1963 ЗНОЙ
      Питер парится. Пора парочкам пускаться в поиск по проспектам полуночным за прохладой.
      Может быть им пора поторопиться в петергофский
      первый поезд, пекло потное покинуть, на перроне позабыть.
      Петухи проголосили, песни поздние погасли. Прямо перед паровозом проплывают и парят Павловска перрон пустынный,
      Петергофа плен прекрасный, плеть Петра, причуды Павла, Пушкина пресветлый взгляд.
      1964
      ИЗ ОКНА ВАГОНА
      Низкорослый лесок по пути в Бузулук, весь похожий на пыльную армию леших пеших,
      песни лихие допевших, сбивших ноги,
      продрогших,
      по суткам не евших и застывших, как будто в преддверье разлук.
      Их седой командир, весь в коросте и рвани, пишет письма домой на глухом барабане, позабыв все слова, он марает листы. Истрепались знамена, карманы пусты, ординарец безумен, денщик безобразен... Как пейзаж поражения однообразен!
      Или это мелькнул за окном балаган, где бушует уездных страстей ураган, где играют безвестные комедианты, за гроши продавая судьбу и таланты, сами судьи и сами себе музыканты...
      Их седой режиссер, обалдевший от брани, пишет пьеску на порванном вдрызг барабане, позабыв все слова, он марает листы, декорации смяты, карманы пусты, Гамлет глух, и Ромео давно безобразен... Как сюжет нашей памяти однообразен!
      1964
      ОДНА МОРКОВЬ С ЗАБРОШЕННОГО ОГОРОДА
      Мы сидим, пехотные ребята. Позади - разрушенная хата. Медленно война уходит вспять. Старшина нам разрешает спать.
      И тогда (откуда - неизвестно, или голод мой тому виной), словно одинокая невеста, выросла она передо мной.
      Я киваю головой соседям: на сто ртов
      одна морковь - пустяк... Спим мы или бредим? Спим иль бредим? Веточки ли в пламени хрустят?
      ...Кровь густая капает из свеклы, лук срывает бренный свой наряд, десять пальцев, словно десять свекров, над одной морковинкой стоят...
      Впрочем, ничего мы не варили, свекла не алела, лук не пах. Мы морковь по-братски разделили, и она хрустела на зубах.
      Шла война, и кровь текла рекою. В грозной битве рота полегла. О природа, ты ж одной морковью словно мать насытить нас смогла!
      И наверно, уцелела б рота, если б в тот последний грозный час ты одной любовью, о природа, словно мать насытила бы нас!
      1964
      ВРЕМЕНА
      Нынче матери все
      словно заново
      всех своих милых детей полюбили. Раньше тоже любили,
      но больше их хлебом корили,
      сильнее лупили.
      Нынче, как сухари,
      и любовь, и восторг, и тревогу,
      и преданность копят... То ли это инстинкт,
      то ли слабость души,
      то ли сам исторический опыт?
      Или в воздухе нашем само по себе
      развивается что-то такое, что прибавило им суетливой любви
      и лишило отныне покоя?
      Или, ждать отказавшись, теперь за собой
      оставляют последнее слово и неистово жаждут прощать, возносить
      и творить чудеса за кого-то другого?
      Что бы ни было там,
      как бы ни было там
      и чему бы нас жизнь ни учила, в нашем мире цена на любовь да на ласку
      опять высоко подскочила.
      И когда худосочные их сыновья
      лгут, преследуют кошек,
      наводняют базары, матерям-то не каины видятся - авели,
      не дедалы - икары!
      И мерещится им
      сквозь сумбур сумасбродств
      дочерей современных,
      сквозь гнев и капризы то печаль Пенелопы,
      то рука Жанны д'Арк,
      то задумчивый лик Монны Лизы.
      И слезами полны их глаза,
      и высоко прекрасные вскинуты брови. Так что я и представить себе не могу
      ничего,
      кроме этой любови!
      1964
      ПРОЩАНИЕ С ОСЕНЬЮ
      Осенний холодок. Пирог с грибами. Калитки шорох и простывший чай. И снова неподвижными губами короткое, как вздох:
      "Прощай, прощай..."
      "Прощай, прощай..." Да я и так прощаю все, что простить возможно, обещаю и то простить, чего нельзя простить. Великодушным я обязан быть.
      Прощаю всех, что не были убиты тогда, перед лицом грехов своих. "Прощай, прощай..." Прощаю все обиды, обеды у обидчиков моих.
      "Прощай..." Прощаю, чтоб не вышло боком. Сосуд добра до дна не исчерпать. Я чувствую себя последним богом, единственным умеющим прощать.
      "Прощай, прощай..." Старания упрямы (знать, мне лишь не простится одному), но горести моей прекрасной мамы прощаю я неведомо кому.
      "Прощай, прощай..." Прощаю, не смущаю угрозами, надежно их таю. С улыбкою, размашисто прощаю, как пироги, прощенья раздаю.
      Прощаю побелевшими губами, пока не повторится все опять осенний горький чай, пирог с грибами и поздний час
      прощаться и прощать.
      1964
      x x x
      То падая, то снова нарастая, как маленький кораблик на волне, густую грусть шарманка городская из глубины двора дарила мне.
      И вот, уже от слез на волосок, я слышал вдруг, как раздавался четкий свихнувшейся какой-то нотки веселый и счастливый голосок.
      Пускай охватывает нас смятеньем несоответствие мехов тугих, но перед наводнением смертельным все хочет жить.
      И нету прав других.
      Все ухищрения и все уловки не дали ничего взамен любви... ...Сто раз я нажимал курок винтовки, а вылетали только соловьи.
      1964
      МОЙ КАРАНДАШНЫЙ ПОРТРЕТ
      Шуршат, шуршат карандаши за упокой живой души. Шуршат, не нашуршатся, а вскрикнуть не решатся. А у меня горит душа, но что возьмешь с карандаша: он правил не нарушит и душу мне потушит. ...Последний штрих, и вот уже я выполнен в карандаше, мой фас увековечен... Но бушевать мне нечем, и жилка не стучит в висок, хоть белый лоб мой так высок, и я гляжу бесстрастно куда-то все в пространство. Как будет назван тот портрет? "Учитель",
      "Каменщик",
      "Поэт", "Немой свидетель века"?.. Но мне ли верить в это? Я смертен. Я горю в огне. Он вечен в рамке на стене и премией отмечен... ...да плакать ему
      нечем.
      1964
      x x x
      Ярославу Смелякову
      В детстве мне встретился как-то кузнечик в дебрях колючек, трав и осок. Прямо с колючек, словно с крылечек, спрыгивал он как танцор на носок, передо мною маячил мгновенье и исчезал иноходцем в траве... Может быть, первое стихотворенье зрело в зеленой его голове. - Намереваюсь! - кричал тот кузнечик. - Может ли быть? - усмехался сверчок. Из-за досок, из щелей, из-за печек крался насмешливый этот басок. Но из-за речек, с лугов отдаленных: - Намереваюсь! - как песня, как гром... Я их встречал, голубых и зеленых. Печка и луг им служили жильем. Печка и Луг - разделенный на части счастья житейского замкнутый круг, к чести его обитателей частых, честных, не праздных, как Печка и Луг, маленьких рук постоянно стремленье, маленьких мук постоянна волна... Пламени этого столпотворенье не успокоят ни мир, ни война, ни уговоры его не излечат, ни приговоры друзей и врагов... - Может ли быть?! - как всегда из-за печек. - Намереваюсь! - грохочет с лугов. Годы прошли, да похвастаться нечем. Те же дожди, те же зимы и зной. Прожита жизнь, но все тот же кузнечик пляшет и кружится передо мной.
      Гордый бессмертьем своим непреклонным, мировоззреньем своим просветленным, скачет, куражится, ест за двоих... Но не молчит и сверчок тот бессонный. Все усмехается. Что мы для них?
      1964
      ФОТОГРАФИИ ДРУЗЕЙ
      Деньги тратятся и рвутся, забываются слова, приминается трава, только лица остаются и знакомые глаза... Плачут ли они, смеются не слышны их голоса.
      Льются с этих фотографий океаны биографий, жизнь в которых вся, до дна с нашей переплетена.
      И не муки и не слезы остаются на виду, и не зависть и беду выражают эти позы, не случайный интерес и не сожаленья снова...
      Свет - и ничего другого, век - и никаких чудес.
      Мы живых их обнимаем, любим их и пьем за них...
      ...только жаль, что понимаем с опозданием на миг!
      1964
      x x x
      Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек? Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души? Как умудряется он успеть свое промолчать и свое пропеть, по планете просеменить, гнев на милость переменить? Как умудряется он, чудак, на ярмарке
      поцелуев и драк, в славословии и пальбе выбрать только любовь себе? Осколок выплеснет его кровь: "Вот тебе за твою любовь!" Пощечины перепадут в раю: "Вот тебе за любовь твою!" И все ж умудряется он, чудак, на ярмарке
      поцелуев и драк, в славословии
      и гульбе выбрать только любовь себе!
      1964
      КАПЛИ ДАТСКОГО КОРОЛЯ
      Вл. Мотылю
      В раннем детстве верил я, что от всех болезней капель Датского короля не найти полезней. И с тех пор горит во мне огонек той веры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
      Капли Датского короля или королевы это крепче, чем вино, слаще карамели и сильнее клеветы, страха и холеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
      Рев орудий, посвист пуль, звон штыков и сабель растворяются легко в звоне этих капель, солнце, май, Арбат, любовь выше нет карьеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
      Слава головы кружит, власть сердца щекочет. Грош цена тому, кто встать над другим захочет. Укрепляйте организм, принимайте меры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
      Если правду прокричать вам мешает кашель, не забудьте отхлебнуть этих чудных капель. Перед вами пусть встают прошлого примеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
      1964
      КАК НАУЧИТЬСЯ РИСОВАТЬ
      Если ты хочешь стать живописцем,
      ты рисовать не спеши. Разные кисти из шерсти барсучьей
      перед собой разложи, белую краску возьми, потому что
      это - начало, потом желтую краску возьми, потому что
      все созревает, потом серую краску возьми, чтобы осень
      в небо плеснула свинец, черную краску возьми, потому что
      есть у начала конец, краски лиловой возьми пощедрее,
      смейся и плачь, а потом синюю краску возьми, чтобы вечер
      птицей слетел на ладонь, красную краску возьми, чтобы пламя
      затрепетало, потом краски зеленой возьми, чтобы веток
      в красный подбросить огонь.
      Перемешай эти краски, как страсти,
      в сердце своем, а потом перемешай эти краски и сердце
      с небом, с землей, а потом... Главное - это сгорать и, сгорая,
      не сокрушаться о том. Может быть, кто и осудит сначала,
      но не забудет потом!
      1964
      x x x
      На арбатском дворе - и веселье и смех. Вот уже мостовые становятся мокрыми. Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. Мы устроим ему
      веселые похороны.
      По кладовкам по темным поржавеют коньки, позабытые лыжи
      по углам покоробятся... Плачьте, дети! Из-за белой реки скоро-скоро кузнечики к нам заторопятся.
      Будет много кузнечиков. Хватит на всех. Вы не будете, дети,
      гулять в одиночестве... Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. Мы ему воздадим генеральские почести.
      Заиграют грачи над его головой, грохнет лед на реке в лиловые трещины... Но останется снежная баба вдовой... Будьте, дети, добры и внимательны
      к женщине.
      1964 ПЕСЕНКА О ХУДОЖНИКЕ ПИРОСМАНИ
      Николаю Грицюку
      Что происходит с нами, когда мы смотрим сны? Художник Пиросмани выходит из стены,
      из рамок примитивных, из всякой суеты и продает картины за порцию еды.
      Худы его колени и насторожен взгляд, но сытые олени с картин его глядят,
      красотка Маргарита в траве густой лежит, а грудь ее открыта там родинка дрожит.
      И вся земля ликует, пирует и поет, и он ее рисует и Маргариту ждет.
      Он жизнь любил не скупо, как видно по всему... Но не хватило супа на всей земле ему.
      1964
      ГРИБОЕДОВ В ЦИНАНДАЛИ
      Цинандальского парка осенняя дрожь. Непредвиденный дождь. Затяжной. В этот парк я с недавнего времени вхож мы почти породнились с княжной.
      Петухи в Цинандали кричат до зари: то ли празднуют, то ли грустят... Острословов очкастых не любят цари, бог простит, а они не простят.
      Петухи в Цинандали пророчат восход, и под этот заманчивый крик Грибоедов, как после венчанья, идет по Аллее Любви напрямик,
      словно вовсе и не было дикой толпы и ему еще можно пожить, словно и не его под скрипенье арбы на Мтацминду везли хоронить;
      словно женщина эта - еще не вдова, и как будто бы ей ни к чему на гранитном надгробьи проплакать слова смерти, горю, любви и уму;
      словно верит она в петушиный маневр, как поэт торопливый - в строку... Нет, княжна, я воспитан на лучший манер, и солгать вам, княжна, не могу,
      и прощенья прошу за неловкость свою... Но когда б вы представить могли, как прекрасно упасть, и погибнуть в бою, и воскреснуть, поднявшись с земли!
      И, срывая очки, как винтовку с плеча, и уже позабыв о себе, прокричать про любовь навсегда, сгоряча прямо в рожу орущей толпе!..
      ...Каждый куст в парке княжеском
      мнит о себе. Но над Персией - гуще гроза. И спешит Грибоедов навстречу судьбе, близоруко прищурив глаза.
      1965
      ВСТРЕЧА
      Кайсыну Кулиеву
      Насмешливый, тщедушный и неловкий, единственный на этот шар земной, на Усачевке, возле остановки, вдруг Лермонтов возник передо мной, и в полночи рассеянной и зыбкой (как будто я о том его спросил) - Мартынов - что... он мне сказал с улыбкой. Он невиновен. Я его простил. Что - царь? Бог с ним. Он дожил до могилы. Что - раб?.. Бог с ним. Не воин он один. Царь и холоп - две крайности, мой милый. Нет ничего опасней середин. Над мрамором, венками перевитым, убийцы стали ангелами вновь.
      Удобней им считать меня убитым: венки всегда дешевле, чем любовь. Как дети, мы все забываем быстро, обидчикам не помним мы обид, и ты не верь, не верь в мое убийство: другой поручик был тогда убит. Что - пистолет?.. Страшна рука дрожащая, тот пистолет растерянно держащая, особенно тогда она страшна, когда сто раз пред тем была нежна... Но, слава богу, жизнь не оскудела, мой Демон продолжает тосковать, и есть еще на свете много дела, и нам с тобой нельзя не рисковать.
      Но, слава богу, снова паутинки, и бабье лето тянется на юг, и маленькие грустные грузинки полжизни за улыбки отдают, и суждены нам новые порывы, они скликают нас наперебой...
      Мой дорогой, пока с тобой мы живы, все будет хорошо у нас с тобой...
      1965
      ЦИРК
      Юрию Никулину
      Цирк - не парк, куда вы входите
      грустить и отдыхать. В цирке надо не высиживать,
      а падать и взлетать, и под куполом,
      под куполом,
      под куполом скользя, ни о чем таком сомнительном
      раздумывать нельзя. Все костюмы наши праздничные
      смех и суета. Все улыбки наши пряничные
      не стоят ни черта перед красными султанами
      на конских головах, перед лицами,
      таящими надежду, а не страх. О Надежда,
      ты крылатое такое существо! Как прекрасно
      твое древнее святое вещество: даже, если вдруг потеряна
      (как будто не была), как прекрасно ты распахиваешь
      два своих крыла
      над манежем
      и над ярмаркою праздничных одежд, над тревогой завсегдатаев,
      над ужасом невежд, похороненная заживо,
      являешься опять тем,
      кто жаждет не высиживать,
      а падать и взлетать.
      1965
      x x x
      Надежда, белою рукою сыграй мне что-нибудь такое, чтоб краска схлынула с лица, как будто кони от крыльца.
      Сыграй мне что-нибудь такое, чтоб ни печали, ни покоя, ни нот, ни клавиш и ни рук... О том, что я несчастен,
      врут.
      Еще нам плакать и смеяться, но не смиряться,
      не смиряться. Еще не пройден тот подъем. Еще друг друга мы найдем...
      Все эти улицы
      как сестры. Твоя игра - их голос пестрый, их каблучков полночный стук... Я жаден до всего вокруг.
      Ты так играешь, так играешь, как будто медленно сгораешь. Но что-то есть в твоем огне, еще неведомое мне.
      1965
      ПРОЩАНИЕ С НОВОГОДНЕЙ ЕЛКОЙ
      Синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зеленых. Где-то по комнатам ветер прошел: там поздравляли влюбленных. Где-то он старые струны задел тянется их перекличка... Вот и январь накатил-налетел, бешеный как электричка.
      Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили. Громко в картонные трубы трубя, словно на подвиг спешили. Даже поверилось где-то на миг (знать, в простодушьи сердечном): женщины той очарованный лик слит с твоим празднеством вечным.
      В миг расставания, в час платежа, в день увяданья недели чем это стала ты нехороша? Что они все, одурели?! И утонченные как соловьи, гордые, как гренадеры, что же надежные руки свои прячут твои кавалеры?
      Нет бы собраться им - время унять, нет бы им всем - расстараться... Но начинают колеса стучать: как тяжело расставаться! Но начинается вновь суета. Время по-своему судит. И в суете тебя сняли с креста, и воскресенья не будет.
      Ель моя, Ель - уходящий олень, зря ты, наверно, старалась: женщины той осторожная тень в хвое твоей затерялась! Ель моя, Ель, словно Спас-на-крови, твой силуэт отдаленный, будто бы след удивленной любви, вспыхнувшей, неутоленной.
      1966
      ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАМЯТИ
      Анатолию Рыбакову
      Не помню зла, обид не помню,
      ни громких слов,
      ни малых дел и ни того, что я увидел,
      и ни того, что проглядел. Я все забыл, как днище вышиб
      из бочки века своего. Я выжил. Я из пекла вышел. Там не оставил ничего. Теперь живу посередине
      между войной и тишиной, грехи приписываю богу,
      а доблести - лишь Ей одной. Я не оставил там ни боли,
      ни пепла, ни следов сапог, и только глаз мой карий-карий
      блуждает там, как светлячок. Но в озаренье этом странном,
      в сиянье вещем светляка счастливые былые люди
      мне чудятся издалека: высокий хор поет с улыбкой, земля от выстрелов дрожит, сержант Петров, поджав коленки, как новорожденный лежит.
      1967
      ГРУЗИНСКАЯ ПЕСНЯ
      М. Квливидзе
      Виноградную косточку в теплую землю зарою, и лозу поцелую, и спелые гроздья сорву, и друзей созову, на любовь свое сердце настрою... А иначе зачем на земле этой вечной живу?
      Собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощенье, говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву, царь небесный пошлет мне прощенье за прегрешенья... А иначе зачем на земле этой вечной живу?
      В темно-красном своем
      будет петь для меня моя Дали, в черно-белом своем
      преклоню перед нею главу, и заслушаюсь я, и умру от любви и печали... А иначе зачем на земле этой вечной живу?
      И когда заклубится закат, по углам залетая, пусть опять и опять предо мною плывут наяву синий буйвол, и белый орел, и форель золотая... А иначе зачем на земле этой вечной живу?
      1967
      ПЕСЕНКА О ДАЛЬНЕЙ ДОРОГЕ
      Б. Золотухину
      Забудешь первый праздник и позднюю утрату, когда луны колеса
      затренькают по тракту, и силуэт совиный склонится с облучка, и прямо в душу грянет
      простой романс сверчка.
      Пускай глядит с порога красотка, увядая, та гордая, та злая, слепая и святая... Что - прелесть ее ручек? Что - жар ее перин? Давай, брат, отрешимся. Давай, брат, воспарим.
      Жена, как говорится, найдет себе другого, какого-никакого, как ты,недорогого. А дальняя дорога дана тебе судьбой, как матушкины слезы всегда она с тобой.
      Покуда ночка длится, покуда бричка катит, дороги этой дальней на нас обоих хватит. Зачем ладонь с повинной ты на сердце кладешь? Чего не потеряешь - того, брат, не найдешь.
      От сосен запах хлебный, от неба свет целебный, а от любови бедной сыночек будет бледный, а дальняя дорога... а дальняя дорога... а дальняя дорога...
      1967
      СТАРИННАЯ СТУДЕНЧЕСКАЯ ПЕСНЯ
      Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары, и я за жизнь его тогда не дам и ломаной гитары. Как вожделенно жаждет век нащупать брешь у нас в цепочке... Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке.
      Среди совсем чужих пиров и слишком ненадежных истин, не дожидаясь похвалы, мы перья белые почистим. Пока безумный наш султан сулит нам дальнюю дорогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу.
      Когда ж придет дележки час, хлеб дармовой не нас поманит, и рай настанет не для нас, зато Офелия помянет.
      Пока ж не грянула пора нам отправляться понемногу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу.
      1967
      Ваше благородие, госпожа разлука,
      П.Луспекаеву
      Ваше благородие, госпожа разлука, мне с тобою холодно, вот какая штука. Письмецо в конверте погоди - не рви... Не везет мне в смерти, повезет в любви.
      Ваше благородие госпожа чужбина, жарко обнимала ты, да мало любила. В шелковые сети постой - не лови... Не везет мне в смерти, повезет в любви.
      Ваше благородие госпожа удача, для кого ты добрая, а кому иначе. Девять граммов в сердце постой - не зови... Не везет мне в смерти, повезет в любви.
      Ваше благородие госпожа победа, значит, моя песенка до конца не спета! Перестаньте, черти, клясться на крови... Не везет мне в смерти, повезет в любви.
      1967
      ПЕСЕНКА О МОЦАРТЕ
      И.Б.
      Моцарт на старенькой скрипке играет. Моцарт играет, а скрипка поет. Моцарт отечества не выбирает просто играет всю жизнь напролет. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не оставляйте стараний, маэстро, не убирайте ладони со лба.
      Где-нибудь на остановке конечной скажем спасибо и этой судьбе, но из грехов своей родины вечной не сотворить бы кумира себе. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не расставайтесь с надеждой, маэстро, не убирайте ладони со лба.
      Коротки наши лета молодые: миг и развеются, как на кострах, красный камзол, башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не обращайте вниманья, маэстро, не убирайте ладони со лба.
      1969
      РОМАНС
      Арбатского романса знакомое шитье, к прогулкам в одиночестве пристрастье; из чашки запотевшей счастливое питье и женщины рассеянное "здрасьте"...
      Не мучьтесь понапрасну: она ко мне добра. Светло иль грустно - век почти что прожит. Поверьте, эта дама из моего ребра, и без меня она уже не может.
      Бывали дни такие - гулял я молодой, глаза глядели в небо голубое, еще был не разменен мой первый золотой, пылали розы, гордые собою.
      Еще моя походка мне не была смешна, еще подошвы не поотрывались, за каждым поворотом, где музыка слышна, какие мне удачи открывались!
      Любовь такая штука: в ней так легко пропасть, зарыться, закружиться, затеряться... Нам всем знакома эта возвышенная страсть, поэтому нет смысла повторяться.
      Не мучьтесь понапрасну: всему своя пора. Траву взрастите - к осени сомнется. Вы начали прогулку с арбатского двора, к нему-то все, как видно, и вернется.
      Была бы нам удача всегда из первых рук, и как бы там ни холило, ни било, в один прекрасный полдень оглянетесь вокруг, и все при вас, целехонько, как было:
      арбатского романса знакомое шитье, к прогулкам в одиночестве пристрастье, из чашки запотевшей счастливое питье и женщины рассеянное "здрасьте"...
      1969
      x x x
      Владлену Ермакову
      Тот самый двор, где я сажал березы, был создан по законам вечной прозы и образцом дворов арбатских слыл: там, правда, не выращивались розы, да и Гомер туда не заходил... Зато поэт Глазков напротив жил.
      Друг друга мы не знали совершенно, но, познавая белый свет блаженно, попеременно - снег, дожди и сушь, разгулы будней и подъездов глушь, и мостовых дыханье,
      неизменно мы ощущали близость наших душ.
      Ильинку с Божедомкою, конечно, не в наших нравах предавать поспешно, и Усачевку, и Охотный ряд... Мы с ними слиты чисто и безгрешно, как с нашим детством - сорок лет подряд; мы с детства их пророки...
      Но Арбат!
      Минувшее тревожно забывая, на долголетье втайне уповая, все медленней живем, все тяжелей... Но песня тридцать первого трамвая с последней остановкой у Филей звучит в ушах, от нас не отставая.
      И если вам, читатель торопливый, он не знаком, тот гордый, сиротливый, извилистый, короткий коридор от ресторана "Прага" до Смоляги, и рай, замаскированный под двор, где все равны:
      и дети и бродяги, спешите же...
      Все остальное - вздор.
      1970
      ПРИЕЗЖАЯ СЕМЬЯ ФОТОГРАФИРУЕТСЯ У ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ
      На фоне Пушкина снимается семейство. Фотограф щелкает, и птичка вылетает. Фотограф щелкает,
      но вот что интересно: на фоне Пушкина!
      И птичка вылетает.
      Все счеты кончены, и кончены все споры. Тверская улица течет,
      куда не знает. Какие женшины на нас кидают взоры и улыбаются...
      И птичка вылетает.
      На фоне Пушкина снимается семейство. Как обаятельны
      (для тех, кто понимает) все наши глупости и мелкие злодейства на фоне Пушкина!
      И птичка вылетает.
      Мы будем счастливы
      (благодаренье снимку!). Пусть жизнь короткая проносится и тает. На веки вечные мы все теперь в обнимку на фоне Пушкина!
      И птичка вылетает.
      1970
      x x x
      Зачем торопится в Сибирь поэт Горбовский? Чтоб делать там с души своей наброски.
      Под ребрами, в таинственной глуши, отчаиваясь и надеяясь сладко, как разноцветные карандаши, она истаивает без остатка.
      Покуда мир совсем не перешит, ее бродячий скарб увязан снова. Все плачет в ней, ликует,верещит, безумствует
      и просит слова.
      Что она, боже, делает с собой! То красным коршуном она забьется, то нежностью зальется голубой, то черною слезою вдруг прольется...
      Пока асфальт холодный топчем мы, все то же повторяя, как по нотам, он дожидается конца зимы и улетает со своим блокнотом туда, где дни, как вольные стрелки, чем безвозвратней
      тем сильнее... Там лучше ловятся
      слова
      в силки, а сердцу там вольнее и больнее...
      Дуй, паровоз, в трубу, свисти в свисток, пугай прохожих старомодным ликом. Спеши, лошадка, торопись, ездок... Эй, женщины, не поминайте лихом!
      1970
      СЧИТАЛОЧКА ДЛЯ БЕЛЛЫ
      Я сидел в апрельском сквере. Предо мной был божий храм. Но не думал я о вере, я глядел на разных дам.
      И одна, едва пахнуло с несомненностью весной, вдруг на веточку вспорхнула и уселась предо мной.
      В модном платьице коротком, в старомодном пальтеце, и ладонь - под подбородком, и загадка на лице.
      В той поре, пока безвестной, обозначенной едва: то ли поздняя невеста, то ли юная вдова.
      Век мой короток - не жалко, он длинней и ни к чему... Но она петербуржанка и бессмертна посему.
      Шли столетья по России, бил надежды барабан. Не мечи людей косили слава, злато и обман.
      Что ни век - все те же нравы, ухищренья и дела... А Она вдали от славы на Васильевском жила.
      Знала счет шипам и розам и безгрешной не слыла. Всяким там метаморфозам не подвержена была...
      Но когда над Летним садом возносилася луна, Михаилу с Александром, верно, грезилась она.
      И в дороге, и в опале, и крылаты, и без крыл, знать, о Ней лишь помышляли Александр и Михаил.
      И загадочным и милым лик Ее сиял живой Александру с Михаилом перед пулей роковой.
      Эй вы, дней былых поэты, старики и женихи, признавайтесь, кем согреты ваши перья и стихи?
      Как на лавочках сиделось, чтобы душу усладить, как на барышень гляделось, не стесняйтесь говорить.
      Как туда вам все летелось во всю мочь и во всю прыть... Как оттуда не хотелось в департамент уходить!
      1972 БАТАЛЬНОЕ ПОЛОТНО
      Сумерки. Природа. Флейты голос нервный.
      Позднее катанье. На передней лошади едет император
      в голубом кафтане. Серая кобыла с карими глазами,
      с челкой вороною. Красная попона. Крылья за спиною,
      как перед войною.
      Вслед за императором едут генералы,
      генералы свиты, славою увиты, шрамами покрыты,
      только не убиты. Следом - дуэлянты, флигель-адъютанты.
      Блещут эполеты. Все они красавцы, все они таланты,
      все они поэты.
      Все слабее звуки прежних клавесинов,
      голоса былые. Только цокот мерный, флейты голос нервный,
      да надежды злые. Все слабее запах очага и дома,
      молока и хлеба. Где-то под ногами и над головами
      лишь земля и небо.
      1973
      СТАРИННАЯ СОЛДАТСКАЯ ПЕСНЯ
      Отшумели песни нашего полка, отзвенели звонкие копыта. Пулями пробито днище котелка, маркитантка юная убита.
      Нас осталось мало: мы да наша боль. Нас немного, и врагов немного. Живы мы покуда, фронтовая голь, а погибнем - райская дорога.
      Руки на затворе, голова в тоске, а душа уже взлетела вроде. Для чего мы пишем кровью на песке? Наши письма не нужны природе.
      Спите себе, братцы, - все придет опять: новые родятся командиры, новые солдаты будут получать вечные казенные квартиры.
      Спите себе, братцы, - все начнется вновь, все должно в природе повториться: и слова, и пули, и любовь, и кровь... времени не будет помириться.
      1973
      ЖИЗНЬ ОХОТНИКА
      К.Ваншенкину
      1
      Первый день, первый день! Все прекрасно, все здорово, хоть уж на всем второго дня
      лежит косая тень.
      2
      День второй - день чудес, день охоты, день объятий, никаких еще проклятий ни из уст и ни с небес.
      Все пока как будто впрок, все еще полно значенья, голосок ожесточенья легкомыслен, как щенок.
      3
      Третий день - день удач. За удачею удача. Удивляйся и чудачь, поживи еще,
      чудача.
      Нет пока лихих годин выражений осторожных... Бог беды на тонких ножках в стороне бредет один.
      И счастливой на века обещает быть охота, и вторая капля пота, как амброзия, сладка.
      4
      День четвертый. Рука оперлась на подлокотник... Что-то грустен стал охотник, нерешителен слегка.
      Вездесущая молва, о возможном
      все страннее, капли пота солонее и умеренней слова.
      Счастлив будь, Сурок в норе! Будь спокойна, Птица в небе! Он в раздумьях о добре, в размышлениях о хлебе.
      Из ствола не бьет дымок, стрелы колют на лучину. Все, что было лишь намек, превращается в причину.
      5
      Пятый день. Холодна за окном стоит погода. Нет охоты есть работа. Пота нет лишь соль одна.
      Отрешенных глаз свинец, губ сухих молчанье злое... Не похоже,