твое древнее святое вещество: даже, если вдруг потеряна
      (как будто не была), как прекрасно ты распахиваешь
      два своих крыла
      над манежем
      и над ярмаркою праздничных одежд, над тревогой завсегдатаев,
      над ужасом невежд, похороненная заживо,
      являешься опять тем,
      кто жаждет не высиживать,
      а падать и взлетать.
      1965
      x x x
      Надежда, белою рукою сыграй мне что-нибудь такое, чтоб краска схлынула с лица, как будто кони от крыльца.
      Сыграй мне что-нибудь такое, чтоб ни печали, ни покоя, ни нот, ни клавиш и ни рук... О том, что я несчастен,
      врут.
      Еще нам плакать и смеяться, но не смиряться,
      не смиряться. Еще не пройден тот подъем. Еще друг друга мы найдем...
      Все эти улицы
      как сестры. Твоя игра - их голос пестрый, их каблучков полночный стук... Я жаден до всего вокруг.
      Ты так играешь, так играешь, как будто медленно сгораешь. Но что-то есть в твоем огне, еще неведомое мне.
      1965
      ПРОЩАНИЕ С НОВОГОДНЕЙ ЕЛКОЙ
      Синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зеленых. Где-то по комнатам ветер прошел: там поздравляли влюбленных. Где-то он старые струны задел тянется их перекличка... Вот и январь накатил-налетел, бешеный как электричка.
      Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили. Громко в картонные трубы трубя, словно на подвиг спешили. Даже поверилось где-то на миг (знать, в простодушьи сердечном): женщины той очарованный лик слит с твоим празднеством вечным.
      В миг расставания, в час платежа, в день увяданья недели чем это стала ты нехороша? Что они все, одурели?! И утонченные как соловьи, гордые, как гренадеры, что же надежные руки свои прячут твои кавалеры?
      Нет бы собраться им - время унять, нет бы им всем - расстараться... Но начинают колеса стучать: как тяжело расставаться! Но начинается вновь суета. Время по-своему судит. И в суете тебя сняли с креста, и воскресенья не будет.
      Ель моя, Ель - уходящий олень, зря ты, наверно, старалась: женщины той осторожная тень в хвое твоей затерялась! Ель моя, Ель, словно Спас-на-крови, твой силуэт отдаленный, будто бы след удивленной любви, вспыхнувшей, неутоленной.
      1966
      ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАМЯТИ
      Анатолию Рыбакову
      Не помню зла, обид не помню,
      ни громких слов,
      ни малых дел и ни того, что я увидел,
      и ни того, что проглядел. Я все забыл, как днище вышиб
      из бочки века своего. Я выжил. Я из пекла вышел. Там не оставил ничего. Теперь живу посередине
      между войной и тишиной, грехи приписываю богу,
      а доблести - лишь Ей одной. Я не оставил там ни боли,
      ни пепла, ни следов сапог, и только глаз мой карий-карий
      блуждает там, как светлячок. Но в озаренье этом странном,
      в сиянье вещем светляка счастливые былые люди
      мне чудятся издалека: высокий хор поет с улыбкой, земля от выстрелов дрожит, сержант Петров, поджав коленки, как новорожденный лежит.
      1967
      ГРУЗИНСКАЯ ПЕСНЯ
      М. Квливидзе
      Виноградную косточку в теплую землю зарою, и лозу поцелую, и спелые гроздья сорву, и друзей созову, на любовь свое сердце настрою... А иначе зачем на земле этой вечной живу?
      Собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощенье, говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву, царь небесный пошлет мне прощенье за прегрешенья... А иначе зачем на земле этой вечной живу?
      В темно-красном своем
      будет петь для меня моя Дали, в черно-белом своем
      преклоню перед нею главу, и заслушаюсь я, и умру от любви и печали... А иначе зачем на земле этой вечной живу?
      И когда заклубится закат, по углам залетая, пусть опять и опять предо мною плывут наяву синий буйвол, и белый орел, и форель золотая... А иначе зачем на земле этой вечной живу?
      1967
      ПЕСЕНКА О ДАЛЬНЕЙ ДОРОГЕ
      Б. Золотухину
      Забудешь первый праздник и позднюю утрату, когда луны колеса
      затренькают по тракту, и силуэт совиный склонится с облучка, и прямо в душу грянет
      простой романс сверчка.
      Пускай глядит с порога красотка, увядая, та гордая, та злая, слепая и святая... Что - прелесть ее ручек? Что - жар ее перин? Давай, брат, отрешимся. Давай, брат, воспарим.
      Жена, как говорится, найдет себе другого, какого-никакого, как ты,недорогого. А дальняя дорога дана тебе судьбой, как матушкины слезы всегда она с тобой.
      Покуда ночка длится, покуда бричка катит, дороги этой дальней на нас обоих хватит. Зачем ладонь с повинной ты на сердце кладешь? Чего не потеряешь - того, брат, не найдешь.
      От сосен запах хлебный, от неба свет целебный, а от любови бедной сыночек будет бледный, а дальняя дорога... а дальняя дорога... а дальняя дорога...
      1967
      СТАРИННАЯ СТУДЕНЧЕСКАЯ ПЕСНЯ
      Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары, и я за жизнь его тогда не дам и ломаной гитары. Как вожделенно жаждет век нащупать брешь у нас в цепочке... Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке.
      Среди совсем чужих пиров и слишком ненадежных истин, не дожидаясь похвалы, мы перья белые почистим. Пока безумный наш султан сулит нам дальнюю дорогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу.
      Когда ж придет дележки час, хлеб дармовой не нас поманит, и рай настанет не для нас, зато Офелия помянет.
      Пока ж не грянула пора нам отправляться понемногу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу.
      1967
      x x x
      П.Луспекаеву
      Ваше благородие, госпожа разлука, мне с тобою холодно, вот какая штука. Письмецо в конверте погоди - не рви... Не везет мне в смерти, повезет в любви.
      Ваше благородие госпожа чужбина, жарко обнимала ты, да мало любила. В шелковые сети постой - не лови... Не везет мне в смерти, повезет в любви.
      Ваше благородие госпожа удача, для кого ты добрая, а кому иначе. Девять граммов в сердце постой - не зови... Не везет мне в смерти, повезет в любви.
      Ваше благородие госпожа победа, значит, моя песенка до конца не спета! Перестаньте, черти, клясться на крови... Не везет мне в смерти, повезет в любви.
      1967
      ПЕСЕНКА О МОЦАРТЕ
      И.Б.
      Моцарт на старенькой скрипке играет. Моцарт играет, а скрипка поет. Моцарт отечества не выбирает просто играет всю жизнь напролет. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не оставляйте стараний, маэстро, не убирайте ладони со лба.
      Где-нибудь на остановке конечной скажем спасибо и этой судьбе, но из грехов своей родины вечной не сотворить бы кумира себе. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не расставайтесь с надеждой, маэстро, не убирайте ладони со лба.
      Коротки наши лета молодые: миг и развеются, как на кострах, красный камзол, башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не обращайте вниманья, маэстро, не убирайте ладони со лба.
      1969
      РОМАНС
      Арбатского романса знакомое шитье, к прогулкам в одиночестве пристрастье; из чашки запотевшей счастливое питье и женщины рассеянное "здрасьте"...
      Не мучьтесь понапрасну: она ко мне добра. Светло иль грустно - век почти что прожит. Поверьте, эта дама из моего ребра, и без меня она уже не может.
      Бывали дни такие - гулял я молодой, глаза глядели в небо голубое, еще был не разменен мой первый золотой, пылали розы, гордые собою.
      Еще моя походка мне не была смешна, еще подошвы не поотрывались, за каждым поворотом, где музыка слышна, какие мне удачи открывались!
      Любовь такая штука: в ней так легко пропасть, зарыться, закружиться, затеряться... Нам всем знакома эта возвышенная страсть, поэтому нет смысла повторяться.
      Не мучьтесь понапрасну: всему своя пора. Траву взрастите - к осени сомнется. Вы начали прогулку с арбатского двора, к нему-то все, как видно, и вернется.
      Была бы нам удача всегда из первых рук, и как бы там ни холило, ни било, в один прекрасный полдень оглянетесь вокруг, и все при вас, целехонько, как было:
      арбатского романса знакомое шитье, к прогулкам в одиночестве пристрастье, из чашки запотевшей счастливое питье и женщины рассеянное "здрасьте"...
      1969
      x x x
      Владлену Ермакову
      Тот самый двор, где я сажал березы, был создан по законам вечной прозы и образцом дворов арбатских слыл: там, правда, не выращивались розы, да и Гомер туда не заходил... Зато поэт Глазков напротив жил.
      Друг друга мы не знали совершенно, но, познавая белый свет блаженно, попеременно - снег, дожди и сушь, разгулы будней и подъездов глушь, и мостовых дыханье,
      неизменно мы ощущали близость наших душ.
      Ильинку с Божедомкою, конечно, не в наших нравах предавать поспешно, и Усачевку, и Охотный ряд... Мы с ними слиты чисто и безгрешно, как с нашим детством - сорок лет подряд; мы с детства их пророки...
      Но Арбат!
      Минувшее тревожно забывая, на долголетье втайне уповая, все медленней живем, все тяжелей... Но песня тридцать первого трамвая с последней остановкой у Филей звучит в ушах, от нас не отставая.
      И если вам, читатель торопливый, он не знаком, тот гордый, сиротливый, извилистый, короткий коридор от ресторана "Прага" до Смоляги, и рай, замаскированный под двор, где все равны:
      и дети и бродяги, спешите же...
      Все остальное - вздор.
      1970
      ПРИЕЗЖАЯ СЕМЬЯ ФОТОГРАФИРУЕТСЯ
      У ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ
      На фоне Пушкина снимается семейство. Фотограф щелкает, и птичка вылетает. Фотограф щелкает,
      но вот что интересно: на фоне Пушкина!
      И птичка вылетает.
      Все счеты кончены, и кончены все споры. Тверская улица течет,
      куда не знает. Какие женшины на нас кидают взоры и улыбаются...
      И птичка вылетает.
      На фоне Пушкина снимается семейство. Как обаятельны
      (для тех, кто понимает) все наши глупости и мелкие злодейства на фоне Пушкина!
      И птичка вылетает.
      Мы будем счастливы
      (благодаренье снимку!). Пусть жизнь короткая проносится и тает. На веки вечные мы все теперь в обнимку на фоне Пушкина!
      И птичка вылетает.
      1970
      x x x
      Зачем торопится в Сибирь поэт Горбовский? Чтоб делать там с души своей наброски.
      Под ребрами, в таинственной глуши, отчаиваясь и надеяясь сладко, как разноцветные карандаши, она истаивает без остатка.
      Покуда мир совсем не перешит, ее бродячий скарб увязан снова. Все плачет в ней, ликует,верещит, безумствует
      и просит слова.
      Что она, боже, делает с собой! То красным коршуном она забьется, то нежностью зальется голубой, то черною слезою вдруг прольется...
      Пока асфальт холодный топчем мы, все то же повторяя, как по нотам, он дожидается конца зимы и улетает со своим блокнотом туда, где дни, как вольные стрелки, чем безвозвратней
      тем сильнее... Там лучше ловятся
      слова
      в силки, а сердцу там вольнее и больнее...
      Дуй, паровоз, в трубу, свисти в свисток, пугай прохожих старомодным ликом. Спеши, лошадка, торопись, ездок... Эй, женщины, не поминайте лихом!
      1970
      СЧИТАЛОЧКА ДЛЯ БЕЛЛЫ
      Я сидел в апрельском сквере. Предо мной был божий храм. Но не думал я о вере, я глядел на разных дам.
      И одна, едва пахнуло с несомненностью весной, вдруг на веточку вспорхнула и уселась предо мной.
      В модном платьице коротком, в старомодном пальтеце, и ладонь - под подбородком, и загадка на лице.
      В той поре, пока безвестной, обозначенной едва: то ли поздняя невеста, то ли юная вдова.
      Век мой короток - не жалко, он длинней и ни к чему... Но она петербуржанка и бессмертна посему.
      Шли столетья по России, бил надежды барабан. Не мечи людей косили слава, злато и обман.
      Что ни век - все те же нравы, ухищренья и дела... А Она вдали от славы на Васильевском жила.
      Знала счет шипам и розам и безгрешной не слыла. Всяким там метаморфозам не подвержена была...
      Но когда над Летним садом возносилася луна, Михаилу с Александром, верно, грезилась она.
      И в дороге, и в опале, и крылаты, и без крыл, знать, о Ней лишь помышляли Александр и Михаил.
      И загадочным и милым лик Ее сиял живой Александру с Михаилом перед пулей роковой.
      Эй вы, дней былых поэты, старики и женихи, признавайтесь, кем согреты ваши перья и стихи?
      Как на лавочках сиделось, чтобы душу усладить, как на барышень гляделось, не стесняйтесь говорить.
      Как туда вам все летелось во всю мочь и во всю прыть... Как оттуда не хотелось в департамент уходить!
      1972
      БАТАЛЬНОЕ ПОЛОТНО
      Сумерки. Природа. Флейты голос нервный.
      Позднее катанье. На передней лошади едет император
      в голубом кафтане. Серая кобыла с карими глазами,
      с челкой вороною. Красная попона. Крылья за спиною,
      как перед войною.
      Вслед за императором едут генералы,
      генералы свиты, славою увиты, шрамами покрыты,
      только не убиты. Следом - дуэлянты, флигель-адъютанты.
      Блещут эполеты. Все они красавцы, все они таланты,
      все они поэты.
      Все слабее звуки прежних клавесинов,
      голоса былые. Только цокот мерный, флейты голос нервный,
      да надежды злые. Все слабее запах очага и дома,
      молока и хлеба. Где-то под ногами и над головами
      лишь земля и небо.
      1973
      СТАРИННАЯ СОЛДАТСКАЯ ПЕСНЯ
      Отшумели песни нашего полка, отзвенели звонкие копыта. Пулями пробито днище котелка, маркитантка юная убита.
      Нас осталось мало: мы да наша боль. Нас немного, и врагов немного. Живы мы покуда, фронтовая голь, а погибнем - райская дорога.
      Руки на затворе, голова в тоске, а душа уже взлетела вроде. Для чего мы пишем кровью на песке? Наши письма не нужны природе.
      Спите себе, братцы, - все придет опять: новые родятся командиры, новые солдаты будут получать вечные казенные квартиры.
      Спите себе, братцы, - все начнется вновь, все должно в природе повториться: и слова, и пули, и любовь, и кровь... времени не будет помириться.
      1973
      ЖИЗНЬ ОХОТНИКА
      К.Ваншенкину
      1
      Первый день, первый день! Все прекрасно, все здорово, хоть уж на всем второго дня
      лежит косая тень.
      2
      День второй - день чудес, день охоты, день объятий, никаких еще проклятий ни из уст и ни с небес.
      Все пока как будто впрок, все еще полно значенья, голосок ожесточенья легкомыслен, как щенок.
      3
      Третий день - день удач. За удачею удача. Удивляйся и чудачь, поживи еще,
      чудача.
      Нет пока лихих годин выражений осторожных... Бог беды на тонких ножках в стороне бредет один.
      И счастливой на века обещает быть охота, и вторая капля пота, как амброзия, сладка.
      4
      День четвертый. Рука оперлась на подлокотник... Что-то грустен стал охотник, нерешителен слегка.
      Вездесущая молва, о возможном
      все страннее, капли пота солонее и умеренней слова.
      Счастлив будь, Сурок в норе! Будь спокойна, Птица в небе! Он в раздумьях о добре, в размышлениях о хлебе.
      Из ствола не бьет дымок, стрелы колют на лучину. Все, что было лишь намек, превращается в причину.
      5
      Пятый день. Холодна за окном стоит погода. Нет охоты есть работа. Пота нет лишь соль одна.
      Отрешенных глаз свинец, губ сухих молчанье злое... Не похоже,
      чтоб скупец, скапливающий былое. Не похоже,
      чтоб глупец, на грядущее плюющий, пьянствующий иль непьющий, верующий или лжец.
      Может, жизнь кроя свою на отдельные полоски, убедился, что в авоське больше смысла, чем в раю?..
      Или он вдруг осознал, что, спеша и спотыкаясь, радуясь и горько каясь, ничего не обогнал?
      Что он там? Чему не рад сам себе холоп и барин? Был, как бес, высокопарен, стал задумчив, как Сократ.
      6
      День шестой, день шестой... Все теперь уже понятно: путь т у д а такой простой это больно и приятно.
      Все сбывается точь-в-точь, как напутствие в дорогу. Тайна улетает прочь... Слава богу, слава богу.
      Доберемся как-нибудь (что нам - знойно или вьюжно?), и увязывать не нужно чемоданы в дальний путь.
      Можно просто налегке, не трясясь перед ошибкой, с дерзновенною улыбкой, словно с тросточкой в руке.
      Остается для невежд ожиданье дней, в которых отсыревший вспыхнет порох душ или раздастся шорох вновь проснувшихся надежд.
      Что ты там ни славословь, как ты там ни сквернословь, не кроится впрок одежда... Жизнь длиннее, чем надежда, но короче, чем любовь.
      7
      День седьмой. Выходной. Дверь открыта выходная. Дверь открыта в проходной... До свиданья, проходная!
      1973
      ПОСЛЕВОЕННОЕ ТАНГО
      Вяч. Кондратьеву
      Восславив тяготы любви и свои слабости, слетались девочки в тот двор,
      как пчелы в августе; и совершалось наших душ тогда мужание под их загадочное жаркое жужжание.
      Судьба ко мне была щедра:
      надежд подбрасывала, да жизнь по-своему текла - меня не спрашивала. Я пил из чашки голубой - старался дочиста... Случайно чашку обронил
      вдруг август кончился.
      Двор закачался, загудел,
      как хор под выстрелами, и капельмейстер удалой кричал нам что-то... Любовь иль злоба наш удел?
      Падем ли, выстоим ли? Мужайтесь, девочки мои! Прощай, пехота!
      Примяли наши сапоги траву газонную, все завертелось по трубе
      по гарнизонной. Благословили времена шинель казенную, не вышла вечною любовь - а лишь сезонной.
      Мне снятся ваши имена - не помню облика: в какие ситчики вам грезилось облечься? Я слышу ваши голоса - не слышу отклика, но друг от друга нам уже нельзя отречься.
      Я загадал лишь на войну - да не исполнилось. Жизнь загадала навсегда
      сошлось с ответом... Поплачьте, девочки мои,
      о том, что вспомнилось, не уходите со двора:
      нет счастья в этом!
      1973
      ВЕСНА
      Небо синее, как на картинке. Утро майское. Солнце. Покой. Улыбается жук на тростинке, словно он именинник какой.
      Все устали от долгой метели, раздражительны все потому... Что бы там о зиме вы ни пели, но длиннее она ни к чему.
      Снег такой, что не сыщешь друг друга: ночь бездонная, словно тюрьма; все живое засыпала вьюга, а зачем - позабыла сама.
      Всяк, заблудший во льдах ее синих, поневоле и слеп и безуст... Нет, увольте от сложностей зимних, от капризов ее и безумств.
      Слава богу, что кущи и рощи наполняются звоном опять. Пусть весна легковесней и проще, да ведь надо же чем-то дышать!
      Наслаждается маем природа, зверь в лесах и звезда в небесах; а из самого сердца народа вырывается долгое "ах!".
      1974
      ЧАЕПИТИЕ НА АРБАТЕ
      Пейте чай, мой друг старинный, забывая бег минут. Желтой свечкой стеаринной я украшу ваш уют.
      Не грустите о поленьях, о камине и огне... Плед шотландский на коленях, занавеска - на окне.
      Самовар, как бас из хора, напевает в вашу честь. Даже чашка из фарфора у меня, представьте, есть.
      В жизни выбора не много: кому - день, а кому - ночь. Две дороги от порога: одна - в дом, другая - прочь.
      Нынче мы - в дому прогретом, а не в поле фронтовом, не в шинелях,
      и об этом лучше как-нибудь потом.
      Мы не будем наши раны пересчитывать опять. Просто будем, как ни странно, улыбаться и молчать.
      Я для вас, мой друг, смешаю в самый редкостный букет пять различных видов чая по рецептам прежних лет.
      Кипятком крутым, бурлящим эту смесь залью для вас, чтоб былое с настоящим не сливалось хоть сейчас.
      Настояться дам немножко, осторожно процежу и серебряную ложку рядом с чашкой положу.
      Это тоже вдохновенье... Но, склонившись над столом, на какое-то мгновенье все же вспомним о былом:
      над безумною рекою пулеметный ливень сек, и холодною щекою смерть касалась наших щек.
      В битве выбор прост до боли: или пан, или пропал... А потом, живые, в поле мы устроили привал.
      Нет, не то чтоб пировали, а, очухавшись слегка, просто душу согревали кипятком из котелка.
      Разве есть напиток краше? Благодарствуй, котелок! Но встревал в блаженство наше чей-то горький монолог:
      "Как бы ни были вы святы, как ни праведно житье, вы с ума сошли, солдаты: это - дрянь, а не питье!
      Вас забывчивость погубит, равнодушье вас убьет: тот, кто крепкий чай разлюбит, сам предаст и не поймет..."
      Вы представьте, друг любезный, как казались нам смешны парадоксы те из бездны фронтового сатаны.
      В самом деле, что - крученый чайный лист - трава и сор пред планетой, обреченной на страданье и разор?
      Что - напиток именитый?.. Но, средь крови и разлук, целый мир полузабытый перед нами ожил вдруг.
      Был он теплый и прекрасный... Как обида нас ни жгла, та сентенция напрасной, очевидно, не была.
      Я клянусь вам, друг мой давний, не случайны с древних лет эти чашки, эти ставни, полумрак и старый плед,
      и счастливый час покоя, и заварки колдовство, и завидное такое мирной ночи торжество;
      разговор, текущий скупо, и как будто даже скука, но... не скука
      естество.
      1975
      Я ПИШУ ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
      В склянке темного стекла из-под импортного пива роза красная цвела гордо и неторопливо. Исторический роман сочинял я понемногу, пробиваясь как в туман от пролога к эпилогу.
      Были дали голубы, было вымысла в избытке, и из собственной судьбы я выдергивал по нитке. В путь героев снаряжал, наводил о прошлом справки и поручиком в отставке сам себя воображал.
      Вымысел - не есть обман. Замысел - еще не точка. Дайте дописать роман до последнего листочка. И пока еще жива роза красная в бутылке, дайте выкрикнуть слова, что давно лежат в копилке:
      каждый пишет, как он слышит. Каждый слышит, как он дышит. Как он дышит,так и пишет, не стараясь угодить...
      Так природа захотела. Почему? Не наше дело. Для чего? Не нам судить.
      1975
      ПЕСЕНКА КАВАЛЕРГАРДА
      Кавалергарды, век не долог, и потому так сладок он. Поет труба, откинут полог, и где-то слышен сабель звон. Еще рокочет голос струнный, но командир уже в седле... Не обещайте деве юной любови вечной на земле!
      Течет шампанское рекою, и взгляд туманится слегка, и все как будто под рукою, и все как будто на века. Но как ни сладок мир подлунный лежит тревога на челе... Не обещайте деве юной любови вечной на земле!
      Напрасно мирные забавы продлить пытаетесь, смеясь. Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась... Крест деревянный иль чугунный назначен нам в грядущей мгле... Не обещайте деве юной любови вечной на земле!
      1975
      x x x
      Ю.Трифонову
      Давайте восклицать, друг другом восхищаться. Высокопарных слов не стоит опасаться. Давайте говорить друг другу комплименты ведь это все любви счастливые моменты.
      Давайте горевать и плакать откровенно то вместе, то поврозь, а то попеременно. Не нужно придавать значения злословью поскольку грусть всегда соседствует с любовью.
      Давайте понимать друг друга с полуслова, чтоб, ошибившись раз, не ошибиться снова. Давайте жить, во всем друг другу потакая, тем более что жизнь короткая такая.
      1975
      БОЖЕСТВЕННАЯ СУББОТА
      или стихи о том, как нам с Зиновием
      Гердтом в одну из суббот не было
      куда торопиться
      Божественной субботы хлебнули мы глоток. От празднеств и работы закрылись на замок. Ни суетная дама, ни улиц мельтешня нас не коснутся, Зяма, до середины дня.
      Как сладко мы курили! Как будто в первый раз на этом свете жили, и он сиял для нас. Еще придут заботы, но главное в другом: божественной субботы нам терпкий вкус знаком!
      Уже готовит старость свой непременный суд. А много ль нам досталось за жизнь таких минут? На пышном карнавале торжественных невзгод мы что-то не встречали божественных суббот.
      Ликуй, мой друг сердечный, сдаваться не спеши, пока течет он грешный, неспешный пир души. Дыши, мой друг, свободой... Кто знает, сколько раз еще такой субботой наш век одарит нас.
      1975
      x x x
      Ю.Левитанскому
      Заезжий музыкант целуется с трубою, пассажи по утрам, так просто, ни о чем... Он любит не тебя. Опомнись. Бог с тобою. Прижмись ко мне плечом, прижмись ко мне плечом.
      Живет он третий день в гостинице районной, где койка у окна - всего лишь по рублю, и на своей трубе, как чайник, раскаленной вздыхает тяжело... А я тебя люблю.
      Ты слушаешь его задумчиво и кротко, как пенье соловья, как дождь и как прибой. Его большой трубы простуженная глотка отчаянно хрипит. (Труба, трубы, трубой...)
      Трубач играет туш, трубач потеет в гамме, трубач хрипит свое и кашляет, хрипя... Но как портрет судьбы - он весь в оконной раме, да любит не тебя... А я люблю тебя.
      Дождусь я лучших дней и новый плащ надену, чтоб пред тобой проплыть, как поздний лист,
      дрожа... Не много ль я хочу, всему давая цену? Не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа?
      Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью: заезжий музыкант играет на трубе! Что мир весь рядом с ней, с ее горячей медью?.. Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе...
      1975
      x x x
      О.Чухонцеву
      Я вновь повстречался с Надеждой
      приятная встреча. Она проживает все там же
      то я был далече. Все то же на ней из поплина
      счастливое платье, все так же горяч ее взор,
      устемленный в века... Ты наша сестра,
      мы твои непутевые братья, и трудно поверить,
      что жизнь коротка.
      А разве ты нам обещала
      чертоги златые? Мы сами себе их рисуем,
      пока молодые, мы сами себе сочиняем
      и песни и судьбы, и горе тому, кто одернет
      не вовремя нас... Ты наша сестра,
      мы твои торопливые судьи, нам выпало счастье,
      да скрылось из глаз.
      Когда бы любовь и надежду
      связать воедино, какая бы (трудно поверить)
      возникла картина! Какие бы нас миновали
      напрасные муки, и только прекрасные муки
      глядели б с чела... Ты наша сестра.
      Что ж так долго мы были в разлуке? Нас юность сводила,
      да старость свела.
      1976
      ДОМ НА МОЙКЕ
      Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига,
      барона, не просто тротуар исхоженный, а поле - вечно
      и огромно, вся жизнь, как праздник запоздалый,
      как музыкант в краю чужом, отрезок набережной давней, простертой
      за его окном.
      Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига,
      барона, все уместилось понемногу: его любовь,
      его корона, беспомощность - его кормилица, и перевозчика
      весло... О чем, красотка современная, ты вдруг
      вздохнула тяжело?
      Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига,
      барона, как между Было и Не стало - нерукотворная
      черта. Ее мы топчем упоенно и преступаем окрыленно, и кружимся, и кувыркаемся, и не боимся
      ни черта.
      Как просто тросточкой помахивать,
      раскланиваясь и скользя! Но род людской в прогулке той не уберегся
      от урона меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига,
      барона.
      1976
      x x x
      Летняя бабочка вдруг закружилась над лампой
      полночной: каждому хочется ввысь вознестись над
      фортуной непрочной. Летняя бабочка вдруг пожелала ожить в
      декабре, не разглагольствуя, не помышляя о Зле
      и Добре.
      Может быть, это не бабочка вовсе, а ангел
      небесный кружит по комнате тесной с надеждой чудесной: разве случайно его пребывание в нашей глуши, если мне видятся в нем очертания вашей души?
      Этой порою в Салослове - стужа, и снег,
      и метели. Я к вам в письме пошутил, что, быть может,
      мы зря не взлетели: нам, одуревшим от всяких утрат и от всяких
      торжеств, самое время использовать опыт крылатых
      существ. Нас, тонконогих, и нас,длинношеих, нелепых,
      очкастых, терпят еще и возносят еще при свиданьях
      нечастых. Не потому ль, что нам удалось заработать
      горбом точные знания о расстоянье меж Злом и
      Добром?
      И оттого нам теперь ни к чему вычисления эти. Будем надеяться снова увидеться в будущем
      лете: будто лишь там наша жизнь так загадочно
      не убывает... Впрочем, вот ангел над лампой летает...
      Чего не бывает?
      1980
      ЕЩЕ ОДИН РОМАНС
      В моей душе запечатлен портрет одной
      прекрасной дамы. Ее глаза в иные дни обращены. Там хорошо, и лишних нет, и страх не властен
      над годами, и все давно уже друг другом прощены.
      Еще покуда в честь нее высокий хор поет
      хвалебно, и музыканты все в парадных пиджаках. Но с каждой нотой, боже мой, иная музыка
      целебна... И дирижер ломает палочку в руках.
      Не оскорблю своей судьбы слезой поспешной
      и напрасной, но вот о чем я сокрушаюсь иногда: ведь что мы с вами, господа, в сравненье с дамой
      той прекрасной, и наша жизнь, и наши дамы, господа?
      Она и нынче, может быть, ко мне, как прежде,
      благосклонна, и к ней за это благосклонны небеса. Она, конечно, пишет мне, но... постарели
      почтальоны и все давно переменились адреса.
      1980
      О ВОЛОДЕ ВЫСОЦКОМ
      Марине Владимировне Поляковой
      О Володе Высоцком я песню придумать решил: вот еще одному не вернуться домой из похода. Говорят, что грешил, что не к сроку свечу
      затушил... Как умел, так и жил, а безгрешных не знает
      природа.
      Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом отправляться и нам по следам по его по горячим. Пусть кружит над Москвою охрипший его
      баритон, ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.
      О Володе Высоцком я песню придумать хотел, но дрожала рука и мотив со стихом не сходился... Белый аист московский на белое небо взлетел, черный аист московский на черную землю
      спустился.
      1980
      x x x
      Глас трубы над городами, под который, так слабы, и бежали мы рядами и лежали как снопы.
      Сочетанье разных кнопок, клавиш, клапанов, красот; даже взрыв, как белый хлопок, безопасным предстает.
      Сочетанье ноты краткой с нотой долгою одной вот и все, и с вечной сладкой жизнью кончено земной.
      Что же делать с той трубою, говорящей не за страх с нами, как с самой собою, в доверительных тонах?