Глава 5

Хартфорд, штат Коннектикут

Холодной ноябрьской ночью 1941 года тринадцатилетний Уоррен Ганис убежал из дома.

Он приоткрыл дверь своей комнаты на втором этаже, выглянул в пустой коридор, затем вышел и бесшумно закрыл за собою дверь. Спустился по узкой лестнице в гостиную, где чуть светилась в темноте отполированная мебель — дуб каштаново-красного и черного цвета. На Уоррене было зимнее пальто, шерстяная шапочка, высокие мягкие туфли, подмышкой он нес бумажный мешок.

В гостиной он приостановился взглянуть на кресло-качалку отца с отломанным подлокотником. На прошлой неделе разъяренный Уоррен Ганис — а вспыхивал он легко — разбил подлокотник кочергой, затем принялся колотить принадлежавшую матери коллекцию художественных кружек «Ройял Доултон», расставленную на дубовом туалетном столике. Он уже хотел наброситься на педальную арфу о сорока шести струнах, стоявшую рядом с камином, когда отец выхватил у него кочергу и ударил кулаком в лицо. От удара у мальчика расшатались два зуба.

10:45 вечера.

Высокие часы с маятником — на циферблате парусный корабль и волны — пробили четверть часа. Уоррен Ганис начал потеть. От зимней одежды. От нервов. Ему приходилось спешить. Он должен кое-что сделать перед тем как покинет дом, перед тем как отрежет себя от семьи навсегда.

Уоррен вытащил фонарик из кармана пальто, включил и прошел через мирно спящий дом в подвал. Зажег там свет, взял с верстака молоток и сунул в карман, а бумажный мешок оставил среди инструментов. Приблизился к топке, открыл почерневшую от жара дверцу и несколько мгновений смотрел на тлеющие угли. Слева от топки стоял картонный ящик. В ящике на тряпках лежали маленькая собачка и трое новорожденных щенков. Собачку звали Ниока, по имени героини «Злоключений Ниоки» — Уоррену очень нравился этот киносериал. Эту коричневую с белым дворняжку он взял щенком и сам вырастил, она только что родила.

Уоррен взял собачку на руки и поцеловал в холодный нос. Потом бросил ее в топку и быстро захлопнул дверцу — сразу же он зажал уши, так как животное отчаянно визжало и царапало изнутри. Появился запах, жуткий запах, будто горела резина и гамбургер, а потом визги и царапанье прекратились.

Быстрее, не тяни, сказал себе Уоррен. Он снова открыл дверцу топки, внутрь не заглянул, не мог заглянуть, и быстро побросал туда троих щенят. Окончательно закрыв дверцу, он побежал. Сначала к верстаку, где схватил свой бумажный мешок, потом прочь из подвала, на свежий воздух, радуясь, очень радуясь этой свежести.

Он стоял в заднем дворе, дышал глубоко, чтобы освободить нос от жути. Тошнило сильно, однако же рвота не получилась, только волны горечи в глотке.

Последним взглядом он окинул двухэтажный, в белой штукатурке дом, где его родители спали на огромной кровати — кровать вырезал вручную сто с лишним лет назад его прадед, капитан-китобой. Обратно пути нет. Да он и не хотел обратно, потому что, о Господи, как же он ненавидел своих родителей, по-настоящему ненавидел, они ведь хотели встать между ним и самым лучшим другом, который у него когда-либо был. Но никакие старания родителей не могли удержать Уоррена от единственного человека, который ему нравился, единственного, которому он доверял. На прошлой неделе, когда они пытались физически помешать ему покинуть дом и встретиться с другом в Бостоне, Уоррен схватил кочергу и устроил разгром. Просто взбесился. А сейчас убегает со своим другом. Они всегда будут вместе и ничего его родители с этим не поделают.

Он вытащил молоток из кармана и пошел по промерзшей земле к собачьей конуре под кленом. Приподнял конуру и отставил в сторону. Открылась кучка сухих листьев и оловянная ванночка, до половины наполненная водой, уже начавшей подмерзать. Лапчатым концом молотка он осторожно разгреб листья, под ними лежала черепаха, голова и лапы спрятаны в панцирь. Один конец длинной бечевки был привязал к дереву, другой уходил в отверстие, просверленное в панцире черепахи — чтобы не сбежала.

Подняв молоток над головой, Уоррен с силой обрушил его на панцирь, потом еще и еще, бил лапчатым концом молотка, пока черепаха не превратилась в какую-то изломанную массу. Закончив, Уоррен еще с минуту оставался на корточках, шумно дыша через открытый рот, думая о том, что теперь он отрезал себя от родителей и жизни в Хартфорде, разрушил все, что ему принадлежало, ничто уже не соединяет его с этим домом и живущими в нем людьми.

Он выронил окровавленный молоток, подхватил бумажный мешок и выбежал из двора, отставив ворота открытыми. Друг сказал ему ничего не приносить, ни одежду, ни деньги. Путешествие, предупредил он, будет долгим, и чем меньше ему придется нести, тем лучше. А обо всех его потребностях позаботятся.

В бумажном мешке, однако же, лежала та единственная вещь, которую Уоррен просто не мог оставить. Подарок друга, которого ненавидели его родители. Чугунная механическая копилка «Санта Клаус», всего шесть дюймов в высоту — эта игрушка никогда ему не надоедала. Копилка была в виде толстого Санты с новогодним мешком, одна рука поднята над камином, который и есть копилка. Опускаешь монету в руку Санты, смотришь, как рука опускается и монета летит в камин. Полезная вещь, сказала его мать, учит бережливости. Тогда она еще не знала, кто подарил копилку ее сыну. Потом она смотрела на копилку с брезгливостью, и Уоррену пришлось спрятать подарок — вдруг выкинет.

Никто не видел, как он уходит. Дом его родителей, на окраине Хартфорда, стоял одиноко в центре пустыря вблизи Нук Фарм, писательской общины девятнадцатого века — сюда любили ездить туристы, потому что в этом месте были когда-то дома и Марка Твена, и Гарриет Бичер Стоу. Уоррен бежал на восток по грунтовой дороге, к машине, стоявшей в сотне ярдов под липами. У машины, голубого «Понтиака» работал вхолостую двигатель, выхлопные газы бледной струей устремлялись в ночь. Когда Уоррен приблизился, открылась задняя дверца. Он вскочил на подножку и нырнул головой на заднее сиденье. Задыхаясь, он обеими руками захлопнул за собой дверцу.

Рядом сидел стройный красивый японец в серой шляпе и черном пальто, воротник оторочен соболем. Одна рука в перчатке из оленьей кожи держала слоновой кости мундштук с сигаретой, другая покоилась на рукоятке трости: голова обезьяны. Его маленькие темные глаза сразу охватили все подробности в облике Уоррена, ничего не упуская. Тут же японец проявил себя человеком, который, приняв решение, действует немедленно. Без единого слова он выхватил у мальчика бумажный мешок, опустил окно и вышвырнул мешок на дорогу.

Наклонившись к Уоррену, он поцеловал его и сказал:

— Уоррен-тян, научись повиноваться, ты должен делать в точности, как я велел. Выполняй мои инструкции до последней детали. Всегда. Ты понимаешь?

— Да, Гэннаи-сан, я понимаю.

Ясуда Гэннаи сказал что-то водителю по-японски, и «Понтиак» медленно поехал по грунтовой дороге к Фармингтон-авеню. На почти пустой улице он набрал скорость, миновал табачную ферму, фабрику стрелкового оружия, а один раз Уоррен увидел пару лис впереди машины, их глаза засветились изумрудным в лучах фар, потом лисы скрылись в темноте.

Минут через пятнадцать машина достигла центра пустынного Хартфорда и свернула по Асилум-стрит на Хартфорд-плаза, где мерцали тысячи фестивальных огней. Прекрасное зрелище. И знакомое. Уоррена даже оставила уверенность, что он хочет уехать, но мальчик взглянул на Ясуду, и ему стало лучше. Намного лучше. Машина проехала Хартфорд, свернула на дорогу № 91 и направилась к северу по берегу реки Коннектикут. Начался путь Уоррена Ганиса в Японию.

Ясуде Гэннаи было сорок с небольшим лет — сухощавый привлекательный мужчина с ироничной улыбкой. Сын богатого промышленника, он был членом дипломатического корпуса, приписанным к посольству в Вашингтоне. Отец Уоррена, издатель небольшой сети газет, познакомил его с Гэннаи, которого интервьюировал для серии статей об экспансии Японии в Азии.

Стивен Ганис, высокий мужчина с квадратной челюстью, всегда растрепанными волосами и прямыми грубоватыми манерами, жил в Китае с родителями миссионерами и сохранил любовь к этой стране. Он считал, что Япония преступно ведет себя по отношению к Китаю, а кроме того, что ей грозит столкновение с Америкой. Мнение это высказывалось в газетах Ганиса и письмах, посылавшихся в японское посольство. Наконец семью Ганиса пригласили в посольство на ленч, дабы у японцев была возможность рассеять то, что они считали заблуждениями, вредными для имиджа Японии в Америке.

На ленче Уоррен неотрывно наблюдал за спором между отцом и Ясудой Гэннаи, втайне довольный, что отец, чего раньше не бывало, не может легко справиться с противником. Стивен Ганис был груб, прямолинеен, порой бестактен. Ясуда Гэннаи — вежлив, умен и загадочен. Именно так. Загадочен. Уоррена он покорил.

— Япония несет Новый Порядок в Китай и всю Азию, — уверенно проговорил Гэннаи. — Мы предлагаем азиатам то, что вы, люди Запада, дать им не можете: возможность снова жить по канонам восточной цивилизации. В Новом Порядке, мистер Ганис, идеям европейцев и американцев нет места.

— Япония пытается создать империю, вот и все, — возразил Стивен Ганис. — Вам нужно сырье для промышленности, нужны рынки для готовой продукции, и чтобы получить все это, вы используете свои армии. Такова схема ситуации. Слышал я о вашей «Великой Сфере Совместного Процветания Восточной Азии», как вы ее называете. Одна большая счастливая семья, Китай, Япония и Юго-Восточная Азия, под японским флагом. Но не секрет, что где бы ни появились ваши войска, они издеваются над мирным населением, грабят, насилуют…

Гэннаи покачал головой.

— Боюсь, вас неправильно информировали, мистер Ганис. Мы приносим освобождение азиатам. Правосудие и новые представления о существовании, свободные от всяких пут и ограничений. Мы не империалисты, которыми вы нас изображаете. Истинные империалисты как раз вы, на Западе. Вы, британцы, французы, голландцы, кто выкроил себе колонии в Азии и выдавливал из них деньги, используя принудительный труд.

— О, но сейчас, когда Англия, Франция и Голландия полностью поглощены войной с Германией, их колонии, скажем так, свободны и могут быть заняты Японией. Что вы и делаете, мистер Гэннаи.

— А как же ваши американские бизнесмены и миссионеры, которые обогатились в Китае, на Гавайях, Филиппинах. Что вы скажете о своей стране, которая по истечении тридцатилетнего коммерческого договора с Японией объявила эмбарго на продажу нам железа, бензина и нефти? Ваша страна нанесла Японии неизмеримый ущерб, мистер Ганис, и мы этого не забудем. Вы ударили нас в период кризиса, и японский народ надолго сохранит эту память.

— Америка не подбивала Японию на войну с Китаем, — сухо проговорил Стивен Ганис. — Если в вашей стране какой-то кризис, сэр, то вы сами в нем виноваты. Эмбарго — это всего лишь реакция на вопиющие нарушения международного закона и правил приличия со стороны Японии.

— А прилично ли, мистер Ганис, замораживать все банковские счета Японии, как это сделали в вашей стране? Прилично ли не допускать нас к сырью и рынкам сбыта в Азии — это ведь, в конце концов, наш задний двор, а не ваш? Будь вы по-настоящему честным человеком, то увидели бы сами, что Япония зависит от вашей милости, пока вы стоите у нас на пороге. Это нестерпимое положение.

Стивен Ганис начал барабанить по столу длинными пальцами.

— У вас на пороге — вы имеете в виду, вероятно, наши тихоокеанские территории. Гавайи, Филиппины, Гуам.

— Китай, — тихо добавил Гэннаи.

— Вы говорите о войне, — подчеркнул Стивен Ганис. — Войне с Америкой.

Уоррен был умный мальчик, любил читать, оценки в школе хорошие получал — он многое понял из того, что говорилось за столом. По его мнению, м-р Гэннаи был во многом прав: к Японии придираются, потому что она хочет быть боссом в своих местах. Но, с другой стороны, Стивен Ганис был человек неуступчивый и упрямый — почти всегда. Он не жалел для Уоррена ремня, а привычку эту усвоил у своего отца, миссионера. Дед считал, что битие детей спасает им души, вот и принимался за Уоррена всякий раз, когда ему казалось, будто дьявол овладевает его душой. Он смачивал ремень густым сиропом и бил мальчика по ладоням — получалось очень больно — заставлял его считать удары вслух. Стоило Уоррену попасться на бранном слове или не встать, когда в комнату вошли старшие — и все, ремень. Отец и мать Уоррена с этим соглашались, что Уоррен считал неправильным.

Ясуда Гэннаи был как раз таким отцом, какого желал бы себе Уоррен. Японец, блестящий человек с мягкой изящной речью, от которого всегда пахло дорогим лосьоном после бритья, был дружелюбен с Уорреном и никогда не повышал голос, как его отец или благочестивый дед. Трудно было поверить, что Япония хочет войны с Америкой, к тому же Ясуда Гэннаи утверждал, что она стремится лишь к дружбе. Вот эту идею, о дружбе с Америкой, Гэннаи хотел распространить в газетах, которые занимают столь большое место в американской жизни.

— Скажите своим соотечественникам отменить эмбарго против нас, — попросил Гэннаи у Стивена Ганиса. — Помогите нам сейчас, когда мы особенно нуждаемся в помощи.

— А Китай? — окрысился Ганис.

Уоррен покраснел, потому что Ясуда Гэннаи смотрел на него, как бы игнорируя отца Уоррена. Но потом он увидел, как японец делает знак слуге налить чаю в чашку Люсиллы, матери Уоррена — эта женщина, полная, черноволосая, с круглым жестким лицом, почти весь ленч промолчала, считая, что «жена да убоится мужа». Уоррену показалось, что Гэннаи смотрит на него с интересом и любовью, что было очень приятно, в то же время замечая все вокруг. Потрясающе.

Когда слуга японец в белых перчатках отошел от стола и замер позади кресла Люсиллы, Ясуда Гэннаи проговорил:

— Япония была бы очень признательна, если б ваша страна не стала принимать участия в событиях, происходящих в ее части света.

— Вы имеете в виду — не мешать вам с Китаем, — усмехнулся Стивен Ганис.

— Японо-американские отношения ухудшаются уже много месяцев, и ситуация не улучшится, если чужие станут вмешиваться в азиатские дела. У вас есть возможность, мистер Ганис, сблизить наши страны, представив в своих газетах более взвешенное описание действий Японии. Мы сражаемся за свою экономическую жизнь. Конечно же, вы не откажете нам в праве на выживание.

Ясуда Гэннаи упомянул, что сейчас в Вашингтоне ведутся переговоры между Америкой и Японией, японскую сторону представляет посол адмирал Номура. Япония не хочет войны с Америкой. Стивен Ганис должен донести эту идею американскому народу.

Уоррен почувствовал такую симпатию к Ясуде Гэннаи и Японии, что чуть не извинился за дурные манеры своего отца. Японский дипломат, очаровательный человек, явно старался быть справедливым. Почему отец Уоррена этого не видит? Почему его отец говорит так, будто война неизбежна. Уоррен, как многие мальчики его возраста, часто мечтал, и из этих придуманных картин ему больше всего нравились те, где чудесный незнакомец появляется в его жизни и увозит прочь из Хартфорда, прочь от отца и деда. С первой встречи он увидел в Ясуде Гэннаи своего освободителя.

Один из хартфордских учителей сказал об Уоррене, что он взрывается, когда что-то идет не по его воле. Другой заметил, что он резок и слишком несдержан в играх, другим детям с ним трудно. Дед обвинил в этом Сатану. Старый миссионер вопрошал вслух, не улучшится ли нрав мальчика от холодной ванны каждое утро, касторового масла и часовой молитвы.

Уоррен, однако же, обнаружил, что с японскими детьми своего возраста он уживается превосходно. Он познакомился с ними на приеме в вашингтонском посольстве, куда пригласил семью Ганисов Ясуда Гэннаи. Дипломат хотел, чтобы прием описали в газетах, он утверждал, что это покажет гуманизм японского народа, его заботы и стремления. Прием был в честь двенадцатилетней дочери военного атташе, и Уоррен оказался единственным американцем из приглашенных детей. Понравилось ему там безмерно.

Японец-шофер рассказал детям историю о привидениях в жанре обакэ, сам играл все роли, наряжаясь в костюмы и сопровождая звуковыми эффектами. Рассказывал он на японском, но дочка атташе переводила для Уоррена, и его захватило так же, как и японских детей. Мальчик подарил ему ветряное колесо — листик цветной бумаги, сложенный в виде цветка и прикрепленный к бамбуковой палочке: когда Уоррен дул на него, цветок вращался. Две девочки преподали ему начала оригами, искусства создания всевозможных узоров и фигурок из бумаги. А Ясуда Гэннаи дал ему сякухати, бамбуковую флейту.

Уоррен явился на празднество смущенный, неуверенный в себе, он остро ощущал все многочисленные различия между собою и японскими детьми. Но получилось так, что он сразу окунулся в игры, дети встретили его с теплотой и дружелюбностью, каких он не видел у американцев. Да и Ясуда помог ему в первые неловкие минуты. Японцы научили его играть в сугороку, это игра-путешествие, в ней без числа увлекательных приключений. Еще он играл в тосэн-ке, где бросают раскрытый веер в лист гингко, помещенный в коробочку, установленную на кругляшке. Чтобы выиграть, нужно сбить коробочку. Потом он смотрел с открытым ртом, как человек на ходулях, одетый самураем, показывал сверхчеловеческую ловкость в обращении с мечом — кончик меча мелькал в футе от лица Уоррена.

Он и Ясуда Гэннаи некоторое время провели наедине, вначале осматривали произведения японского искусства, украшавшие некоторые из посольских комнат, Уоррен сразу заинтересовался. Потом они гуляли по территории посольства, разговаривали, лучше узнавали друг друга — тогда дипломат и обнял его за плечи, сказал, что он красивый мальчик, у него донельзя привлекательные светлые волосы, голубые глаза, нежная кожа. Гэннаи сказал, что как бы ни развивались далее отношения между их странами, он искренне надеется, что Уоррен всегда будет его другом. Для Уоррена это был день, когда он влюбился в Ясуду Гэннаи.

Они часто говорили по телефону. Чтобы не вызвать недовольство родителей, Ясуда Гэннаи просил Уоррена звонить из уличной кабинки. Затем начались тайные встречи, Уоррен пропускал школу, уезжая в расположенный неподалеку Бостон и возвращаясь к вечеру. Во вторую встречу Уоррен и дипломат впервые занимались сексом, и для мальчика это оказалось чудесным, незабываемым переживанием. Нечто не из этого мира. Для него это значило, что он и Ясуда — не просто приятели. Их связь, со всеми секретами и страхом обнаружения, была чем-то особым, не похожим ни на что. А это, в свою очередь, показывало, что и сам Уоррен — необычная личность, единственный в своем роде. Такому человеку явно не суждено провести всю жизнь в дыре вроде Хартфорда.

Стивен Ганис узнал об этих встречах, когда из школы сообщили: мальчик пропускает занятия без уважительных причин. В тот же день открытка, найденная в его комнате, показала, чем занимается Уоррен, сбегая из школы. На открытке, взятой в большом бостонском отеле, было написано японскими иероглифами имя Уоррена — пустячок на память от Ясуды Гэннаи.

Занудно моралистичный и всегда уверенный в собственной праведности, Стивен Ганис всех остальных автоматически подозревал в самом дурном. Он спросил себя — почему взрослый мужчина так интересуется маленьким мальчиком и почему встречи их происходят в тайне? Азиаты не знают границ в удовлетворении своих сексуальных аппетитов, заявил он. На вопрос, не делал ли Ясуда Гэннаи чего-либо неподобающего по отношению к нему, Уоррен ответил, что нет. Никаких сексуальных домоганий? Нет. Тем не менее отец сильно выпорол его, и мальчик знал, что такую же порку ему устроит и дед — впрочем, его это не волновало, так как теперь всей его жизнью был Ясуда Гэннаи. А когда отец приказал ему больше никогда не видеться с Гэннаи, Уоррен схватил кочергу и стал крушить кресло, художественные кружки…

Ноябрь. Ясуда Гэннаи сказал Уоррену, что его отзывают в Японию. Шансов на мир с Соединенными Штатами не осталось, и скоро Япония, как выразил это дипломат, примет решительные меры. Он добавил, что это прискорбно и вовсе не обязательно соответствует интересам Японии, ибо она может получить врага в лице самой мощной индустриальной державы на земле. С Уорреном он может говорить об этом, печально усмехнулся Гэннаи, а с большинством японцев — нет, так как они настроены на войну.

— Отныне, — сказал он Уоррену, — можно только склоняться перед событиями. Сиката-га-най. Ничего не поделаешь.

Уоррен плакал, как никогда не плакал раньше, и в разговорах по телефону умолял Ясуду Гэннаи взять его с собой.

Декабрь. Они приезжают в Японию за пять дней до впечатляюще успешного нападения на Перл-Харбор, и хотя Гэннаи своего мнения о разумности такой войны не изменил, Уоррен убежден, что людей вроде его отца и деда без труда победит превосходящая их во всем Япония.

Токио

Июнь 1945

Контора коменданта тюремного лагеря.

Семнадцатилетний Уоррен Ганис сделал шаг вперед и ударил англичанку раскрытой ладонью по лицу. Глупая сука. Надо было ударить ее сильнее, чтобы упала со стула и услышала колокола. Он видел красный отпечаток своей ладони на бледной, потной коже ее лица, но страха в этой женщине не было, не было совсем. А ненависть в глазах — да. Ненависть и презрение к Уоррену, она смотрела на него пристально и с вызовом, Уоррен ударил еще раз и с удовольствием почувствовал, что угодил в скулу.

Она чуть не упала со стула — одно колено у нее все же коснулось пола, тонкое пурпурное платье разорвалось сбоку, но женщина успела уцепиться обеими руками за спинку. Символический акт неподчинения, это цепляние за стул, что прекрасно понимали они оба.

Разозленный донельзя ее сопротивлением, он нагнулся и укусил женщину за правую руку, вгрызся в пальцы, намереваясь любой ценой разжать ее хватку, и вот он уже ощутил ее кровь, а сука стала сопротивляться, бить его в лицо маленьким кулачком, он совсем разъярился, его удары сыпались англичанке на голову, плечи, спину, он даже не слышал, как Ясуда Гэннаи и другие японцы в маленьком голом сарае кричат ему, что англичанку нельзя убивать, она заключенная особого рода. Уоррену было плевать. Понадобились усилия коменданта лагеря и двух стражников, чтобы оттащить высокого крепкого подростка и привести в чувство.

Уоррен Ганис действительно находился в лагере для военнопленных, но не как заключенный, а как сотрудник, он свободно владел японским и гордился своей работой переводчика и ассистента у Ясуды Гэннаи, который управлял этим лагерем. Ни коменданту, ни кому-либо из его штата Уоррен не подчинялся, что вполне его устраивало: он считал себя умнее всех остальных в лагере, за исключением Ясуды Гэннаи, и вовсе не хотел отчитываться перед людьми ниже себя. Сам комендант подчинялся Ясуде Гэннаи, лишь тот имел право выдавать документы на проезд в зоне, он мог даже расстреливать тех, кто нарушает режим зоны, будь то гражданские или военные лица. Для страны с военным правительством и репрессивной тайной полицией гражданский начальник военного лагеря был явлением неслыханным.

Тесные контакты с Ясудой Гэннаи сделали Уоррена заметной фигурой в лагере, и он буквально наслаждался этим. У него был пропуск и машина с водителем, он часто ездил на токийскую виллу, где жил с семьей Гэннаи. Коменданту лагеря неприятно было выказывать знаки почтения какому-то мальчишке, да еще иностранцу, но задеть его означало бы задеть Ясуду Гэннаи, а за это комендант мог и расстаться с жизнью. Когда новый стражник по неосторожности обругал Уоррена на японском, уверенный, что мальчик не понимает языка, Уоррен пожаловался Ясуде Гэннаи — стражника высекли, затем оставили висеть на солнце три дня без воды и пищи. Уоррен счел это вполне подобающим наказанием, ибо в себе видел непосредственное продолжение Ясуды Гэннаи, достойное всяческих почестей. Однако же чуткий Ясуда предостерег его: не заносись.

Он располагался к северо-востоку от Токио, скрытый в поросших сосной и кедром горах. Режим секретности установили такой, что мало кто знал о его существовании. Не был он указан и в списке лагерей для военнопленных, подлежащих инспекциям Международного Красного Креста. Ясуда Гэннаи приказал соорудить этот лагерь по причинам, известным только ему, его семье, правительственным чиновникам и, конечно, Уоррену Ганису. Большинство бараков и подсобных помещений установили в длинном туннеле, пробитом взрывчаткой во внутренностях горы. Охраняли лагерь вооруженные войска, собаки-убийцы, двойная изгородь под током и кордон из танков. Единственный вход прикрывали четыре пропускных пункта, еще четыре таких же пункта были растянуты по единственной дороге, ведущей к лагерю. А с гор еще целились орудия и пулеметы…

Лагерь Уоррена, а он думал о нем именно так, занимался особыми заключенными. Все были гайдзины — люди с Запада, европейцы, американцы, англичане, австралийцы из лагерей в Юго-Восточной Азии и на Тихом океане. Главным образом гражданские, и все они занимали элитное положение в своем обществе, девяносто семь мужчин и женщин, заметных в политике, журналистике, медицине, искусстве, дипломатической службе, бизнесе, церкви. Уоррен, проницательный и толковый для своего возраста и всегда желавший доставить удовольствие Ясуде Гэннаи, вместе с ним и другими Гэннаи усердно изучал документы на военнопленных с захваченных Японией территорий и неизменно отбирал с большим тщанием.

Выбирай только образованных, хорошо подготовленных людей, сказал ему Ясуда. Выбирай самых искусных и привилегированных, высоких и могущественных, сливки общества, тех, кто сможет рассказать нам об Америке и других индустриальных странах Запада. Но упор делай на американском бизнесе.

Проект получил кодовое название кин-боси, это термин из борьбы сумо, означающий победу над очень сильным противником. Поскольку ему предназначалась значительная роль в проекте, Уоррен оказался одним из первых, кто о нем услышал на секретном совещании, созванном Ясудой несколько месяцев назад — присутствовали только Уоррен и некоторые из Гэннаи, избранные члены семьи. Что бы ни кричала японская пропаганда, сказал Ясуда Гэннаи, Япония проиграла войну с Америкой и должна готовиться к новой войне с этим гигантом Запада, но это будет война не пуль, а ума и воли.

— Следующей будет торговая война с Америкой, — заявил он, — и мы должны добиться в ней того, что упустили в войне выстрелов. Стоит лишь взглянуть, как разрушена наша любимая страна, и становится ясно, что военного решения экономических проблем Японии уже не может быть. Нам предстоит иметь дело с изменившимся миром, меняться он будет все быстрее по окончании войны, когда колонии западных стран и завоеванные нами территории станут суверенными нациями, смогут сами распоряжаться своими ресурсами и своей судьбой.

Уоррен и другие впитывали каждое слово, а Ясуда продолжал говорить о том, что Япония всегда училась у других стран, ее флот скопирован с британского, армия с немецкой, правительство — с французского. И если Японию уничтожает сейчас индустриальная мощь Америки, не разумно ли было бы скопировать эту индустриальную мощь и обратить ее против оригинала в грядущей торговой войне?

— А откуда я знаю об этой грядущей торговой войне? — риторически спросил он. — Дело в том, братья мои, что маленькая Япония просто не выживет без иностранных рынков. И чтобы выжить, мы должны быть экономическими агрессорами. По этой-то причине Америка и стала нашим противником и останется им после войны, она не отдаст нам рынки сбыта. Америка не поделится с нами Азией и Тихим океаном, значит, нам придется воевать. Но в этот раз мы будем сражаться с Америкой ее же собственным оружием, мы соединим это оружие со священным японским духом — и победим.