Падение черного берета

Продуктами Карташов загрузился в Елисеевском супермаркете. Всего в списке числилось тридцать два наименования, однако одно из них осталось незачеркнутым. В самом богатом и самом престижном магазине Москвы не нашлось любимого лакомства Брода — обыкновенной кильки в винном маринаде.

Погрузив покупки в машину, он подошел к лотку и купил стаканчик мороженого. Чтобы не мозолить глаза, залез в кабину, но не тронулся с места пока не доел «пломбир» и не выкурил после этого сигарету.

К метро «имени Татаринова» он подъехал около двух часов. Своего товарища он увидел сидящим за книжным развалом на подставке, единственная его рука лежала на культяшках ног и держала завернутый в серую бумагу беляш. Когда Карташов подошел и сказал : «Кот, здравствуй», Татаринов живо взглянул на него и поднял руку с беляшом.

— Салют, брат! — ответил он. Его светлые короткие волосы, спутанные ветерком, торчали в разные стороны.

— Ты можешь ненадолго отлучиться со своего рабочего места? — спросил Карташов.

— На час-полтора… Сейчас без пяти два… — он быстро стал засовывать беляш в карман камуфляжа.

— Не спеши, я сейчас подгоню машину.

Нес он его, как носят обезьяны своих детенышей. Татарин рукой держался ему за шею, а культями ног упирался в живот.

Прохожие останавливались, оборачивались и исподтишка наблюдали за ними. Карташов посадил Татарина в кабину и перекинул ему через грудь страховочный ремень. Когда выехали на магистральную улицу, Карташов, чтобы разрядить муторное молчание, спросил:

— Какого хрена ты сменил наш берет на голубой?

— Это теперь моя рабочая спецовка: десантная куртка, тельник и берет ВДВ. Сейчас из все нашей армии, наверное, только десантные войска пользуются уважением у граждан. ОМОН — это уже в прошлом, его здесь, в Москве, ненавидят. А в форме ВДВ нам больше подают…

Карташов вплотную подъехал к дому, где они теперь жили с Одинцом, и на руках отнес Татаринова в лифт. Не опуская его на пол, так и доехали до своего этажа. На лестничной площадке их встречал Одинец.

— Привет, легендарному ОМОНу! — он широко открыл дверь и скомандовал: — Давайте, устраивайтесь на диване!

Они придвинули к дивану журнальный столик и накрыли его тем, что нашлось в холодильнике. Одинец достал запотевшую бутылку «Столичной» и четыре банки чешского пива.

— Тебе, что налить? — спросил он Татаринова.

— Не забывайте, что я на работе. Вечером и ночью — пожалуйста, хоть до белых чертиков, — Татарин пачку «Винстона» зажал под мышкой и стал вытаскивать сигарету.

— Бери рыбу, — Одинец подвинул гостю тарелку с аккуратно нарезанными ломтиками лососины.

— Я помню, Кот, раньше ты любил шпик с луком. Саня, принеси из морозилки сало…

— Да перестаньте, — тихо сказал Татаринов, — я же не есть сюда приехал. А как ты, Серега, здесь оказался? Ты же вроде бы сидел…

— Сначала, сержант, рассказ за тобой. В какую мясорубку тебя занесло?

Татаринов перестал жевать, положил вилку на стол. Ладонью вытер сальные губы.

— Может, слыхали про такой город Грозный? Как раз под Новый год меня там и укоротило. Свои же, эмвэдэшники, из «града» шаркнули по нашему взводу… от тридцати братанов осталось со мной полтора человека… Потом госпиталь Бурденко, где меня окончательно обкорнали, как старую яблоню.

— А чего ты кантуешься на улице? — спросил Одинец. — Ведь наверняка пенсию получаешь…

— Получал, — Татаринов взял рюмку с водкой и залпом выпил. — Расскажу — не поверите…

Карташов слушал и все в нем закипало дьявольским варевом. Кулаки сами по себе сжались, да так, что кожа на костяшках натянулась до белого глянца…

…После госпиталя Татаринов переехал жить к медсестре Вере, с которой там познакомился. Женщина, старше его на пятнадцать лет, взяла его к себе. Из жалости, и три месяца обихаживала, как любимого сына. Купила ему рубашки, майки, подержанный компьютер, чтобы ему не скучно было ожидать ее с работы. Через одного большого начальника, который тоже когда-то лечился в госпитале Бурденко, выбила прописку. Ее старая мать выписалась и уехала к сестре на Украину.

— Однажды Вера сказала, что хочет съездить навестить мать. Я не возражал — мать есть мать. Накупила мне продуктов, пива, атлантической сельди и уехала. Неделю живу, вторую, а ее все нет и нет. Уже с работы стали звонить. Я порылся в шкафу и нашел в альбоме открытку с обратным адресом. Отправил на Украину письмо и, примерно, через месяц мне позвонила ее тетка из Харьковской области… Плачет и не может внятно объяснить, что к чему… Словом, ехала моя Веруня с местным парнем на мотоцикле, а тот придурок, не справился с управлением и — с моста свалился в воду. Наверное, был пьяный, — Татаринов закрыл глаза и стал загибать пальцы. — По-моему, в октябре того же 1997 года, после такого известия, я ужрался, как свинья… Уже привык к ней, она для меня была и нянька и мамка. После ее смерти я остался без родни и друзей. Бывало сидишь один в комнате и воешь. Вспоминаешь жизнь и воешь, воешь… Только бутылка и спасала.

— И после этого пошел побираться? — Одинец наполнил рюмку Татарина.

Тот накрыл рюмку ладонью.

— Все, мне больше нельзя… А насчет побираться… Не пошел, а отвезли на «ниссане» и посадили на ящик. Сказали, если уйду, они мне оторвут последнюю клешню. А куда уходить? Разве что в Москву-реку или башкой с четырнадцатого этажа… Но туда еще надо добраться…

…Однажды к Татаринову домой заявились молодцы и представились сотрудниками фонда помощи «афганцам». И он рассиропился. А как не поверить, если коньяк лился рекой, в доме появились красная икра, мясо, бананы, пиво таскали сумками. Один из пришедших, назвавшийся Ваней Грушевским, ласково полюбопытствовал — не может ли он, Татаринов, прописать к себе его родного брата?

— Коронный номер аферистов, — тут же прокомментировал Одинец. — В Москве таких, как ты лохов, кидают по два раза в день. И ты, разумеется, прописал…

— Сначала я сопротивлялся, словно наши в Брестской крепости. Я эти номера уже тоже знал…

Когда переговоры ни к чему не привели, «покровители афганцев» применили к нему пытки. Начались они с угроз закопать его в балашихинском лесу или с гирей на шее утопить в ближайшем водохранилище. Потом в ход пошли прижигания сигаретой чувствительных мест и ежедневные избиения. А когда Татарин, измотанный болью и безнадежностью, стал терять сознание, ему в культи стали вбивать гвозди.

Карташов с Одинцом увидели, как на этом фрагменте своего рассказа Татаринов схватился за штанину, подколотую к животу, и начал ее в истерике трясти и рвать.

— Меня и без того каждую ночь мучают страшные фантомные боли. Я орал, как бешеный, падал на пол, чтобы как-то отвлечься, после пил горстями анальгин. Потом эти сволочи все лекарства у меня забрали и стали колоть морфий. Прямо через рубашку, сонного… Пока не началась ломка…

…Он подписал все бумаги. Сначала на приватизацию жилья, затем — на продажу. На четвертый день приехали четыре амбала в кожаных куртках и черных джинсах, засунули его в коробку из-под телевизора «самсунг» и, как мусор, оттащили в машину. Отвезли в какой-то загородный район, в подвал ничейного дома и там определили. На следующий день привезли ящик водки, помойное ведро и консервы — гречку с тушенкой из войсковых НЗ. Он не знал, сколько времени он там провел в компании гигантских крыс и вони, исходящей от сто лет нечищеного сухого туалет.

— Однажды снова приехали те же четверо, но уже во главе… главной шестерки. Улыбчивый пидор, мягко стелет, а в глазах бешеная матка колыхается, — Татарин сглотнул слюну и умолк.

— Ну и? — нетерпеливо спросил Одинец. — Где это было?

— Подожди, Саня, — остановил его Карташов, — Что, Кот, было дальше?

— А ничего! Меня переодели в десантную форму и отвезли к метро… Деньги, словно дождь, посыпались и я от радости открыл коробочку, думал, вот теперь скоплю деньжат, куплю ствол или шашку тротила и устрою им Курскую дугу. Я же без отместки уже помереть не могу. Нет же, вечером они меня забрали с точки, отвезли в подвал, произвели шмон и за то, что я приныкал 300 рублей, положил их в трусы, они меня отхуярили ногами по первое число. Правда, я потом нашел способ прятать заначку: левые деньги стал отдавать на хранение продавщице, которая рядом торгует книжками. Замечательная, между прочим, деваха, только жаль не для меня…

— И сколько тебе за день надо насобирать валюты?

— Если выручка меньше двух тысяч, сажают, суки, на сухой паек. На хлеб и гречневую кашу. Причем касается это всех, с кем я живу в подвале. Коллективная ответственность.

— Где твой подвал? — спросил Одинец.

— И как найти твоих хозяев? — добавил Карташов. — Ты хоть знаешь — кого как зовут?

— Одного я вам назвал — Ваня Грушевский. Другого, с перебитым ухом, кто-то из них называл Аликом… Алик Фужер… Именно эта испитая рожа жгла меня сигаретой, — Татаринов вдруг, хоть и с одной рукой, проворно задрал тельняшку и повернулся…

Одинец аж за нож схватился. Карташов побледнел и рукой осторожно провел по зажившим рубцам и язвам, покрывшими всю спину Татарина.

— Такие вещи не прощаются, — тихо проговорил он.

— Не я один такой, — сказал Татарин. — Потом ко мне кинули Гарика, бывшего пограничника из Таджикистана и Генку Рожкова, тоже обрубленного в Чечне. У них хотя бы на двоих три ноги. Но я вам скажу, их метелили похлещи, чем меня. Ребята сопротивлялись, особенно Генка, почти бездействующей ногой так звезданул Алика по черепу, что тот с катушек и потом, падла, фыркал полчаса. Во, вспомнил — Холодильник, главарь этих шестерок! Толстомясая, наглая харя, на руке, наверное, стограммовая печатка… Настоящий полпотовец…

— Где твои апартаменты находятся? — снова спросил Одинец.

— А я почем знаю! Нас возят в фургончике «ниссана», а он без окон. На работу — в нем и с работы — в нем. Все! Единственное, что могу сказать: в одном месте дорога проходит рядом с железнодорожными путями. Несколько раз я слышал сигналы электрички. И такой же характерный шум. Разгружают нас во дворике, машину подгоняют к самому порогу. Крыльцо с шестью ступеньками…

— Ладно, адрес не проблема, — Карташов налил себе водки. — Скажи, Кот, из чего ты лучше всего стреляешь?

На лице Татарина появилось новое, просветленное выражение.

— Из «града» и в упор. Впрочем, все это херня, дайте мне любой ствол, пару обойм и я найду лбы, куда их всадить…

— А чем эти фраера занимаются? — поинтересовался Одинец. — Я имею в виду официальное занятие или…

— Обыкновенные шестерни у каких-то акул. А квартиры, нищие «афганцы» и «чеченцы» — это у них что-то навроди подсобного хозяйства. Или хобби… Однажды Холодильник в суете обронил бумажку и мы ее подобрали… И как мы из нее поняли, у них в Москве раскидано 67 точек, на которых трудятся такие же, как я, калеки. Мне Гарик говорил, что эти шестерки контролируют почти все ларьки на юго-западе и два рынка. Когда однажды Фужер, забрав у меня деньги, стал их класть себе в портмоне… Вам, наверное, и не снились такие бабки, — Татарин большим и указательным пальцами отмерил толщину долларового пресса, который он видел у Фужера.

— Мцыри, когда мы этот запредельный беспредел завяжем парашютным узлом? — Одинец аж дрожал от нетерпения. — Давай сегодня же их завалим, только сначала заедем к Броду, возьмем пару гранатометов…

Татаринов ни черта не понимал — почему Карташова называют Мцыри.

— Кот, тебе, наверное, уже пора, — сказал Карташов. — Проболтали и не дали тебе поесть…

— Я отдохнул у вас, что-то даже здесь расслабилось, — он положил руку на сердце.

— Оставайся, — сказал Одинец. — Начнем новую жизнь.

— Исключено! — решительно отверг идею Татарин. — Если один из нас сбежит, двух других тут же приколют. Говорят, такое уже было.

— Мцыри, у меня нет слов… Я этих гадов буду живьем пилить ножовкой, — в голосе Одинца звучало остервенение. — Ты вот что, Кот… Терпи и жди, когда однажды начнется стрельба, не удивляйся, а спокойно бросайся на пол и не поднимай головы. Понял?

— Не путай его, — сказал Карташов. Мы этим бронтозаврам подыщем другое место для справедливого суда.

— И приведения приговора в исполнение, — тут же уточнил Одинец. — Скальпы снимем и засунем им в хлебало, — он так усердно затянулся сигаретой, что казалось вместе с дымом в дыхалку втянутся щеки.

— Кот, говорят, что где-то в Москве околачивается Бандо?

— Он же в октябре 93-го был в Белом доме вместе Баркашовым, а теперь зад лижет другому фашисту Бурилову. Дешевка он перелицованная… Я знаю, Серый, он тебя здорово кинул… ты сидел из-за него…

— Разберемся, — тихо сказал Карташов. — Когда нет врагов, то не бывает войны…

Добрались до метро в четвертом часу. На разведку пошел Одинец. Книжный лоток еще работал и возле него, переминаясь с ноги на ногу, стояла симпатичная девушка с замерзшими руками. На среднем пальце у нее простенькое колечко, на голове зеленая вязаная шапочка с помпоном.

Красного «ниссана» поблизости не было, однако Карташов подогнал свой «шевроле» почти к бордюру тротуара.

— Какие в вашем подвале запоры? — напоследок спросил Карташов.

— Двери закрываются на два замка, которые открыть можно только снаружи. Извини, Сергей, я обниму тебя за шею, — и они пошли. И пожалуй, единственный человек, кто не смотрел на них, была продавщица книг.

Когда Карташов опустил Татарина на ящик, тот сказал в самое ухо: «Братан, если у вас получится, оставьте Холодильника мне… » В этот самый момент, некстати заверещал мобильник, находящийся в кармане Одинца.

Карташов уже отходил от посаженного на место Татаринова, когда его окликнул Одинец.

— Мцыри, по коням, у гостиницы «Царская невеста» идет разборка, Брод просит подстраховать.

Не сговариваясь закурили.

— Куда рулить? — спросил Карташов, когда они уже сидели в машине.

— Поезжай пока прямо…

У очередного светофора, Карташов спросил:

— Скажи, Саня, когда мы на Учинском водохранилище были… Точнее, когда отрывались от милицейского «уазика», помнишь?

— Еще бы!

— Тогда ответь — зачем ты выстрелил по нему из гранатомета? Там же были такие же, как мы с тобой, ребята…

Одинец как каменный божок сидел неподвижно, но судя по происшедшей в лице перемене, этот вопрос застал его врасплох. Запоздало он пожал плечами и Карташов понял: все, что бы он не сказал, будет далеко от правды.

— Не хотелось в ту летнюю ночь кукарекать за решеткой.

— Но мы же явно от ментов отрывались.

— Да перестань ты скоблить мне по совести. У меня совести давно уже нет.

— Врешь, Саня, не в совести дело…

— Отрывались не отрывались… Да, мы явно отрывались, а я явно промазал. Есть еще вопросы? А если бы не видел, что отрываемся, будь спок, вмазал бы по фарам и глазом не моргнул… Сейчас — налево и дуй до четвертого квартала, а там посмотрим…

Одинец был раздражен. Зырнув на Карташова, сказал:

— А почему ты не льешь слезы по тому факту, когда мы, выручая тебя, палили из автомата по живым ментам?

Карташов выбросил через форточку окурок, сплюнул…

— Я вас об этом не просил… Каждый должен идти своей дорогой.

Они прибыли к шапочному разбору. Возле гостиницы «Царская невеста» уже стояли милицейские машины, две «скорые», однако ни Блузмана, ни машин третьей московской станции неотложной помощи здесь не было. И много зевак. Они наблюдали за тем, как санитары выносили из ресторана участников перестрелки.

— Не везет Таллеру, — отстраненно сказал Одинец. — Фирма в долгах, и, наверное, скоро и мы с тобой вместе с Татарином пойдем побираться. — Он взял трубку и набрал номер. По всей видимости, звонил Броду. После отрывочного разговора обрадовал:

— Сегодня, Мцыри, мы можем быть свободны. Приедем домой, сыграем в нарды… на лобио и бутылочку «Армянского коньяка». Все это есть в «Арагви»…

— Я не против, только сделаем мы это после того, как отвезу Броду продукты. Сейчас заедем в рыбный магазин и посмотрим кильку в винном маринаде…

Темная страсть

Перед самым утром Таллеру приснился сон: во что бы то ни стало он пытается добраться до лежащей на огромной кровати Элеоноры, но никак не может это сделать — запутался в одеяле. Он уже готов к сексуальным подвигам, видит ее красивое лицо, раскиданные по голубой подушке черные волосы, ощущает тонкий туман комбинации, под которой угадываются шоколадные холмики. И когда он почти выпутался из одеяла, услышал яростный звон будильника.

Вставать не хотелось — реальность омерзительна, будущее неопределенно. Однако он нашел в себе силы подняться и пойти в ванную комнату. Он долго стоял перед зеркалом, рассматривая свое отражение. Перед ним был смуглый тип с обильно растущей на продолговатом лице растительностью, вьющимися, немного посеребренными сединой волосами, некрупным с изгибинкой носом и черной щеткой усов. Он оскалился — зубы в полном порядке, только немного покрылись налетом желтизны. От табака. Поморщился — собственное лицо ничего кроме рвотного позыва у него не вызывало.

Начал вспоминать вчерашний день. Смутно — звонок из Риги, напористый тон Фоккера, никчемный разговор с Бродом, поручение охраннику… » Какая же ты сволочь, моя дорогая Нора», — произнес вслух Таллер и вытащил из гнезда туалетной полки зубную щетку.

Все осточертело. Нечаянно задел щеткой задний зуб, который начал крошиться. Он сплюнул и увидел в раковине кровь. «Не хватало мне только парадонтоза», — пронеслось в мыслях и он еще больше ощутил нелепость жизни. Но когда умылся, окатил тело холодным душем, побрился и освежился французским одеколоном «Золотой облонг», настроение заметно улучшилось. Однако не надолго. Когда он позвонил в магазин и там сказали, что Элеонора уехала на базу, Таллер почувствовал себя круглой сиротой. Он сделал еще один звонок — директору магазина, где работает Элеонора, но того тоже не оказалось на месте. Он даже ощупал себе темечко — не выросли ли там рога…

Кое-как перехватив бутерброд с кофе, он спустился вниз и велел шоферу отвезти к ней домой. Открыв своим ключом дверь, он почувствовал пустоту жилища, в котором еще витали ее запахи.

Таллер уселся на диван и вперился взглядом в темный экран телевизора. Беспорядок, царящий в комнате, его не удивил — он давно к нему привык. На трюмо валялись щипцы для укладки волос, дотронулся — еще теплые. Тут же, в разорванном пакете, лежали тампексы, янтарная брошь, тюбики с кремом и пустой, из-под ресниц, черный футлярчик. А на столе тоже черт ногу сломит: аудиокассеты вперемежку с апельсиновыми корками, смятая пачка сигарет, пустые стержни от шариковой ручки.

Он перевел взгляд за окно, где сквозили скупые осенние лучи солнца и где набирали краски старые клены. Пейзаж за окном был ничуть не веселее пейзажа, царящего у него в душе.

Когда он окинул взглядом стены и увидел на них картины, которые он ей дарил по разным поводам, его охватила лютая злоба. Он решительно вскочил с дивана и сорвал с гвоздя самое большое полотно и, бросив на пол, стал топтать его ногами. Это был его подарок на ее двадцатилетие. Но рама, хоть и не очень массивная, однако ломаться не хотела. Нога все время с нее соскальзывала и в какой-то роковой момент он больно ударился щиколоткой об острую кромку дивана.

Он был на грани бешенства. Схватив из-под кресла трехкилограммовую гантель, он ударил ею по видеомагнитофону — подарку на 8-е Марта, затем вдребезги разлетелся экран телевизора «Фунай», появившегося здесь на десятый день их знакомства. Индийская ваза, в которой черт знает с какого времени торчат засохшие розы, полетела в трюмо и косые, длинные трещины исказили ее глянец.

Он бил, крушил, испытывая мстительный восторг. Не пощадил и хрустальную люстру — его подарок в день именин Элеоноры.

Таллер выскочил на кухню и хотел было приняться за полку, на которой стояли два сервиза из китайского фарфора, но в этот момент почувствовал дурноту и резкую, колющую боль в груди. Внезапный задых осадил его. Казалось в бронхи кто-то залил расплавленного гудрона. Словно пьяный, дотащился он до дивана и суетливо стал доставать из кармана нитроглицерин. Лег, вытянул ноги, откинув голову на валик. «Сейчас, наверное, помру», — предположил Феликс Эдуардович и эта мысль показалась ему в чем-то даже привлекательной. Однако, немного полежав и ощутив, как лекарство начинает приводить в порядок сосуды, Таллер решил пока не умирать. Сунув в рот сигарету, он приподнялся и дотянулся до телефона. Набрал ЕГО номер — подозреваемого совратителя его Элеоноры. И вопреки ожиданиям, голос оказался мягкий и даже с оттенком любезности. Переспросил — с кем имеет честь… И когда Таллер убедился, что попал на ТОГО, кто посягнул на его любовь, выдал все, что его мучило и терзало последние дни. А в ответ — тишина. Мелодраматическая пауза, после которой последовал обвальный вопрос: «А что ты, собственно, от меня, труповоз, хочешь?»

Таллер от таких подлых слов потерял дар речи, что ему в общем-то было несвойственно. Оказывается, Элеонора, предала его по всем статьям, затронув служебную сферу деятельности. «Ах, ты, курица безмозглая!» — ругнул он ее всуе, а на вопрос ответил вопросом.

— Ты что же, парень, хочешь в моей спальне открыть пантокриновую фабрику?

Феликс Эдуардович просто хмелел от ярости и слепой ревности.

— Ответь, гусь, я твою любимую женщину хоть раз пытался трахнуть? — орал он в трубку. — Так почему же ты, грязный лавочник, лезешь к моей женщине? Предупреждаю: еще раз засеку, отправлю на секционный стол.

— Ты где, каплун, находишься? — в свою очередь поинтересовался завмаг. — Если такой храбрый, давай встретимся и один на один выясним отношения.

— Я тебя сам найду в нужном месте и в нужное время, — Таллер кинул трубку на аппарат.

Закурил. Вытащил из-под стола бутылку коллекционного французского вина, которое он привез из Парижа. Обыкновенный портвейн, только слаще и отдает шоколадом. Но после нескольких затяжных глотков, по жилам побежали теплые чертики. Поставив бутылку рядом, он снова лег на диван и начал представлять из себя жертву Холокоста. Он был полон решимости дождаться вертихвостку и насладиться мордобоем.

Однако, вопреки его ожиданиям, Элеонора явилась раньше обычного. Бросив на стол сумку и, не обращая внимания на разгром в доме, она подбежала к нему и уселась рядом. Погладила по щеке, наклонилась, чтобы чмокнуть. И тут он уловил те самые запахи, которые исходят от женщины, недавно оторвавшейся от любовника. Вокруг нее парило облачко ее духов, к которым примешивались чужие. Мужские, и запах коньяка, и едва ощутимый сигаретный дымок в волосах…