Поцеловав на прощание Лейлу, он заспешил к выходу из музея.

В любом случае, сейчас следовало заехать в мектеб "Звездный час", где аль-Шинби, магистр истории и не последний человек в ученых кругах, преподавал историю средневековья ученикам старших и средних классов.

"Звездный час" по праву считался особенным мектебом.

4. ХАБИБ

А хочется повыше, хоть чуть-чуть повыше,

А хочется подальше, хоть чуть-чуть подальше,

Ах, как же это вышло, как же это вышло?

Ведь мы такого и не ожидали даже…

…Неизвестно, сколько суждено было Кадалю оставаться нищим энтузиастом, волшебником, неспособным наколдовать себе пару рубленых кебабов и стаканчик вина, если бы на его пути не возник Равиль ар-Рави – дородный громогласный красавец, обладатель густой черной бороды и хитрых глазок, при необходимости становившихся холоднее пригоршни воды из горных потоков Бек-Неша; хозяин жизни, носящий безупречные дорогие костюмы – и аляповатые перстни с браслетами, единственным достоинством которых были размеры и вес; курящий лучшие дурбанские сигары "Дым отечества" – и стряхивающий пепел прямо на уникальный ковер тринадцатого века; человек с сомнительным прошлым, темным настоящим и несомненно светлым будущим.

Впрочем, люди, хорошо знающие Большого Равиля (а таких было немного; вернее, живых было немного) полагали всю эту внешнюю мишуру не более чем ловко надетой маской.

Они были правы, знающие люди: и живые, и мертвые.

У Равиля ар-Рави была проблема: его двоюродный брат слишком полюбил тыкать себе иглой шприца в разные части тела, вместо того, чтобы уделять больше внимания делам семьи; врачи оказались бессильны, убеждения – тщетны, а отрезать брата от источников зелья не мог даже Равиль. Особенно если учесть, что… хотя, пожалуй, не стоит учитывать личные обстоятельства семьи ар-Рави.

Себе дороже.

И тогда Большой Равиль обратился к Кадалю.

Каким образом один из шейхов "Аламута"^[15], не первый год числившийся среди «горных орлов», вышел на скромного доктора, осталось неизвестным. Заявившись в небольшую квартирку Кадаля и упав в жалобно заскрипевшее под ним кресло, ар-Рави первым делом брезгливо стряхнул сигарный пепел в вазу с ломкими осенними астрами и заявил, что в гробу видал всяких колдунов-чудотворцев и прочих шарлатанов. Но сейчас у Кадаля есть шанс доказать обратное: если его брат выздоровеет, то он, Равиль ар-Рави, будет готов немедленно уверовать в любую паршивую магию, Творца, шайтана, Восьмой ад Хракуташа и во все, что будет угодно господину Кадалю, плюс успешно подкрепит веру наличными…

В случае отказа у него, шейха Равиля, действительно возникнет повод увидеть господина доктора в гробу.

– Фото, – коротко бросил Кадаль в ответ на эту длинную тираду.

Равиль на мгновение опешил – он не ожидал столь делового ответа от мямли-докторишки – и во взгляде "орла" промелькнуло нечто, похожее на уважение.

– А теперь убирайтесь, – так же спокойно и сухо заявил Кадаль, получив десяток фотографий. – Можете прийти завтра, а лучше – через неделю, когда убедитесь сами, выздоровел ли ваш брат. Но имейте в виду – в моем доме пепел стряхивают в пепельницу.

И грозный Равиль молча ушел, даже не подумав перечить странному доктору, в котором недвусмысленно почувствовал дремлющую до поры силу.

Силу ар-Рави уважал.

Он вернулся через неделю, совершенно обалдевший: двоюродный брат в один день бросил колоться, и даже особой "ломки" у бывшего позора семьи не наблюдалось.

Аккуратная пачка казначейских билетов более чем солидного достоинства приятно удивила Кадаля, не привыкшего к высоким гонорарам. И когда искренне благодарный Равиль, долго жавший доктору руку, предложил стать его атабеком, то есть опекуном-покровителем, Кадаль недолго колебался. В конце концов, ведь он будет делать то же самое, что и раньше. А если есть возможность получать за лечение хорошие деньги, то почему бы ею не воспользоваться? Доктор Кадаль отнюдь не был святым – просто ему часто не хватало деловой хватки – зато у Равиля последнее качество имелось в избытке.

Примерно через час новые партнеры ударили по рукам, и несколькими днями позже доктор Кадаль переехал в дорогой двухэтажный особняк, расположенный в самом фешенебельном квартале Западной Хины. Напротив, через дорогу, проживал хинский пайгансалар^[16] с многочисленным семейством и сворой блудливых терьеров, а по левую руку возвышался дом господина сахиб-хабара^[17], выстроенный городским архитектором по особому проекту. К счастью, сам Равиль обитал в том же квартале, и быстро приучил заробевшего было Кадаля не теряться в высокопоставленной компании.

И уж тем паче не заикаться при каждом случайном "саламе".

Теперь люди Большого Равиля (Кадаль был далек от мысли, что его атабек занимается этим самолично) усердно подыскивали богатых клиентов, нуждающихся в услугах Кадаля, и приносили доктору фотографии "страждущих". Заказы в основном поступали не от самих больных, а от их состоятельных родичей, весьма довольных анонимностью лечения. Поначалу громилы-агенты тоже пытались принять участие в процессе, путанно объясняя, как часто забивает косяки тот или иной обдолбай, но доктор всякий раз нетерпеливо обрывал:

– Не беспокойтесь, диагноз я поставлю сам.

Видимо, один из громил в конце концов удосужился разузнать, что значит страшное слово "диагноз", и поделился этой ценной информацией с товарищами. Или ар-Рави посоветовал "орлятам" не гадить в чужие гнезда – короче, больше люди Равиля не докучали доктору невразумительными пояснениями. А после восьмого удачного излечения к каждому комплекту снимков стал неизменно прилагаться внушительный аванс. Аналогичную сумму доктор получал через неделю после сеанса – когда состояние пациента уже не вызывало никаких сомнений.

Сколько навара имел сам Равиль, доктор Кадаль даже не представлял, да и не очень-то задумывался насчет доходов атабека. Иногда он по-прежнему лечил людей бесплатно. Теперь он мог позволить себе подобную роскошь – именно как роскошь, как легкую, необременительную филантропию. Однажды ар-Рави, пронюхав об этом по своим каналам, решил было вразумить Кадаля, но доктор посмотрел на разоравшегося атабека, как смотрел иногда на фотографию несимпатичного ему пациента, и "орел" с хрустом захлопнул клюв, плюнул на ковер и ушел.

А Кадаль задумался: впрямь ли однозначно его неумение влиять на человека при личном контакте?

Позже, успокоив нервы и пригласив доктора отобедать в дорогом ресторане, Большой Равиль с несвойственной ему деликатностью попросил, чтобы Кадаль хотя бы не распространялся о своей бесплатной практике. Если доктору по душе благотворительность – ради бога, все не без греха, одни любят мальчиков, другие субсидируют музеи, но зачем же сбивать цены на свои услуги? Богатые клиенты этого не поймут.

Кадаль согласился, что атабек прав, выпил по поводу примирения бокал щербета и пообещал не афишировать случаи бесплатного лечения.

В общем, недоразумение было улажено, а вскоре между Кадалем и ар-Рави установилось нечто вроде своеобразной дружбы: оба безоговорочно признавали авторитет и незаурядные способности партнера в его области, но при этом симпатия Равиля носила легкий оттенок снисходительности к одаренному свыше, но абсолютно непрактичному "знахарьку", а Кадаль, в свою очередь, ценя деловую хватку и острый ум Равиля, относился к "горному орлу", как к большому ребенку, увлекшемуся опасной игрой и считающему эту игру единственным смыслом жизни – что, по мнению доктора, было в корне ошибочно.

Но, независимо от нюансов, новые друзья хорошо ладили и были вполне довольны друг другом. Несколько раз они даже отдыхали вместе на курортах побережья Муала или в Озерном пансионате, расположенном в пригороде Дурбана на месте бывшего гарема правителя города.

Впрочем, любая из девочек, приезжавших по вызову в Озерный пансионат, могла дать сто очков форы гаремной наложнице по части умения ерошить мужчинам паховые перышки. Еще бы: девочки были дорогие, а наложницы – бесплатные…

Самое смешное: до сих пор, заходя в цирюльню или чайхану, Кадаль искренне боялся, что у него не хватит денег рассчитаться за стрижку или поджаристый лаваш. Динаров в кожаном портмоне достало бы завалить лавашами всю кладовку, а постричь на эти деньги можно было бы целый хайль новобранцев – и вот поди ж ты!

Зато в присутствии Равиля доктор ловил себя на том, что начинает сорить деньгами.

Комплексы прошлого.

Успешное сотрудничество друзей-партнеров продолжалось уже четыре года, но в последнее время кошки все чаще скребли на душе у Кадаля.

Теперь он хотел знать клички этих непрошеных кошек.

Доктор не догадывался, что для этого придется копаться на помойках бытия.

* * *

Взгляд скользил по мелким строчкам газетного шрифта, информация тонким, монотонно журчащим ручейком вливалась в мозг – и тут же падала в некий отстойник, минуя сознание, занятое сейчас совсем другим.

"Вооруженный маньяк застрелил из автоматической винтовки девять человек в центре Дурбана, после чего оружие взорвалось; преступник скончался на месте, не приходя в…"

Еще одно убийство-самоубийство – снова набитый песком ствол?!

Едва не перевернув кофе, доктор Кадаль порывисто вскочил и в два шага оказался у журнального столика, на котором лежала стопка старых газет недельной давности – хорошо, что прислуга не удосужилась их выбросить!

Нужные сведения буквально бросились в глаза: да, вот они – одно, два… и еще два случая подряд до боли знакомых самоубийств! Итого – пять. Столько же, сколько у Кадаля было пациентов с одинаковой манией! А ведь это неполные данные, причем только за последнюю неделю!

"И в трех случаях из пяти фигурируют револьверы марки "Масуд"!" – отметил вдруг Кадаль. Возможно – совпадение, а возможно… Он не знал, что еще – "возможно". Возможно было все.

"Демон У меня побери! – обожгло доктора. – Неужели всю эту дрянь, кроме меня, никто не видит?! Или видит? Может, делом уже занялись соответствующие службы (Кадаль не очень представлял, какие именно службы в данном случае будут соответствующими), и я просто лезу не в свои шаровары? Только, во-первых, я еще никуда толком не влез, а во-вторых… похоже, влезу!"

Подойдя к телефону, он набрал номер Равиля. Шейха "Аламута" наверняка не было дома, но в последнее время ар-Рави всюду таскал с собой эту новомодную штучку – радиотелефон – так что Кадаль не сомневался: он сумеет вызвонить своего друга и атабека.

В кои-то веки доктору действительно понадобилась его помощь.

– Салам, Равиль… да, это я, Кадаль. Слушай, у меня к тебе просьба: скомандуй переслать ко мне в почтовый ящик… нет, не ящик, а… ну, телевизор с клавишами!… точно! На мой КОМПЬЮТЕР все, какие найдешь, данные по Узиэлю ит-Сафеду… а что, есть еще один Узиэль, кроме теперешнего главы корпорации "Масуд"? Кончай ржать, я не собираюсь заняться промышленным шпионажем… да, естественно, именно официальные, доступные сведения, за которые не дают пожизненный зиндан! Сам? Я его боюсь, этот твой телевизор – а ты говоришь: сам… Что? Включить? Зачем? А-а, понял! Ладно, включаю и жду!.. Да, позвоню вечером или завтра. Ас-салам!

Загадочный ящик с кнопками и небольшим телеэкраном принялся злобно бурчать на доктора, изрыгая невнятные гадости и мигая целым созвездием лампочек. Кадаль поспешил отодвинуться подальше – он стыдился признаться, что до сих пор побаивается компьютера, называя его про себя детищем Иблиса. Однако Равиль убедил доктора, что чудо техники может пригодиться, и заставил взять несколько уроков обращения с подозрительным ящиком у застенчивого очкарика – последний, уходя, всякий раз с завистью косился на Иблисово детище и бормотал под нос: "Везет же…"

Кому именно везет и кому должно было бы везти, если бы в мире царила очкастая справедливость, паренек тактично замалчивал.

Только теперь доктор понял, насколько прав оказался ар-Рави, всегда старавшийся идти в ногу со временем. На обзвон специальных хранилищ, архивов и библиотек, поиск нужных материалов и корпение над ними у Кадаля уже просто не было времени – властная уверенность в этом не поддавалась логическому осмыслению, будучи сродни знакомому ощущенью слияния с чужим мозгом. Сколько их оставалось, кругов часовых стрелок по циферблату неведомого? День? Два? Неделя? Месяц? Хорошо бы – месяц. Но вряд ли. События развивались стремительно и фатально, надвигаясь из-за грани невероятного; и НЕвероятное постепенно становилось МАЛОвероятным, а затем – и ВЕСЬМА вероятным, норовя под шумок стать ЕДИНСТВЕННО ВОЗМОЖНЫМ. Что тогда? Человечество отыщет у себя висок, один на всех, и пустит в него пулю?

Предчувствие гигантским кракеном всплывало из потаенных, до сих пор скрытых от него самого глубин – и Кадаль покорно внимал себе-ДРУГОМУ, тому СЕБЕ, который знал куда больше обычного Кадаля, знал, пытался предупредить, никак не мог докричаться – и наконец-таки сумел: пусть не сам голос, но хотя бы отзвук, эхо дошло до сознания доктора, и теперь он просто не имел права отмахнуться от слабого отчаянного вопля из толщи души.

Доктор Кадаль боялся только одного.

Что боек уже ударил по латунному капсюлю; что неумолимая свинцовая оса в оболочке из нержавеющей стали начала свое короткое и плавное скольжение по нарезам ствола.

Что поздно отдергивать руку – все равно не успеть.

Поздно.

Он боялся этого – и отчаянно раздувал гаснущие угольки надежды.

Информация поступила через час, возвестив о себе радостным звяканьем в электронных недрах Иблисова детища.

Еще минут двадцать ушло у доктора на поиск пришедших файлов; следующие полчаса он выгонял их на экран, как измучившийся пастушонок гонит стадо разбредающихся овец. Но из первого раунда сражения с выкидышем прогресса Кадаль вышел победителем: на бледно-голубом экране все-таки высветилась надпись: КОРПОРАЦИЯ "МАСУД".

Далее шли рекламно-информационные разделы: история создания и развития; современное состояние; специализация; технико-экономические показатели и тому подобные сведения – безобидные, вполне годные для восприятия любым обывателем.

Немного освоившись и на ходу припоминая уроки очкастого завистника, Кадаль начал проглядывать раздел за разделом, забираясь во внутренние подкаталоги, испуганно выныривая из них, набирая в легкие воздуха и снова окунаясь в дебри цифр, фактов и терминов.

Если бы он еще знал, что ищет?!

Первый "звонок" прозвенел примерно часа через два – когда Кадаль, устав протирать слезящиеся от постоянного напряжения глаза, изучал раздел "специализация". Словно пуля-оса ударила в голову изнутри, разорвав пелену апатичного тумана, постепенно затягивавшую усталый мозг; и доктор внимательно вчитался в текст.

Зацепка?

То, что корпорация "Масуд" производила стрелковое оружие, и в первую очередь знаменитые револьверы "Масуд" 24-го, 38-го ("ар-мушериф"), 45-го и 54-го калибров со множеством модификаций, было известно всем. Но кроме револьверов и карабинов одноименной марки "Масуд" производил также автоматическое оружие, бронетехнику, ракетные комплексы наземного базирования и артиллерию – это, пожалуй, оказалось для Кадаля новостью. Криминала в этой новости не было ни на йоту – и тем не менее… Еще четыре известные оружейные фирмы вместе с принадлежавшими им заводами и конструкторскими бюро оказались фактически филиалами "Масуда": корпорация, которую доктор считал просто ОДНИМ ИЗ крупнейших производителей оружия, на глазах превращалась в колоссального МОНОПОЛИСТА.

На всякий случай доктор Кадаль сходил в соседнюю комнату и еще раз сверился с газетами. Все совпадало: автоматический пистолет "Гасан бен-Гасан" и малокалиберный "Шакал", из которых застрелились двое самоубийц последней недели, были изготовлены на дочерних предприятиях "Масуда". А это значило…

Ничего это не значило! Если почти все оружие в стране производится разросшейся амебой "Масуда", – информация законная, открытая и ни к чему не обязывающая – то удивительно ли, что пятерка "маньяков суицида" застрелилась из пистолетов данной корпорации!

Но с другой стороны, почему именно ЗАСТРЕЛИЛИСЬ – не повесились, не утопились, не зарезались, не выбросились из окна, не отравились газом или цианидом… мал ли арсенал возможностей свести счеты с жизнью?!

…Височная впадина лопается под напором – и содержимое твоего черепа, венец сотен веков эволюции, склизкими ошметками выплескивается…

Неужели ВСЕХ ИХ преследовал один и тот же кошмар?!

Остынь, дружище Кадаль! Копни статистику: наверняка окажется, что люди вешаются и травятся ничуть не реже, чем стреляются! Выбрось эту чушь из головы, занимайся своим делом: спасай тех, кого еще можно спасти, исправно получая соответствующий гонорар! А не способных рассчитаться с Равилем – в меру сил спасай бесплатно, как делал до сих пор.

И смотри на себя в зеркало, не отводя взгляда.

Доктор Кадаль грустно вздохнул и продолжил поиски, параллельно раздумывая над кандидатурой психиатра, который возьмется вылечить некоего Кадаля от паранойи.

Интересно, за какой гонорар?

Был уже вечер, когда он добрался наконец до раздела "Узиэль ит-Сафед: некоронованный король. Глава совета директоров корпорации "Масуд" об оружии и о себе."

Кадаль отхлебнул чуть горчащего тоника из высокого бокала, на минуту зажмурился, пытаясь восстановить изрядно севшее зрение – и нажал "ввод".

На экране возникло очень качественное цветное изображение: представительный лысеющий мужчина лет сорока пяти, одет в серый кименский костюм с длинными фалдами пиджака-фрака, стоит и держит в руках новенький револьвер "Масуд" 45-го калибра; и не то чтобы целится из него в камеру, но щурится так, как если бы целился. Револьвер Узиэль ит-Сафед держал любовно и твердо, словно сына-первенца, сопящего в коконе из теплых пеленок.

Было что-то ненормальное, противоестественное в нарочитости позы, в прищуре стальных (под цвет костюма? или это костюм под цвет?..) глаз генерального директора-оружейника, прицеливающихся в зрителя (или в оператора?) из сына-револьвера…

Доктор Кадаль задумчиво рассматривал детали снимка: иглы черных зрачков, длинные, почти девичьи ресницы, разбегающиеся во все стороны лучики морщинок, презрительные складки возле тонких губ… Взгляд доктора скользнул ниже, будто сорвавшись с кручи лица ит-Сафеда, и Кадаль вздрогнул: на него уставился еще один презрительный черный глаз – зрачок револьверного дула. В гнездах барабана отливали золотом блестящие головки пуль, и весь хищный абрис оружия, казалось, говорил: "Сейчас, сейчас дернется курок-коготь, и содержимое твоего черепа, венец сотен веков эволюции…"

Изображение внезапно поплыло, размазалось под кистью вечно пьяного ретушера, как всегда бывало при удачном контакте, и прежде чем провалиться в чужое сознание, доктор Кадаль успел обреченно подумать: "Вот и проверил. Значит, годятся не только фотографии…"

В следующее мгновение он был уже ТАМ.

* * *

Вокруг него, и одновременно ВНУТРИ зыбко шевелились расплывчатые силуэты, напоминая готовящихся к схватке вэйских бойцовых рыбок-самцов; доктор никак не мог отследить их контуры, потому что и сам был одним из мерцающих призраков, но вместе с тем – ВСЕМИ ИМИ сразу! Искаженное до неузнаваемости сознание дробилось на немыслимое множество исчезающе малых частиц, чудом оставаясь целым, расплескавшись тонкой маслянистой пленкой по поверхности живого океана, в глубине которого шевелилась заточенная между солеными каплями нежить, не в силах прорваться на поверхность. Этот глубинный напор был древним, как само Время, его сила копилась давно, и сейчас тварь, стремившаяся разорвать сдерживающую пленку, была как никогда близка к завершающему рывку, к свободе, к ошметкам содержимого черепа, одного на всех… но – время еще не пришло. Скоро, уже скоро – но не сию минуту.

"Когда?!!" – не слыша сам себя, взвизгнул Кадаль, из последних сил цепляясь за остатки растаскиваемого в стороны "Я"; и в ответ вокруг беспокойно заворочались зыбкие силуэты, словно дивясь неожиданному вторжению и пытаясь рассмотреть странного пришельца целиком, вместо того, чтобы рвать его на части.

А потом окружающий Кадаля кошмар на миг замер, и какая-то неуловимая часть ЦЕЛОГО пришла в особое движение. Это было уже не общее хаотическое брожение – нечто двигалось целенаправленно, оно сопровождалось все усиливающимся пароксизмом боли, и Кадаль-организм знал неясным знанием: тайна рождается в муках, чтобы быть безжалостно выброшенной из материнского чрева в никуда, исчезнуть, кануть в небытие…

Внутренности чудовищного, состоящего из миллионов отдельных элементов безликого существа, которым в этот момент был Кадаль, обожгло огнем, и кричащий раскаленный зародыш вырвался на свободу, мгновенно умчавшись прочь, – чтобы дрожь извращенного наслаждения-гибели пробежала по гигантскому организму, чтобы боль от вошедшей в нервный узел тупой и ржавой иглы сменилась блаженным чувством, подарком наркотической белены, что течет по венам, разрушая тело, но давая взамен возможность забыться, отрешиться от предчувствия неизбежной боли, и от ее наступления, и от ухода, за которым следует новый виток спирали отчаяния и тоски – мука, проклятие, но без нее ты уже не можешь, не в силах представить свое существование…

Сладостный, мучительный экстаз разрушения и смерти!

Кадаль закричал, с усилием вырываясь из засасывающей трясины нечеловеческого кошмара – и, судорожно глотая ртом воздух, вынырнул на поверхность.

5. АЗАТ

Я открываю скрипучую дверь,

я выхожу из тьмы.

Я – это я,

зверь – это зверь,

мы – это мы.

– Пустите меня, я его р-резать буду!..

– Арамчик, миленький, сладенький!..

– Р-р-резать!.. от корня…

– Слушай, Арам, не кипятись, давай как мужчина с…

– Держите его! Соседушки, что ж вы попрятались?!

– Арамчик, родненький, ты его неправильно понял!

– Пр-равильно, сука! Р-резать…

Хор истошных воплей подбросил Карена на постели не хуже подъемного рожка, и опомнился бравый висак-баши только у окна, наскоро протирая заспанные глаза. Впрочем, единственное окно в комнате, выделенной новому постояльцу воинственной бабушкой Бобовай, выходило на другую сторону дома, и видеть из него можно было лишь трамвайную остановку и чахлый сквер за ней.

– Арамчик, я тебя люблю!

– Люби! Ты всех любишь, т-тварь!..

– Нож! Спрячь свой штырь, падла!

Дребезжащий трамвай вразвалочку подкатил к шаткому навесу, двое случайных прохожих стали помогать юной мамаше загрузить внутрь коляску с гукающим младенцем; но всего этого Карен уже не видел. Спешно натянув штаны, он, как был – взлохмаченный, голый по пояс, босой – вымелся в темный коридор, чертыхаясь, больно угодил плечом в висящий на стене одноколесный велосипед, сослепу кинулся в первую попавшуюся дверь и вскоре оказался на балконе.

– Подобру ли спалось, гостенек? – как ни в чем не бывало осведомилась бабушка Бобовай, не отрывая горящего взгляда от творящегося внизу. Инвалидное кресло старухи подпрыгивало, отражая бурю чувств в бабушкиной душе, сама бабушка опасно напоминала престарелого коршуна хакасских скал, и Карен поразился прочности этого чудо-творения доморощенного механика из тупика Ош-Дастан.

Если сочетание разнокалиберных колесиков, алюминиевых трубок, дощечек и пластмассовых обрезков, именуемое инвалидным креслом, в состоянии выдержать темперамент полупарализованной бабушки…

А если кто-то и решит, что под чудо-творением и так далее имелось в виду отнюдь не кресло, а сама хозяйка Бобовай, то он тоже будет недалек от истины.

– Ах ты, чаушиный помет! Р-резать, тр-ребуху пороть…

– Иди себе умывайся, гостенек, это все ерунда, это Арам-солдат домой вернулся. Сейчас он бычка залетного подхолостит, коровище своей красоту наведет, отведет душеньку – и начнем всем тупиком столы накрывать. Я им долму сделаю, настоящую, с виноградным листом, со сметанкой чесночной… любишь долму, гостенек?

Последняя реплика принадлежала начавшей успокаиваться Бобовай. Карен понял, что с его стороны будет донельзя глупо запихивать старуху в комнату, слетать вниз по стене, цепляясь за виноградные лозы, и спасать непонятно кого от непонятно чего. Чадо кабирских закоулков, он прекрасно знал, что в таких домашних разборках больше всего достается непрошеным миротворцам, которые огребают двойную порцию тумаков. Поэтому висак-баши вздохнул, прокашлялся со сна, обеими руками пригладил волосы и уже не торопясь выглянул с балкона.

Напротив, у загаженной подворотни, прыгали два петуха и одна курица. Курица была, что называется, вся из себя и не только из себя: пышнотелая, с крашеными перьями, в ночной сорочке с многочисленными прорехами, и в блажном курином кудахтаньи через слово мелькало "Арамчик", а через два – "миленький". При всем этом курица успела бросить оценивающий взгляд на полуобнаженного мужчину у перил балкона бабушки Бобовай, и многозначительное подмигивание чуть не заставило Карена попятиться – столько в простом движении век было страсти и женского голода.

В одном же из петухов было несложно признать Арама-солдата, несложно даже будучи с ним абсолютно незнакомым – старшинская форма уз-баши и сиреневые петлицы стройбата говорили сами за себя. Карен прекрасно знал, из кого вербуются строительные части, особенно дорожные, предназначенные для работы на износ в труднодоступных местах. Не зря армейские мушерифы регистрировали любой смертный исход в частях дорожников (а также среди населения в результате конфликта с агрессивными полууголовниками), как "вызванный естественными причинами".

Наверное, если бы ревнивый Арам поднял сейчас голову и увидел на балконе висак-баши, с нехорошей улыбкой поглаживающего длинный шрам на предплечье – зарубку на память об одной деликатной встрече, – то позаботился бы буян-Арамчик резво убраться куда подальше.

Но Араму было не до того.

Уж чего-чего, а попользоваться своим огнем он не давал никому, всячески норовя это продемонстрировать во всеуслышание и рассмотрение.

– Р-резать!

– Ах, значит так, ублюдок…

Второй петух резво отскочил в сторону, сверкнув фальшивыми перстнями и дутой золотой цепью на шее, и мигом подобрал увесистую штакетину. Ткнул ею в сторону Арама, почти сразу присел на волосатых ногах, смешно торчащих из цветастых трусов, ловко ударил с другого конца, норовя достать пах и прихватив штакетину посередине; завихлял кругом, загарцевал, поверчивая самозванное оружие и не отрывая глаз от Арамового ножа.

Неизвестно, видел ли он то, что видел Карен: армейский нож Арам держал щепотью, по-хаффски, даже когда перекидывал из руки в руку, так что из пальцев неизменно торчал только кончик бритвенно-острого лезвия; и петуху-гуляке грозили в худшем случае обильные порезы. Такие раны залечивают после всем двором, обильно спрыскивая вином обиду и смытое легкой кровью оскорбление, а бывшие соперники хором проклинают слабых на передок баб и подвешивают курице по синяку с обеих сторон – ни дать ни взять печати на договоре двух уважаемых держав.

Карен покусал губу и собрался идти умываться.

– Тр-ребуху пороть… стер-рвень…

– Арам! Братан! Дай я его…

Цепкая старушечья лапка прихватила Каренов ремешок чище егерского крюка, и немедленно раздался властный крик бабушки Бобовай:

– Сдурел, Руинтан? Мозги в чаче утопил?! А ну брось ружье, ишак драный!

Руинтаном – по-дурбански "меднотелым" – оказался давешний бородач. То ли ему не удалось проспаться со вчерашнего, то ли он успел крепко добавить на рассвете, празднуя восход солнца, но вид у "меднотелого" был жалким. Его качало, он выходил из подворотни и все никак не мог выйти до конца, за ним с меканьем тащилась взволнованная коза, по-прежнему привязанная к грязной щиколотке, и если бы не потрепанная двустволка у бородача в руках, то безобидней человека было бы трудно найти.

– Арам! Братан…

Карен понимал: не успеть. Оба ствола уже поднимались вверх, они плясали, дергались, не в силах сосредоточиться на блудливом петухе, но это было неважно, потому что один из стволов вполне мог отрыгнуть дробью или картечью, и тогда… Бабушка Бобовай отпустила ремешок Карена, скоренько пошарила в недрах кресла, и через секунду в ладонь висак-баши ткнулся кусок металла. Гнутый, клепаный с конца болт, с тяжелой граненой шляпкой, отполированный до блеска. И последнее, о чем Карену Рудаби, бывшему горному егерю, хотелось в эту минуту думать – так это о том, откуда болт взялся в инвалидном кресле старухи и какое предназначение выполнял.

– В голову цель, парень, – прошептала бабушка, и было в старушечьем голосе что-то, заставившее Карена вздрогнуть и оценивающе смерить расстояние между собой и бородачом. – В голову, милый… старая я, руки у меня… дрожат руки-то!..

Все произошло одновременно: слепящая молния болта, дурацкого болта, совершенно не предназначенного для метания в пьяных бородачей, но тем не менее на удивление уравновешенного – и похмельная судорога, заставившая корявый палец Руинтана дернуть спусковые крючки.

Двустволку неожиданно повело у него в руках, как идет юзом грузовик по обледеневшей дороге, сводя на нет все попытки водителя совладать со взбесившейся громадой; грохот дуплета вышел сбивчивым, рокочущим, оба ствола лопнули, разворачиваясь удивительным цветком в лепестках огня и дыма, цветок взметнулся вверх, обласкав краем левую сторону лица Руинтана – и в следующее мгновение исковерканное ружье полетело в одну сторону, а бородач в другую, получив в челюсть шляпкой любимого болта бабушки Бобовай.

А Карен уже несся вниз по возмущенно скрипящей лестнице.

– Ухо, – озабоченно пробасил бородач, садясь и неловко ощупывая голову. – Ухо мое…

– Тебе голову, пропойце, оторвать надо, а не ухо! – рявкнул Карен, и только сейчас заметил, что левая половина бородищи Руинтана сильно обгорела, а по шее течет кровь.

– Голову надо, – покорно согласился неудачливый стрелок. – Надо голову, а оторвало ухо…

И повернулся к Карену боком.

В изрядно прореженной гуще волос был виден жалкий огрызок, торчащий клочок хряща, измазанный красной жижей, а само срезанное осколком ухо бородач горестно держал в руке и разглядывал, страдальчески причмокивая.