за приличное вознагражденье.
      Я помятые им вручаю рубли,
      их рассаживаю
      по чину и званию,
      и играют они вечный вальс
      по названию:
      "Может быть, наконец,
      повезет мне в любви..."
      3
      Я люблю эту женщину. Очень люблю. Керамический конь увезет нас постранствовать, будет нас на ухабах трясти и подбрасывать... Я в Тарусе ей кружев старинных куплю.
      Между прочим, Таруса стоит над Окой. Там торгуют в базарные дни земляникою, не клубникою, а земляникою, дикою... Вы, конечно, еще не встречали такой.
      Эту женщину я от тревог излечу и себя отучу от сомнений и слабости, и совсем не за радости и не за сладости я награду потом от нее получу.
      Между прочим, земля околдует меня и ее и окружит людьми и деревьями, и, наверно, уже за десятой деревнею с этой женщиной мы потеряем коня.
      Ах, как гладок и холоден был этот конь! Позабудь про него. И, как зернышко - в борозду, ты подкинь-ка, смеясь, августовского хворосту своей белой пригоршней в красный огонь.
      Что ж касается славы, любви и наград... Где-то ходит, наверное, конь керамический со своею улыбочкой иронической... А в костре настоящие сосны горят!
      4
      Вокзал прощанье нам прокличет, и свет зеленый расцветет, и так легко до неприличья шлагбаум руки разведет.
      Не буду я кричать и клясться, в лицо заглядывать судьбе... Но дни и версты будут красться вдоль окон поезда,
      к тебе. И лес, и горизонт далекий, и жизнь, как паровозный дым, все - лишь к тебе, как те дороги, которые
      когда-то
      в Рим.
      1962
      МУЗЫКА
      Симону Чиковани
      Вот ноты звонкие органа то порознь вступают,
      то вдвоем, и шелковые петельки аркана на горле
      стягиваются
      моем. И музыка передо мной танцует гибко, и оживает все
      до самых мелочей: пылинки виноватая улыбка так красит глубину ее очей! Ночной комар,
      как офицер гусарский, тонок, и женщина какая-то стоит, прижав к груди стихов каких-то томик, и на колени падает старик, и каждый жест велик,
      как расстоянье, и веточка умершая
      жива, жива... И стыдно мне за мелкие мои
      старанья и за
      непоправимые слова. ...Вот сила музыки.
      Едва ли поспоришь с ней бездумно и легко, как будто трубы медные зазвали куда-то горячо и далеко...
      И музыки стремительное тело плывет,
      кричит неведомо кому: "Куда вы все?!
      Да разве в этом дело?!" А в чем оно? Зачем оно? К чему?!! ...Вот черт,
      как ничего еще не надоело!
      1962
      x x x
      М.Хуциеву
      Мы приедем туда, приедем, проедем - зови не зови вот по этим каменистым,
      по этим осыпающимся дорогам любви.
      Там мальчики гуляют, фасоня, по августу, плавают в нем, и пахнет песнями и фасолью, красной солью и красным вином.
      Перед чинарою голубою поет Тинатин в окне, и моя юность с моей любовью перемешиваются во мне.
      ...Худосочные дети с Арбата, вот мы едем,представь себе, а арба под нами горбата, и трава у вола на губе.
      Мимо нас мелькают автобусы, перегаром в лицо дыша... Мы наездились, мы не торопимся, мы хотим хоть раз не спеша.
      После стольких лет перед бездною, раскачавшись, как на волнах, вдруг предстанет, как неизбежное, путешествие на волах.
      И по синим горам, пусть не плавное, будет длиться через мир и войну путешествие наше самое главное в ту неведомую страну.
      И потом без лишнего слова, дней последних не торопя, мы откроем нашу родину снова, но уже для самих себя.
      1963
      ХРАМУЛИ
      Храмули - серая рыбка с белым брюшком. А хвост у нее как у кильки,
      а нос - пирожком. И чудится мне, будто брови ее взметены и к сердцу ее все на свете крючки сведены.
      Но если вглядеться в извилины жесткого дна счастливой подковкою там шевелится она. Но если всмотреться в движение чистой струи она как обрывок еще не умолкшей струны.
      И если внимательно вслушаться, оторопев, у песни бегущей воды эта рыбка - припев.
      На блюде простом, пересыпана пряной травой, лежит и кивает она голубой головой. И нужно достойно и точно ее оценить, как будто бы первой любовью себя осенить.
      Потоньше, потоньше колите на кухне дрова, такие же тонкие, словно признаний слова!
      Представьте, она понимает призванье свое: и громоподобные пиршества не для нее.
      Ей тосты смешны, с позолотою вилки смешны, ей четкие пальцы и теплые губы нужны. Ее не едят, а смакуют в вечерней тиши, как будто беседуют с ней о спасенье души.
      1963
      ПОСЛЕДНИЙ МАНГАЛ
      Тамазу Чиладзе
      Джансугу Чарквиани
      Когда под хохот Куры и сплетни, в холодной выпачканный золе, вдруг закричал мангал последний, что он последний на всей земле, мы все тогда над Курой сидели и мясо сдабривали вином, и два поэта в обнимку пели о трудном счастье, о жестяном. А тот мангал, словно пес - на запах орехов, зелени, бастурмы, качаясь, шел на железных лапах к столу, за которым сидели мы. И я клянусь вам, что я увидел, как он в усердьи своем простом, как пес, которого мир обидел, присел и вильнул жестяным хвостом. Пропахший зеленью, как духами, и шашлыками еще лютей, он, словно свергнутый бог,
      в духане с надеждой слушал слова людей...
      ...Поэты плакали. Я смеялся. Стакан покачивался в руке. И современно шипело мясо на электрическом
      очаге.
      1963
      ФРЕСКИ
      1. ОХОТНИК
      Спасибо тебе, стрела, спасибо, сестра, что так ты кругла и остра, что оленю в горячий бок входишь, как бог! Спасибо тебе за твое уменье, за чуткий сон в моем колчане, за оперенье, за тихое пенье... Дай тебе бог воротиться ко мне! Чтоб мясу быть жирным на целую треть, чтоб кровь была густой и липкой, олень не должен предчувствовать смерть... Он должен
      умереть
      с улыбкой. Когда окончится день, я поклонюсь всем богам... Спасибо тебе, Олень, твоим ветвистым рогам, мясу сладкому твоему, побуревшему в огне и в дыму... О Олень, не дрогнет моя рука, твой дух торопится ко мне под крышу... Спасибо, что ты не знаешь моего языка и твоих проклятий я не расслышу.
      О, спасибо тебе, расстояние, что я
      не увидел оленьих глаз, когда он угас!..
      2.ГОНЧАР
      Красной глины беру прекрасный ломоть и давить начинаю его, и ломать, плоть его мять,
      и месить,
      и молоть... И когда остановится гончарный круг, на красной чашке качнется вдруг желтый бык - отпечаток с моей руки, серый аист, пьющий из белой реки, черный нищий, поющий последний стих, две красотки зеленых, пять рыб голубых... Царь, а царь, это рыбы раба твоего, бык раба твоего... Больше нет у него ничего. Черный нищий, поющий во имя его, от обид обалдевшего
      раба твоего. Царь, а царь, хочешь, будем вдвоем рисковать: ты башкой рисковать, я тебя рисовать? Вместе будем с тобою
      озоровать: бога - побоку,
      бабу - под бок, на кровать?!
      Царь, а царь, когда ты устанешь из золота есть, вели себе чашек моих принесть, где желтый бык отпечаток с моей руки, серый аист, пьющий из белой реки, черный нищий, поющий последний стих, две красотки зеленых, пять рыб голубых...
      3. РАБ
      Один шажок и другой шажок, а солнышко село... О господин, вот тебе стожок и другой стожок доброго сена! И все стога (ты у нас один) и колода меда... Пируй, господин,
      до нового года! Я амбар
      тебе, а пожар
      себе... Я рвань, я дрянь, меня жалеть опасно. А ты живи праздно: сам ешь,
      не давай никому...
      Пусть тебе - прекрасно, госпоже - прекрасно, холуям - прекрасно, а плохо пусть топору твоему!
      1963
      МАРТ ВЕЛИКОДУШНЫЙ
      У отворенных
      у ворот лесных, откуда пахнет сыростью,
      где звуки стекают по стволам,
      стоит лесник, и у него
      мои глаза и руки. А лесу платья старые тесны. Лесник качается
      на качкой кочке и все старается не прозевать весны и первенца принять у первой почки.
      Он наклоняется - помочь готов, он вслушивается,
      лесник тревожный, как надрывается среди стволов какой-то стебелек неосторожный.
      Давайте же не будем обижать сосновых бабок и еловых внучек, пока они друг друга учат, как под открытым небом
      март рожать!
      Все снова выстроить - нелегкий срок, как зиму выстоять, хоть и знакома... И почве выстрелить свой стебелек, как рамы выставить хозяйке дома...
      ...Лес не кончается.
      И под его рукой лесник качается, как лист послушный... Зачем отчаиваться,
      мой дорогой? Март намечается
      великодушный!
      1963
      КРАСНЫЕ ЦВЕТЫ
      Ю.Домбровскому
      Срываю красные цветы. Они стоят на красных ножках. Они звенят, как сабли в ножнах, и пропадают, как следы... О эти красные цветы! Я от земли их отрываю. Они как красные трамваи среди полдневной суеты. Тесны их задние площадки там две пчелы, как две пилы, жужжат, добры и беспощадны, забившись в темные углы. Две женщины на тонких лапках. У них кошелки в свежих латках, но взгляды слишком старомодны, и жесты слишком благородны, и помыслы их так чисты!.. О эти красные цветы! Их стебель почему-то колет, Они, как красные быки, идут толпою к водопою, у каждого над головою рога сомкнулись, как венки... Они прекрасны, как полки, остры их красные штыки, портянки выстираны к бою. У командира в кулаке цветок на красном стебельке...
      Он машет им перед собою. Качается цветок в руке, как память о живом быке, как память о самом цветке, как памятник поре походной, как монумент пчеле безродной, той, благородной, старомодной, летать привыкшей налегке... Срываю красные цветы. Они еще покуда живы. Движения мои учтивы, решения неторопливы, и помыслы мои чисты...
      1963
      ЭТА КОМНАТА
      К.Г.Паустовскому
      Люблю я эту комнату, где розовеет вереск в зеленом кувшине. Люблю я эту комнату, где проживает ересь с богами наравне.
      Где в этом, только в этом находят смысл и ветром смывают гарь и хлам, где остро пахнет веком четырнадцатым с веком двадцатым пополам.
      Люблю я эту комнату без драм и без расчета... И так за годом год люблю я эту комнату, что, значит, в этом что-то, наверно, есть, но что-то и в том, чему черед.
      Где дни, как карты, смешивая грядущий и начальный, что жив и что угас, я вижу как насмешливо, а может быть, печально глядит она на нас.
      Люблю я эту комнату, где даже давний берег так близок - не забыть... Где нужно мало денег, чтобы счастливым быть.
      1963
      ПЕСЕНКА О НОЧНОЙ МОСКВЕ
      Б.А.
      Когда внезапно возникает
      еще неясный голос труб, слова, как ястребы ночные
      срываются с горячих губ, мелодия, как дождь случайный,
      гремит; и бродит меж людьми надежды маленький оркестрик
      под управлением любви.
      В года разлук, в года сражений,
      когда свинцовые дожди лупили так по нашим спинам,
      что снисхождения не жди, и командиры все охрипли...
      он брал команду над людьми, надежды маленький оркестрик
      под управлением любви.
      Кларнет пробит, труба помята,
      фагот, как старый посох,стерт, на барабане швы разлезлись...
      Но кларнетист красив как черт! Флейтист, как юный князь, изящен...
      И вечно в сговоре с людьми надежды маленький оркестрик
      под управлением любви.
      1963
      ПИСЬМО АНТОКОЛЬСКОМУ
      Здравствуйте, Павел Григорьевич!
      Всем штормам вопреки, пока конфликты улаживаются и рушатся
      материки, крепкое наше суденышко летит по волнам
      стрелой, и его добротное тело пахнет свежей смолой.
      Работа наша матросская
      призывает бодрствовать нас, хоть вы меня и постарше, а я помоложе вас (а может быть, вы моложе, а я
      немного старей)... Ну что нам все эти глупости?
      Главное - плыть поскорей.
      Киплинг, как леший, в морскую дудку
      насвистывает без конца, Блок над картой морей просиживает,
      не поднимая лица, Пушкин долги подсчитывает,
      и, от вечной петли спасен, в море вглядывается с мачты
      вор Франсуа Вийон! Быть может, завтра меня матросы
      под бульканье якорей высадят на одинокий остров
      с мешком гнилых сухарей, и рулевой равнодушно встанет
      за штурвальное колесо и кто-то выругается сквозь зубы
      на прощанье мне в лицо.
      Быть может, все это так и будет.
      Я точно знать не могу. Но лучше пусть это будет в море,
      чем на берегу. И лучше пусть меня судят матросы
      от берегов вдали, чем презирающие море
      обитатели твердой земли...
      До свидания, Павел Григорьевич!
      Нам сдаваться нельзя. Все враги после нашей смерти
      запишутся к нам в друзья. Но перед бурей всегда надежней
      в будущее глядеть... Самые чистые рубахи велит капитан надеть!
      1963
      В ГОРОДСКОМ САДУ
      Круглы у радости глаза и велики у страха, и пять морщинок на челе от празднеств и обид... Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха, и все затихло, улеглось и обрело свой вид.
      Все стало на свои места, едва сыграли Баха... Когда бы не было надежд
      на черта белый свет? К чему вино, кино, пшено,
      квитанции Госстраха
      и вам - ботинки первый сорт, которым
      сносу нет?
      "Не все ль равно: какой земли касаются
      подошвы? Не все ль равно: какой улов из волн несет
      рыбак? Не все ль равно: вернешься цел
      или в бою падешь ты,
      и руку кто подаст в беде - товарищ
      или враг?.."
      О, чтобы было все не так,
      чтоб все иначе было, наверно, именно затем, наверно, потому, играет будничный оркестр привычно и вполсилы, а мы так трудно и легко все тянемся к нему.
      Ах музыкант мой, музыкант, играешь,
      да не знаешь, что нет печальных и больных и виноватых нет, когда в прокуренных руках
      так просто ты сжимаешь, ах музыкант мой, музыкант,
      черешневый кларнет!
      1963
      ФРАНСУА ВИЙОН
      Пока земля еще вертится,
      пока еще ярок свет, господи, дай же ты каждому
      чего у него нет: мудрому дай голову,
      трусливому дай коня, дай счастливому денег...
      И не забудь про меня.
      Пока Земля еще вертится,
      господи, твоя власть! дай рвущемуся к власти
      навластвоваться всласть, дай передышку щедрому
      хоть до исхода дня. Каину дай раскаяние...
      И не забудь про меня.
      Я знаю: ты все умеешь,
      я верую в мудрость твою, как верит солдат убитый,
      что он проживает в раю, как верит каждое ухо
      тихим речам твоим, как веруем и мы сами,
      не ведая, что творим!
      Господи мой боже,
      зеленоглазый мой! Пока Земля еще вертится,
      и это ей странно самой, пока ей еще хватает
      времени и огня, дай же ты всем понемногу...
      И не забудь про меня.
      1963
      ОСЕНЬ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ
      Какая царская нынче осень в Царском селе! Какие красные листья тянутся к черной земле, какое синее небо и золотая трава, какие высокопарные хочется крикнуть слова.
      Но вот опускается вечер, и слышится ветер с полей, и филин рыдает, как Вертер, над серенькой мышкой своей.
      Уже он не первую губит, не первые вопли слышны. Он плоть их невинную любит, а души ему не нужны.
      И все же какая царская осень в Царском селе! Как прижимаются листья лбами к прохладной
      земле, какое белое небо и голубая трава, какие высокопарные хочется крикнуть слова!
      1963
      ЗНОЙ
      Питер парится. Пора парочкам пускаться в поиск по проспектам полуночным за прохладой.
      Может быть им пора поторопиться в петергофский
      первый поезд, пекло потное покинуть, на перроне позабыть.
      Петухи проголосили, песни поздние погасли. Прямо перед паровозом проплывают и парят Павловска перрон пустынный,
      Петергофа плен прекрасный, плеть Петра, причуды Павла, Пушкина пресветлый взгляд.
      1964
      ИЗ ОКНА ВАГОНА
      Низкорослый лесок по пути в Бузулук, весь похожий на пыльную армию леших пеших,
      песни лихие допевших, сбивших ноги,
      продрогших,
      по суткам не евших и застывших, как будто в преддверье разлук.
      Их седой командир, весь в коросте и рвани, пишет письма домой на глухом барабане, позабыв все слова, он марает листы. Истрепались знамена, карманы пусты, ординарец безумен, денщик безобразен... Как пейзаж поражения однообразен!
      Или это мелькнул за окном балаган, где бушует уездных страстей ураган, где играют безвестные комедианты, за гроши продавая судьбу и таланты, сами судьи и сами себе музыканты...
      Их седой режиссер, обалдевший от брани, пишет пьеску на порванном вдрызг барабане, позабыв все слова, он марает листы, декорации смяты, карманы пусты, Гамлет глух, и Ромео давно безобразен... Как сюжет нашей памяти однообразен!
      1964
      ОДНА МОРКОВЬ
      С ЗАБРОШЕННОГО ОГОРОДА
      Мы сидим, пехотные ребята. Позади - разрушенная хата. Медленно война уходит вспять. Старшина нам разрешает спать.
      И тогда (откуда - неизвестно, или голод мой тому виной), словно одинокая невеста, выросла она передо мной.
      Я киваю головой соседям: на сто ртов
      одна морковь - пустяк... Спим мы или бредим? Спим иль бредим? Веточки ли в пламени хрустят?
      ...Кровь густая капает из свеклы, лук срывает бренный свой наряд, десять пальцев, словно десять свекров, над одной морковинкой стоят...
      Впрочем, ничего мы не варили, свекла не алела, лук не пах. Мы морковь по-братски разделили, и она хрустела на зубах.
      Шла война, и кровь текла рекою. В грозной битве рота полегла. О природа, ты ж одной морковью словно мать насытить нас смогла!
      И наверно, уцелела б рота, если б в тот последний грозный час ты одной любовью, о природа, словно мать насытила бы нас!
      1964
      ВРЕМЕНА
      Нынче матери все
      словно заново
      всех своих милых детей полюбили. Раньше тоже любили,
      но больше их хлебом корили,
      сильнее лупили.
      Нынче, как сухари,
      и любовь, и восторг, и тревогу,
      и преданность копят... То ли это инстинкт,
      то ли слабость души,
      то ли сам исторический опыт?
      Или в воздухе нашем само по себе
      развивается что-то такое, что прибавило им суетливой любви
      и лишило отныне покоя?
      Или, ждать отказавшись, теперь за собой
      оставляют последнее слово и неистово жаждут прощать, возносить
      и творить чудеса за кого-то другого?
      Что бы ни было там,
      как бы ни было там
      и чему бы нас жизнь ни учила, в нашем мире цена на любовь да на ласку
      опять высоко подскочила.
      И когда худосочные их сыновья
      лгут, преследуют кошек,
      наводняют базары, матерям-то не каины видятся - авели,
      не дедалы - икары!
      И мерещится им
      сквозь сумбур сумасбродств
      дочерей современных,
      сквозь гнев и капризы то печаль Пенелопы,
      то рука Жанны д'Арк,
      то задумчивый лик Монны Лизы.
      И слезами полны их глаза,
      и высоко прекрасные вскинуты брови. Так что я и представить себе не могу
      ничего,
      кроме этой любови!
      1964
      ПРОЩАНИЕ С ОСЕНЬЮ
      Осенний холодок. Пирог с грибами. Калитки шорох и простывший чай. И снова неподвижными губами короткое, как вздох:
      "Прощай, прощай..."
      "Прощай, прощай..." Да я и так прощаю все, что простить возможно, обещаю и то простить, чего нельзя простить. Великодушным я обязан быть.
      Прощаю всех, что не были убиты тогда, перед лицом грехов своих. "Прощай, прощай..." Прощаю все обиды, обеды у обидчиков моих.
      "Прощай..." Прощаю, чтоб не вышло боком. Сосуд добра до дна не исчерпать. Я чувствую себя последним богом, единственным умеющим прощать.
      "Прощай, прощай..." Старания упрямы (знать, мне лишь не простится одному), но горести моей прекрасной мамы прощаю я неведомо кому.
      "Прощай, прощай..." Прощаю, не смущаю угрозами, надежно их таю. С улыбкою, размашисто прощаю, как пироги, прощенья раздаю.
      Прощаю побелевшими губами, пока не повторится все опять осенний горький чай, пирог с грибами и поздний час
      прощаться и прощать.
      1964
      x x x
      То падая, то снова нарастая, как маленький кораблик на волне, густую грусть шарманка городская из глубины двора дарила мне.
      И вот, уже от слез на волосок, я слышал вдруг, как раздавался четкий свихнувшейся какой-то нотки веселый и счастливый голосок.
      Пускай охватывает нас смятеньем несоответствие мехов тугих, но перед наводнением смертельным все хочет жить.
      И нету прав других.
      Все ухищрения и все уловки не дали ничего взамен любви... ...Сто раз я нажимал курок винтовки, а вылетали только соловьи.
      1964
      МОЙ КАРАНДАШНЫЙ ПОРТРЕТ
      Шуршат, шуршат карандаши за упокой живой души. Шуршат, не нашуршатся, а вскрикнуть не решатся. А у меня горит душа, но что возьмешь с карандаша: он правил не нарушит и душу мне потушит. ...Последний штрих, и вот уже я выполнен в карандаше, мой фас увековечен... Но бушевать мне нечем, и жилка не стучит в висок, хоть белый лоб мой так высок, и я гляжу бесстрастно куда-то все в пространство. Как будет назван тот портрет? "Учитель",
      "Каменщик",
      "Поэт", "Немой свидетель века"?.. Но мне ли верить в это? Я смертен. Я горю в огне. Он вечен в рамке на стене и премией отмечен... ...да плакать ему
      нечем.
      1964
      x x x
      Ярославу Смелякову
      В детстве мне встретился как-то кузнечик в дебрях колючек, трав и осок. Прямо с колючек, словно с крылечек, спрыгивал он как танцор на носок, передо мною маячил мгновенье и исчезал иноходцем в траве... Может быть, первое стихотворенье зрело в зеленой его голове. - Намереваюсь! - кричал тот кузнечик. - Может ли быть? - усмехался сверчок. Из-за досок, из щелей, из-за печек крался насмешливый этот басок. Но из-за речек, с лугов отдаленных: - Намереваюсь! - как песня, как гром... Я их встречал, голубых и зеленых. Печка и луг им служили жильем. Печка и Луг - разделенный на части счастья житейского замкнутый круг, к чести его обитателей частых, честных, не праздных, как Печка и Луг, маленьких рук постоянно стремленье, маленьких мук постоянна волна... Пламени этого столпотворенье не успокоят ни мир, ни война, ни уговоры его не излечат, ни приговоры друзей и врагов... - Может ли быть?! - как всегда из-за печек. - Намереваюсь! - грохочет с лугов. Годы прошли, да похвастаться нечем. Те же дожди, те же зимы и зной. Прожита жизнь, но все тот же кузнечик пляшет и кружится передо мной.
      Гордый бессмертьем своим непреклонным, мировоззреньем своим просветленным, скачет, куражится, ест за двоих... Но не молчит и сверчок тот бессонный. Все усмехается. Что мы для них?
      1964
      ФОТОГРАФИИ ДРУЗЕЙ
      Деньги тратятся и рвутся, забываются слова, приминается трава, только лица остаются и знакомые глаза... Плачут ли они, смеются не слышны их голоса.
      Льются с этих фотографий океаны биографий, жизнь в которых вся, до дна с нашей переплетена.
      И не муки и не слезы остаются на виду, и не зависть и беду выражают эти позы, не случайный интерес и не сожаленья снова...
      Свет - и ничего другого, век - и никаких чудес.
      Мы живых их обнимаем, любим их и пьем за них...
      ...только жаль, что понимаем с опозданием на миг!
      1964
      x x x
      Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек? Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души? Как умудряется он успеть свое промолчать и свое пропеть, по планете просеменить, гнев на милость переменить? Как умудряется он, чудак, на ярмарке
      поцелуев и драк, в славословии и пальбе выбрать только любовь себе? Осколок выплеснет его кровь: "Вот тебе за твою любовь!" Пощечины перепадут в раю: "Вот тебе за любовь твою!" И все ж умудряется он, чудак, на ярмарке
      поцелуев и драк, в славословии
      и гульбе выбрать только любовь себе!
      1964
      КАПЛИ ДАТСКОГО КОРОЛЯ
      Вл. Мотылю
      В раннем детстве верил я, что от всех болезней капель Датского короля не найти полезней. И с тех пор горит во мне огонек той веры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
      Капли Датского короля или королевы это крепче, чем вино, слаще карамели и сильнее клеветы, страха и холеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
      Рев орудий, посвист пуль, звон штыков и сабель растворяются легко в звоне этих капель, солнце, май, Арбат, любовь выше нет карьеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
      Слава головы кружит, власть сердца щекочет. Грош цена тому, кто встать над другим захочет. Укрепляйте организм, принимайте меры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
      Если правду прокричать вам мешает кашель, не забудьте отхлебнуть этих чудных капель. Перед вами пусть встают прошлого примеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
      1964
      КАК НАУЧИТЬСЯ РИСОВАТЬ
      Если ты хочешь стать живописцем,
      ты рисовать не спеши. Разные кисти из шерсти барсучьей
      перед собой разложи, белую краску возьми, потому что
      это - начало, потом желтую краску возьми, потому что
      все созревает, потом серую краску возьми, чтобы осень
      в небо плеснула свинец, черную краску возьми, потому что
      есть у начала конец, краски лиловой возьми пощедрее,
      смейся и плачь, а потом синюю краску возьми, чтобы вечер
      птицей слетел на ладонь, красную краску возьми, чтобы пламя
      затрепетало, потом краски зеленой возьми, чтобы веток
      в красный подбросить огонь.
      Перемешай эти краски, как страсти,
      в сердце своем, а потом перемешай эти краски и сердце
      с небом, с землей, а потом... Главное - это сгорать и, сгорая,
      не сокрушаться о том. Может быть, кто и осудит сначала,
      но не забудет потом!
      1964
      x x x
      На арбатском дворе - и веселье и смех. Вот уже мостовые становятся мокрыми. Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. Мы устроим ему
      веселые похороны.
      По кладовкам по темным поржавеют коньки, позабытые лыжи
      по углам покоробятся... Плачьте, дети! Из-за белой реки скоро-скоро кузнечики к нам заторопятся.
      Будет много кузнечиков. Хватит на всех. Вы не будете, дети,
      гулять в одиночестве... Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. Мы ему воздадим генеральские почести.
      Заиграют грачи над его головой, грохнет лед на реке в лиловые трещины... Но останется снежная баба вдовой... Будьте, дети, добры и внимательны
      к женщине.
      1964
      ПЕСЕНКА
      О ХУДОЖНИКЕ ПИРОСМАНИ
      Николаю Грицюку
      Что происходит с нами, когда мы смотрим сны? Художник Пиросмани выходит из стены,
      из рамок примитивных, из всякой суеты и продает картины за порцию еды.
      Худы его колени и насторожен взгляд, но сытые олени с картин его глядят,
      красотка Маргарита в траве густой лежит, а грудь ее открыта там родинка дрожит.
      И вся земля ликует, пирует и поет, и он ее рисует и Маргариту ждет.
      Он жизнь любил не скупо, как видно по всему... Но не хватило супа на всей земле ему.
      1964
      ГРИБОЕДОВ В ЦИНАНДАЛИ
      Цинандальского парка осенняя дрожь. Непредвиденный дождь. Затяжной. В этот парк я с недавнего времени вхож мы почти породнились с княжной.
      Петухи в Цинандали кричат до зари: то ли празднуют, то ли грустят... Острословов очкастых не любят цари, бог простит, а они не простят.
      Петухи в Цинандали пророчат восход, и под этот заманчивый крик Грибоедов, как после венчанья, идет по Аллее Любви напрямик,
      словно вовсе и не было дикой толпы и ему еще можно пожить, словно и не его под скрипенье арбы на Мтацминду везли хоронить;
      словно женщина эта - еще не вдова, и как будто бы ей ни к чему на гранитном надгробьи проплакать слова смерти, горю, любви и уму;
      словно верит она в петушиный маневр, как поэт торопливый - в строку... Нет, княжна, я воспитан на лучший манер, и солгать вам, княжна, не могу,
      и прощенья прошу за неловкость свою... Но когда б вы представить могли, как прекрасно упасть, и погибнуть в бою, и воскреснуть, поднявшись с земли!
      И, срывая очки, как винтовку с плеча, и уже позабыв о себе, прокричать про любовь навсегда, сгоряча прямо в рожу орущей толпе!..
      ...Каждый куст в парке княжеском
      мнит о себе. Но над Персией - гуще гроза. И спешит Грибоедов навстречу судьбе, близоруко прищурив глаза.
      1965
      \z
      ВСТРЕЧА
      Кайсыну Кулиеву
      Насмешливый, тщедушный и неловкий, единственный на этот шар земной, на Усачевке, возле остановки, вдруг Лермонтов возник передо мной, и в полночи рассеянной и зыбкой (как будто я о том его спросил) - Мартынов - что... он мне сказал с улыбкой. Он невиновен. Я его простил. Что - царь? Бог с ним. Он дожил до могилы. Что - раб?.. Бог с ним. Не воин он один. Царь и холоп - две крайности, мой милый. Нет ничего опасней середин. Над мрамором, венками перевитым, убийцы стали ангелами вновь.
      Удобней им считать меня убитым: венки всегда дешевле, чем любовь. Как дети, мы все забываем быстро, обидчикам не помним мы обид, и ты не верь, не верь в мое убийство: другой поручик был тогда убит. Что - пистолет?.. Страшна рука дрожащая, тот пистолет растерянно держащая, особенно тогда она страшна, когда сто раз пред тем была нежна... Но, слава богу, жизнь не оскудела, мой Демон продолжает тосковать, и есть еще на свете много дела, и нам с тобой нельзя не рисковать.
      Но, слава богу, снова паутинки, и бабье лето тянется на юг, и маленькие грустные грузинки полжизни за улыбки отдают, и суждены нам новые порывы, они скликают нас наперебой...
      Мой дорогой, пока с тобой мы живы, все будет хорошо у нас с тобой...
      1965
      ЦИРК
      Юрию Никулину
      Цирк - не парк, куда вы входите
      грустить и отдыхать. В цирке надо не высиживать,
      а падать и взлетать, и под куполом,
      под куполом,
      под куполом скользя, ни о чем таком сомнительном
      раздумывать нельзя. Все костюмы наши праздничные
      смех и суета. Все улыбки наши пряничные
      не стоят ни черта перед красными султанами
      на конских головах, перед лицами,
      таящими надежду, а не страх. О Надежда,
      ты крылатое такое существо! Как прекрасно