— Это важно знать, — сказал Джордж Локвуд. Он отметил про себя, что коридорный не выразил ему соболезнования и вообще никак не комментировал вчерашнее скандальное происшествие. Очевидно, Деборио дал своему персоналу соответствующие инструкции. Как бы в подтверждение этого, коридорный отпер дверь смежной комнаты.

— Вот вам вторая комната, сэр, — сказал он и ушел.

Джордж занялся составлением графика телефонных разговоров. Вот этим он любил заниматься. Он был дотошен: подсчитал время, необходимое для каждого разговора, и предусмотрел резерв времени на непредвиденные звонки. К его изумлению, первым человеком, позвонившим ему из города (это было в одну минуту девятого), оказалась Уилма.

— Я только что получила чудесную длинную телеграмму от Бинга, твоего сына. Прочитать? — спросила она.

— Если очень длинная, то не надо, — ответил он. — Я лучше потом прочту.

— Она заняла целую страницу. Но ты должен, я думаю, знать, что он едет сюда.

— Когда?

— По-моему, он уже в пути. У нас ведь разница во времени. Какая?

— В Калифорнии на три часа меньше, чем у нас. Когда здесь восемь, там — пять. Он едет в Нью-Йорк или еще куда-то? Мог бы сесть в Чикаго на поезд и доехать до Филадельфии, а оттуда — тоже поездом или в машине — добраться до Шведской Гавани.

— Он ничего об этом не пишет. Просто: «Сажусь первый поезд Восток».

— Наверно, пришлет еще телеграмму. Имей в виду, Уилма, что я пробуду здесь все утро, и не забудь про Шервуда Джеймса. В том номере у меня еще один телефон.

— Об этом я уже забыла, но теперь буду помнить, — сказала она.

Весь день, следуя графику и время от времени внося в него поправки, он разговаривал с адвокатами, похоронным бюро, чиновниками административных служб, друзьями Деборио и с Дэйзи Торп из своей конторы. Все служащие вышли на работу, но он отослал их домой, оставив только Дэйзи. Всякий раз, когда он чувствовал, что у него образуется короткая пауза, он придумывал себе какое-нибудь занятие: ему не хотелось оставаться без дела, ибо безделье возвратило бы его к мыслям о сыне. За всю истекшую ночь, начиная со звонка Джеральдины, он ни разу не подумал о Бинге и ни разу ему не пришло в голову известить его, установить с ним прямую или косвенную связь. Как будто Бинга вообще не существовало. Время от времени в памяти всплывали имена школьных товарищей Пена, его знакомых в деловом мире — мужчин и женщин, занимавших в жизни брата большее или меньшее место, но он как-то не подумал о том, что у него есть собственный сын, дядя которого убил женщину и покончил с собой и который имеет право знать подробности. Вероятно, его сын прочитал об этом скандальном происшествии в калифорнийских газетах. Мальчик любил дядю. Они редко виделись, но относились друг к другу добродушно-насмешливо, с ласковой непринужденностью. Смерть Пена и то, как он ушел из жизни, должны были потрясти Бинга, и Джордж вдруг увидел в сыне человека, который будет искренне и глубоко опечален — так искренне и так глубоко, как никто другой.

Джордж Локвуд не видел своей вины в том, что не подумал о сыне, — в этом не было злого умысла, желания игнорировать или отомстить. Он просто забыл, хотя менее двух суток назад мысль о сыне неотступно преследовала его. А в результате положение затруднительное, поскольку его ничем не объяснишь. Но кому надо объяснять? Сыну? Объяснить, что отец о нем забыл? Джордж чувствовал себя не в своей тарелке, потому что его смущала скрытая, подспудная причина его забывчивости, а человека, редко испытывающего смущение, выбивает из колеи любая неловкость, в которую он попадает. Его начинала пугать мысль о возвращении в Шведскую Гавань и встрече с сыном. Перед ним-то уж нельзя будет продолжать игру и удерживать на лице маску внешнего спокойствия. Он словно уже чувствовал на себе взгляд Бинга. Правда, с тех пор, как того выгнали из Принстона, они ни разу не встречались, но Джордж ясно представлял себе, как выглядит его сын. Об его физическом облике он получил представление, рассмотрев привезенные Хиббардом фотографии: из мальчика он превратился в рослого, крепкого мужчину, добившегося успеха тяжелым трудом и выковавшего властный характер. Слабый человек на нефти не разбогатеет, конкуренцию выдерживает прежде всего тот, кто начал простым рабочим, закаленным безжалостным трудом, безжалостной борьбой, безжалостными попойками, в в ком заложена жилка авантюриста. В смысле стойкости и упорства нефтяники принадлежат к одной категории со сталеварами, скотоводами — вообще с людьми, способными выжить и победить там, где требуются крепкие мускулы и готовность и умение мириться с грязью.

Теперь Джордж Локвуд начинал понимать, откуда у него эта забывчивость. В сущности, это была совсем не забывчивость, это была ненависть. Она началась с приезда Престона Хиббарда, с его рассказа о Бинге, о жене Бинга, о детях Бинга, о «роллс-ройсе» Бинга и о положении Бинга на Дальнем Западе. Его мальчик материально независим, и достиг он этой независимости без помощи отца. Он сделал карьеру в таких условиях существования» которые его отцу были бы не под силу. Джордж Локвуд не забыл своего сына, он просто выбросил его из головы, сын же заставлял его лгать самому себе.

В случае с Мэриан Стрейдмайер им руководило не половое влечение как таковое, а неодолимое желание властвовать над человеком, который, будучи к тому же женщиной, может попутно доставить ему и чувственное наслаждение. Он полагал, что это принесет ему хотя бы временное облегчение. Джордж Локвуд теперь понял: даже если бы его свидание с Мэриан Стрейдмайер и не повлекло за собой кровавых последствий, встреча с сыном все равно была бы неизбежной, потому что он сам не желал ее избегать. Фотографии Хиббарда сделали ее необходимой. Джордж Локвуд не мог не предпринять еще одной попытки возвыситься над сыном, даже если эта попытка и закончится сокрушительным провалом.

Ему необходимо было спасти хотя бы свое положение. В глазах сына он всегда был сволочью. Пусть Бинг и останется при своем мнении. Сын не должен знать, что его успех в жизни был одновременно и победой над отцом.

Тут Джордж Локвуд вспомнил об Эрнестине и удивился, что она еще не откликнулась.

Шисслеру это дело не сулило больших денег. Тело бальзамировали в Нью-Йорке, гроб купили в Нью-Йорке. Останки везли поездом. Их надо было выгрузить из багажного вагона, перенести в катафалк Шисслера и доставить на кладбище. Раз Джордж Локвуд сказал «на похоронах будут только свои», значит, так тому и быть. Весь кортеж состоял из катафалка и двух автомобилей. Оба автомобиля принадлежали Локвуду, так что даже за машины ничего не возьмешь. Никаких специальных церемоний. Никаких цветов. Поскольку Пенроуз был ветераном, представители Американского легиона хотели поставить у гроба почетный караул, но Джордж Локвуд отклонил их предложение. Словом, все это сулило ему едва ли тысячу долларов, а может, и пятьсот-то с трудом набежит.

Около половины одиннадцатого к вокзалу Рединга подкатили «пирс-эрроу» и «линкольн» Локвуда. Пассажиры не вышли из машин. Джордж Локвуд, его жена и еще одна дама сидели в «линкольне», остальные — в «пирс-эрроу». В «линкольне» за рулем сидел Эндрю; шофера «пирс-эрроу» Шисслер не узнал. Похож на Дигена, того парня из сыскного агентства, что работал одно время у Локвуда. Да, он. Значит, Диген, из Гиббсвилла. Даже шофер и тот не из Шведской Гавани. Шисслер подошел к «линкольну», снял с головы цилиндр и открыл заднюю дверцу.

— Доброе утро, Джордж. Миссис Локвуд. Поезд номер восемь прибывает вовремя. Немного запаздывал, но по пути нагонит. До прибытия остается пять-шесть минут.

— Благодарю вас, — сказал Джордж Локвуд.

— Можно сказать об этом тем, кто сидит в «пирсе»? — спросил Шисслер.

— Скажите и им.

В «пирс-эрроу» сидели двое мужчин и две женщины. Две пары средних лет. Он открыл заднюю дверцу и увидел их. Все — незнакомые люди.

— Полагаю, вам интересно знать, когда прибывает поезд. По расписанию. Я — директор похоронного бюро Шисслер.

Мужчины невнятно пробормотали «спасибо». Шисслер, постояв немного в нерешительности, медленно закрыл дверцу. Высокомерная публика. Напрасно они так себя ведут. Особенно если учесть случившееся с Пеном Локвудом и то, как он опозорил себя и город. Шведскую Гавань упоминали во всех нью-йоркских и филадельфийских газетах.

Шисслер отправился в северный конец платформы — туда, где всегда останавливался багажный вагон поезда номер восемь. К нему присоединился заведующий багажным отделением Айк Венер. На нем были форменная фуражка и полосатые рабочие штаны.

— Опаздывает? — спросил Шисслер.

— Когда отходил от Порт-Клинтона, то на две минуты запаздывал, — ответил Айк Венер. — Но для Эда Дункана это пустяк. Две минуты он может наверстать и по дороге отсюда в Гиббсвилл.

— В следующем году ему на пенсию, — сказал Шисслер.

— Кому — Эду? До пенсии ему еще почти два года служить. А вот и он. Слышите свисток? К переезду Шмельцера подъезжает. — Айк Венер вынул из кармана часы. — Нагнал. Не хотел бы я работать у Эда кочегаром, когда он запаздывает.

Как только поезд остановился, дверь багажного вагона открылась. Кондуктор с двумя помощниками подкатили гриб на валиках к краю вагона и погрузил на ручную станционную тележку. Шисслер и Венер помогали.

— Осторожно, осторожно, — повторял кондуктор.

Один из помощников — более молодой и шустрый — заметил:

— А женщину-то они, видно, в Нью-Йорке оставили, да, Венер?

— Заткнись ты, — сказал Венер.

Тот засмеялся.

Венер расписался за гроб, вернул квитанцию кондуктору и повез тележку с гробом по направлению к катафалку. Затем Шисслер, его помощник и Венер поставили гроб на катафалк.

— Спасибо, Айк, — сказал Шисслер. — До свидания.

— До свидания, — ответил Венер.

Шисслер низко поклонился шоферу Джорджа Локвуда, давая знак отправляться в путь, и кортеж тронулся.

У могилы их поджидал молодой человек по имени Фауст — помощник пастора лютеранской церкви. Панихида длилась меньше десяти минут, и ни один из семерых участников похорон не выказал ни малейшего волнения. Особенно внимательно Шисслер наблюдал за вдовой, но и она оставалась спокойной. Правда, если учесть обстоятельства смерти Пенроуза Локвуда, нельзя было ожидать от нее проявления особой скорби, но она не выказывала никаких эмоций вообще. Словно хоронили кошку.

Молодой Фауст кивнул Джорджу Локвуду, показывая, что служба окончена. Джордж и вдова поблагодарили его, и все направились к машинам. В эту минуту откуда-то вынырнули два незнакомца с фотоаппаратами в руках и, сверкнув блиц-лампами, сняли группу. Как они здесь оказались, Шисслер не знал. Раньше он их не видел. Сделав снимки, они тотчас ушли. Интересно, попал ли он в кадр. Он проводил Локвуда до автомобиля и спросил:

— Все в порядке, Джордж?

— Все, кроме фотографов. Но вас я за них не виню. Я думал, вы поставите тут полицейского.

— Так здесь же не город, Джордж. Мы выехали за городскую черту.

— Что делать, — сказал Джордж.

— Прямо домой, сэр? — спросил Эндрю.

— Прямо домой, — ответил Джордж. — Диген знает, как отсюда ехать?

— Да, сэр. Он все дороги знает лучше меня.

— Тогда поехали. — Джордж сел в «линкольн» между Уилмой и Джеральдиной. — Очень жаль, что фотографы все-таки прорвались.

— Не очень-то многого они добились, — сказала Уилма. — Сняли женщину под вуалью. По-твоему, они только ради этого ехали сюда из самого Нью-Йорка?

— Не знаю, но пусть лучше не появляются у нашего дома. Диген, шофер второй машины, — частный детектив. Фактически он мой сторож, но работает в сыскном агентстве. Достаточно одного моего слова, и он вдребезги разобьет их фотоаппараты. А заодно, может, и нос кое-кому расквасит.

— Господи, неужели возможна такая неприятность? — испугалась Джеральдина. — Не надо этого допускать.

— Что касается неприятностей, то у тебя их было в истекшую неделю, мне кажется, меньше всех, — сказал Джордж.

— Я имела в виду не только нас, но и Уилму.

— Ну, разумеется.

— Как здесь красиво, — сказала Уилма. — А эти огромные красные амбары — их строят прямо на земле, без фундамента?

— На это есть причина, даже несколько причин, — пояснил Джордж. — Внизу помещается скот: коровы, лошади. Наверху хранят зерно, сено, солому. Кукурузные початки, разумеется, хранят отдельно, но зерно, сено и солому — в том же помещении, только наверху, где сухо.

— Но ведь животным в них холодно?

— Скоту стелют солому. И потом, фермеры считают, что для здоровья животных лучше, если они стоят не на деревянном полу, а на земляном.

— Джордж может прочесть лекцию на любую тему, стоит только попросить, — сказала Джеральдина. — А я, например, понятия о таких вещах не имею.

— Потому что ты никогда ни о чем толком не спрашиваешь, — сказал Джордж. — Я знаю много такого, о чем ты и не подозреваешь.

— О, в этом я уверена, — сказала Джеральдина. — Иногда я боюсь даже спрашивать.

— Это потому, что интересуешься не тем, чем нужно. Верно? Вот Уилму заинтересовали скотные дворы пенсильванских немцев, и я ей рассказываю, поскольку родился здесь, вырос и кое-что про них знаю.

— Но ты же сам сломал один такой двор, чтобы построить себе дом.

— Я не собирался заниматься сельским хозяйством, а строил загородный дом для нас с тобой, милая. Только для нас.

— Чепуха. Ты строил поместье для будущих поколений Локвудов.

— А что, если так? Сильно просчитался?

— Кстати, о Локвудах, — вмешалась Уилма. — Что случилось с Бинтом? Он же собирался быть сегодня здесь.

— Может, опоздал на пересадку в Чикаго. Или вообще раздумал ехать, а тебе ничего не сообщил. А что это за машина идет по нашей дороге? Если снова эти чертовы фотографы, то я от них живо избавлюсь. — Джордж нагнулся к слуховому отверстию в перегородке. — Эндрю, ты не знаешь, что это за машина? Она свернула в нашу сторону.

— Лет, сэр. Это «кадиллак» выпуска прошлого года, но я его не узнаю. Лимузин с четырьмя дверцами. В Гиббсвилле есть два таких автомобиля, но они другого цвета.

— К нашему дому едет, — сказал Джордж. — А ты, Уилма, не узнаешь этой машины?

— Нет.

— Вот кто-то вылезает. Один. И кто, вы думаете, этот человек? Мой сын!

— Ужасно хочется познакомиться с ним! — воскликнула Джеральдина.

— Только штанишки не намочи. Сейчас познакомишься, — сказал Джордж.

— Значит, это он? — спросила Уилма. — Как я рада, что он все-таки приехал.

Бинг Локвуд стоял у парадной двери и ждал, когда ему откроют. В это время подъехал «линкольн». На Бинге был синий саржевый костюм, белая сорочка с пуговками на воротничке и черный вязаный галстук. Лицо его так сильно загорело, что казалось почти черным рядом с белыми лицами людей, вылезших из «линкольна».

— Здравствуй, отец, — сказал он. — Я попал не в тот дом.

— Здравствуй, сын. Не в тот дом? А в какой же? — Они пожали друг другу руки.

— В старый. Домой. Здравствуйте, тетя Уилма. — Он обнял ее и поцеловал в щеку.

— Знакомься — твоя мачеха, — сказал Джордж.

— Здравствуйте, пасынок, — сказала Джеральдина. — Наконец-то встретились. Я так рада.

— Конечно, ты этого дома еще не видел, — сказал Джордж. — Ну, будем ждать остальных? А, вот и они. Давайте здесь же все и представимся. Мистер и миссис Шервуд Джеймс, родственники Уилмы.

— Мы уже давно знакомы, — сказал Бинг, пожимая руки Дороти и Шервуду Джеймс.

— А это — мистер и миссис Десмонд Фарли, тоже родственники Уилмы.

Бинг Локвуд поздоровался и с ними.

— Джеральдина, проводи всех в дом, пожалуйста. Мне надо сказать два слова Дигену. Эндрю, будь любезен, возьми чемодан моего сына. Откуда ты приехал, сын?

— Из Филадельфии. Прибыл я туда сегодня утром. Один приятель одолжил мне свой автомобиль, но я застрял на Стентон-авеню. Приехав же сюда…

— Стентон-авеню? — удивился Джордж. — Что ты делал на Стентон-авеню? Мы уже много лет туда не заглядываем.

— Ну, и я больше не загляну, — сказал Бинг. Он обнял Уилму за плечи, и та робко подняла на него печальные глаза. Джордж это заметил, и ее лицемерие сначала покоробило его. Но потом он понял, что это совсем не лицемерие: просто на нее подействовала искренняя печаль его сына.

Джордж предупредил Дигена насчет газетных фотографов.

— Эндрю позаботится о том, чтобы они не прошли через главные ворота, а вы последите за задней дверью.

— В том, что они не полезут через стену, я вполне уверен, — сказал Диген.

Джордж подумал, что Диген мог бы и не напоминать ему о пиках на стене, но сказал только:

— Так я полагаюсь на вас, — и пошел в дом.

Все вернувшиеся с кладбища разошлись по туалетным комнатам. Распорядиться о завтраке должна была Джеральдина — точное его время не было назначено, потому что никто не знал, сколько продлятся похороны. На какое-то время Джордж остался в кабинете один. Супруги Фарли и Шервуд Джеймс отправлялись ближайшим дневным поездом в Нью-Йорк, а Дороги Джеймс и Уилма собирались заночевать. Уилме необходимо было подписать кое-какие бумаги, поэтому утром ей предстояла встреча с Артуром Мак-Генри. Джорджу были неизвестны только планы сына.

Пришла Джеральдина.

— Как ты думаешь, нести коктейли сюда или в парадный зал? — спросила она.

— Здесь будет тесновато, — ответил он. — Ты что-нибудь выяснила о планах Джорджа?

— Да. Он хочет остаться здесь до завтра. Повезет Уилму и Дороти в своей машине до Филадельфии. Оттуда они поедут поездом.

— Значит, он у нас переночует.

— Да. Видимо, он считает это само собою разумеющимся. Он очень симпатичный. Между прочим, просил, чтобы я звала его Бинтом. Говорит, что в Калифорнии Джорджем его никто не зовет.

— Разумеется, никто.

Завтрак прошел сообразно правилам этикета, действующим в подобных случаях: никто не упоминал имени покойника; Джордж Локвуд кратко рассказал историю своего поместья; Десмонд Фарли и Бинг Локвуд побеседовали о добыче нефти; и, наконец, хозяйка напомнила извиняющимся тоном, что если супруги Фарли и Шервуд еще не уложили свои вещи, то должны сделать это, так как до вокзала ехать пятнадцать — двадцать минут.

Вскоре супруги Фарли и Шервуд Джеймс уехали. Джеральдина, Уилма и Дороти Джеймс ушли наверх, в комнату Джеральдины, и Джордж Локвуд — впервые за шесть лет — остался вдвоем с сыном.

— Сигару, сын?

— Пожалуй. Спасибо. К сигарам я уже привык. У нас, как правило, нельзя курить на работе. Достаточно одной спички — и все летит к черту. Так что я всегда ношу с собой сигары как жвачку. Не зажигаю, а только жую. Усвоил такую привычку.

— Говорят, ты здорово преуспел. У меня был Престон Хиббард и все рассказал. Привез даже несколько фотографий твоей жены и детей.

— Да, мы приятно провели с ним время. Отличный парень. В школе я был о нем не очень высокого мнения, но Гарвард, должно быть, сделал из него человека. По-моему, именно Гарвард. Во всяком случае, он поставил перед собой цель и стремится к ней. Этого как раз и не хватает ребятам нашего возраста. Они ни черта не знают — к чему стремиться, чем заняться. Если они не нуждаются в деньгах, то сидят сложа руки. Потом спохватываются, да уже поздно.

— Насколько я понимаю, сам ты не нуждаешься в деньгах, — сказал Джордж.

— Теперь — нет. Когда я заработал первую крупную сумму, я тут же ее положил на имя жены и детей. Этим капиталом никто не может воспользоваться — ни я, ни до поры до времени они. Ну, а подстраховавшись, я мог уже рисковать. И рисковал, и риск оправдывал себя.

— Пятьдесят тысяч — школе святого Варфоломея и пятьдесят — Принстону, — сказал Джордж. — Любопытно, что ты даешь деньги Принстону.

— Да. Я подумал: черт побери, ведь научили же меня там чему-то! Тому, за чем туда и поступают. Но когда меня вышибли, я узнал и еще кое-что. Не насчет жульничества. Для того чтобы узнать, что жульничать нехорошо, не обязательно поступать в Принстон. В этом отношении и мать и ты всегда были строги ко мне. Но кое-кто в Принстоне научил меня, как справиться с бедой.

— Как?

— Надо закалить себя. Стать твердым. Ни у кого не возникало сомнения насчет того, что меня надо исключать. Но они могли сделать вид, будто я совершил мелкий проступок, а это было бы неправдой. То, что я совершил, было в их глазах не мелким проступком, а серьезным преступлением, заслуживающим строгого наказания. В то же время они заверили меня, что все хорошее, что я сделал, будет принято во внимание. Если кому-то придет в голову поинтересоваться, почему я ушел из Принстона, то, учитывая все это, они будут решать, насколько подробно обо мне рассказывать. К счастью, тот единственный человек, у которого мне пришлось работать, знал точно, за что меня выгнали; он многим помог выйти в люди.

— Ты считаешь, что я был слишком суров? — спросил Джордж.

— Тогда считал, теперь — уже нет.

— Что заставило тебя думать иначе?

— Что? По-моему, расстояние. И то, что я нашел подходящую девушку и женился на ней. Создал собственный дом. И добился финансового успеха.

— И к тому же, ты ни от кого не зависел, — сказал Джордж.

— Да. Когда я узнал о смерти мамы, я понял, что оказался совсем один. Конечно, была еще Эрнестина. Но сестра — это всего лишь сестра, что еще она может значить для мужчины.

— А отец?

— Видишь ли, я теперь сам отец двух детей и задаю себе тот же вопрос. Возможно, я не менее суров, чем ты, но моя суровость — иного рода. Вспоминая наши тогдашние отношения, я вижу, что у тебя были планы насчет меня, но они вовсе не обязательно были моими планами.

— Тогда у тебя не было своих планов. Собственно, ты уже был на пути к тому, кем я хотел тебя сделать.

— Верно. Я это знаю. Но, может быть, поэтому я и сжульничал. В сущности, мне не хотелось быть точной копией тебя или дедушки Локвуда. Шесть лет я проучился в школе святого Варфоломея и почти четыре — в Принстоне и начал понимать, что все это — ерунда. Кто мы, собственно, такие? Твой дед был убийцей, а кем был отец деда, никто не знает. Отец мамы ничего особенного собой не представлял, а что касается нашей рихтервиллской ветви, то не исключено, что где-нибудь в горах живут еще наши двоюродные братья и совокупляются с родными сестрами. Нет. Я никогда не считал, что мы так уж элегантны, черт меня дери.

— Слово «элегантный» употребляет только прислуга. Так же, как слово «шикарный», — сказал Джордж Локвуд. — Я заметил, что ты и во время завтрака употребил это слово. Тебе, по-моему, ни разу не пришло в голову, что есть что-то стоящее в том, к чему стремился мой отец, к чему стремлюсь я и к чему, как я надеялся, будешь стремиться ты и твои дети.

— К чему?

— К тому, чтобы превратить род, начавшийся с убийцы, в нечто значимое. А ты сноб. Ты, очевидно, сравнивал нас со старинными семействами Англии, получающими титулы и все прочее по наследству и уходящими своими корнями в трех-четырехвековую историю. Но ты не знаешь, сколько в этих семьях убийц, насильников и воров. Или с американскими аристократами, которые привозили из Африки чернокожих и продавали их в рабство. Не одно такое семейство нажило в прошлом веке огромное состояние, а потом жертвовало крупные суммы Принстонскому и Гарвардскому университетам. Но это были грязные деньги.

— Верно, но как раз этими людьми ты, должно быть, и восхищаешься.

— Нет, не этими. Я хотел, чтобы мы были лучше них.

— Ну, ладно. Я буду лучше. Но это начнется с меня, а не с тебя, не с твоего отца и не с твоего деда.

— Что ты в этом понимаешь, невежда? Ты, может быть, думаешь, что тебя в капусте нашли? В жилах у тебя, как и у всех, течет отцовская кровь. В этом нет ни малейшего сомнения. Ты даже лицом похож на своего прадеда, который, кстати, был убийцей.

— Что ж, в его жилах кровь действительно текла. Это я скажу за него. И уж лучше быть похожим на прадеда, чем на тех, кто появился на свет потом.

— Ты имеешь в виду меня?

— Ну, раз уж мы так откровенны друг с другом, то… да, тебя, — ответил Бинг.

— Немного отклонюсь от темы. Что заставило тебя сюда приехать? Ты так сильно любил своего дядю Пена?

— Да, любил. Но ты прав. Были и другие причины. Мне хотелось взглянуть — единственный и последний раз на могилу матери. Кроме того, меня интересовал этот дом.

— Ты сказал, что ездил в наш старый дом.

— Да. На похороны я все равно не успевал, так что заехал взглянуть на старый дом. Я думал, его превратили в больницу. А там обувная фабрика!

— Я продал его обувной фирме, а деньги пошли на больницу. Строительство больницы еще не начато, и, если ты так уж щедр, они, я уверен, рады будут принять твое пожертвование.

— Извини, но этого не произойдет: я уже порвал все связи с Шведской Гаванью, — ответил Бинг.

— Тогда что же привело тебя к нам? Захотелось посмотреть на этот дом. Зачем?

— Ну, разумеется, я знал о нем со слов Эрнестины, но мне хотелось посмотреть своими глазами.

— Если ты скажешь, что он тебе понравился, то я сочту свой замысел неудавшимся.

— Он вполне в твоем вкусе. Твоя жена, кажется, неплохая женщина. Видимо, она принимала участие в строительстве.

— Критикуй, критикуй. Она не имела к строительству никакого отношения. Занималась лишь меблировкой. Все остальное — мое.

— Я был почти уверен в этом, — сказал Бинг. — Не хватает только рва с водой и porte coleice[33].

— А ты знаешь, что значит porte coleice?

— Мост, который перекидывают через ров. Да?

— Нет. Вернешься домой — посмотри в словаре. Может, когда-нибудь сам захочешь соорудить. Но ров с водой — неплохая идея. Насколько я понимаю, тебя беспокоят гремучие змеи, и ты каждый день ходишь их убивать. Надеюсь, твою жену это не пугает, особенно в свете того, что случилось с твоим дядей.

— Что за чертовщина, — поморщился Бинг.

— Я лишь хочу напомнить тебе, сын, что, несмотря на переезд в Калифорнию, кровь у тебя все та же. У тебя прекрасный, здоровый загар, но внутри ты не переменился.

— Об этом мы говорили с женой. Она не боится.

— За дядю Пена тоже никто не боялся.

— Что ты хочешь этим сказать, черт побери?

— То, что уже сказал. Ты все тот же. Жизнь, которую я для тебя избрал, ты называешь ерундой. А какой автомобиль ты себе купил? «Роллс-ройс». Мог бы обойтись «фордом» или «доджем», но купил «роллс-ройс». И оправдание придумал. У меня вот «линкольн», «пирс» и «паккард». И «форд» есть. Мог бы и «роллс-ройс» купить, чтобы подчеркнуть свою исключительность, но он мне не нужен. А уж если купил бы, то не стал бы придумывать оправданий. Что бы я ни сделал, я никогда ни перед кем не оправдываюсь.

— Это верно. Даже когда и следовало бы оправдаться, — сказал Бинг. — Ну что ж, отец. Жизнь, которую ты избрал, не так плоха, как я думал, но и не очень хороша. Извини, я хочу съездить на кладбище.

— Могила твоей матери — через две могилы от того места, где похоронен дядя Пен, — сказал Джордж. — Я думаю, ты еще застанешь там народ. — Из нашего разговора следует, что ты не желаешь, чтобы я продолжал сохранять за тобой место на кладбище.

— Нет, благодарю. Я даже удивлен, что ты мне выделил какое-то место.

— Не то чтобы выделил. Я только не отдавал его никому.

— В котором часу обед? Я могу немного задержаться.

— Обычно — в семь. Проверь у своей мачехи. Вот этот телефон соединит тебя с ее гостиной. Нажми кнопку с надписью «Г-2». Гостиная второго этажа.

— Я вернусь раньше, — сказал Бинг. — Не так уж много мне там смотреть.

Дамы тоже отправились на прогулку. Они сделали большой круг по часовой стрелке, показали Дороти Джеймс поля и фермы, леса, угольные копи, окружной центр Гиббсвилл и вернулись к дому Локвудов. Прогулка заняла у них около двух часов, но, когда они приехали, Бинга еще не было.

— Ну, что вы скажете? — спросил Джордж.

— Красиво и ужасно, — ответила Дороти Джеймс. — А потому — очаровательно. Подумать только, как тщательно ухаживают фермеры за землей, какого труда им, должно быть, стоит содержать все в порядке. И совсем рядом, в нескольких милях отсюда, первобытный лес, где за каждым деревом чудится индеец. А потом — эти ужасные угольные шахты. Горы антрацитовой пыли. Бедные лачуги и овраги. Конечно, мне не следует так говорить — ведь дядя моего мужа служит директором в одной из угольных компаний. А потом мы проехались по Гиббсвиллу — по той улице, где растут такие чудесные каштаны.

— Лантененго-стрит, — сказал Джордж Локвуд.

— Мы проезжали мимо большого дома, откуда выходили какие-то дамы. Очевидно, после бриджа. По обеим сторонам улицы выстроились лимузины. Точь-в-точь как у нас дамы выходят из «Плазы» после музыкального утренника мистера Багби. Глядя на них, я невольно подумала: интересно, сколько времени прошло с тех пор, как кто-нибудь из них был в шахтерском поселке?

— Во всяком случае, немало, — сказал Джордж. — Там недавно бастовали, так что лимузины стараются объезжать шахтерские поселки. Между прочим, здесь их называют «заплатами».

— По-моему, кое-кто из них узнал наш автомобиль, — сказала Джеральдина.

— Ну и что? — сказал Джордж. — Когда мы обедаем?

— Уилма хотела прилечь на полчасика, поэтому я решила подождать до половины восьмого.

— Надеюсь, Бинг еще не уехал? — спросила Уилма.

— Нет. Он тоже поехал прогуляться.

— Такой интересный мальчик, — сказала Дороти Джеймс. — Уже мужчина. Приятно бывает взглянуть на них опять, если они вырастают такими. Другие… Вы знаете. У нас их предостаточно. Но на таких, как ваш сын, мы можем положиться. Я имею в виду нашу страну. Побольше бы нам таких и поменьше этих нудных молодых людей, которых интересуют только игра в поло да хористки.

— Начинаю подозревать, Дороти, что вы увлекаетесь статьями Хейвуда Бруна.

— Боюсь, что о нем я тоже не очень высокого мнения, — возразила Дороти Джеймс. — Шерри говорит, что он каждый день бывает в клубе «Ракетка». Хотела бы я знать, что делает Хейвуд Брун в «Ракетке». И зачем ему понадобилось вступать в этот клуб. Нет, нью-йоркскую «Уорлд» я не читаю. А вот Дона Маркиса люблю и жалею, что не вижу больше статей Кристофора Морли в «Пост». Без него «Пост» уже не та. Морли родом не из этих мест?

— Не думаю, — ответил Джордж. — Насколько я знаю, в этих местах литераторов никогда не водилось.