Я должен вызвать лучшего ученика. И комиссия знает об этом. Она не первый год играет в эту игру. Кому охота самому вскрыть свои недостатки? Смотрите на мои достижения! Не правда ли?..
      Вот Коля Зимосадов - серьезный ученик. Сейчас он вам расскажет о Татьяне и цитаты приведет наизусть. Маленький и коренастый, в больших сапогах, он будет смотреть в твои настороженные глаза, комиссия, своими синими глазами, и он приведет тебя в изумление, и ты не сможешь ко мне придраться.
      Лучшего ученика ждет и Виташа. Я знаю. Все учителя перед комиссиями вызывают лучших учеников. И все на белом свете поворачиваются друг к другу тем боком, который более совершенен. Может быть, считанные олухи не заботятся о том, как повернуться. Каждому хочется услышать в свой адрес приятное. И споров не хочу, и тяжб не хочу тоже. Не хочу доказывать свою правоту. Кому?! Не хочу подводить философские обоснования под каждый шаг свой. Это, наконец, унизительно.
      Комиссия напряглась. Ждет. Тогда я швыряю им Колю Зимосадова. Подавитесь!.. Вы знали, что я вызову именно его. Тем лучше. Вот вы его и слушайте. Он говорит, что Татьяна Ларина - пленительный образ русской женщины... Прав он? Прав Коля Зимосадов? А как он говорит! Это я научил его так говорить. Расскажите об этом всем. Татьяна противопоставлена Онегину, человеку слабому и никчемному... Прав Коля Зимосадов?.. Ага!.. Потом, уже позже, Онегин поймет, как он ошибся, но - дудки... Величественная, как королева, и недоступная, как небо, Татьяна отвергнет его... Поняли? Так было, так есть и так будет... Господи, какая скука!
      Коля Зимосадов никогда не ошибается. Он знает учебник почти наизусть и даже то, что напечатано мелким шрифтом. Комиссия, запиши в своем белом блокноте, как прекрасно, как гладко, как без сучка и задоринки, как благополучно протекает...
      - Может быть, кто-нибудь хочет добавить? - спрашиваю я, хотя знаю, что добавлять-то нечего.
      Но между мною и комиссией медленно поднимается широкая ладонь Абношкина! Она слегка покачивается, как очковая змея, а большой палец, желтый от табака, чуть оттопырен.
      - Абношкин? - спрашиваю я.
      - Да, - говорит он.
      - Ну, говори, - предлагаю я.
      Что он может добавить? Еще раз утомительно и трудно будет пересказывать учебник? Или он тоже хочет меня увидеть побежденным?
      - Не нравится мне Татьяна, - говорит Абношкин и смотрит на меня прищурившись.
      А Маша Калашкина толкает его в бок, смеется громко. И Ваня Цыганков присоединяется к ней. И уже весь класс смеется. И Мария Филипповна смеется, потому что Абношкину, видите ли, не нравится Татьяна Ларина! Пленительный образ русской женщины, самая яркая фигура в галерее образов, созданных великим русским поэтом Пушкиным. Не нравится... Абношкину...
      Вера Багреева не смеется. Она смотрит в пол, словно смеются над нею.
      А Саша Абношкин стоит, высоко подняв голову, и губы его кривятся и дрожат. Он всегда говорит что-нибудь неожиданное. Мне не следует удивляться. Он всегда петушится, этот паренек. Теперь ему не нравится Татьяна Ларина. Вот он стоит передо мной, и губы у него дрожат, и в глазах - злой огонек...
      - Ты что, Абношкин? - спрашиваю я.
      - Это он спросонок, - смеется Маша Калашкина.
      Но Абношкин на нее не смотрит. Он стоит прямо. Комиссия, ты ждала чуда? Вот оно! Свершилось! Теперь мне следует выгнать этого распоясавшегося громилу из класса? Или позволить ему безнаказанно расправляться с самым дорогим? С привычным?
      Абношкин волнуется, он не может говорить дальше.
      - Ну же, - говорю я, - продолжай. Значит, Татьяна тебе не нравится? Да? Ну говори... Значит, Пушкин ошибся?
      Комиссия смотрит на меня как на сумасшедшего. Мария Филипповна вожделенно глотает слюну: надо же - такое делается! А у меня захватывает дыхание. Так бывает, когда летишь с высокой горы на лыжах. И мне не страшно. Мне даже радостно.
      - Ну же, Абношкин, - уже прошу я, - договаривай, если начал.
      Абношкин встряхивает головой. Вера Багреева что-то шепчет ему, поглядывает в мою сторону.
      - А она, - говорит Абношкин, - Онегина вроде любила, а с другим жила...
      Сказал...
      В классе тишина. А мне слышатся грохот и крики. И мне хочется кричать самому, словно с меня свалился нелепый и давний груз, но я сижу неподвижно и молча. С каменным лицом. Ай да Абношкин! Если бы ты знал, что ты сделал. Если бы ты знал, что происходит со мной.
      И вдруг в тишине раздается отчетливый и тонкий смех. Смеется Мария Филипповна. Я смотрю на нее не очень доброжелательно, и она смолкает.
      - Всё? - спрашиваю у Абношкина.
      - Всё, - говорит он.
      Класс молчит настороженно.
      И вдруг я вижу, отчетливо вижу, как прямо через класс, размахивая черным зонтиком, скользит по проволоке Мария Филипповна. На ней красная блузка и желтая юбка. А Виташа по полу за ней и нелепо подпрыгивает и взмахивает руками. Его рыжий парик сбился на сторону, вымазанное красками лицо плачет...
      - Извините, - говорит Мария Филипповна.
      - Пожалуйста, - говорю я.
      Я вижу всё это, и мне не страшно. Меня это не удивляет. И наверное, потому я говорю совершенно спокойно:
      - Ничего смешного. Каждый имеет право на собственное мнение.
      Класс шумно и с облегчением вздыхает. Маша Калашкина торжествующе смотрит на Марию Филипповну. Виташа улыбается и подмигивает мне уже откровенно.
      - Что-то есть в том, что ты сказал, Абношкин, - говорю я. - Это даже интересно, то, что ты сказал. Вы подумайте над этим, - говорю я классу. - А тебе я поставлю пятерку, - говорю я Абношкину. - Просто это прекрасно, когда мозги работают по-своему.
      И мне даже жаль становится Татьяну Ларину, которой произнесен приговор вот этим пареньком, а мною - подписан.
      Мне жаль ее, словно она, живая, стоит передо мною и просит снисхождения, отсрочки. Для нее ведь это так неожиданно! Она привыкла к поклонению. Ну хоть несколько дней, чтобы пересмотреть пережитое.
      А Саша Абношкин, как самый неумолимый судья, и бровью не ведет. Он как должное берет эту пятерку из моих рук, как леденцового петушка, купленного на честные деньги... и кладет его за щеку...
      Мне очень радостно это видеть.
      Теперь мне уже всё равно. Комиссия, я вышел из-под твоей опеки!
      - Калашкина, - говорю я, - прошу!
      Я вызываю ее к доске, как будто приглашаю к танцу. Она медленно и испуганно идет к моему столу и смотрит на меня с недоумением. Держись, Маша. Кто это выдумал, что нужно вызывать только лучших? Комиссия, ты еще не то увидишь!
      Я распоясался.
      - Судя по всему, урока-то не было, - говорит Шулейкин. - Так, Мария Филипповна?
      - Так, - говорит Мария Филипповна, и губы у нее становятся белыми. Уж такого я нипочем не ожидала.
      - Вы, наверное, плохо к уроку готовитесь? - спрашивает меня Шулейкин.
      - Бедный Пушкин, - говорит Мария Филипповна.
      Она начинает тоненько хохотать.
      - Что с вами? - спрашиваю я резко.
      - А грубить не надо, - говорит мне Шулейкин.
      Виташа молчит.
      Они сидят вокруг меня, как кочевники вокруг костра. Словно они долго мерзли и теперь можно погреться.
      - Вы записываете? - спрашивает Шулейкин у Марии Филипповны.
      - А как же, Михаил Андреевич, - говорит она, - ну конечно... - и записывает. Ведет протокол.
      - А что вы скажете об уроке, Виктор Павлович? - говорит Шулейкин.
      - Что я скажу... - говорит Виташа и незаметно по-приятельски мне подмигивает. - Так уроки проводить нельзя, конечно... Всякую чепуху несут учащиеся. Их нужно направлять. А то сегодня им Пушкин не нравится, завтра Толстой...
      - Правильно, - говорит Мария Филипповна. - А еще университет кончили! - говорит она радостно.
      - Вы бы лучше на уроки литературы не посылали пионервожатых, - говорю я Шулейкину. - Делу от этого пользы нет.
      - Вы так думаете? - улыбается Шулейкин.
      - А вы не кичитесь, - говорит мне Мария Филипповна.
      - Класс доведен до катастрофы,- говорит Шулейкин.
      - Да, - говорит Виташа. - Теперь до конца года и не выправить.
      - Кошмар какой-то, - говорит Мария Филипповна.
      - Надо в облоно сообщать, - говорит Виташа, - доигрались.
      И он тоже!..
      Я встаю:
      - Теперь мне остается сдать дела, наверное?
      Как я могу объяснить им всё? Всё, что произошло? Всё, что произошло с мной и с ребятами? Что-то рухнуло, упало. Пыль и обломки. А поднять-то и некому.
      - Это уже трусость, - говорит Шулейкин. - Надо не бежать, а бороться. Исправлять положение.
      - Лучше мне уехать. Это не моя стихия - учительство. Я желаю вам всего лучшего. Я не сержусь на вас нисколько. Просто мне показалось, что что-то мы делаем не так... Ничего я исправить не смогу, - говорю я.
      - Нет таких крепостей, - говорит Виташа и смеется, поглядывая на Шулейкина.
      - Не буду я ничего исправлять, потому что я ничего не портил.
      Не может все-таки быть так, чтобы я был прав, а все не правы.
      - Не можете - научим, не хотите - заставим, - смеется Шулейкин.
      - Это вы серьезно?
      - Что вы, что вы, - говорит он, уже не улыбаясь, - это же армейская поговорка.
      ...Виташа догоняет меня на улице:
      - Абношкин-то, а? Мария Филипповна чуть не подавилась.
      - А ты? - спрашиваю я.
      - А что я? - говорит Виташа. - Что мне с Шулейкиным спорить? Это ведь ничего не даст. Он за свое место держится будь здоров! Он спец других давить.
      Большие валенки Виташи похожи на заношенные ботфорты Петра Великого.
      ПОТАСОВКА
      Ночь.
      Грипп, который душит меня, невысок и вкрадчив. Он весь в белом. Только кончики пальцев черны. И глаза у него горят неясным, тусклым пламенем.
      Слышали ли вы рассказы о гриппозной иголке? Что-то кружится перед глазами, мягкое и ускользающее; кружится то медленно, то неистово; то становится почти микроскопическим, готовым вонзиться; то разрастается невероятно; и всё время слышится звук, похожий чем-то на беспрерывный злорадный хохоток, на вой ветра, на пение пчелы. Почему это названо иголкой, не знаю. Но в детстве я кричал сквозь бред: "Иголка!.. Иголка!.." - и старался укрыться от нее, и никто из взрослых не мог меня понять.
      - Иголка!..
      Ни на фронте, ни в госпитале она не возникала передо мной. А вот сейчас закружилась снова.
      Я слышу ее почти забытый голосок и опять, как тогда, не могу ее разглядеть.
      И вдруг из облачка, которым она окружена, проявляется лицо Шулейкина. Он смотрит на меня маленькими глазками.
      - Здорово вас прихватило, - говорит он.
      - Здорово, - говорю я. Шепчу.- Иголка, - говорю я.
      - Давайте я вам полотенце на лоб мокрое... - говорит он.
      - А-а-а, - говорю я, - полотенце на лоб?.. А потом пальцами за горло?..
      Опять визжит иголка и устремляется в меня. Распухает, распухает... Холодное, мокрое ложится на лоб... И из этого вылезает Шулейкин. Он отряхивается от воды. Он пытается обнять себя правой рукой. Как это смешно...
      - Зачем вы это делаете?.. Что это должно обозначать?
      - Мокрое - это хорошо, - говорит он.
      Я ведь не о том его спрашиваю.
      Жужжит иголка, похожая на веретено.
      - Сильно вы простудились, - говорит Шулейкин. - Надо одеваться потеплее...
      - Все вы жулики, подделыватели оценок, - говорю я.
      - Беречься надо, - говорит он. - У нас ведь врача не дозовешься...
      - Вы меня подлогам учите?.. - спрашиваю я.
      - Тут с врачами туго,- говорит он.- Это не Москва.
      - А мы ведь налоги платим, - говорю я.
      - Ну ладно, ладно, - говорит он, - при чем тут налоги?
      - У нас ведь бесплатная медицинская помощь! - говорю я.
      - Тсс, - говорит он.
      - Вот я умираю, - говорю я, - и никому я не нужен. Разве это справедливо?
      - От этого не умирают, - смеется он. Он смеется всё громче, всё громче, и смех его сливается с воем иголки, она уже совсем рядом... Сейчас!..
      Я просыпаюсь.
      Ночь.
      Шулейкин ходит по келье. Он весь черный. Он ходит вкрадчиво, тихо, словно и не касается пола. Он что-то переставляет с места на место. Мне страшно и смешно.
      - А вы откуда взялись?
      - Спите, спите, - говорит он и спрашивает сам себя: - Разгорелся примус? - И сам себе отвечает женским голосом: - Еле разожгла черта!..
      Я смеюсь. Он думает, что я сплю, и сам с собой разговаривает так странно.
      Иголки нет. Прекрасно!.. Тишина.
      - Клюквы хочется, - говорю я.
      - А чтобы мама ладонь на лоб положила, не хочется? - спрашивает он.
      - Хочется...
      Он добр невыносимо!.. Мучил меня, мучил, а теперь добр.
      - Да, в Москве всё это удобнее, - говорит он, - паровое отопление, телефон... Мне иногда хочется всё это бросить к черту - и туда. Серо мы живем...
      - А здесь кто останется? - спрашиваю я.
      - А гори оно всё! - говорит он и машет черной рукой. И снова, словно из-под подушки, выныривает иголка, и истошно орет, и, приплясывая, движется на меня.
      - Иголка!..
      Шулейкин наклоняется надо мной и клювом ударяет меня в лоб.
      - Пошел прочь! - кричу я и просыпаюсь.
      Ночь.
      Шулейкин сидит над книгой, скрючившись.
      - Зачем вы пришли?
      - Вас нельзя одного оставлять... То да сё... Я тут почитаю...
      - Почитаю... почитаю... - говорю я. - Почитай отца с матерью... - я смеюсь. - Вы ведь директор все-таки. Поручили бы уборщице не спать всю ночь.
      - Да бросьте вы, ей-богу, директор... директор... Я - Мишка из-под сохи. Сегодня директор, а завтра - говновоз... А вам уже полегче стало... Это я вам две таблетки аспирина запихнул. Великое средство.
      - А от геморроя оно помогает? - смеюсь я.
      - Хорошо бы еще лимончик съесть, - говорит он.
      - А вам в любви везет? - спрашиваю я.
      - Одну любил, да она меня не любила, - говорит он.
      - Только одну?
      - Говорила, что дурак я, деревенщина... Вот так...
      - Ну дальше, - говорю я. - Люблю трагедии.
      - Какие там трагедии, - смеется он. - В жизни все проще, смешнее.
      - Она красивая была?
      - Казалась красивой... И вот она меня отвергла... За то, что я - серый деревенский кобелек... А она - городская интеллигентка, с образованием, через день в филармонии бывает...
      - Ну, это еще не образование, - говорю я.
      - ...Да еще от меня казармой пахнет. Я тогда только что с фронта демобилизовался...
      Теплый воздух в келье то сжимается, то разжимается, и, наверное, потому Шулейкин, как лодка, то проваливается куда-то, то взлетает... Смотреть больно. Я закрываю глаза.
      - ...Она надо мной посмеивается. "Хорошо, - говорю я, - я тебе покажу..." А у меня - восемь классов образования. Нос брюквой.
      Он замолкает.
      - Я не сплю, - говорю я. - Просто у меня глаза устали.
      - ...Тогда кругом голодно было. А у матушки моей - картофель. Я гружу его на подводу и - в Тулу. И - в институт педагогический. За аттестат зрелости на барахолке мешок отдаю. Два мешка - профессору привожу на дом. Он краснеет весь. Кричит на меня: "Это что, взятка? Взятка, да?!" А сам слюну глотает... "Да не взятка, - говорю я, - какая взятка? Вон у вас дети голодные, да и сами вы..." Одним словом, взял он картошку и заплакал... Вот так. После экзамен у меня принял.. Куда ж ему деваться? И поступил я в институт.
      - Эээ, - говорю я, - вот вы как всех облапошили.
      - Это для начала, - говорит он, - потом всё своим горбом брал. Диплом в кармане. Возвращаюсь. А здесь - три учителя и два ученика. Да и учителя-то все липовые, без дипломов. Назначают меня директором. А я люблю рыбу ловить... Но я помню эту гражданку. И соглашаюсь быть директором.
      - Интересно! - говорю я.
      - Начинаю командовать. Мне смешно: я - Мишка из-под сохи - за картошку аттестат купил. Директором стал! Дают мне оклад. Покупаю я драповое пальто. Иду к ней... к той самой...
      - Ааа, - говорю я, - интересно.
      - Ничего интересного: дура дурой...
      - И ничего? - спрашиваю я.
      - Что - ничего? Ну, переспал я с ней... раз, другой... Ничего... Так вот и ничего. Смешно и скучно. И удрал обратно. Чуть было пальто драповое не оставил... Работаю. Привожу первые сведения по успеваемости в район. Одни двойки... Они - на меня! Угрозы... Я думаю, зачем мне это? Выгонят... Теперь снова за картошку не купишь, не то время... Собираю своих инвалидов и говорю им, что за двойки не с учеников, а с них спрашивать буду... Ну куда им деваться?.. Они ставят тройки... Им-то что? Всё идет прекрасно.
      - А женщина та?
      - А черт ее знает. Я ее не встречал больше.
      - А мать Веры Багреевой?
      Он сверлит меня своими маленькими глазками.
      - Сплетни это, - говорит он.
      - Говорят, что вы эту школу создали, - говорю я.
      - Говорят, - смеется он.
      - Это что, враки? - спрашиваю я.
      - Может быть, и не враки, - смеется он.
      Он куда-то вдруг проваливается. Потолок бесшумно обрушивается и заслоняет от меня всё.
      И я просыпаюсь.
      Ночь. Лампа еще светит. Шулейкин читает книгу. Нос его выступает из темноты розовым таким уголком.
      - Мне сны снятся или это явь? - спрашиваю я.
      - Сны, - говорит он. - Это бывает при гриппе... Реальные картины.
      - Вы мне свою жизнь рассказывали, - говорю я.
      - Теперь такой грипп свирепствует, азиатский, - говорит он.
      - Значит, мать Веры Багреевой - это сплетни? - спрашиваю я.
      Он кивает и смотрит на меня внимательно.
      - Здесь сплетни любят, - говорю я.
      - Конечно, место маленькое. Все на виду.
      - И в учительской что ни скажи - сразу везде известно.
      Он смеется, потом говорит:
      - Анекдот вспомнил. Один жалуется. Безобразие, говорит, вчера одному человеку сказал: так твою мать, а сегодня уже весь город повторяет!..
      Он смеется. Действительно смешно. Так твою мать - и весь город повторяет.
      - Вы еще молоды, - вдруг говорит он. - В учительской не нужно особенно откровенничать. Люди ведь разные бывают...
      - А что мне люди?
      - Так, на всякий случай.
      - Да плевал я на всё.
      - Вы ведь говорили, что в нашем просвещении сплошные подлоги?
      - Ну и говорил. Плевать мне...
      - И что колхоз в Васильевке развалился?
      - А что? - спрашиваю я. - Разве не так? Ну и что?
      - Ничего, - говорит он.
      - А, наплевать, - говорю я.
      - Надо поосторожнее, - говорит он.
      - А я ничего не говорил! - кричу я. - Не говорил...
      И просыпаюсь. Утро. В келье никого нет. Солнце заглядывает в окно. Как хорошо, что весна наконец! И грипп меня оставил. Только слабость - руки не поднять.
      Вдруг Вера Багреева зайдет навестить. А может быть, приснилось... А может быть, и не приснилось...
      КАРТОШКА
      - Конечно, - говорит Маракушев, - без картошки мне нельзя. У меня четверо... Гы-гы... - И говорит Шулейкину благодушно: - Вот этот участочек мне подходит...
      - Видите, как хорошо, - улыбается Шулейкин. - А в прошлом году вы все кричали...
      - Гы-гы.. - говорит Маракушев, - чего вспоминать...
      - А вы помните, как в прошлом году кричали? - говорит Шулейкин.
      - Ну чего вспоминать, - говорит Маракушев. Шулейкин на плане участков делает пометки карандашом. Клара Ивановна записывает в блокноте.
      - Мне бы вот этот участочек, - кто-то из учителей тычет пальцем в план.
      - Вам ведь уже выделили, - говорит Мария Филипповна, и губы ее белеют.
      - А мне бы вот этот, не этот, а вот этот...
      - А у меня самый худший в прошлом году был, - смеется Виташа, - вот уж теперь я разговеюсь!
      - А вам, Виктор Павлович, - говорит Шулейкин, - остается прошлогодний.
      Картошка бессловесна? Это предрассудок. Виташа кричит. А перед моими глазами возникает желтоватое тело картофелины. Она таращит свой глазок. Кожура лохмотьями колышется на ее теле...
      - Тише, - говорит Клара Ивановна и кивает на дверь учительской. - Там ведь учащиеся. Тише.
      - Что тише? - говорит ей кто-то из учителей. - Себе лучший кусок забрали, а теперь - тише...
      - Да с какой стати я опять ту же самую дрянь брать должен?! - кричит Виташа.
      Он стоит у стола. Его растоптанные латаные валенки отбивают какой-то незнакомый танец.
      - У меня тоже, разве это участок? - говорит Мария Филипповна словно сама себе. - Две березы посредине. Самый что ни на есть плохой участок...
      - Давайте поменяемся, - говорит кто-то.
      - А где у вас?
      - У пруда...
      - Ишь вы какой, - говорит Мария Филипповна. - Деловой какой!..
      Шулейкин сидит, наклонив голову. Он делает вид, что углубился в план. У Клары Ивановны испуганное лицо. Растерянная улыбочка дрожит на губах.
      - Тише, - просит она, - ну как вам не стыдно!
      Желтая картофелина отскакивает от одного к другому. С нее срывают последнюю одежду. Она размахивает руками, пытаясь отбиться.
      - Дверь, - говорит Шулейкин. - Закройте же дверь!..
      А меня это не касается. Меня это не касается... А картофелина (еще сырая, еще не родившаяся даже) кричит душераздирающе.
      - Перестаньте кричать, - морщится Шулейкин.
      - Да перестаньте же,- почти плачет Клара Ивановна.
      - Вы же учитель, - говорит Шулейкин.
      - А чего же вы несправедливости...
      - Что?
      - Несправедливую...
      - Что?
      - Да дайте договорить! - кричит Виташа.
      - Ну договаривайте, - мягко говорит Шулейкин, - ну договаривайте, пожалуйста...
      - Ну? - говорит Клара Ивановна.
      - Да брось ты, - говорю я Виташе. - Из-за картошки какой-то...
      - Как не стыдно, - говорит Маракушев.
      - Ты-то уж молчал бы, - говорит ему Виташа. - Мне бы твой участок...
      - Гы-гы, - говорит Маракушев и уходит из учительской.
      - Не умеют себя вести, - говорит Мария Филипповна и уходит следом.
      И все расходятся постепенно. Только Виташа остается и я.
      - Ну ладно, - говорит Виташа, - я ему припомню. Я о нем кое-что знаю... Ну ладно...
      А в дверь учительской заглядывает Саша Абношкин.
      - А тебе-то еще чего? - поворачивается к нему Виташа.
      - А я не к вам, - говорит Саша.
      И это как плевок. А мне хочется рассмеяться.
      - Ты давно здесь стоишь? - спрашиваю Абношкина.
      - Нет, - говорит он и краснеет.
      И иду к нему туда, в коридор. Я ухожу совсем далеко. Но всё маячит перед моими глазами распростертая картофелина в изодранной кожуре...
      ВДОЛЬ ПО УЛИЦЕ
      Нас подобралась прелестная компания: председатель колхоза Абношкин, Шулейкин, Виташа, Мария Филипповна и я...
      Мы идем на заём подписывать!.. Был я студентом, был я черт знает чем... Теперь включили меня в комиссию.
      - Как это - чего тебе делать? - говорит председатель Абношкин. - Мы, стало быть, идем по избам... Все... Ну, стало быть, заходим...
      - Да что он, не знает, как на заём подписывать? - говорит Виташа.
      - Надо научить человека, - мягко говорит Шулейкин.
      - Вы знаете, - говорит Мария Филипповна, - это очень просто. Значит, так...
      - Да бросьте вы, ей-богу! - смеется Виташа. - Он вас разыгрывает, а вы...
      - Я не разыгрываю, - говорю я.
      - Послушай, - говорит Абношкин, - пойдешь - всё увидишь, как и чего. Надо, главное, чтобы все побольше подписали.
      - Ну, у нас все сознательные, - говорит Мария Филипповна белыми губами.
      Шулейкин подбородок теребит. Виташа на дорогу сплевывает.
      - А может быть так, что не захочет кто-нибудь? - спрашиваю я.
      - Ну что вы, - говорит Мария Филипповна, - мы же не себе собираем...
      - Ну а если?
      - Вот, ей-богу, сколько вопросов! - смеется Виташа. - Ты-то сам подписался?
      - Люди ведь понимают, на что они деньги дают, - мягко говорит Шулейкин.
      А впереди - Васильевка. Чернеют ее избы... Сейчас мы перебираемся через овраг, потом узкой тропинкой между двумя усадьбами - и улица... Я член комиссии. Мне, наверное, придется молчать. Мне, наверное, придется молчать, потому что ну что я скажу? Они это делают не впервые... Хорошо, я буду молчать. Я погляжу на них, как они это делают.
      Нюра Осипова открывает нам дверь, а сама уходит в избу. Даже не здоровается. И мы молча идем за ней. У нее там ребенок по полу ползает. Маленький мальчик в ситцевой рубашке. Красный ситец с белыми рыбками.
      - Ах ты, маленький, - говорит Мария Филипповна, - иди-ка сюда, иди-ка...
      - Он ходить не может, - говорит от печки Нюра.
      - Что ж это ты, молодой человек? - спрашивает Шулейкин. Он пальцем щекочет мальчика за ухом. Мальчику смешно. Он смеется беззубым ртом. Тянется к Шулейкину. И белые рыбки начинают плескаться в красном море...
      - Ну вот, Нюра... - говорит Абношкин.
      - Чего - ну вот? - говорит Нюра. - Мне давать нечего. Вот сам вернется, тогда... А мне нечего.
      - А где он? - спрашивает Виташа.
      - В город поехал... За сахаром, - говорит Нюра. А сама не отходит от печки. Тулупчик на плечах. Босые ноги в валенках.
      - Ее муж, - говорит мне Шулейкин, - столяр. Первоклассный.
      - Ты вот что, Нюра, - говорит Абношкин, тяжело дыша, - ты сама... Его ждать нам некогда. Хозяйка-то ты ведь?
      - И чего вы с самого утра навалились?! - говорит Нюра. А лицо у нее молодое, некрасивое. Очень широкие скулы.
      - Как вам не стыдно! - говорю я. - Мы все подписываемся. Мы же не себе это. Это для всех. Для всего народа.
      - Стыдить ее не надо, - говорит Абношкин. - Она сама про всё это знает.
      - Нюра - человек сознательный, - бодро улыбается Мария Филипповна. Но губы у нее белеют.
      Нюра берет мальчика на руки.
      - Меня стыдить нечего, - говорит она. - Сами б постыдились!
      - Ты, Нюра, подпишись, - говорит Абношкин, тяжело дыша, - вот здесь...
      Нюра смотрит в ведомость. Мальчик смотрит на меня. Шулейкин смотрит на Нюру, и Мария Филипповна смотрит на Нюру, и Виташа...
      - Нет, - говорит Нюра, - пятьдесят не подпишу. На тридцать подпишу, а на пятьдесят - нет.
      - Ты, Нюрочка, давай, давай, - подмигивает ей Мария Филипповна.
      - Нет, - говорит Нюра, - на тридцать подпишу...
      А мальчик вертится у нее на руках, и белые рыбки плывут куда-то за спину... Мы выходим на улицу.
      - Вот кулачка-то!.. - говорю я.
      - Какая же она кулачка? - говорит Виташа.
      - Пять человек ее уговаривают, а она...
      - Когда жрать нечего, не пощедришься, - говорит он шепотом. И оглядывается на остальных. Но остальные не слышат. - У них колхоз с войны всё не оправится...
      Мы идем по Васильевке. От дома к дому. Абношкина совсем одышка замучила. Он идет всё медленнее. Все молчат. Не очень это веселое дело ходить вот так по дворам.
      - Словно побираемся, - говорю я Виташе.
      - Тшшш... - Он оглядывается. - Ты что, ополоумел?
      Мы поднимаемся на крыльцо. И тотчас дверь распахивается.
      - Здорово, Настасья, - сопит Абношкин.
      - Здорово, старый черт, - говорит Настасья и ведет нас в избу. - Всё ходишь? Всё в карманы глядишь?
      - Да что вы, Настасья Иванна, - говорит Мария Филипповна, - не надо его обижать.
      - Ты бы уж помолчала, пионерка брюхатая! - говорит ей Настасья.
      Она стоит перед нами, маленькая, смуглая, давно уже не молодая. Руки на груди сложены...
      Мария Филипповна стоит красная вся. Действительно живот уже заметно выпирает из-под пальто. И красный пионерский галстук выбился на воротник...
      - Умора, - шепчет мне Виташа, - пионерка беременная...
      - Ты, стало быть, Настасья, знаешь, зачем мы к тебе? - говорит Абношкин.
      - Уж мне ли не знать, - говорит Настасья. - Первый раз, что ли, ты ко мне, старый черт, приходишь? Партизан...
      Абношкин садится к столу. Расправляет ведомость.
      - Ну что я тебе платить буду? - говорит Настасья. - Ты подумал?
      - Надо, Настя. Подпишись, и всё тут.
      - А в сорок первом, когда я тебя, раненого, прятала, ты в глаза смотрел, - говорит Настасья, - а теперь-то не глядишь...
      - Ну ладно, ладно, - бормочет Абношкин.
      - Стыдно тебе, да?
      - Ты подписывай, - говорит Абношкин, и толстое его лицо словно плачет.
      Она подписывает, не глядя на лист.
      ...Мы прошли уже по двадцати избам. Скоро и конец. Я иду по Васильевке, а лица, лица, лица мелькают передо мной... и пальцы, которые коряво держат ручки, и желтая помятая ведомость, по которой эти ручки бегут неохотно.
      Мы стоим на крыльце предпоследнего дома. Это маленький дом. В два окна.
      - Вот сейчас будет, - говорит Виташа.
      - Чего вы смеетесь, Виктор Павлович? - горько говорит Шулейкин.
      - Ничего, мы старую уломаем, - говорит Мария Филипповна.
      А Абношкин тяжело дышит, со свистом, и молчит. И я молчу.
      Потом открывается дверь, и уже в избе я замечаю хозяйку. Она как грибок маленький, сморщенный.
      А у окна стоит мой ученик - Ваня Цыганков. Толстые губы его отвисли. Рыжие вихры разлетаются в разные стороны. Он покачивается на длинных своих ногах, как на ходулях.
      - В гости пришел, Ваня? - спрашиваю я.
      - А не, - говорит он.
      - По делу?
      - Я живу здесь, - говорит он.
      - Он с бабкой живет, - говорит мне Виташа, - это бабушка его.
      А бабушка подходит ко мне.
      - Вы, деточка, учитель Ванин? - говорит она. - Он всё про вас рассказывает, любит он вас... - Потом она поворачивается к Шулейкину: - И директора он любит... Всё старается, старается угодить... Ваня-то... Он сирота ведь...
      - Тимофеевна, - говорит Абношкин трудно, - на-ка вот, подпишись.
      - Что, что ты, деточка, - говорит бабка, - я ж неграмотная.
      - Всякий год подписываешься, а тут неграмотная? - говорит Абношкин и пальцем по столу постукивает.
      - Вы подпишитесь, Анисья Тимофеевна, - говорит Мария Филипповна, - не первый уж раз.
      - Да что ты, деточка!.. - торопится бабка. - Из чего подписывать-то? Мне ведь сироту кормить! Что ты, миленькая...
      Врет?.. Притворяется?.. Что это происходит?..
      - Какой позор, - говорю я Виташе.
      - Тшшшш... Ты потише, - говорит он и оглядывается. Но все заняты бабкой.
      И тут вдруг срывается со своего места Ваня Цыганков, натягивает на ходу шапку и бежит к двери.