Сговорились они, что ли?

– Позже, – не приняв тона, ответил я.

Хмурая тень набежала на лицо возницы, и колесничный зонт был здесь совершенно ни при чем.

– Но… Владыка вчера приказал мне с утра озаботиться Джайтрой, поскольку собирался…

– Да на что там с утра смотреть-то, Матали? Сам рассуди: за две недели почти всех столичных витязей успели перебить, а остальные – так, шушера, за редким исключением… нет, не поеду.

Пристяжной жеребец легонько цапнул меня за плечо, и пришлось так же легонько, но с показной строгостью, хлопнуть злодея по морде.

Жеребец обиженно заржал и осекся под суровым взглядом возницы.

Лишь переступил с ноги на ногу, да еще всхрапнул еле слышно.

– Именно сегодня, Владыка, – похоже, Матали не сиделось на месте и он непременно хотел силком утащить меня на Поле Куру, – будут торжественно чествовать вашего сына, Обезьянознаменного Арджуну! В ознаменование вчерашней гибели надежды врагов сына Индры…

– Кого?!

Гибель надежды врагов сына… ишь, завернул, чище Словоблуда!

– Я имею в виду незаконнорожденного подкидыша, Карну по прозвищу Секач, злокозненного и…

Сам не понимаю, что на меня нашло. Еще секунда, и Матали схлопотал бы по меньшей мере увесистую оплеуху. Кажется, он тоже понял, что стоял на краю пропасти – поскольку в моей душе словно беременную тучу дождем прорвало. На миг мне даже померещилось, что слова возницы о подкидыше Карне-Секаче и его вчерашней гибели разбудили кого-то чужого, таящегося в сокровенных глубинах существа, которое называет себя Индрой; темный незнакомец просто-напросто забыл на рассвете проснуться и лишь сейчас вынырнул из тяжкой дремы, подобно морскому чудовищу из пучины… Зачем? Чтобы ударить безвинного Матали? За то, что сута искренне радуется победе Серебряного Арджуны, моего сына от земной глупышки, мужней жены, возлюбившей богов пуще доброго имени?.. Да что ж он, Матали, враг мне, чтоб не возликовать при виде трупа мерзавца, бывшего единственным реальным соперником Арджуны и поклявшегося в свое время страшной клятвой:

"Не омою ног, пока не плюну в погребальный костер Обезьянознаменного!"

Едва слова клятвы, данной покойным Карной-Секачом, пришли мне на ум – мир померк в глазах, и из тьмы родился шепот майи-иллюзии.

– …а этот неизменно любимый твой друг, о царь, который всегда подстрекает тебя на битву с добродетельными родичами, этот низкий и подлый хвастун Карна, сын Солнца, твой советник и руководитель, этот близкий приятель твой, надменный и слишком вознесшийся, отнюдь не является ни колесничным, ни великоколесничным бойцом! Бесчувственный, он лишился своего естественного панциря! Всегда сострадательный, он также лишился своих дивных серег! Из-за проклятия Рамы-с-Топором, его наставника в искусстве владения оружием, и слов брахмана, проклявшего его по другому случаю, а также благодаря лишению боевых доспехов своих он считается, по моему мнению, в лучшем случае наполовину бойцом!.. наполовину… наполовину…

Пальцы рук, окаменев в судорожном сжатии, никак не хотели разжиматься. И фыркнувший жеребец, что стоял ко мне ближе всех, испуганно попятился, заражая беспокойством остальных собратьев по упряжке.

– Прости, Матали, – пробормотал я, глядя в землю и чувствуя, как в сознании затихают отголоски низкого голоса с еле заметной старческой хрипотцой.

Голоса, произнесшего слова, каких я никогда ранее не слышал.

– Прости. День сегодня… то моргаю, то умываюсь! Вот, теперь чуть тебя не зашиб…

Как ни странно, он меня понял.

Сверкнул белозубой улыбкой, плеснул сапфировой влагой взгляда.

Не будь я Индрой, он, наверное, потрепал бы меня по плечу.

– Пощечина от Сокрушителя Твердынь дороже золотого браслета, подаренного любым из Локапал! Что браслет?! – зато ласка гневной десницы Владыки способна даровать миры блаженных самому последнему чандале-неприкасаемому!

– Льстец, – оттаивая, буркнул я. – Подхалим, пахнущий конюшней. Ладно, езжай… а на Поле Куру прокатимся. Только пополудни. Договорились?

И еще долго стоял, провожая взглядом несущуюся Джайтру: буланое пламя распласталось в мгновенном рывке, хлопнул от ласки ветра стяг, рея над Матали – ах, как он привстал, сута, сутин сын, на площадке с бичом в руках! – и россыпь искр разлетелась вдребезги на гладких камнях дороги.

Россыпь медленно гаснущих искр.

Так же медленно, неохотно, засыпал во мне чужак, баюкая зародыш плохо предсказуемого гнева, способного прорваться в мое сознание с легкостью молнии, пронизывающей громады туч.

Брихас, Повелитель Слов, родовой жрец Индры – что же ты скрывал там, у балкончика, от своего Владыки?

Кроме того, никак не вспоминалось: действительно ли я вчера приказал Матали готовить колесницу для ранней поездки на Поле Куру?!

4

Налетевший порыв ветра растрепал мне волосы, принеся от казарм взрыв здорового мужского хохота – небось, кому-то из дружинников сейчас крепко досталось! – и я опомнился.

Негоже Владыке стоять столбом поперек дороги (тьфу ты, чуть не подумал – столбовой дороги!) и хлопать ресницами. Особенно когда ни то, ни другое ему не положено. Это Шива у нас Столпник, как прозвали грозного Разрушителя упыри из его замечательной свиты – прозвали якобы за высочайший аскетизм, а на самом деле за некую часть тела, которая у сурового Шивы и впрямь столбом стоит с утра до вечера, а потом с вечера до утра!

Еще и веселятся на своих кладбищенских посиделках: "Милость Шивы – это вам не лингам собачий!" И уж совсем от смеху корчатся, когда кто-нибудь из свежих покойничков интересуется: что означает на жаргоне пишачей этот самый лингам?

Им, упырям, хорошо: хочешь – моргай, не хочешь – не моргай…

И вот тут-то появилась она. Та самая женщина, на которую я поначалу даже не обратил особого внимания. И не только потому, что, погрузившись в размышления, не заметил ее приближения. Уж больно не похожа была она на безликих красавиц-апсар. Стройная, но в меру, миловидная, но опять же в меру, одетая в простенькое бледно-желтое сари, женщина шла по обочине дороги, неся на голове высокогорлый кувшин – и из треснувшего донца тяжко шлепались наземь капли воды.

Так и тянулись за ней быстро высыхающей цепочкой.

Будто утята за сизокрылой мамашей.

– Эй, красавица! – улыбнувшись, бросил я, на миг забыв о Матали и сегодняшних несуразностях. – Кому воду несешь-то? Гляди, вся вытечет, и придется заново ноги бить!

Женщина остановилась рядом со мной, ловко опустила кувшин к своим ногам и посмотрела на меня. Этот взгляд я запомню навсегда – еще никто не смотрел на Владыку Тридцати Трех подобным образом. Спокойно, приветливо, словно на старого знакомого, с каким можно посудачить минуту-другую, отдыхая от тяжести ноши, а потом так же спокойно распрощаться и двинуться своим путем – разом забыв и о встречном, и о разговоре.

И еще: в удлиненных глазах женщины с кувшином, в голубых озерцах под слегка приспущенными ресницами, не крылась готовность отдаться немедленно и с радостью.

– Ты не апсара, – уверенно сказал я, с трудом удерживаясь от странного желания прикоснуться к незнакомке.

– Я не апсара, Владыка, – легко согласилась она, и бродяга-ветер взъерошил темную копну ее волос, как незадолго до того играл с моими.

Капли, вытекающие из кувшина, впитывались землей – одна за другой, одна за другой, одна…

Слезы приветливых голубых глаз.

– Я тебя знаю?

– Конечно, Владыка. Каждый день я хожу мимо тебя с этим кувшином, но ты, как истинный Миродержец, не замечаешь меня.

– Как тебя зовут?

Спрашивая, я случайно заглянул в ее кувшин: он был полон, по край горлышка, словно не из него без перерыва бежала вода.

– Меня зовут Кала, Владыка.

Кувшин ручным вороном вспорхнул на ее плечо, и цепочка капель потянулась дальше – к моему дворцу от границы Обители Тридцати Трех.

Уходящая, женщина вдруг показалась мне невыразимо прекрасной.

Чуть погодя я двинулся следом.

Она была права. Я действительно никогда раньше не обращал внимания на Калу-Время. Как любой из Локапал. Но сегодня был особенный день.

Присев, я коснулся земли в том месте, куда впиталась капля влаги из кувшина Калы; одна из многих.

Земля была сухой и растрескавшейся.

Глава вторая

ГРОЗА В БЕЗНАЧАЛЬЕ

1

Террасы и балконы, переходы и залы превращались в пустыню при моем появлении. Лишь торопливый шорох подошв изредка доносился из укромных уголков, отдаваясь эхом под сводами – предупрежденные о том, что Владыка сегодня встал с лицом, обращенным на юг, обитатели дворца спешили убраться подальше. Слухи были единственным, что распространялось по Трехмирью со скоростью, неподвластной ни одному из Миродержцев. Я ходил по обезлюдевшему шедевру Вишвакармана, божественного зодчего, моргал в свое удовольствие и тщетно искал хоть кого-нибудь, на ком можно было бы сорвать гнев.

Самым ужасным в происходящем было то, что и гнева у меня не находилось. Встречному грозила в худшем случае возможность обнаружить у сегодняшнего Индры очередную не свойственную Владыке ерунду – мало ли, может, язык у меня красный, а должен быть синий в темно-лиловую полоску!

И впрямь: кликнуть Матали и отправиться на Поле Куру?

Вместо этого я почему-то свернул от Зала собраний направо и вскоре оказался в хорошо знакомом мне тупике. Сюда никто не забредал даже случайно, справедливо опасаясь последствий. Однажды мне даже пришлось отказать гостю, Локапале Севера, когда он пожелал… Я отрицательно качнул головой, и умница-Кубера, Стяжатель Сокровищ, не стал настаивать. Лишь сочувственно взглянул на меня и перевел разговор на другую тему.

Одна-единственная дверь, сомкнув высокие резные створки, красовалась по правую руку от меня, и я прекрасно знал, что именно ждет меня за одинокой дверью.

Нет, не просто помещение, через которое можно попасть в оружейную.

Мавзолей моего великого успеха, обратившегося в величайший позор Индры, когда победитель Вихря-Червя волею обстоятельств был вынужден стать Индрой-Червем. Так и было объявлено во всеуслышание, объявлено дважды; и что с того, что в первый раз свидетелями оказались лишь престарелый аскет и гордец-мальчишка, а во второй раз бывший мальчишка стоял со мной один на один?!

Червь – он червь и есть, потому что отлично знает себе цену; даже если прочие зовут его Золотым Драконом! Как там выкручиваются певцы: лучший из чревоходящих? Вот то-то и оно…

Словно подслушав мои мысли, створки двери скрипнули еле слышно и стали расходиться в стороны. Старческий рот, приоткрывшийся для проклятия. Темное жерло гортани меж губами, изрезанными морщинами. Кивнув, я проследовал внутрь и остановился у стены напротив.

На стене, на ковре со сложным орнаментом в палевых тонах, висел чешуйчатый панцирь. Тускло светилась пектораль из белого золота, полумесяцем огибая горловину, и уложенные внахлест чешуйки с поперечным ребром превращали панцирь в кожу невиданной рыбины из неведомых глубин. О, я прекрасно знавал эту чудо-рыбу, дерзкого мальчишку, который дважды назвал меня червем вслух и остался после этого в живых! – первый раз его защищал вросший в тело панцирь, дар отца, и во второй раз броня тоже надежно защитила своего бывшего владельца.

Уступить без боя – иногда это больше, чем победа.

Потому что я держал в руках добровольно отданный мне доспех, как нищий держит милостыню, и не смел поднять глаз на окровавленное тело седого мальчишки. Единственное, что я тогда осмелился сделать – позаботиться, чтобы уродливые шрамы не обезобразили его кожу. И с тех пор мне всегда казалось: подкладка панциря изнутри покрыта запекшейся кровью и клочьями плоти. Это было не так, но избавиться от наважденья я не мог.

А мальчишка улыбался. Понимающе и чуть-чуть насмешливо, с тем самым затаенным превосходством, память о котором заставляет богов просыпаться по ночам с криком. Ибо нам трудно совершать безрассудства, гораздо труднее, чем седым мальчикам, даже если их зовут "надеждой врагов сына Индры"; и только у Матали, да еще у бывалых сказителей, хватает дыхания без запинки произнести эту чудовищную фразу.

Именно в тот день Карна-Подкидыш стал Карной-Секачом; а я повесил на стену панцирь, некогда добытый вместе с амритой, напитком бессмертия, при пахтаньи океана.

Ах да, еще серьги… он отдал мне и серьги, вырвав их с мясом из мочек ушей – что, собственно, и делало его Карной, то есть Ушастиком! Он отдал мне все, без сожалений или колебаний, и теперь лишь тусклый блеск панцирной чешуи и драгоценных серег остался от того мальчишки и того дня.

Обитель Тридцати Трех пела хвалу удачливому Индре, а у меня перед глазами стояла прощальная улыбка Секача.

Как стоит она по сей день, всякий раз, когда я захожу в этот мавзолей славы и позора.

Я, Индра-Громовержец.

Индра-Червь.

Не стой я здесь, я почувствовал бы попытку нападения гораздо раньше.

Игра света на ребристых чешуйках превратилась в пламя конца света, в пожирающий миры огонь, и я ощутил: еще мгновение, и его жар выжжет мне мозг.

Дотла.

Только безумец мог решиться на такое.

Самое страшное, о чем можно помыслить: бой с безумцем.

С незнакомым безумцем.

2

…словно рассвет Пралаи, Судного Дня, рванулся ко мне, огненной пастью стремительно прорастая из пекторали доспеха. Тщетно: я уже не видел слепящей вспышки, вовремя покинув привычное тело, привычные стены, Обитель Тридцати Трех, вырвавшись из "здесь" и "сейчас" в то неназываемое Безначалье, где только и могут всерьез сражаться боги.

Такие, как я.

Или как тот, кто обрушил на меня подлый удар.

Пламя ворвалось туда следом за мной. На мгновение кровавый высверк взбаламутил безмятежные воды Предвечного Океана – но косматые тучи уже собрались над оскверненной гладью, и огонь ударил в огонь. Закутавшись в грозу, я воздел над головой громовую ваджру^[5], знаменитое оружие из костей великого подвижника; рев взбесившейся бури, грохот, мечущий искры смерч – и чужое пламя корчится, гаснет, безвозвратно уходит в небытие… или в сознание, которое его исторгло.

Ты уверен в этом, Владыка?

Нет. Я в этом не уверен.

Возможен ли неуверенный Громовержец?!

Невозможен.

Но – есть.

– Кто осмелился поднять руку на меня, Индру, Владыку Богов, Миродержца Востока?!

Голос мой трубным рыком раскатился над водами Прародины; но трубы эти показались детским хныканьем в сравнении с обрушившимся из ниоткуда ответом:

– Ты – Индра?! Ты – Владыка Богов?! Ты – презренный червь на бедре смертного! Ничтожество, жалкий вымогатель, кичащийся полученным не по праву саном! Так быть же тебе на веки вечные червем, слизистым гадом…

Презрение обволокло меня со всех сторон, липким саваном навалилось на плечи, превращаясь в бормотание мириадов ртов, в давящий рокот обреченности; под его чудовищной тяжестью я стал сжиматься, корчиться, судорожно извиваясь, как раздавленный червяк… Но в последний миг, когда густая волна ужаса и бессилия уже захлестывала мое сознание, гася последние искорки мыслей – цепи отчаянья вдруг лопнули внутри меня. Сокрушительный удар отшвырнул, разметал клочьями силу чужого проклятия; захлебнувшись, смолк насмешник-невидимка, давая мне вздохнуть полной грудью, пошли мерять простор бешеным махом волны Предвечного Океана – и невиданный по силе гнев вспыхнул в душе Индры!

Давно я так не гневался! Пожалуй, еще с тех пор, когда один из смертных заполучил чудовищный по последствиям дар – под взглядом Змия любое существо отдавало ему всю свою силу! – и стал именовать себя Индрой, разъезжая по небу в колеснице, запряженной святыми мудрецами! Еще и мою Шачи себе в жены потребовал, скотина! Мразь! Упырь мерзкий!..

Воспоминание о Змие подействовало не хуже топленого масла, подлитого в жертвенный огонь – веер хлещущих направо и налево молний излился наружу, ярясь в поисках притаившегося во тьме врага. Но напрасно метались дети мои, громовые перуны, над бурной водой – безучастен остался океан, ничто не пошевелилось в его таинственных глубинах, и никто не осыпался пеплом с молчаливого небосвода.

А когда ярость моя иссякла, так и не обрушившись на неведомого противника, над океаном послышался смех.

– И это все, что ты можешь? Поистине, я прав: ты червь, и ничего более!

– А кто ты, расточающий бессмысленные оскорбления? Кто ты, презренный трупоед из касты чандал-неприкасемых, не решающийся явить свой истинный лик и сразиться со мной, как подобает?! Бьющий в спину, из-за угла, забыв долг и честь?! Кто ты, боящийся жалкого червя?!!

Голос мой снова набирал силу и вскоре легко перекрыл растерянно умолкший смех. Слова рождались сами собой, словно их вкладывали в мои уста – но кто бы ни помогал сейчас Индре, пылающему от гнева, он отвечал достойно! Я и сам не смог бы ответить лучше.

– Выйди, покажись, предстань передо мной! Взгляни в глаза червю на бедре смертного! Ты страшишься слизи и объятий чревоходящего? – так отчего же мне бояться тебя?! Ты назвал меня трусом? В таком случае ты сам трусливее во сто крат! Покажись – или беги с позором, и не смей более беспокоить Громовержца, ибо недостойно Владыки сражаться с такими, как ты!

Голос более не отозвался.

Лишь шумел Предвечный Океан, безразличен к сварам и гордости своих правнуков.

3

Я медленно приходил в себя. Гораздо медленнее, чем хотелось. Окружающее черта за чертой обретало резкость, предметы возникали из небытия, меркло, тускнело видение Океана, струящегося в Безначалье…

Разумеется, я стоял все там же, перед панцирем и серьгами Карны-Секача, чью гибель сейчас, небось, шумно праздновали на Поле Куру. Стоял и растерянно моргал (в привычку входит, что ли?!), наверное, отнюдь не походя в этот момент на грозного Индру, только что метавшего молнии в невесть кого, заставляя содрогаться воды Прародины.

Кто?!! Кто посмел напасть на меня?!

Первый вопрос, который возник в моем сознании, едва я вновь ощутил свое тело.

Это не могло быть проклятием неведомого аскета: такие проклятия всегда сбываются, и противостоять им бесполезно. Всеобщая аура тапаса, окутывающая Трехмирье, позволяет подвижнику накопить столько всемогущего Жара, что даже сам Брахма не в силах помешать отшельнику исполнить задуманное и произнесенное.

Человек, бог или распоследний пишач-трупоед – если он предался сознательной аскезе с целью получить дар, то накопление соответствующего количества Жара-тапаса зависит теперь лишь от его выдержки и терпения.

Кроме того, я, да и другие небожители, уже не раз испытывали на собственной шкуре действие подобных проклятий. Результат? Я, например, попадал в плен, проигрывал сражения и однажды даже прятался в венчике лотоса. У могучего Шивы, раздразнившего целую обитель отшельников, напрочь отвалилась его мужская гордость (впрочем, у Разрушителя, величайшего развратника, но и величайшего аскета нашего времени, оказалось достаточно собственного Жара, чтобы его замечательный лингам вскоре отрос, став краше прежнего). Миродержец Юга, Петлерукий Яма, был проклят собственной мачехой, редкостной стервой, из-за чего Яме даже пришлось умереть – что на нем, Властелине Преисподней, никак не отразилось…

Но все это выглядело совсем по-другому! Да прокляни меня какой-нибудь благочестивый брахман, которому я чем-то наперчил в молоко – я бы просто в тот же момент превратился в вышеозначенного червяка! На соответствующий срок, без всяких молний, огненных вихрей, зловещего смеха и обмена "любезностями"!

Внезапная стычка скорее напоминала давнюю битву с Вихрем, погибелью богов; тем паче что проходила она как раз над теми же Безначальными Водами! – вот где было вдосталь и огня, и молний, и разнообразного грохота… Значит, не аскет? Значит, равный?! Кому из оставшихся титанов-асуров, небожителей или Миродержцев наступил на мозоль Индра-Громовержец?

И, самое главное – кто помог мне одолеть безымянного врага?..

Наглухо утонув в размышлениях, которые отнюдь не прибавляли ни веселья, ни сил, я собрался было уходить – но в глаза мне бросилась злосчастная пектораль, не так давно полыхавшая огнем. Дело, в общем, крылось не в ней, и не в выманенных у Карны доспехе с серьгами; совпадение, атака невидимки вполне могла застать меня, к примеру, в трапезной или на ложе с апсарой. Но блики рассеянного света, играя на полумесяце вокруг чешуйчатой горловины, на глади белого золота, даже сейчас были странными, складывающимися в…

Во что?!

Я пригляделся.

Река. Струится, течет в неизвестность, колебля притаившиеся в заводях венчики лотосов; и тростники качаются под лаской ветра. Да, именно река и именно тростники. Вон селезень плывет. Толстый, сизый, и клюв разевает – небось, крякает. Только не слышно ничего. И тростники совсем близко, качаются у самых глаз, будто я не Индра, а какая-то водомерка над речной стремниной. Или труп, раздутый утопленник, которого воды влекут невесть куда и невесть зачем.

Дурацкое сравнение на миг привело меня в замешательство – и почти одновременно изменилась картина, легкий штриховой набросок поверх тусклой пекторали.

Поле боя. Замерло, стынет в ознобе неподвижности: задрали хобот трубящие слоны, цепенеют лошади у перевернутых колесниц, толпятся люди, забыв о необходимости рвать глотку ближнему своему… и перед тем, как исчезло с металла призрачное изображение, я еще успеваю увидеть.

Молния, бьющая из земли в небо.

Неправильная молния.

Невозможная.

Наоборотная.

…спустя мгновение в пекторали панциря отражалось лишь мое лицо.

И никаких молний.

4

– Владыка! Прошу простить за беспокойство, но…

Наконец до Владыки дошло, что обращаются именно к нему, а не к кому-то постороннему, и Владыка соизволил неторопливо обернуться. Бог я все-таки или нет? Сур или не сур?! А нам, богам-сурам, поспешность не к лицу.

Как и отягощенность лишними размышлениями.

Передо мной навытяжку стоял дружинник-Марут. Браслеты на мускулистых руках свидетельствовали о чине десятника. Обнаженный торс дружинника крест-накрест пересекали бронированные ремни, и каждый оканчивался с двух сторон мордами нагов из черной бронзы. Зубы разъяренных змей намертво вцепились в широкий пояс, покрытый бляхами, и глаза Марута сверкали ярче полировки металла.

Ну любят меня сыновья Шивы, дружиннички мои, головорезы облаков, любят, что уж тут поделаешь!

Как там в святых писаниях:

– Сияют в темных облаках доспехами,
Надевши латы, в буйный час проносятся,
Звучат в грозе свирели бурных Марутов,
Хмельные в бой они выходят с пиршества.

Хмельные-то хмельные, а спуску никому не дают…

– Осмелюсь доложить, Владыка: к Обители приближается Гаруда!

– Что, братец Вишну в гости пожаловал? – пробормотал я, морщась.

Только Опекуна мне сейчас не хватало!

Вишну был младшим из сыновей мамы Адити-Безграничности. Последышем. Я родился седьмым, а он – двенадцатым, да еще и недоношенным, потому что мама была уже в возрасте, и наш небесный целитель Дханва, автор лекарской Аюр-Веды, советовал маме не рисковать и избавиться от зародыша. Мама отказалась – проклятье, чуть не вырвалось: "Увы, мама отказалась!" Но так или иначе, братец Вишну выкарабкался и сперва был у нас мальчиком на побегушках, выполняя мелкие и щекотливые поручения. Дальше-больше, у младшенького проклюнулся талант аватар, то есть умения частично воплощаться в различные живые существа – и эта способность Вишну изрядно помогла нам выкрутиться из ряда ситуаций.

Мы и оглянуться не успели, как рядом с Брахмой-Созидателем и Шивой-Разрушителем образовался Вишну-Опекун; и он же первым назвал эту компанию Тримурти.

Троицей.

Мы не возражали.

И впрямь – кроме Созидания и Разрушения, невредно иметь под рукой менее радикальную Опеку, к коей можно прибегнуть в тех случаях, когда Созидание и Разрушение излишни.

Точнее: когда неохота стрелять ваджрой по воробьям.

Дерзай, малыш!

– …Нет, Могучий, Гаруда летит один!

Я вздохнул с облегчением. Интересно, что понадобилось в чертогах Индры моему пернатому другу? Давненько он здесь не появлялся!

– Хорошо, десятник. Распорядись, чтобы очистили площадку за южными террасами. Которые с коралловыми лестницами, около манговой рощи. Короче, подальше от строений. И крикните этому сорвиголове, чтоб уменьшился – а то опять мне все пожелай-деревья с корнем вывернет, как в прошлый раз!

– Слушаюсь, Владыка! – и Марут мгновенно исчез, лязгнув напоследок браслетами о ремни.

Что ж, придется встретиться с птичкой. И я направился к выходу, по дороге пытаясь отрешиться от обуревавших меня мыслей.

Отрешиться не удавалось.

– Сажайте Проглота^[6] на площадку за южными террасами! – громыхнуло со двора. – Какие еще апсары? В мяч играют?! Дуры безмозглые! Гоните их оттуда в три шеи, пока птичка не накрыла!

– Что, Упендра^[7] пожаловал? – осведомился ехидный бас.

"Не слишком-то мои Маруты уважают Великого Вишну, – усмехнулся я. – И есть за что! Не успеешь разделаться с каким-нибудь асуром или демоном, как тут же выясняется, что победил его Владыка Тридцати Трех исключительно благодаря помощи хитроумного Вишну, которого во время битвы и близко не было! А пройдет год-два – и с удивлением обнаруживаешь, прогуливаясь инкогнито на столичных базарах: это, оказывается, сам Упендра и сразил нечестивца, а Индра тут вообще ни при чем! Спал, бездельник, пока Опекун надрывался!".

Недаром среди Марутов уже который век бытовала шутка, когда у излишне расхваставшегося воина язвительно интересовались: "Ты что упендриваешься, герой? Небось, аватара Вишну?"

Как раз когда я выбежал из дворца, небесная лазурь на мгновение померкла, и огромная тень с шумом урагана пронеслась над головой.

– Гаруда, уменьшайся!!! – в один голос заорали Маруты, но было поздно. За дальними беседками, со стороны манговой рощи, послышался треск, визг апсар и недовольный орлиный клекот.

Ну вот, опять не вписался в посадочную площадку! Я мысленно погрозил кулаком лучшему из пернатых и понесся в ту сторону, где опустился Гаруда. Свиту с собой брать явно не стоило, хотя птица была велика не только размерами. В конце концов, мы с Проглотом друзья или как?!

Вот я у него по-дружески и спрошу, с глазу на глаз…

– Раз лежит помету груда – значит, прилетал Гаруда! – продекламировал у меня за спиной кто-то из бегущих следом Марутов. В отличие от меня, сыновья Шивы недолюбливали не только самого Вишну, но и его вахану.

Вывернув из-за летнего павильона, выстроенного из полированного песчаника, я чуть не врезался в опрокинутую беседку – и имел счастье лицезреть гостя.

Гаруда, уже успев уменьшиться до почти нормальных размеров, расстроенно оглядывал последствия своей посадки. Сейчас лучший из пернатых был весьма похож на человека. Ну и что с того, что вместо носа у него – загнутый клюв, шея покрыта отливающими синью перьями, за спиной сложены крылья, а землю подметает веер хвоста? Зато в остальном – человек как человек, разве что еще когти и привычка коситься то одним глазом, то другим…

– Рад видеть тебя, Гаруда, друг мой! – провозгласил я, огибая изрядно помятые кусты колючника-ююбы, которые укоризненно смотрели на меня бледно-голубыми цветами.

– И я рад, о Владыка, друг мой! – в хриплом клекоте Гаруды безуспешно пряталось смущение. – Простишь ли ты мне столь неудачный визит?! Кажется, я слегка примял твой сад…

Я огляделся по сторонам.

Действительно, "слегка примял"!

С ближней беседки была напрочь снесена крыша, и драгоценные камни карнизов теперь озорно перемигивались разноцветными блестками: ни дать ни взять, брызги воды в растрепанной шевелюре травы. Два благоухающих пожелай-дерева были сломаны и жалко топорщились измочаленными стволами; попав под удар крыла, пострадал, хотя и меньше, еще десяток деревьев; растерзанная клумба, пролом в ограде бассейна, сорванные вихрем капители, из-за чего колоннада террасы казалась неприлично лысой – и вывороченный дерн по краям двух огромных борозд, что перепахали всю лужайку!

Ах, да – еще три апсары в глубоком обмороке.

– Да уж, друг мой, могло быть и лучше, – обернулся я к потупившему взор Гаруде. – Ведь кричали тебе: уменьшайся! А ты?

– А я не успел, – развел руками несчастный Гаруда, и перья на его шее встопорщились воротником. – Думал – обойдется. Вот если бы эта площадка была чуть-чуть побольше…

– А ты чуть-чуть поаккуратнее, – подхватил я, и лучший из пернатых вконец сник, лишь закряхтел от смущения.

– Ладно, приятель, не грусти, – я дружески хлопнул его по плечу, едва не отбив ладонь о торчащие кости, и орел наш мгновенно воспрял духом. – Мои слуги сейчас же займутся Обителью. Только прошу тебя – в следующий раз постарайся не задавать им лишней работы. Договорились?

– Конечно, друг Индра! – просиял Гаруда и в подтверждение нерушимости своего слова громко щелкнул клювом.

– Ну а теперь – давай-ка найдем какую-нибудь уцелевшую беседку и спокойно поговорим наедине. Ты ведь прилетел не для того, чтобы ломать мое жилище? Верно?

– Верно! – с удивлением обернулся ко мне пернатый друг, явно недоумевая, как я мог сам об этом догадаться. Похоже, он только сейчас вспомнил о цели своего прилета. – Только распорядись сперва, чтоб мне… нам… ну, насчет обеда! Летаешь в этом Трехмирье, летаешь, а как сядешь, так, веришь, готов слона слопать!

Я едва сдержал улыбку. Не зря мои Маруты прозвали птичку Проглотом!

– Ну разумеется, друг мой! Слона не обещаю, но чем богаты…

Словно в подтверждение, издалека, от врат Обители, донесся гневный слоновий рев – гигант Айравата любил Гаруду примерно так же, как и дружинники.

5

С огромным блюдом змей, запеченых на углях, Гаруда расправился в один момент; явно хотел попросить добавки любимого лакомства, но остерегся лишний раз подтвердить свое прозвище.

– Благодарю за угощение, Владыка, – пернатый друг от души рыгнул, смутился и облизал замаслившийся клюв.

Зрелище было грандиозное!

Не верите – попробуйте повторить.

– Змеи пропечены в самую меру… Только пора перейти к делу. Не хотелось бы отягощать тебя чужими заботами, но мне больше не к кому обратиться. Все-таки я – вахана Великого Вишну, а ты – его старший брат… И кому, как не нам, обсудить странности, что творятся в последнее время с Опекуном Мира?!

"Ага, и с ним тоже!" – едва не брякнул я, но вовремя сдержался.