ДМБ

Иван Охлобыстин

ДМБ

– Есть такое слово: «надо»! – говорил военком, обходя строй вновь призванных защитников отечества.

– А я тогда присягу принимать не буду, – крикнул один из призывников, стоящих на самом краю со связанными за спиной руками.

– Эх дружок, молод ты, – вздыхал военком, – не ты выбираешь присягу, а присяга выбирает тебя. Секретарь. запишите эти простые, но в тоже время великие слова.

Секретарь-прапорщица быстро зачирикала в блокноте.

Через огромный пустырь сломя голову бежал парень с перекошенным от ужаса лицом. Следом за ним мчались два милицейских мотоцикла с распущенной рыболовной сетью. Несколько прыжков, несколько поворотов колес, дикий выкрик и все было кончено – парня поймали.

– Жизнь без армии – это все равно что любовь в резинке – движение есть, а прогресса нет, – продолжал военком.

Секретарь-прапорщица продолжала записывать.

– Толя, ты зачем работу нашу пожег? – спросил мастер молодого человека, стоящего на дымящихся руинах завода.

– Я не нарочно, – ответил тот, – эксперимент это был, на предмет рационализаторского предложения.

– А нельзя было хотя бы бухгалтерию со столовой оставить?

– Чой та?

– Сегодня получка должна была быть.

– Я не подумал.

– Не подумал? Теперь думай, как первым поездом в войска укатить – иначе за решетку усадят, как жирафу.

– В человеке все должно быть прекрасно – погоны, кокарда, исподнее, иначе это не человек, а млекопитающее, – вещал военком.

Секретарь записывала.

Один молодой брюнет кушает макароны и говорит маме: – Мама, я в солдаты не хочу идти, боюсь.

Она ему отвечает: – Надо дядю Витю звать из Ерденево. Дядя Витя зоотехник и знает, как в армию не ходить.

За окном университетской аудитории грохотала гроза, но в самом помещении царил уют.

– Применяя это средство, вы гарантируете предельно долгий срок деятельности карбюратора, и поршневых колец… – вдохновенно декламировал еще один герой статной деканше, стоя у нее за спиной и производя ритмические телодвижения поясницей. У деканши, как у породистой лошади, в такт словам вздрагивали ноздри и икра правой ноги.

Тут в аудиторию заглянул декан, поправил очки, узнал жену и обнаружил приспущенные штаны на студенте.

– Зинаида к маме с чемоданами, а Вы, молодой человек, наденьте брюки и зайдите ко мне с зачеткой, а потом в армию, годы у вас подходящие. – тут же с академической строгостью решил он.

– Есть разные люди. Одни родину от врага защищают, другие жен своих педагогов без трусов за сиськи по институтам таскают. И те, и другие могут быть солдатами, только первые уже солдаты, а вторые еще нет, их мать! – разглагольствовал военком.

В грязном переулке Бирюлево, у разрисованной хулиганами стены стоит доктор в белом халате и с ларингоскопом на лбу, в руках врача целлофановый мешок таблеток. К доктору подходит молодой шатен.

– Пациент, Вы деньги принесли? – спрашивает у него врач.

Молодой человек молча отдал ему пачку денег и забрал пакет.

– Простите, – не выдерживает доктор, – а зачем вам столько галоперидолу?

– Я его натурально съем и меня повезут в дурдом, – спокойно ответил тот, попутно разглядывая хрупкий шрам от лоботомии на своем лбу в зеркало врача.

– Но зачем? – не понял тот.

– Не плющет меня в солдаты идти, – сказал шотен и удалился.

– Природа не храм и уж тем более не мастерская, природа – тир и огонь в нем нужно вести на поражение, – откровенничал военком, стоя перед группой кришнаитов.

– У нас убеждения, – сказал один из них.

– Какие такие убеждения? – брезгливо спрашивает военком.

– Веруем, – говорят, – в Господа Говинду Харе Кришну. А он нам в людей стрелять не велит.

– Все, – говорит военком, – вы нам подходите. И Говинда ваша ничего, жидковата, но ничего. И стричь вас опять же не надо. И люди вы видно выносливые – четыре часа харе кришну орать не каждый сдюжит. Пойдете в химвойска.

Молодой шатен сидел на краю крыши с Карлосоном и делился своими мыслями – понимаешь брат Карлсон, который живет на крыше, я галоперидолу скушал, а меня в армию тянет все больше и больше. Что же мне делать, брат Карлсон, который живет на крыше?.. Ладно, полетели к военкомату.

– Нет военный – это не профессия, это половая ориентация, – пришел к выводу военком, разглядывая в зеркале на своей голой и мускулистой груди татуировку изображающую мчащегося волка байкера на харлее.

Из ванны, закутанная в полотенце и с неизменным блокнотом в руках, вышла голая прапорщица-секретарь. Она аккуратно перешагнула растяжку с гранатой, приделанной к косяку двери, и плюхнулась в кровать, сверкнув на мгновение ягодицей с изображением тарантула, пожирающего тучную птицу.

Ночь. Военкомат. Внутрь не пускают. Шатен стучится. Приезжает милиция, два человека о трех головах. Спрашивает, – что, мол, гражданин, не спится?

Он говорит, – Не искушай, Горыныч, без нужды. Мы хотим с Карлсоном, который живет на крыше, служить в артиллерии.

– Нет препятствий патриотам! – ответили они, отдали честь и выдохнули три длинных языка пламени.

Распахиваются огромные, мерцающие чистотой и богатством, двери казино. По красной ковровой дорожке на порог, в сопровождении толпы шикарно одетых господ, выходит худощавый молодой человек, зачесанный на прямой прибор. Он победно окидывает взглядом площадь перед казино, вытянувшихся во фронт перед ним швейцаров, выстроившиеся перед порогом такси, затягивается сигарой и получает крепкий пинок под зад от здоровенного охранника, отчего летит со ступенек к такси.

– Как обычно, в Эль Гаучо? – спокойно интересуется таксист.

– В военкомат, – отвечает молодой человек.

Открылась дверь, на кухню вошел дядя Витя и говорит – надо ему указательный палец отвалить. Без указательного пальца в солдаты не берут, потому что стрелять нечем. Предлагаю циркулярку. Но если на дому, то и кусачками можно.

Молодой человек ему возражает – как же я без указательного пальца, дядя Витя, жениться буду?

А тот говорит – а чего, говорит, ты указательным пальцем с женой делать будешь?

А я говорю – поди знай, я человек молодой!

А дядя Витя ему говорит – раз ты такой молодой, то тебе тогда надо в штаны по-маленькому ходить, иначе говоря – ссаться, по-научному – инурез. С инурезом тоже не берут.

А молодой человек недоумевает – дядя, я ссаться не хочу, я брезгую. И потом, как же я буду по-маленькому, если меня бабушка в одно время приучила – в четыре утра, бабушка дояркой была, у нее в пять дойка начиналась. Брала, значит, меня, малыша, – и на очко.

А дядя говорит – четыре утра – отличное время! Делу время, а потехе час. Ссысь на людях, либо палец отнимать будем.

– Сынок, будь мужчиной, как твой пропавший без вести отец, – кивнула мама.

Привели его в военкомат.

Военком ему говорит – Что, солдат, ссымся?

– Так точно! – отвечает, – ссусь!

– Ну, это, солдат, не беда, – говорит, начальник, – такая сегодня экологическая обстановка, все ссутся: и я ссусь, и даже главком пысается бывает, но по ситуации. Что ж нам – из за этого последний долг родине не отдавать? Твой позорный недуг мы в подвиг определим – пошлем тебя в десантники, ты там еще и сраться начнешь.

Для убедительности начальник надул себе в голифе, повернулся к строю новобранцев и объявил: – А теперь всех на распределительный пункт! Чао, буратины! Можете даже писать мне письма до востребования, меня зовут Себастьян Перейра – торговец черным деревом. Шутка. Ха! Ха! Ха!

Холеные руки, унизанные золотыми перстнями выкладывают на стол пачки денег, золотые часы, бриллиантовые колье и прочие предметы буржуазного быта, звучит голос за кадром:

Да, жизнь – это колода карт!.. Кстати я именно тот чувак которого выкинули из казино.

Сложный был год. Налоги, катастрофы, проституция, бандитизм и недобор в армию. С последним мириться было нельзя и за дело принялся знающий человек – наш военком. Он собрал всех тунеядцев, дураков и калек в районе. Даже глухих определил в погранотряд «Альпийские Тетерева». Столько лет уже прошло, а они еще где-то чудят в горах. В отличие от всех остальных, я пошел по духовным соображениям. Мне было душно от мира, мир ко мне симпатий тоже не испытывал. Надо было сделать выбор. В монастырях не давали курить, в тюрьмах пить, оставалась армия. Армия – прекрасная страна свободы… и от мира, и от себя.

Двое крепких солдат выгрузили из автобуса пьяных в дым призывников и сложили штабелями у порога распределительного пункта под памятником мифическому герою революции.

Выгрузили – не помню в деталях, как и где. Помню только, что меня тошнило и над головой кто-то хмурый, бронзовый стоял в бурке, и еще кто-то рядом визжал:

– А чего я – нанялся за ним убирать?

А ему добрым голосом отвечали:

– Это, сынок, и называется – Родину защищать.

В общем, приехали. Ночью того же дня я поднялся и пошел с помещением знакомиться.

Пункт напоминал собой спортзал в молдавской спецшколе: повсюду расставлены деревянные лавки, на стенах бумажные плакаты героического содержания. В зале находилось человек двести. Один с лицом спринтера у телефона стоял:

– Марина, ты меня жди, и я вернусь. Да! Да! Что? Нет, Марина, к Баринову на день рождения не ходи, и к Толяну не ходи, а к тете Вере ходи. Ты дома, зайчик? Что? А, спишь! А кто у тебя там кашляет? Передай деде привет. А ты чего сопишь? Простудилась? Надо лечиться. Ты ложись в больницу. Я тебе письмо написал, на семи листах. На место доберусь, конверт куплю и пошлю. Ты мне сушки с маком пришли и аудиокассету с Борисом Гребенщиковым.

Стоящий рядом призывник его поторапливал:

– Давай, давай! Сворачивайся, мне домой надо позвонить, у меня сеструха рожает от завцеха…

На другом конце зала у дверей стонал дядя Витя, обращаясь к часовому:

– Да ты чего!.. Я тебе, дубина, говорю, я в армию уже ходил, а теперь я племянника провожал, вон такой обоссанный, губастенький у стены валяется. Ты проверь. Мне через час на дойку идти. Башмаков моя фамилия. Виктор Эдвардович.

Непреклонный часовой шмыгал гайморитом и отвечал:

– Дежурный придет, там разберутся…

Подошел я к стоящим у окна бойцам и спрашиваю:

– Где, говорю, мужики, берут в морские котики? В стройбат у меня нет настроения, не выношу бесплатного физического труда.

У них глаза повыпучивались:

– А ты чего косить не будешь? – Видно, так им здесь не понравилось.

– Смешные вы люди! – удивляюсь я. – Зачем же мне тогда было сюда ехать? Косить дома надо. Хотя на любителя. Я вам советую бутылку разбить и стекла нажраться. Верное дело. А я лично еду на халяву здоровья и знаний набираться.

– Да! – говорят ребята. – Ишь как тебя тыркнуло. Ну, на, выпей, может, отпустит… – и протягивают стакан с топорами.

Я выпил и упал навзничь, как в кино про войну. И опять все тот же голос заверещал:

– Что вы, издеваетесь!? Я только что за этой тварью убирал! Что я – виноват, что с ним рядом все время оказываюсь?

И все тот же добрый голос отвечал:

– Это, сынок, называется – Родину защищать.

Мне снилось, что за окном кто-то толстый летает.

Когда я открыл глаза, то увидел, что лежу там же где упал вчера

Один из бойцов – рыжий в панаме достал ее из за пазухи и предложил:

– Шмалите, друзья, сколько хотите, у Карлсона, который живет на крыше, там же и парники. Как вы уже наверно поняли, – я Малыш.

Потом к нам привели генерала-ветерана в орденах – чуть ни за взятие Шипки.

– Внучки! – крикнул он, – Пуля – дура, а штык – молодец!

– Не рви, батя, глотку, – посоветовал ему кто-то из толпы, – Лучше угости.

– А как же! – обрадовался тот и выставил из авоськи две трехлитровые банки зеленоватого самогона. – Только здесь бабка не достанет, не унизит гвардейца.

– Может, не надо?! – пробовал его остановить провожатый капитан авиации. – Помните, как в прошлый раз нехорошо вышло?

– Молчать! У меня ваш маршал под Кенигсбергом сортиры чистил, когда я тараном эсминец брал за чакушку! Восемь машин положил, а на мне ни царапины! – взвизгнул старый озорник. – Даешь Беломорканал! За родину! За победу! Хлебай, внучки, ханку!

Что внучки послушно и исполнили.

– Лютый дед, – долго еще мы вспоминали ветерана, – Таким дедам надо памятники чугунные на вокзалах ставить, а не руки ремнем вязать и уж ни как ни в вытрезвитель сдавать. За деда – чудо-богатыря! – и выпили.

И видим на пункт пришел офицер с зелеными погонами и заперся в комнате у туалета.

– Особист, разведчик, – объяснил один из бойцов.

Начали к нему водить по одному всех находящихся в пункте. Выходили оттуда чаще с задумчивым видом, что уже наводило на серьезные размышления. Одни говорили:

– Угрожал.

Другие:

– Взятку предлагал, но не дал.

Третьи просто плевались

Последним вышел тощий кришнаит.

– Какой хитрый человек! – сокрушался он.

– Чего спрашивал-то? – спросил я.

– Я не понял, – признался кришнаит и удалился.

Когда я вошел в комнату, капитан пил чай с вафлями, потрясая у уха колокольчиком.

– А! А! – спрятал колокольчик и простонал он, когда я закрыл за собой дверь, – плохие у вас дела гражданин призывник.

– А у кого они сейчас хорошие? – согласился я.

– У вас дела не просто плохие, а еще хуже, – продолжил он и откусил кусок вафли.

– Чем раньше? – не на шутку встревожился я.

– Гораздо, – кивнул он и откусил еще кусок.

– Кошмар! – схватился я за сердце.

– Кошмар! – согласился капитан и отпил глоток чаю.

– Что будем делать, товарищ контрразведчик? – с надеждой спросил я.

– Будем помогать соответствующим органам выявлять неблагонадежных элементов в армии, – сообщил заговорческим тоном особист.

– Я как раз знаю одного такого, – столь же таинственно прошептал я.

– Побожись? – уточнил он.

– Чтоб мне пусто было! – быстро поклялся я и доложил, – У дежурного офицера газы!

– Поподробнее! Какие газы? Маркировка, производные. – вяло заинтересовался контрразведчик и откусил очередной кусок вафли.

– Газы сугубо удушливые. Срок годности истек, производные – копченая колбаса, сыр Волна, лимонад Колокольчик. Как в туалет сходит, полчаса невозможно войти – глаза режет. – отчеканил я.

– Понятно. Ведите наблюдение. Мы с Вами свяжемся. Свободны.

По выходу от разведчика я послал к нему Малыша и Карлсона, а сам, соответственно, выпил водки.

На четвертый день меня облили холодной водой и привели к начальнику распределительного пункта, к полковнику.

– Вы, молодой человек, собираетесь служить или вы к нам на побывку? – прищурившись, спрашивает полковник. – Три набора сменилось, а вы все шалите. Вами весь пункт провонял.

– О чем разговор!? – киваю я, и тут же предлагаю. – Пошлите меня куда-нибудь в горячую точку. Снайпером. Я очень усидчивый.

– Что-то такое мы вам и прописали, – отвечает начальник – А заодно и вашему дружку…

У меня после этих слов упало. Если бы вы знали моих друзей! (фото: на фоне милицейской линейки братья Алиевы, в профиль и анфас) Я им денег немало был должен. Ну, не получилось отдать. Ну, не получилось. Надеялся из армии паек присылать… Хотя они сами нарывались – в руки купюры совали. В лицо кидались. ( фото: переулок у ресторана Уют, в лицо герою летят пяти долларовые купюры ) Восточная кровь, пенная. Братья Алиевы – Улугбек и Максуд. Братья держали ресторан Уют на Сходненской и на момент нашего нежного знакомства только-только продали свой годовалый БМВ. (фото: переулок у ресторана Уют, на его фоне стоят братья Алиевы и их БМВ) К сути: как-то невзначай проговорился я Максуду, что могу под его деньги хороший процент взять. (фото: Герой и один из братьев Алиевых стоят у ресторана УЮТ)

Говорю:

– Максуд, как я восхищаюсь твоим умом и мужеством! Ты не человек, а газонокосилка. К тебе доллары так и липнут. Даже не думал о таком герое.

Максуд кушал киви и особо не протестовал:

– Я, – говорит, – Хачапури торговал, куртками торговал, Соней торговал и имел уважение.

– Так вот, – рассказываю я, – Тут меня один министр с одним банкиром познакомил. Ну, мы поехали сначала с ними в музей, посмотрели бивень мамонта, а потом он мне и говорит: Не хочешь по блату деньги поместить? Дашь тридцать и через месяц возьмешь сорок. Я ему отвечаю: Надо посмотреть мои депозиты, но у меня есть один близкий друг – практически родственник. Предложу, конечно, если он ни в Париже на сельскохозяйственной выставке.

Максуд, киви бросил, своим калькулятором позвенел и к Улугбеку. Слово за слово. Они подрались даже от перевозбуждения. (2 фото: на фоне ресторана УЮТ Максуд бьет Улукбека в ухо, потом Улукбек бьет Максуда в нос) Дали мне денег. (фото: на фоне ресторана УЮТ братья Алиевы протягивают в объектив пачки денег) В тот же день сплошные флешь рояли. (фото: Герой сидит в казино за игральным столом, пьет коктейль и курит сигару. Лицо довольное ) А потом пошел пиковый, черный период неудач, в которые моментально включись все оставшиеся у меня на руках средства сирот Алиевых. (фото: Герой сидит в казино за игральным столом, пьет чай, курит сигарету. Лицо недовольное) Падение орла и сокола!.. Бородинская битва, где я мог лишиться зрения, до первой звезды. (Надорванное фото: чья то туфля бьет Героя в копчик )

В общем, спрашиваю у полковника:

– Какому дружку? С усами или без? – спрашиваю.

– Очень умному, но очень аккуратному, – смеется полковник, машет рукой, и вводят длинного такого, тощего, в очках – не Алиева, слава Богу.

А он, не гляди что в очках, злой видно. Орет:

– Не имеете права! Я с ним не поеду! У него желудок больной! Я буду ходатайствовать!

А я ему говорю:

– Не гони на мой желудок. Я в детстве подшипник переварил.

– Он еще и идиот! – взвизгнул длинный. Да так громко, что меня опять выворотило. На этот раз на полковника.

– В приемник! – загудел полковник. – В нагрузку к тормозу.

Ему докладывают:

– Нам так и не удалось выяснить, как тормоза зовут.

– Назовите пока в приписных Федей, у него морда толстая, ему подойдет! – махнул рукой начальник и пошел мундир застирывать.

Нас с тощим вывели из кабинета сначала в зал, потом в коридор, а потом уж в приемник. Там мы обнаружили сидящего у стены мордоворота. Хмурый такой, как бобр.

Я его спрашиваю:

– Тебя как, Федя, зовут?

Тут произошло чудо. Федя минуты три пожевал губами и дамским грудным голосом сказал:

– Меня зовут Анатолий Васильевич Пестемеев. Я слесарь-инструментальщик четвертого разряда.

– А чего ж ты им-то имя не называл? – поинтересовались мы.

Он глубоко задумался, да так глубоко, что мы надежду потеряли. Наконец, он опять пожевал и ответил:

– Че баловать!? Пусть документы ищут. Сами потеряли.

К вечеру нашли Федины документы у медбрата, а чуть позже за нами пришел покупатель-прапор. С огромной головой, и от него так воняло перегаром, что меня опять чуть не стошнило.

Новые друзья, щурясь от солнца, выходят из распределительного пункта, вслед за ними воровато выглядывает мятое лицо прапора.

Дикий прапор и Сирена.

– Товарищи призывники, – сказал прапор. – Надо понимать всю глубину наших глубин. Короче, поехали.

– Командир, – спросил очкарик. – А нам оружие дадут?

– Триста тридцать пять, – как-то качнувшись на месте, обещал прапор и вывел нас на влажный вечерний проспект.

Мимо шли гражданские люди, в своих нелепых заботах и переживаниях.

– Трезвые люди! – изумлялся Федя, изрядно одуревший за время своего сидения в приемнике.

– Женщины! – вторил ему тощий.

– Без бороды! – поддакивал я, трогая себя за колючий подбородок.

Всю дорогу прапор у нас клянчил деньги:

– Мужики, а у вас деньжат нэма? Треба сувенир командиру купить. Генералу. Циркуль для схем.

– Нэма, мужик, деньжат, – отвечал я.

– Не дам, у меня только для еды, – говорил Федя и почему-то щупал себя за массивный пах.

Наконец, у тощего, который оказался студентом института международных отношений и Владиком, средства нашлись . . .

– Заманал ты меня военный, – вздохнул он и выудил из кармана котлету пятидесятитысячных купюр и представился нам, – меня, однополчане, зовут Владислав, для вас – Владик. Я продал папин микроскоп.

– Папа микробы смотрел? – спросил Федя.

– Смотрел, курилка, – согласился Владик.

Мы пришли в ресторан на речном вокзале и сели за стол у самой эстрады. Тут же к нам подскочил вертлявый официант и замер над головами в ожидании солидного заказа.

– Что будем кушать, мальчики? – спросил у нас бывший студент.

– Я много, – тут же сориентировался Федя и добавил, – оливье и майонеза побольше. У нас в столовой хорошую оливье давали, много. Однажды я даже в обморок упал. Обкушался. Меня мастер домой нес.

– Какая отвратительная история, – брезгливо сморщился Владик и повернулся к официанту, – Мне рулечку жирненькую и винца молодого.

Официант быстро зачирикал карандашом в блокноте.

– Труа бутте де водка. Авек плизир, – отчего-то перешел на французский прапор.

Я взял шашлык.

Официант вильнул отвислым задом и удалился за заказом.

И началось.

Владик женщину-проктолога из Уфы заклеил и пошел танцевать, я пел со сцены «Сиреневый туман», Федя все оливье в ресторане сожрал.

– Мадмуазель, – кружась в танце, шептал Владик своей партнерше. – Вы прекрасны!

– Как Эдита Пьеха? – кокетливо уточняла та.

– Определенно! – восторженно вздыхал очкарик и просил. – Можно я вас мягко потрогаю за талию?

– Но талия гораздо выше, – смущалась докторша.

– Разве это сможет стать препятствием для наших флюидов? – не понимал Владик.

– Это не может, но вот тот мужчина с патлатой бородой за третьим столиком может, – объясняла блондинка.

– Почему? – негодовал наш влюбленный призывник.

– Потому что это мой муж – Григорий Савельевич Топоров – серебряный призер чемпионата Европы по метанию молота, – информировала она и любопытствовала, – а как вас зовут?

– Зовите меня просто – Элвис Пресли, поэт-песенник, – откликался расстроенный студент.

Пока мы ели, пели и танцевали, прапор опустошил бутылку столичной в одно лицо и сдал окончательно. Он поднялся из-за стола, вышел на мягких ногах в центр зала и с криком:

– Пропади все пропадом! – начал выделывать такие лихие фортеля ногами, что дважды его из салатов на ближнем столе вытаскивали. Кончилось это предсказуемым появлением военного патруля. Начальник патруля, майор по званию, отдал распоряжение двум морячкам и те, деловито заломив прапору руки, потащили его спиной к выходу.

– Негодяи! – орал, как резаный, прапор. За неимением лучшего плана я подошел к патрулю и сказал:

– Товарищи военные! В принципе, я не против, чтобы вы этого гидроцефала спеленали, но он меня и моих закадык в армию транспортирует на выполнение почетного героического задания. Если вы его все-таки заберете, то мы однозначно поменяем явки и разбежимся по району, как крысы. Решать вам.

Майор подумал и решил:

– Армии нужны солдаты. Без солдат в армии абсурд и коррупция. Счас урегулируем.

С присущей всем армейцам смекалкой, он подошел к нашему столу и налил два стакана водки. Один стакан офицер употребил сам, другой заставил выпить прапора. Тот выпил, издал гортанный выкрик и опал, как озимые. Майор удовлетворенно хмыкнул и, сопровождаемый морячками, удалился.

Пришлось нам самим на сопроводительные документы смотреть. Между карманным календарем с голой гражданкой и фантиком от соевой шоколадки «Балет» мы нашли свои военные билеты. По документам мы плыли на пароходе «Рихард Зорге» в город Икс, в часть со сложной цифрой, служить ракетчиками стратегического назначения.

– Федя, ты хотя бы понимаешь, что тебе доверят кнопку от атомной бомбы? – поздравлял Владик.

– От ядерного щита, дружище, – кивал я.

– Надо очень, – пожимал плечами невозмутимый слесарь-инструментальщик.

– А я бы бахнул, – сознался я.

– Юноши, а не хотите продажной любви? – на привокзальной площади предложила нам, возникшая неведомо откуда привокзальная синявка.

– Я тебе сейчас лицо обглодаю, – сообщил Федя.

Синявка отчего-то сразу прониклась и растворилась в толпе столь же стремительно, как и появилась.

Тут наш прапор пришел в себя, оглядел площадь безумным глазом и пытался от нас убежать с опереточным криком:

– От меня не убежишь!

Мы кинули ему в спину сумкой и поймали. Потом на вокзале он, как пес, захотел в туалет.

– Хочу пипи, – заявил он и остановился.

– Елки-палки, военный – тебя в спешке делали, твоя жизнь реклама – безопасного секса, – вздохнул Владик.

– Иди вон в кусты. – посоветовал я прапору.

– Офицеры в кустах не слабятся, – гордо возразил тот.

– Что нам тебе – баобаб искать? – рассердился студент.

– Давайте его в туалет на вокзале отведем, – предложил сердобольный Федя, – чего ему страдать? Пусть поссыкает.

Мы отвели прапора на вокзал в туалет. Он вошел туда и заперся в кабинке навсегда.

– Открывай, подонок! – полчаса кричали мы ему.

– Сарынь на кичку! – неслось из кабинки, после чего прапор обязательно спускал воду и дико хохотал.

– Прапор – глубоко невоспитанный тип! – сформулировал Владик.

– Определенно, – согласился Федя.

– Что там невоспитанный – дикий прапор! – поправил я.

Пришлось прапора через дырку под дверью, за ноги вытаскивать. Я его за левую туфлю тащил и отчего-то представлял, что, скорее всего в этот момент, на другом конце города, в моей съемной квартире, среди распоротых подушек дико тоскуют по мне братья Улугбек и Максуд.

Короче, еле прибыли к кораблю. Прапора нес на плече, как казак невесту, Бомба. Стюард не хотел нас пускать, ему не нравилось настроение прапора.

– Он не пассажир, а дрянь какая-то! – беспокоился моряк.

– Вы что такое говорите! – вмешался я и объяснил, – данный субъект – герой трех горячих точек, балтиец, с контузией на всю башку. У него к вечеру давление подскакивает до трехсот шестидесяти.

– Точно? – не поверил стюард.

– К гадалке не ходи, – заверили мы его в один голос.

– Ладно, заноси, – смягчился моряк, – но в коридор героя не отпускать. У меня ковры.

Уже в каюте мы еще попили пивка, положили прапора, где чемоданы, и договорились называться по военному, для азарту: я – Пулей, Владик – Штыком, Федя – Бомбой.

– Будешь ты, Федя, Бомбой.

– Почему Бомбой?

– Потому что вспыльчивый. Ты, Владик, будешь Штыком, потому что стройный, а я буду Пулей, потому что в цель.

Пароход, как обдолбанный, мчался прочь от нашего города, за бортом стремительно проплывали дохлые собаки с мечтательными выражениями на застывших мордах и речные семафоры, с багажной полки беспрерывно пердел проказник прапор, в миру Коля Казаков, а мы мечтали о подвиге.

– Если пошлют в горячую точку и наградят звездой, то квартира без очереди, – сказал Бомба. – И, конечно, везде без очереди.

– А если еще и ногу оторвет, – продолжил я, – в собесе деревянную дадут, попугая-матершинника и черную метку.

– А пиратов больше нет, – с грустью заключил Бомба и откусил пирожок.

Бомба ошибался.

На верхней палубе пробили склянки и я предложил:

– Может, по кораблю погуляем, с морскими традициями познакомимся?

– Я проголодался, – поддержал мою инициативу Бомба.

– И я не прочь предаться легкой, поэтической флегме, – с достоинством согласился Штык.

Мы связали спящего прапорщика простынями и вышли из каюты. Сразу же в коридоре мы столкнулись с матросом, который тащил ящик шампанского куда-то вглубь.

– Кто гуляет? – спросили у него.

– Леопольда Роскошного жениться везут, – ответил моряк и облизнулся, – с цыганами и кордебалетом.

– Обожаю кордебалет, – вздохнул Штык.

– Про этого Леопольда в газете «Гудок» писали, что он цыганский барон и наркотиками торгует через ларьки Союзпечати, – вспомнил Бомба.

– Роскошно жить не запретишь! – заключил я.

Мы поднялись по лестнице на палубу. Прошли мимо окон ресторана. Уселись на деревянные шезлонги у борта и стали смотреть на темный берег, проплывающий мимо.

– Когда-то я хотел стать капитаном подводной лодки, – признался Штык, помолчал и добавил, – но у меня клаустрофобия.

– А я с папой каждое лето плавал на пароходе «Иван Сусанин», – включился я в романтическую беседу, – папа ночью воровал воблу, которую моряки сушили на корме.

– Вобла соленая и хрустящая, – кивнул Бомба.

– Правда, помимо воблы, папа еще воровал личные вещи пассажиров и однажды нас крепко потузили и высадили на берег. Больше мы не плавали, а скоро папа умер от глубокой старости и не оставил никакого наследства, – закончил я рассказ.

– Сквалыга, – крякнул Штык.

– Романтик! – поправил я его и предложил – может, немного расслабимся?

– У меня кончились деньги, – пожал плечами Штык.

– Но у нас есть Леопольд Роскошный, – напомнил я.

– Предполагаешь, что Леопольд – хлебосол и душка? – нехорошо улыбнулся Штык.

– А как же! – кивнул я, – он же барон, у них это в крови.

Мы спустились вниз, подошли к двери куда матрос затаскивал шампанское и постучались.

– Ес!! – утвердительно раздалось с той стороны.