2

Джулиан Инглиш проснулся мгновенно, почувствовав, что лишь на секунду опередил появление их служанки Мэри. Так и есть: в дверях показалась Мэри.

— Мистер Инглиш, миссис Инглиш говорит, уже одиннадцать часов. — И чуть потише добавила: — С рождеством вас, мистер Инглиш.

— И вас с рождеством, Мэри. Вы получили свой конверт?

— Да, сэр. Мне его дала миссис Инглиш. Большое вам спасибо. Мамаша просила передать, что будет молиться за вас и за миссис Инглиш. Закрыть окна?

— Да, пожалуйста.

Он полежит, пока Мэри в комнате. Какой хороший день! Солнце, а на окнах висят сосульки, настоящие сосульки, которые вместе с рождественским венком и занавесями делают окно похожим на праздничную открытку. На улице тихо. Весь Гиббсвилл отдыхает после снегопада. Раздался звук, который мог означать только одно: кто-то из детей в семье Харли, живущей в соседнем доме, получил в подарок на рождество санки и теперь обновляет их на своем дворике, отделенном от дворика Инглишей лишь двухфутовой живой изгородью. Комната согреется быстро, лучше полежать еще несколько минут.

Хорошо бы таких дней было побольше. Медленно, не поворачивая головы, он приподнялся на подушках и взял со столика между кроватями пачку сигарет. И почувствовал, что лучше не смотреть на кровать Кэролайн, и — посмотрел. Так и есть: ее постель осталась неразобранной. И в ту же минуту все случившееся вернулось к нему, оглушив его, как будто он очутился слишком близко к огромному колоколу, который вдруг стал звонить. Пальцы сунули в рот сигарету, умело помогли закурить. Он не думал о сигарете, ибо вместе со звоном колокола пришло желание опохмелиться и чувство раскаяния. Не сразу, но припомнилось все, что он натворил. Мерзость! Он представил себе, как плеснул виски в Гарри Райли, в его жирную, вульгарную ирландскую морду. А сейчас на земле царят рождество и покой.

Он вскочил, позабыв про тепло и уют — пол оказался ледяным, — сунул ноги в шлепанцы и пошел в ванную. Физически он много раз чувствовал себя гораздо хуже, но и нынче ему было порядком плохо. Самочувствие, прямо сказать, неважное, коли смотришь на себя в зеркало и выше переносицы ничего не видишь. Не видишь своих глаз, не видишь, растрепаны ли у тебя волосы. Видишь только щетину на лице, волосок за волоском, волосы на груди да ключицы, что выпирают чуть ниже горла. Видишь свою пижаму и складки на шее и что-то похожее на кровь на нижней губе, но это не кровь. Сначала чистишь зубы, что немного помогает, но этого явно не достаточно. Тогда пробуешь одно полосканье для рта за другим. Ко времени выхода из ванной ты уже готов закурить, жаждешь либо кофе, либо виски и страшно сожалеешь, что у тебя нет лакея, который зашнуровал бы тебе ботинки. Надеть брюки оказывается делом непростым, но ты справляешься с этой задачей, напялив на себя первые, которые нащупал в гардеробе. Зато выбор галстука требует долгого размышления. Снова и снова разглядываешь галстуки, смотришь на них, переводишь взгляд на ноги: какого цвета на тебе брюки? Темно-серые. Что ж, к темно-серому костюму идет практически любой галстук.

Наконец Джулиан выбрал галстук с мелким черно-белым рисунком, решив надеть рубашку с крахмальным воротничком. Такую рубашку приходится надеть, потому что рождество, а значит, его ждет обед в родительском доме. Наконец он завершил свой туалет, но когда оглядел себя в зеркале в полный рост, он все еще не мог посмотреть самому себе в глаза, хотя и знал, что выглядит неплохо. Черные кожаные туфли блестели от ваксы, как лакированные. Он разложил по карманам в определенном порядке все нужные ему вещи: бумажник, часы на цепочке, крошечный золотой баскетбольный мяч, значок клуба «Фи Бета Каппа» в виде ключика, два доллара серебром, самопишущую ручку, носовой платок, портсигар и кожаный кошелек для ключей. Еще раз посмотрел на себя и подумал, как хорошо бы снова лечь спать. Но если бы он лег, то опять бы принялся думать, а думать он себе не разрешал, пока не выпьет кофе. Держась за перила, он спустился вниз по лестнице.

Посреди гостиной на столе он увидел груду свертков, очевидно, рождественских подарков. Кэролайн в комнате не было, поэтому он прошел в столовую и, раздвинув двери в буфетную, сказал:

— Мэри, пожалуйста, только апельсиновый сок и кофе.

— Апельсиновый сок на столе, мистер Инглиш, — отозвалась Мэри.

Он залпом проглотил сок. В нем был лед, чудесный лед. Мэри принесла кофе. Когда она вышла, он вдохнул идущий от кофе пар. Не менее приятно, чем пить. Сначала он выпил черный кофе без сахара. Потом положил в чашку кусок сахара. И лишь остаток разбавил сливками и закурил сигарету. «Хорошо бы не выходить из дому, — размышлял он. — Сидеть дома всю жизнь и никого не видеть. Кроме Кэролайн, Кэролайн мне нужна».

Допив кофе, он отхлебнул воды со льдом и вышел из столовой. Стоя перед столом с грудой подарков, он услышал, что кто-то вытирает ноги на крыльце. Почти тотчас же дверь распахнулась. Это была Кэролайн.

— Здравствуй, — сказала она.

— Здравствуй, — ответил он. — С рождеством тебя.

— Спасибо, — сухо поблагодарила она.

— Извини, конечно, — сказал он, — но куда ты ходила?

— Относила подарки детям Харли, — ответила она, вешая свое пальто из верблюжьей шерсти в стенной шкаф под лестницей. — Бубби желает тебе счастливого рождества и спрашивает, не хочешь ли ты покататься на его новых санках. Я сказала, что вряд ли у тебя сегодня появится такое желание. — Она села и принялась расстегивать свои теплые ботинки. У нее были красивые ноги, их не портили даже толстые шерстяные чулки в клетку. — Послушай… — начала она.

— Я весь внимание.

— Хватит шутить, — сказала она, вставая и одергивая юбку. — Послушай меня. Вот что я хочу тебе сказать. По-моему, лучше отнести браслет обратно ювелиру.

— Почему? Тебе он не нравится?

— Нравится. Красивая вещь, такую не часто увидишь. Только он тебе не по карману. Я знаю, сколько он стоит.

— Ну и что? — спросил он.

— Ничего. По-моему, нам теперь надо экономить каждый цент.

— Почему?

Она закурила сигарету.

— Из-за твоего вчерашнего поступка. Нет смысла обсуждать, зачем ты это сделал, я хочу тебе только сказать, что ты приобрел себе врага на всю жизнь.

— Глупости. Он, конечно, разозлился, но не беспокойся, я все улажу. Что-нибудь придумаю.

— Это ты так полагаешь. А я тебе вот что скажу. Знаешь ли ты, с какой быстротой расходятся по нашему городу слухи? Тебе, наверное, кажется, что да, но лучше послушай меня. Я только что пришла от Харли — кроме них и Мэри, я сегодня еще никого не видела. Так вот, не успела я войти в их дом, как Герберт Харли сказал: «Наконец-то нашелся человек, который поставил Гарри Райли на место». Я, конечно, постаралась отшутиться, как будто это все очень смешно, но понимаешь ли ты, что это значит, если Герберту Харли уже все известно? Вывод такой: об этом известно всему городу. Харли, по-видимому, сообщили по телефону, потому что их машина еще не выезжала из гаража. На снегу нет следов от колес.

— Ну и что?

— Как что? Ты стоишь и спрашиваешь меня: «Ну и что?» Ты что, перестал соображать или до сих пор пьян? Весь город знает, что произошло, и как только Гарри это поймет, он будет мстить тебе всеми способами, кроме разве убийства. И не мне тебе объяснять, что он и без убийства легко с тобой расправится. — Она встала и разгладила юбку. — Поэтому-то я и думаю, что лучше отнести браслет обратно ювелиру.

— Но я же купил его тебе. Я заплатил за него.

— Его возьмут обратно. Тебя там знают.

— Я могу позволить себе такой подарок, — сказал он.

— Нет, не можешь, — возразила она. — Кроме того, мне он не нужен.

— Ты хочешь сказать, тебе не нужен подарок от меня?

Прикусив губу, она помедлила с секунду, потом кивнула.

— Да. Именно это я имела в виду.

Он подошел к ней и взял ее за плечи. Она не вырывалась, но отвернула голову.

— В чем дело? — спросил он. — Неужели Райли что-нибудь для тебя значит?

— Нет. Ничего. Но ты этому не веришь.

— Вот уж чепуха, — возразил он. — У меня и в мыслях не было, будто у тебя с ним роман.

— В мыслях не было? Серьезно? — Она освободилась из его рук. — Может, ты вправду и не думал, что у меня с ним роман, но в голову тебе это приходило. Что то же самое. Вот почему ты и плеснул ему в лицо виски.

— Я мог гадать, целовалась ли ты с ним, но я никогда не считал, что у тебя с ним роман. И виски я плеснул ему в лицо только потому, что не люблю его. Терпеть не могу его дурацкую ирландскую морду. И его анекдоты.

— Однако прошлым летом, когда тебе понадобились деньги, его лицо тебя не раздражало. И между прочим, учти вот еще что. Ты, наверное, считаешь, что, если дойдет до полного разлада, люди примут твою сторону, а все твои друзья тебя поддержат, и это его напугает, раз он хочет вершить дела в Ассамблее. Так вот: не слишком рассчитывай на это, потому что практически все твои приятели, за исключением одного-двух, состоят в должниках у Гарри Райли.

— Откуда ты знаешь?

— Он сам мне сказал, — ответила она. — Быть может, Джеку, Картеру, Бобу и прочим и хотелось бы принять твою сторону, и, быть может, в другое время они бы так и поступили, но не мне тебе напоминать, что сейчас депрессия и что Гарри Райли практически единственный человек в городе, у кого есть деньги.

— Держу пари, он придет к нам на вечер, — сказал Джулиан.

— Если придет, то только благодаря мне. Я постараюсь его уговорить, но удовольствия мне это не доставит. — Она подняла на него взгляд. — О господи, Джу, зачем ты это сделал? Зачем ты делаешь такие вещи? — Она заплакала, но когда он приблизился к ней, отстранила его. — Противно все это, а ведь я так тебя любила.

— Я люблю тебя. Ты это знаешь.

— Как у тебя все просто. По дороге домой ты обзывал меня и проституткой и сукой, но то унижение, какое я пережила в клубе, еще хуже. — Она взяла у него носовой платок. — Мне еще нужно переодеться, — сказала она.

— Как ты думаешь, мама с папой знают об этом?

— Вряд ли. Твой отец, если б услышал, уже примчался бы сюда. Впрочем, откуда мне знать? — Она вышла из комнаты, но тотчас же вернулась. — Мой подарок в самом низу, — сказала она.

От этих слов ему стало совсем тошно. Под всеми этими свертками лежало нечто, купленное ею много дней, а может и недель, назад, когда все было совсем иначе, чем теперь. Когда она это покупала, она думала о нем и о том, что ему хотелось бы получить в подарок, рассматривала одно, другое, выбирала, искала что-то определенное, потому что именно это ему было нужно или нравилось. Кэролайн, когда делала подарок, думала, что купить, а не хватала первую попавшуюся на глаза вещь. Один раз она подарила ему на рождество носовые платки. Никто не дарил ему носовых платков, а они как раз были ему нужны. И сейчас что бы ни лежало в свертке, покупая это, она думала о нем. По размеру свертка он не мог догадаться, что там. Он развернул его. Там было два подарка: свиной кожи коробочка, в которой хватало места для двух пар запонок, для кнопок от пристяжных воротничков и набора булавок и зажимов для галстуков — Кэролайн положила туда с дюжину передних и задних кнопок. Вторая вещь была тоже свиной кожи: футляр для носовых платков, который растягивался, как аккордеон. На крышке каждого из этих двух предметов были маленькие золотые буковки Дж.М.И., и это тоже был знак внимания: Кэролайн, выбирая подарок, хотела, чтобы ему понравилось. Кроме нее, никто на свете не знал, что он любит инициалы Дж.М.И., а не Д.И. или Д.М.И. Может, она была даже способна объяснить, почему именно так ему нравилось. Сам он не знал.

Он стоял возле стола, не сводя глаз с футляра и коробочки, и испытывал страх. На-верху, в спальне, была не просто женщина, а личность. То, что он ее любил, казалось незначительным по сравнению с тем, что она собой представляла. Он только любил ее и поэтому знал о ней гораздо меньше, чем любой приятель или знакомый. Другие люди видели ее и беседовали с ней, когда она была самой собой, собственным, неискаженным «я». Мысль о том, что ты знаешь человека лучше остальных только потому, что делишь с ним постель и ванную комнату, глубоко неверна. Да, только он, он один знал, как она ведет себя в минуту экстаза, лишь ему было ведомо, когда она чересчур расходилась, грустно ли ей или весело до безумия — сама она этого не знала. Но это отнюдь не означало, что он знает ее. Вовсе нет. Это значило только, что он ей ближе всех, когда они близки, но (эта мысль пришла к нему впервые), быть может, дальше, чем остальные в другие минуты. Именно так казалось сейчас. «Какая же я сволочь!» — сказал он себе.

II

На первой странице утренней газеты «Гиббсвилл-сан» разместилось на ширину двух колонок взятое в рамки и украшенное Санта Клаусом и рождественскими шариками длинное стихотворение.

— Ну, наконец-то Мервин Шворц добился того, что искал.

— Чего? — спросила Ирма.

— Пули в лоб в борделе вчера вечером, — ответил ее муж.

— Что? — воскликнула Ирма. — О чем ты говоришь?

— Пожалуйста, — сказал ее муж, — вот здесь на первой странице. Мервин Шворц, тридцати пяти лет от роду, житель Гиббсвилла, был убит в «Капле росы»…

— Ну-ка покажи, — сказала Ирма и вырвала газету из рук мужа. — Где?.. Да ну тебя! — рассердилась она и бросила в него газету.

Он смеялся, чуть захлебываясь и повизгивая.

— Думаешь, смешно? — спросила она. — Нашел, чем шутить, когда тебя могут услышать дети.

Продолжая смеяться, он подобрал газету и принялся читать рождественские стихи Мервина Шворца, который прежде все свои праздничные опусы (по случаю рождества, дня рождения Вашингтона, пасхи, Дня поминовения, Дня независимости, Дня перемирия) отдавал в вечернюю газету «Стэндард». Но «Стэндард» в день перемирия не поместил его стихи на первой странице, поэтому теперь он сотрудничал в «Гиббсвилл-сан». Первую строфу Лют Флиглер прочитал вслух нараспев и сюсюкая.

— В котором часу подавать обед? — спросила Ирма.

— Как только будет готов, — ответил Лют.

— Ты только час назад завтракал. Зачем тебе обедать так рано? Я думала, часа в два.

— Не возражаю, — согласился он. — Я не очень голоден.

— Откуда тебе быть голодным? — спросила она. — После такого завтрака. Пойду застелю постели, а миссис Линч тем временем поставит индейку, и мы сможем пообедать в два или в половине третьего.

— Не возражаю.

— Дети не очень проголодаются. Кэрли пихал в себя конфеты до тех пор, пока я не забрала коробку.

— Пусть ест, — разрешил Лют. — Рождество бывает раз в году.

— И слава богу. Ладно, я дам им конфеты, но с одним условием: ночью, если у них разболится живот, вставать будешь ты.

— С удовольствием. Иди, дай им конфеты. Пусть едят до отвалу, а Тедди и Бетти поднеси еще и по стаканчику. — Словно раздумывая, он притворно нахмурился и потер подбородок. — Не уверен только насчет Кэрли. Он еще, пожалуй, мал, но думаю, и ему вреда не будет. А может, угостить его сигарой?

— Перестань, — сказала она.

— Да-а-а, давай, пожалуй, дадим Кэрли сигару. Между прочим, я намерен отвести Тедди в публичный дом нынче вечером. Пусть…

— Лют! Перестань болтать! Вдруг кто-нибудь из детей спустился сверху и слышит, что ты говоришь? Они и так скоро будут все знать. Помнишь, что сказала Бетти прошлым летом?

— Ерунда! Сколько Тедди лет? Шесть?

— Шесть с половиной, — ответила Ирма.

— Когда мне было столько, сколько Тедди, я уже переспал с четырьмя девочками.

— Перестань, Лют. Прекрати сейчас же. Ты даже не представляешь, как дети все подхватывают, одно слово там, другое здесь. Они куда умнее, чем ты думаешь. Тебе сегодня никуда не надо, а?

— Нет. А что? — Он достал пачку сигарет из нижнего правого кармана жилета и закурил.

— Просто так. Помнишь, на прошлое рождество тебе пришлось ехать в Рединг?

— То было в прошлом году, а нынче почти никто не дарит «кадиллаки». Я помню ту поездку. Это была спортивная машина, «ла-саль», а не настоящий «кадиллак». Вез я его Полу Дейвинису, поляку-гробовщику, что живет на горе. Ему хотелось получить машину к рождеству, но так, чтобы его сын ее не видел, поэтому мы и держали ее в Рединге. А когда доставили, оказалось, что парень давно знает, какой его ждет подарок. Мать ему сказала. И под Новый год он ее уже разбил.

— Ты мне об этом никогда не рассказывал, — сказала Ирма.

— Ты меня не спрашивала, как заявила заклинательница змей своему мужу. Между прочим, миссис Линч согласилась побыть с ребятами сегодня вечером?

— Ага.

— Тогда я, пожалуй, позвоню Уилларду и скажу ему, что мы едем. Я возьму «студебеккер». В нем мы вшестером свободно разместимся. Семь пассажирских мест, и мы сядем трое впереди и трое сзади, не откидывая боковых сидений. Сколько всего будет народу?

— По-моему, двенадцать. Десять или двенадцать. Пока неизвестно. Если родители Эмили приедут из Шамокина, то они с Харви не смогут быть. Но это не имеет значения. Они собирались ехать в автомобиле Уолтера, поэтому, если они не поедут, в его машине будет четверо.

— Позвоню-ка я лучше в гараж, договорюсь насчет «студебеккера». — Он подошел к телефону. — Алло, это говорит Лют Флиглер. С рождеством тебя. Послушай, этот «студебеккер», черный, что мы получили в обмен от доктора Лури… Да, старая машина доктора Лури. Послушай, не давай его никому, ладно? Я спрашивал босса, можно ли мне взять эту машину на сегодня, и он сказал, можно, понятно? Я просто решил предупредить, чтобы никто из вас ее не утащил. Если тебе нужно куда-нибудь поехать, возьми мой «роллс». Серьезно, Джо, если хочешь сделать мне одолжение, поставь цепи на «студебеккер». Ладно? Прекрасно. — Он повесил трубку и сказал Ирме: — Все в порядке.

— Уилларду можешь позвонить попозже, — посоветовала она. — Я сказала ему, что мы позвоним, если не сможем поехать. Поэтому, раз не звоним, он считает, что мы едем.

— А как со спиртным? — спросил Лют.

— Вечеринку же устраивает Уиллард. Должно быть, и спиртное он обеспечивает.

— Да? А ты знаешь, сколько стоит в «Дилижансе» выпивка? Семьдесят пять центов рюмка, девочка, и не всем его продают. Не думаю, что Уиллард собирается поить нас вином, да еще по такой цене. Приготовлю-ка я, пожалуй, джину и возьму с собой бутыль на всякий случай. Не можем же мы заставлять Уилларда платить за все, что выпьют и съедят двенадцать человек.

— Может, не двенадцать, а десять.

— Пусть десять. Какая разница? По полтора, а то и по два доллара нужно платить при входе, что уже двадцать без лимонада, сельтерской и сэндвичей. А знаешь, сколько дерут в «Дилижансе» за обычный сэндвич с курятиной? Целый доллар. Если Уилларду все это дело обойдется в сорок долларов, не считая спиртного, ему, можно сказать, повезло. Нет, приготовлю-ка я джин. Хотя обожди, босс подарил мне целую кварту хлебной водки. Я хотел было припрятать ее, но может, взять ее с собой?

— Обойдемся и джином. У тебя получается отличный джин, все говорят.

— Я знаю, но джин — это джин. Могу я раз в жизни быть честным и взять с собой водку? Глядишь, и другие чего-нибудь принесут, тогда выпьем не всю бутыль.

— Ты только, пожалуйста, не пей много, если собираешься вести машину, — сказала Ирма.

— Не беспокойся. На здешних дорогах не страшно, я их знаю. Я разолью водку в бутылки поменьше и, когда подъедем к «Дилижансу», одну из них оставлю в пальто. Тогда все решат, что у меня всего лишь небольшая бутылка, и будут поосмотрительнее. Но мне кажется, все, если они хоть чего-то соображают, притащат с собой.

— Наверное, — согласилась она. — Пойду-ка я наверх стелить постели. Надо посмотреть, не погладить ли брюки от твоего смокинга.

— Правильно. А обязательно его надевать?

— Ладно, ладно, не прикидывайся. Ты в нем хорошо выглядишь, и тебе это известно. Ты любишь его надевать, не притворяйся.

— Да я и не отказываюсь, — сказал он. — Я просто о тебе забочусь. Ты же будешь ревновать, когда другие женщины увидят меня в смокинге и начнут зазывать на веранду. Я просто не хочу испортить тебе вечер, вот и все.

— Глупости, — возмутилась Ирма.

— Боишься сказать, что думаешь на самом деле?

— Не твое дело, мистер похабник. — И она ушла.

«Что за женщина!» — подумал он и снова принялся за газету. На рождество Гувер примет корреспондентов…

III

Было около двух часов ночи, когда Аль Греко появился в дверях ресторана «Аполлон». «Аполлон», собственно, был и ресторан и гостиница. Гостиница эта существовала почти сто лет, но семья пенсильванских немцев, которые владели рестораном до того, как его купил Джордж Папас, гостиницей не занималась, и она была закрыта. Когда же Джордж Папас, который по приезде в Гиббсвилл еще ходил в белых греческих юбках, начал зарабатывать на ресторане деньги, кто-то поведал ему, что почти столетие в этом же здании была и гостиница, и Джордж, потратив уйму денег, снова ее открыл. Номера там были маленькие и выглядели несгораемыми благодаря железным кроватям и прочей мебели, но отличались чистотой и стоили недорого, а поэтому «Аполлон» пользовался большим успехом у заезжих коммивояжеров, которые существуют за счет мелкого надувательства. Им большой «Джон Гибб-отель» был не по карману.

Аль Греко принадлежал к тем немногим, кто постоянно жил в «Аполлоне». У него была там комната, за которую он ничего не платил. Между Эдом Чарни и Джорджем Папасом существовала некая договоренность, согласно которой деньги из рук в руки не переходили. Эд поселил Аля в «Аполлоне», чтобы он всегда был под рукой. Когда в город наведывались по своим делам пришлые гангстеры или друзья, они всегда искали Эда в «Аполлоне». И если его там не было, пусть будет там кто-то другой; этим другим обычно и был Аль Греко.

Шляпу Аль не снял, но свое темно-синее пальто нес на руке. Ресторан был пуст, только у мраморной стойки сидел и пил кофе Смитти, водитель такси и сводник с твердой таксой в один доллар пятьдесят центов, но Смитти постоянно торчал у стойки с чашкой кофе в руках. За прилавком, где обычно торговали сигарами, стоял сам Джордж Папас. Казалось, будто он сидит, но Аль-то знал, что Джордж стоит. Сложив на груди свои толстые руки, он опирался ими о прилавок, а вид у него был такой, словно он испытывает сильную боль. У Джорджа всегда был такой вид, будто час назад он объелся и сейчас страдает от несварения желудка. Однажды Аль видел, как Джордж кидал кости пятнадцать раз подряд, выиграл больше двенадцати тысяч долларов, а выглядел все равно так, будто жутко мучился от боли.

За стойкой стоял Кубок. Он, по-видимому, в эту ночь остался единственным официантом на весь ресторан. Кубку было лет двадцать, может, меньше. Небольшого роста, с дурным цветом лица и отвратительным запахом изо рта, он получил свое прозвище из-за больших, в треть головы, ушей, к тому же оттопыренных, которые служили предметом постоянных шуток. Предметом шуток служило и отсутствие у Кубка интереса к женщинам, но однажды его затащили в «Каплю росы», заплатив за него, и, когда он спустился вниз, Мими сказала: «Знаете что, умники? Этот парень стоит всех вас. Он единственный настоящий мужчина среди всей вашей братии. Что скажете, а?» И Кубок слушал ее слова с удовольствием, его маленькие глазки блестели и зло щурились. С тех пор никто не смеялся над ним и над его пристрастием к одиночеству. Его по-прежнему называли Кубком, а также Бертой, но относились с известным уважением.

Аль не разговаривал с Джорджем Папасом. Они презирали друг друга. Джордж презирал Аля за то, что Аль был всего лишь рядовым членом шайки, а Аль — Джорджа за то, что Джордж совсем не принадлежал к ней. Они общались только за игрой в кости, где их беседа сводилась к замечаниям вроде: «Что, прокатился?» — и тому подобное. Аль повесил пальто на вешалку и обеими руками взялся за шляпу, чтобы не потревожить прическу.

Он подобрал газету «Филадельфия паблик леджер», которая лежала на прилавке перед Джорджем, и сел за стол, отведенный компании Эда. Стол этот находился в самой передней части зала, в углу возле окна, где в аквариуме копошились различные ракообразные. Аль посмотрел первую страницу: Гувер собирается устроить на рождество прием для представителей прессы. Он перелистал газету и нашел новости спорта.

— Здорово, — раздался голос. Это был Кубок.

— Здорово, Кубок, — ответил Аль.

— Двойное виски? Бекон с корочкой? Кофе? — спросил Кубок.

— Нет, — ответил Аль. — Подай мне меню.

— Для чего? — спросил Кубок. — Читай лучше газету.

— Черт бы тебя побрал! Подай мне меню, пока я тебя не прирезал.

— Ладно, ладно, — сказал Кубок, убегая. Он вернулся с меню в руках и положил его справа от Аля. — Пожалуйста.

— Ты еврей, что ли? Тебе что, не сказали, что сегодня рождество, или в тех местах, откуда ты родом, рождество не справляют? Между прочим, откуда ты, милок?