рожи он корчил – умора!

Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться.

– Как тебя зовут, несчастный! – наконец проревел ракшас; и закашлялся, заперхал, клокоча мохнатым горлом.

– Каламбхук^[19], – ответил я, вспомнив незамысловатую дравидскую байку.

Слюна обильно закапала из вислогубого рта прямо ему на грудь.

– Каламбхук, Каламбхук, я тебя съем!

– Не ешь меня, страшный ракшас, я тебе песенку спою!

Он подошел поближе, и шутка мало-помалу начала мне надоедать. Тем паче что пахло от ракшаса на редкость гнусно. Даже на таком расстоянии. Если предки лесных пакостников и впрямь родились из стоп Брахмы (сам Брахма ужасно обижался на подобные домыслы), то эти стопы надо было предварительно не мыть месяца два, не меньше.

– А ты чего, гандхарв? – искренне изумился ракшас.

И шмыгнул расплющенным носом.

– От гандхарва слышу! И вообще: почему ты здесь, а не на Поле Куру, где дармовой еды навалом?! Лень ноги трудить?!

Выражение его морды могло растрогать даже скалу.

– Ишь, сказанул – на Поле Куру… Вот сам и вали туда, умник! Днем там битва, сунешься, сразу хвост подпалят или слонищем почем зря наедут! Слонищи у них страховидные, нашего брата ой как не любят! А ночью…

Ракшас совсем расстроился, бросил ходить вокруг да около – и присел напротив, на поваленном дереве.

– Что ночью-то? – подбодрил я его.

Арджуна опаздывал, и присутствие доходяги-ракшаса скрашивало мне время ожидания.

– Что, что… ничего! Дерутся они, ночью! Ты, говорят, сам ледащий да золотушный, как героев бить, так тебя не допросишься, а жрешь много! Пузо, говорят, у тебя бездонное! И по шее, по шее!

– Кто ж тебе, ледащему, по шее дает?

– Дык наши ж и дают, братья-ракшасы! Которые поздоровее… а они, считай, все поздоровее! Болел я в детстве, на простокваше, будь она неладна, вырос – а им, бессовестным, начихать! Упыри еще эти, преты-клыкачи – притиснешь в сторонке мертвячка обглоданного, увлечешься над косточкой, над берцовой, а сучий сын-прет у тебя из ляжки уже кус мясца выгрыз! И урчит, зараза, косится…

Ракшас заскучал и принялся ковыряться в зубах веткой акации.

– Лучше я тебя съем, – подытожил он. – Ты, я вижу, человек тихий, душевный, такого есть – одно удовольствие и польза желудку! Брахман, небось? Дваждырожденный? Маманя-покойница мне говаривала: кушай, сынок, брахманов, благочестие в брюхе лучше чирья в ухе! Давай, давай, сымай одежку, чего время зря тянуть… а песни петь я сам стану.

Он подумал и добавил:

– Потом. На сытый желудок и поется веселей.

Стук колес, донесшийся с северо-востока, заставил его подпрыгнуть. Ракшас замотал головой, пытаясь высмотреть источник звука – и когда высмотрел, то не сразу понял: радоваться ему или огорчаться.

– Двое – это с одной стороны, хорошо, – пробормотал людоед, задумчиво сплевывая на голову банановой змейки, опоздавшей юркнуть в гущу олеандра. – Двое, и опять же лошадушки, когда сытые и не запаленные – это и коптить-вялить про запас нелишне… а с другой стороны, ежели двое да наподдадут, и опять же конь копытом!.. четыре коня восемью копытами…

– Шестнадцатью, дубина!

– Чего?

– Четыре коня шестнадцатью копытами, – я перестал слушать его ворчание и встал навстречу сыну.

Ракшас грустно переваривал сказанное.

Судя по всему, от обещанного количества копыт у него началась изжога.

3

Колесница Арджуны шла по лесной тропе ходко, как по мощеной дороге. Разумеется, у Матали она бы вообще не касалась колесами земли – но это у Матали, синеглазого конюшего… И все равно неплохо. Весьма. Почти незаметно, что возница полностью сосредоточен на ездовых мантрах; взгляд рассеян, плывет туманом, лишь губы еле-еле шевелятся, полные, чувственные губы, женщины от такого рта, небось, до сих пор без ума…

Мой сын.

Мой единственный сын.

Мой единственный смертный сын.

Мальчик мой, что ж ты так плохо выглядишь?

Богини не рожали мне детей. И апсары не рожали мне детей. Тайком я пробирался во владения Водоворота, в резервацию к женщинам мятежного рода гигантов-данавов, рискуя, что меня заметят свои – тщетно. Сомнительный миг удовольствия, зарница на закате, и все… все. Я взял в жены Шачи, втайне надеясь, что дочь демона-убийцы Пуломана родит Индре наследника – надежда растаяла быстрей утренней дымки над озером. Угрюмый призрак бесплодия будил меня по ночам, я избегал апсар и всерьез подумывал бросить престол и предаться аскезе…

Именно тогда я, обезумев, стал волочиться за супругами святых подвижников, и едва не стал скопцом.

Вылечила же Могучего, уже считавшего себя Бессильным, обезьяна. Ласковая самка из дебрей Кишкиндхи, которую тогда еще никто льстиво не именовал Рикшараджей, Царицей Чащи, Слезой Брахмы. Да и не искала маленькая Рикша почета или славы; просто была тихо счастлива, когда я месяцами пропадал в ее логове, нянча младенца и не откликаясь даже на призывы Миродержцев.

Он умер почти век тому назад, мой Валин-Волосач, могучий ублюдок с сердцем бога, душой святого и мохнатой мордой зверя. Его называли царем обезьян – и это была правда. Его называли Ревнителем Обетов – и это тоже была правда. Его называли Победителем Десятиглавца, неуязвимого ракшаса, ужаса богов и демонов… он жил и умер, мой сын от бескорыстной обитательницы Кишкиндхи, а я узнал, что могу иметь потомство.

От обезьян.

И еще – от людей.

На миг мне показалось, что я смотрюсь в зеркало – до того мы были похожи. Видимо, настал день, когда боги моргают, у меня все валилось из рук с самого утра, и именно в этот проклятый день судьба уготовила Индре встречу с Серебряным Арджуной. Отцу с сыном, Миродержцу с наследником Лунной династии; вот мы и встретились. Еще когда юный Арджуна пять лет прогостил у меня, в Обители Тридцати Трех, все вокруг замечали наше сходство: и брови, сросшиеся на переносице, и миндалевидный разрез глаз, и орлиный нос, не говоря уже о летящей походке или порывистости движений. Но если я всегда проходил мимо Калы-Времени…

Арджуна выглядел сейчас, как должен выглядеть мужчина-кшатрий, заканчивая четвертый десяток. То есть почти на десять лет моложе своего реального возраста – на Поле Куру у него сражались и погибали взрослые сыновья, а вне битвы ждали невестки с маленькими внуками. Точно так же он будет смотреться, удвоив этот срок: не божественное родство, но собственный Жар-тапас Обезьянознаменного сохранит ему силы и ясность рассудка. К таким первые признаки дряхления подбираются лишь после сотого дня рождения – и то…

Я должен был видеть перед собой знаменитого воина без возраста, способного пробыть весь день на солнцепеке, не снимая доспеха; великоколесничного бойца, в одиночку останавливавшего целые армии; героя, чьим именем клялись от Двуречья Ямуны-Ганги до отрогов Восточных Гхат.

Я его и видел.

И еще видел, что незримый червь выгрызает моего сына изнутри, прокладывает в мякоти чужой души извилистые ходы, набивает брюхо краденым; и Обезьянознаменный это прекрасно знает.

Сейчас мы были похожи, как никогда.

Спрыгнув с колесницы, Арджуна кинулся ко мне. Сочная трава хрустела под боевыми сандалиями, брызжа соком во все стороны. Мне показалось, что на какой-то короткий миг герой стал мальчишкой, шестилетним огольцом, и вот сейчас самый сильный в Трехмирье отец подбросит сына к облакам, вслушается в ошалелый от счастья визг и улыбнется, отшвырнув прочь заботы и горести…

Я никогда не подбрасывал Арджуну в небо.

Я ВОЗВОДИЛ его на небо, в Обитель Тридцати Трех. И хотя я даже тогда (равно как и сейчас) был в силах подбросить сына вверх – согласитесь, негоже бросать взрослого мужчину, прославленного героя, имеющего собственных детей, да еще в присутствии богов и гандхарвов-панегиристов.

Я прозевал его детство.

Кала-Время ревнивей апсар…

Поэтому сейчас я мог только стоять и смотреть.

В облаке пряных ароматов он припал к моим ногам, обнял колени и так замер. Лишь сопение ракшаса нарушало тишину, да еще пестрая куропатка-чакора, у которой при виде яда тускнеют бусины ее глаз, свиристела в колючих зарослях.

Лес Пхалака ждал.

– Ладно, – наконец сказал я, улыбаясь, как если бы действительно секунду назад бросал в воздух восторженного шестилетка. – Не маленький уже… Ну вставай, вставай, как я с тобой разговаривать стану, с почтительным? – а уйти, так ты мне в ноги клещом вцепился! Вставай, мальчик, папа разрешает…

Росту мы тоже были одинакового.

4

И тут забытый ракшас с оглушительным воем бухнулся в ноги нам обоим.

– Горе мне! – с подобным заявлением людоеда я был абсолютно согласен.

– Горе мне, несчастному! Глаза мои бельмастые – вырву и растопчу вас, проклятые! В ослеплении посмел я грубыми словами оскорбить самого Владыку Тридцати Трех, и теперь готов принять мучительную смерть от руки Индры или его могучего сына! Но смилуйтесь, господа мои, не велите казнить, велите слово молвить!

Подобные высказывания я уже однажды где-то слышал, только не припомню, от кого. Впрочем, неважно. Надо отдать должное моему другу-ракшасу, пострадавшему от страховидных слонищ – соображал он быстро. Не зря, видать, до сих пор небо коптил. Сопоставить колесницу под стягом Обезьяны, идущую по лесу, аки по мраморным плитам, с нашим сходством – и сделать правильные выводы…

Простокваша в детстве, несомненно, пошла на пользу. И речь достойна царедворца: "В ослеплении посмел я…" Заранее выучил, что ли, на случай встречи?

Готовился?

– Это еще кто? – раздраженно спросил Арджуна, сдвигая густые брови.

– Местный, – я усмехнулся, но лицо сына по-прежнему оставалось сумрачным.

Странно.

Раньше он был отходчивей и уравновешенней – если только дело не касалось соперничества в воинском искусстве.

Ракшас же воспринял вопрос Арджуны, как руководство к действию, и разразился рыданиями.

У меня самого слезы на глаза навернулись – до того жалостно!

– Ведь я не просто зверь лесной, пугало достойных людей! – вопия, он бил себя кулаками в грудь, и вопли от этого выходили гулкими, как рычание большого гонга. – Я – брахмаракшас^[20] Вошкаманда, проклятый сто лет тому назад аскетом Вишвамитрой за принуждение к мужеложству! Молил я разгневанного аскета о смягчении кары, и сжалился надо мной мудрец…

"Вот это ты врешь, приятель," – подумал я. Аскет Вишвамитра, чье имя на благородном языке означало "Всеобщий Друг", был притчей во языцех; и все знали, что Друг скорее вдоль и поперек распроклянет тебя за косой взгляд, чем смягчит проклятие хоть на половинку трути^[21]!

По лицу Арджуны было видно, что наши мысли сходятся.

Еще бы: Всеобщий Друг, милейший аскет Вишвамитра, о котором я расскажу как-нибудь в другой раз, числился в списке предков моего сына и до сих пор пребывал в добром здравии! Так что когда Друг объявлялся как гром с ясного неба, желая погостить на досуге во дворце Арджуны – всем, и слугам, и хозяевам, приходилось ходить на цыпочках и приклеивать к губам улыбочку, если они не хотели схлопотать сотню лет в козлином облике!..

– И сказал мудрец, – орал меж тем ракшас, надрываясь, – что как только узрею я Владыку Индру и сына его, Серебряного Арджуну, стоящих рядом – то снимут они с меня бремя проклятия! И стану я смиренным брахманом, который живет в благоустроенной обители близ реки, имеет трех… нет, четырех прекрасных жен, детей в изобилии, многих коров и обширные духовные заслуги! Смилуйтесь, могучие, освободите!

– Врешь, небось? – спросил Арджуна, поворачиваясь к заплаканному людоеду.

Похоже, в первую минуту ракшас хотел кивнуть.

Вместо этого он, не вставая с колен, шустро пополз к нам.

– Да разве посмел бы я, Витязь…

Глаза моего сына полыхнули серебряным огнем.

Сперва я не понял, в чем дело. Количеством прозвищ Арджуна вполне мог соперничать со мной. Его звали собственно Арджуной, то есть Сребрецом или Серебряным, за цвет кожи и металл гневного взгляда. Его звали Белоконным, и это не требовало пояснений. Его звали Обезьянознаменным за изображение обезьяны на стяге, которое умело рычать во время боя – и никто никогда не додумался обратить внимание, что Арджуна похож не только на меня, но и на обезьяну-символ… нет, об этом я больше не хочу говорить.

Также Арджуна был известен как Густоволосый, Богатырь, Пхальгуна (потому что родился под созвездием с тем же названием), Савьясачин-Левша, Победоносец, Носящий Диадему…

Не устали?

Я, например, устал.

Поэтому добавлю лишь: любимым прозвищем моего сына было – Витязь. На южном наречии – Бибхатс, что значит "Аскет боя" или "Тот, кто сражается честно". Достаточно было назвать Арджуну Витязем, и он выполнял любую просьбу…

Додумать я не успел.

Арджуна сорвал с пояса ришти, железный бумеранг, и короткий взвизг рассек пряную тишину Пхалаки. Замолчала куропатка, на полувсхлипе осекся ракшас, мечтающий о благоустроенной обители близ реки и множестве коров… осекся, захлебнулся – и только спустя долгую-долгую минуту густая кровь с бульканьем полилась из перерубленного горла людоеда.

Грудой меха и вялой плоти ракшас осел на траву, скорчился, обхватил сам себя костенеющими лапами; и замер.

Даже агония не заставила его вздрогнуть.

Обжигающая волна ринулась от Арджуны к мертвому телу, поток Жара-тапаса хлынул через поляну, и я ощутил, как прилив накрывает ракшаса с головой, ворочает, подобно гальке в пене прибоя, всасывается…

Тело вытянулось на траве, один-единственный раз дернулось и окоченело.

Сразу.

Отсюда мне было видно, что ракшас улыбается.

– Возродится брахманом, – уверенно сказал мой сын. – Обители не обещаю, коров тоже, но брахманом – наверняка.

Я молчал.

И чувствовал, как утренний чужак вновь просыпается и поднимается во мне в полный рост.

"…дык наши ж и дают, братья-ракшасы! Которые поздоровее… а они, считай, все поздоровее! Болел я, в детстве, на простокваше, будь она неладна, вырос – а им, бессовестным, начихать! Упыри еще эти…"

И бумеранг-ришти в горле.

– Зачем?

Вопрос вырвался помимо моей воли.

Арджуна удивленно обернулся ко мне, и почему-то сейчас мы были совершенно не похожи друг на друга.

Ни капельки.

– Он назвал меня Витязем, – как нечто само собой разумеющееся ответил мой сын. – Вчера я поклялся убить любого, кто назовет меня Витязем. Отныне Серебряный Арджуна считает себя недостойным подобного прозвища.

Я смотрел на него, словно видел впервые.

Я и чужак во мне смотрели на Серебряного Арджуну.

Моргая.

– Ведь этот бедняга не был вчера на Поле Куру! – слова давались с трудом. – Он не слышал твоей клятвы! Даже если ты отдал ему посмертно часть своего тапаса – нельзя же так! Ведь это он людоед, а не ты!

– Я поклялся.

Это было все, что ответил мой взрослый сын.

Тихая ненависть пронзила меня с головы до ног. Чистая, как расплавленное серебро, жгучая, как вожделение к невозможному; чуждая Индре, Локапале Востока, как мечта о множестве коров чужда рыжему муравью.

– Любого? – переспросил я.