— А вы — очень проницательный финансист, Моррис, — сказал Локвуд.

— Мне не остается ничего другого.

— Не остается ничего другого? Но вы же увлекаетесь спортом, коллекционируете картины, занимаетесь благотворительностью и прочим. У вас видное положение в обществе.

— В сутках-то двадцать четыре часа, Локи. Наиболее широкоизвестные мои увлечения отнимают у меня всего по нескольку минут в день. Главное же, чем постоянно заняты мои мысли… Я никому этого еще не говорил, но вам скажу, раз уж заикнулся. Они заняты нашим капиталом, фамильным капиталом, который я никогда не считал своей собственностью, только своей собственностью. Видите ли, я унаследовал его по обеим родительским линиям. Когда мне было тридцать семь лет, на моем попечении оказалась значительная сумма денег. Мой капитал и прежде-то был солидным, а тут сразу удвоился. До этого вы могли бы сказать, что я действительно не слишком интересовался коммерческой деятельностью. Денег у меня и так было вдоволь, даже слишком — для человека с моими вкусами и довольно скромными запросами. Но потом я получил второе наследство, и деньги перестали быть для меня тем, чем были прежде, то есть средством жить так, как мне хочется. Новые деньги — этот дополнительный капитал — накладывал на меня и новую ответственность: в сочетании с прежним капиталом он заставил меня почувствовать ответственность за состояние в целом, понимаете? Деньги, унаследованные от отца, я считал моими собственными, но когда к ним прибавились еще и деньги матери, образовался один общий капитал, и я почувствовал себя ответственным за все. Я не только перестал считать его лишь источником существования, оплаты счетов. Я вообще перестал смотреть на него как на свою собственность. Я был только его хранителем. Я уже стал думать о детях. Самое меньшее, что я считал себя обязанным сделать, — это сохранить для них в целости весь капитал. В Оксфордском словаре это называется попечительством. — Он улыбнулся. — Первое, что со мной случилось, когда я получил второе наследство, — я сделался скрягой. Всю жизнь я пользовался всеми благами, всегда имел только самое лучшее. Вырос, можно сказать, в роскоши и вдруг, за какие-то несколько дней, превратился в скупца. Так продолжалось года два. Став вдвое богаче, я за эти без малого два года не купил ни одного нового костюма, ни пары обуви, ни шляпы. Дотошно проверял все хозяйственные счета. Почему такой большой счет от мясника за прошлый месяц? Когда это мы успели выпить столько вина? И так далее. Если раньше мы всегда оплачивали счета поквартально, то теперь (и так длилось два года подряд) я тянул до конца года, чтобы получить побольше процентов с капитала. Все это время избегал увеличивать суммы благотворительных пожертвований, ограничиваясь суммами, которые давал прежде и которые всю жизнь давала мать. И не потому, что боялся прослыть простаком, а просто потому, что не в силах был расстаться с деньгами.

Затем я стал понимать, что со мной стряслось. Я боялся этих денег. Не самих денег, а ответственности за них. Боялся какого-нибудь неверного, глупого шага. Но потом понял, что глупость-то, если не ошибку, я уже допускаю. Меня одолевала не только скупость, но и робость, мешавшая мне вкладывать деньги в предприятия. Один из моих управляющих — у меня их было несколько — в конце концов пришел ко мне и сказал: «Вложите куда-нибудь эти деньги. Капитал, не помещенный ни в какое дело, — мертв». «Мертв, мертв», — беспрестанно повторял он. И он убедил меня: вместо того чтобы принять на себя ответственность, я на самом деле уклонялся от нее. Он доказал мне, что моя робость, моя осторожность и скупость обошлись мне в несколько сот тысяч долларов. Он понимал, что со мной происходит. Я говорю о Леоне Спруэнсе. Очень не глупый человек. «Моррис, — сказал он (он достаточно близко меня знает, так что зовет меня по имени, еще с моим отцом работал). — Моррис, пора пускать ваши деньги в дело». Он объяснил мне, что, не найдя применения своему капиталу, я не только повредил себе, но и нанес значительный ущерб благосостоянию страны. Этот разговор произошел через несколько лет после банкротства Кука, но государственные банковские билеты и тогда еще были ненадежны. Спруэнс объяснил, что я поступаю непатриотично. Непатриотично и рискованно, ибо мои бумажные деньги могут превратиться в ничто. Собственность — вот что мне нужно. Собственность, а не наличные. Пусть это будут цепные бумаги, недвижимость, закладные, но только не наличные деньги.

С тех пор я стал понимать, чего хочу, и более или менее знаю, как этого добиться. Вкладывать, брать и снова вкладывать. Никаких рискованных спекуляций, но непрестанно вкладывать деньги в предприятия. Я бы не стал покупать с вами эти акции «Николс шугар», Локи. Я могу обойтись без спекуляций, но знаю, что вы не удовлетворены тем, что имеете, поэтому вынуждены идти на риск. Верно?

— Верно.

— Когда вы будете иметь столько, сколько вам хочется, когда вы достигнете поставленной перед собою цели, я смогу, наверно, подсказать вам другие, менее рискованные возможности, которые время от времени у нас появляются. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что вы этой цели еще не достигли. Сколько же вам хочется иметь? Пять миллионов?

— Угадали, — ответил Локвуд. На самом деле он мечтал лишь о трех, но ему захотелось польстить Моррису Хомстеду.

— Мы будем только рады видеть вас своим клиентом. Я всегда надеялся, что вы когда-нибудь сойдетесь с нами, — сказал Моррис. — А насчет сигар я позабочусь, пришлю.

Обещание прислать сигары потрясло, как пощечина. Моррис Хомстед мог бы предложить многое: партнерство в фирме Хомстедов, членство в Филадельфийском клубе, наконец, мог бы пригласить к себе в гости на субботу и воскресенье. Но предложить коробку сигар… Такой подарок Авраам Локвуд посылал на рождество начальнику полиции Шведской Гавани. Но пока он ехал домой, боль от пощечины прошла. Все-таки Моррис Хомстед есть Моррис Хомстед, и то, что он снизошел до таких откровений относительно своих взглядов на деньги, следует считать знаком высокого доверия — коробка сигар здесь ни при чем. Что касается партнерства, членства в клубе и приглашения на субботу и воскресенье, то на это, как теперь стало ясно, нечего и рассчитывать. Осознание этого факта, как ни странно, сыграло свою положительную роль: оно еще больше укрепило Локвуда в мысли держаться за Шведскую Гавань. Обстоятельства случайно сложились так, что ему, немолодому уже человеку, указали на его место в жизни и на все последующие годы. Его отношения с Моррисом Хомстедом достигли беспредельной близости, и скоро он понял, что Хомстеду никогда и в голову бы не пришло, что его друг Локи жаждет приобщиться к филадельфийской жизни.

Авраам Локвуд не переставал удивляться: почему мысли и даже чувства, которые он считал сокровенными, лишь повторяют такие же мысли и чувства Морриса Хомстеда? Правда, Моррису Хомстеду его Дело было нужно лишь для сохранения того, что он уже имел, в то время как Аврааму Локвуду надо было завоевывать новое; однако оба они питали пристрастие к деньгам не ради самих денег. Авраам Локвуд видел в перспективе хотя и не вполне ясные, но различимые черты созданной им династии — сыновей Джорджа и Пенроуза, одержимых тем же чувством ответственности и теми же честолюбивыми планами, которыми руководствуется ныне в своей деятельности Моррис Хомстед. Он даже мог мысленно поставить себя на место своих будущих внуков и взглянуть на себя их глазами как на признанного архитектора и строителя династии (признанного, по крайней мере, ими самими, если у них хватит на это ума). То, о чем он сегодня мечтает, через два поколения — в этом он был уверен — станет свершившимся фактом. Правда, десять лет назад он не думал, что его план можно осуществить за такой сравнительно короткий срок. То, что он стал смотреть на будущее более оптимистически, объяснялось рядом обстоятельств. Жизнь вообще потекла быстрее, чем раньше; сравнивая свое время с тем, когда жил его отец, Авраам Локвуд видел, что перемены происходят с почти невероятной быстротой. При таких темпах развития событий Локвуды через три-четыре поколения займут такое же положение, какое ныне занимают Хомстеды, только этим последним потребовалось на это более двух столетий.

Итак, Авраам Локвуд снова убедился в том, что придется ему оставаться в Шведской Гавани. Уже не раз Филадельфия искушала его или, точнее, ослабляла его решимость не покидать Шведской Гавани, но постоянно возникали какие-то обстоятельства, удерживавшие его от этого шага. Вот и сейчас: коробка сигар, алчная женщина — и он уже поворачивает домой. Его скромный великодушный поступок привел к тому, что его вежливо выпроводили. Требовательность соблазнительной, но дорогой любовницы на какой-то миг поставила под угрозу его состояние и, следовательно, его Дело, — он сразу же отступил в Шведскую Гавань, как только услышал от нее: «миллион долларов».

Когда сигары прибыли, Авраам Локвуд написал изысканно любезную благодарственную записку, после чего, испытывая редкое для себя желание посмеяться, отдал эти сигары Шисслеру, ночному констеблю. Этим он как бы низвел Морриса Хомстеда до уровня полицейского.

— Что-то вас не видно было в последнее время, — сказал Моррис Хомстед.

— Верно, Моррис, — ответила Марта Даунс. — А вы, конечно, скучали. Считали часы, пока меня не видели.

— Ну, это не совсем так, — возразил Моррис Хомстед. — Но вы действительно куда-то пропали.

— Я ведь еще в трауре. Прошло лишь семь месяцев со дня смерти Гарри, остается еще пять.

— Понимаю. Присутствие на сегодняшнем вечере вы в расчет не принимаете?

— Нет. Он чертовски скучен. А вы как думаете? Должно быть, вам тоже скучно, раз вы вынуждены вести со мной этот пустой разговор.

— Этот вечер устроили не для нас, а для наших детей.

— Но он чертовски скучен. И вам и мне. Тошно смотреть на этих угловатых глупых девчонок и прыщавых нескладных мальчишек. Только вот этот мальчик, Локвуд, и составляет исключение. Вы, конечно, знаете его. Сын Авраама Локвуда. Он здесь самый интересный. Единственный светский юноша.

— Почему вы находите его интересным? — спросил Хомстед. — Он недурен собой, почти даже красив, но интересный? Почему?

— Почему вообще некоторых людей считают интересными? Он не такой, как все. Приятной наружности. Хорошо танцует.

— Но это не объяснение.

— Знаю. Во мне говорит просто женщина, которая смотрит на новую поросль. У вас, мужчин, тоже так бывает. Лично у вас, возможно, и нет, но большинство любит глазеть на молоденьких девушек. Ну, а я точно так же глазею на мальчиков, и на уме у меня та же мысль.

— И приходите к выводу, что, будь вы тридцатью годами моложе, вы нарядились бы ради Джорджа Локвуда в свой лучший чепец?

— В ночной чепец.

— Очень остроумно, Марта. К счастью, мальчик может вас не опасаться.

— Меня — нет. Но наших дочерей, племянниц и двоюродных сестер ему еще придется поостеречься.

— Почему?

— Потому что он молод и неиспорчен. И способен в порыве чувств совершить благородный поступок. Инстинктивно. Не рассчитывая ни на какое вознаграждение. Что он и сделал в отношении моего Стерлинга.

— Что же он сделал в отношении вашего Стерлинга?

— А разве его отец перед вами еще не похвастался? Я думала, он вам все рассказал.

— Вы не любите Локи?

— Этого я бы не сказала. Просто я достаточно хорошо его знаю. И вы знаете.

— Гм… Положим, да. Но он мне всегда нравился. Так что же сделал его сын?

— Как только он узнал, что случилось с Гарри, то предложил Стерлингу в этом году жить с ним в одной комнате. Другие мальчики тоже, возможно, стремились как-то выразить Стерлингу свое сочувствие. Но Джордж Локвуд сделал конкретное предложение.

— Я этого не знал. Обычно мальчики весьма сдержанны в проявлении чувств друг к другу. Они считают это признаком слабости.

— Верно. Но Джордж Локвуд оказался чуточку выше этого. И не потому, что Стерлинг — один из его ближайших друзей. В том-то и дело, что мой сын относился к Джорджу высокомерно. Но он был настолько тронут, что рассказывал мне об этом со слезами на глазах. Именно от Джорджа Локвуда он меньше всего ожидал такого дружеского жеста.

— А я понятия об этом не имел, — сказал Моррис Хомстед. — Да и вообще не представлял себе, что для вас это так много значит.

— Конечно, не представляли. Вам казалось, что вы уже все обо мне знаете, не так ли, Моррис? Как вы поступаете, когда видите, что человек не помещается в ваши представления о нем?

— Не знаю, Марта. А вы как поступаете?

— У вас замечательный мальчик, Локи, — сказал Моррис Хомстед.

Воспользовавшись небольшим перерывом, они вышли из актового зала школы св.Варфоломея и закурили сигары.

— Благодарю вас, Моррис. Он действительно заслуживает похвалы. Я возлагаю на него большие надежды.

— Вы, конечно, хотите, чтобы он вступил в «Зета Пси». Надеюсь, вы не будете против, если мы попробуем поручиться за него.

— Спасибо, Моррис. Но он не будет вступать ни в «Зета Пси», ни в клуб святого Антония.

— Почему вы против студенческих клубов? Я всегда полагал, что вы приверженец «Зета Пси».

— Против них я ничего не имею, но дело в том, что Джордж пойдет учиться не в Пенсильванский университет, а в Принстон.

— В Принстон? Это он сам решил или вы?

— Сначала я, а потом и он этого захотел. Пенсильванский университет — только для своих, Моррис.

— Вот уж не понимаю, с чего вы это взяли. Вы же сами поступали в Пенсильванский, никого там не знали, однако вас приняли и в «Зета Пси» и в «Козыри».

— В «Зета Пси» я попал потому, что меня причислили к тем, другим Локвудам. А я молчал, позволяя им думать что хотят.

Моррис Хомстед рассмеялся.

— О нет. Это они позволяли вам думать, будто они так думают. Мы-то всегда знали, что вы не из этих самых Локвудов. И в «Зета Пси», должно быть, тоже это знали.

— Вы уверены? Все эти годы?

— В том, что касается вас, — уверен. И почти уверен в отношении «Зета Пси». Это был первый вопрос, возникший у нас тогда: «А он из тех Локвудов?» Все, что от нас требовалось, — это навести справки. Мы навели их… И, кажется, узнали предостаточно.

— О моем отце?

— Да.

— Знали все эти годы и ни разу не сказали?

— Я и сейчас не должен был говорить и не стал бы, если бы вы сами не заговорили. Я никогда не повторял ничего из того, что мне приходилось слышать у нас в кулуарах.

— И тем не менее в «Зета Пси» меня приняли. Я очень тронут.

— И в «Козыри» тоже.

— В «Козырях» тоже все знали о моем отце?

— Некоторые — да. Те, кто принадлежал к клубу святого Антония, наверняка знали. И в «Зета Пси», я полагаю, — тоже. Ну как, не отпало у вас теперь желание послать сына в Принстон?

— Могло бы отпасть, если б не было слишком поздно. Он решил уже поступать в Принстон, а не в Пенсильванский университет.

— Вы всегда что-то не до конца понимали, Локи. Можно говорить с вами откровенно?

— Именно этого я и хочу. До сих пор мы были откровенны.

— Отлично. Несколько лет назад я сделал две-три попытки прозондировать почву насчет вашего вступления в Филадельфийский клуб. Я не очень надеялся на успех, но мне казалось, что вам хочется вступить в этот клуб. Так вот: ответ был отрицательный, поэтому я и не заговаривал с вами на эту тему.

— Скажите, Моррис, а мой сын сможет туда вступить?

— Нет, Локи. — Моррис Хомстед старался говорить мягко. — Пощадите его самолюбие. Я буду рад помочь ему в чем-нибудь другом, но если он задумает вступать в Филадельфийский клуб, отговорите его. Слишком долго люди помнят прошлое. Вот у его сына уже будет больше шансов. К тому времени нынешние старики вымрут. А сейчас вашему сыну будут мешать те самые люди, которые не хотят принимать вас.

— Значит, вы все знали о моем отце, знали все эти годы.

— Да. Это было нетрудно, Локи. Мы все знаем друг о друге, так что, когда среди нас появляется человек, подобный вам, он возбуждает любопытство, и мы сразу собираем нужные сведения. То же самое, несомненно, происходит и в Шведской Гавани и в Гиббсвилле.

— Разумеется. Благодарю вас, Моррис. В отношении себя лично я никогда, кажется, и не заблуждался. Но Джорджа мог бы поставить в затруднительное положение.

— Мне ваш мальчик очень нравится, Локи, и мне жаль было бы причинять ему огорчение по такому поводу. Слишком много у него достоинств.

— Откуда вам известны его достоинства, Моррис?

— Ну, я мог бы сказать, что сам видел, как он держался сегодня при вручении ему всех этих наград. У него хорошие манеры. Приятная наружность. Но больше всего мне понравилось, как он обошелся со Стерлингом Даунсом.

— Вы меня удивляете своей осведомленностью. Кто вам об этом сказал?

— О, филадельфийские сплетни не всегда только злы, Локи.

— Но Стерлинга Даунса примут в Филадельфийский клуб, не так ли? Его отец был жулик, обманщик и имел в Нью-Йорке любовницу. А мой отец… впрочем, я, кажется, понимаю.

— Гарри был негодяй, но таким он стал позже. Таким он не родился. И если бы ваш отец был одним из тех, других Локвудов, то не было бы у нас с вами и этого разговора. Понимаете?

— Да.

— К тому же многие из нас любили Гарри. Он был человеком нашего круга. Нам не нравилось то, что он делал, но к нему лично мы относились хорошо. В этом — одно из преимуществ Филадельфии. Когда-нибудь наши внуки извлекут из него пользу. Тише едешь — дальше будешь, Локи.

— Что вы хотите этим сказать?.

— А то, что вы были правы. Мы действительно все свои — люди одного круга, и, возможно, Джордж или, во всяком случае, его сын вольет в нас свежую кровь.

— Я не к этому его готовлю, Моррис.

— Вот как! А подробней не скажете?

— Нет.

— Но у вас есть что сказать, и очень много. Я в этом убежден.

— Конечно, есть, мой друг. Конечно, есть.

— Ну и молодец, Локи. Браво!

У Локвуда было такое ощущение, словно его планы оказались разложенными перед ними на газоне и все это Дело выставлено напоказ, но Моррис Хомстед был слишком деликатен, чтобы допытываться.

— Аделаида хорошо выглядит, — заметил Моррис Хомстед. — Должно быть, она тоже очень гордится Джорджем.

— Да, она выглядит хорошо.

— Чего не могу сказать о Марте. Впрочем, образ жизни Аделаиды и образ жизни Марты не выдерживают никакого сравнения.

— Думаю, да.

Моррис Хомстед улыбнулся.

— Надеюсь, что да. Впрочем, Марте такие дела становятся уже не по годам.

— У нее есть привязанность. Все знают, кто это, но никто его имени не называет.

— Тогда как же это стало известно?

— Уму непостижимо, как люди узнают о подобных вещах. Лично я узнаю по тому, как мужчина и женщина садятся рядом и как избегают друг друга. Неестественность поведения, конечно, дает повод для разговоров. Марта и ее привязанность ни за что вместе не поедут — я имею в виду в одном вагоне. Но я наблюдал за ними. Придя в гости, он никогда не сядет с ней сразу, а сначала посидит с кем-нибудь другим. Потом, когда они наконец усаживаются рядом, то ведут себя слишком официально для людей, знающих друг друга всю жизнь. Сидя бок о бок на каком-нибудь званом вечере, они не находят темы для разговора, по посидеть рядом считают необходимым, иначе посторонние могут подумать, что они нарочно избегают друг друга.

— Я бы тоже не знал, о чем говорить с Мартой.

— Ну, вы-то нашли бы тему. Во всяком случае, завязали бы какой-нибудь разговор. А вот у этих двух не получается, хотя они знакомы уже сорок лет.

— В каком состоянии ее финансовые дела?

— Почему вы спрашиваете? Вы коснулись самого чувствительного места.

— Ради любопытства. А что?

— Дела Марты приняли неожиданный оборот. Именно это и навело меня на мысль о том, что она завела любовника, и подтвердило другие мои наблюдения. Как видно, денег у нее вполне достаточно для оплаты всех ее расходов.

— Сколько, например?

— Могу лишь догадываться, но, судя по ее образу жизни, она тратит что-нибудь около тысячи в месяц.

— Что же, значит, этот господин отвалил ей изрядную сумму? Или, может быть, дал ценные бумаги? Двенадцать тысяч в год — это шесть процентов от двухсот тысяч долларов. Мог он подарить ей столько? Двести тысяч?

— Мог. Но не знаю, подарил ли. В нашем тесном мирке благоразумней было бы поступить именно так, а не платить поквартально или каждые полгода. Солидная дарственная на четверть миллиона лучше, чем выплаты по счетам по нескольку раз в год. Нет нужды напоминать людям об их подозрениях.

— А если она присвоит эти деньги и пошлет своего любовника к черту?

— О, это исключено. Он это может сделать, а она — не посмеет. Если она на это пойдет, с ней перестанут разговаривать. Ей тогда придется уехать. В Нью-Йорк, например. Гарри был мошенник, но мы его любили и любим до сих пор. Но чтобы Марта смошенничала — это немыслимо. Немыслимо. Да и непрактично.

— Это как сказать, — возразил Авраам Локвуд.

— Синица в руках лучше журавля в небе. Нет, Локи. В небе-то может оказаться больше двух птиц. Ведь со временем двести тысяч могут обернуться четырьмястами.

— Не может же он вписать ее в завещание.

— Разумеется, нет. Так далеко он не пойдет. Но если счастливое содружество продлится, то с годами он потихоньку примет ее на свое содержание.

— Он ведь всего лишь врач, как вы сказали.

— Да, но доходы он получает не только за услуги больным. О, имя-то это вам известно. Если немножко подумаете, наверняка догадаетесь.

— Айзек Викершем.

— Какой чудесный весенний день сегодня, почти как летний!

— Я попал прямо в точку, с первой попытки.

— Чудесный весенний день.

— Ну конечно. Доктор Викершем принадлежит ведь к клубу святого Антония.

— Докурили сигару, Локи? Пора нам и к женам возвращаться.

— Хорошо, возвратимся к женам. Значит, вот это кто. Меня знакомили с этим старым хрычом по крайней мере раз в год на протяжении последних тридцати лет. Он смотрел на меня всегда так осуждающе, точно он — доктор богословия.

— Не так уж он стар, этот доктор Викершем. Шестьдесят. Эта семья вообще славится долголетием. Его отец жив до сих пор, чем опровергает теорию старых жен о том, что портвейн укорачивает жизнь мужчины. Приятно сознавать, что это не так.

— Немного секса мужчине тоже не вредит.

— А женщине вредит? Вот идет человек, который мог бы выбрать себе лучшую долю. Артур Фрэнсис Феррис. Интересно, совратил ли он кого-нибудь из наших мальчиков.

— Ну и шуточки вы отмачиваете, Моррис.

— Знаю. Это оттого, наверно, что я отвлекся от дел. Кроме того, я почувствовал себя с вами как-то раскованно.

— Вы — со мной? А я всегда чувствовал себя с вами скованно.

— Знаю. Жаль, правда? Привет, Артур. Очень хорошее представление вы сегодня устроили.

— Благодарю вас, Моррис. Добрый день, мистер Локвуд.

— Добрый день, ваше преподобие. Наверно, завтра вам тут покажется очень тихо и пустынно.

— О да. Но сентябрь уже не за горами. К тому времени у нас будет Пенроуз. Надеюсь, он не уступит Джорджу в успехах. Хотя задача не из легких.

— На Пенроуза я не слишком рассчитываю.

— Видимо, Пенроуз больше похож на моего отпрыска, — заметил Моррис Хомстед.

— Ваш мальчик не причинял бы нам хлопот, будь он чуточку меньше похож на отца и больше — на мать.

— Каково выслушивать отцу такие комплименты! Если хотите знать, Артур, то я был весьма прилежен и в школе и в университете. Так что идите вы к черту.

— Уважайте хотя бы мой сан, Моррис. Да и мистер Локвуд может неправильно истолковать ваши слова.

— Очень хочется сбить с вас немного спеси, старина. Вы такой невероятный деист. Надеюсь, я кстати употребил это слово.

— Нет, не кстати. Это показывает, каким прилежным учеником вы были.

— На вашу должность, дружище, я и за миллион долларов не пошел бы.

— Не будем сейчас говорить о деньгах, Моррис. Отложим этот разговор до завтрака, который, кстати, уже на подходе. Я вижу, господа, что вы успели покурить свои сигары.

— Да. Слишком хорошо мы представляем себе, чем вы нас сегодня накормите. Как обычно, курицей с канцелярским клеем, не так ли? В следующем году перемените меню, Артур, тогда и мы пощедрее будем.

— Будете щедрее, тогда и меню пересмотрим, — сказал Артур Фрэнсис Феррис. — А теперь идите, Моррис, прошу вас. Мне надо поговорить с мистером Локвудом.

— Что же он такое натворил, если сам ректор желает говорить с ним наедине? — И Моррис Хомстед, искренне озадаченный, отошел от них.

— Я решил, мистер Локвуд, что лучше мне сказать вам заранее. Дело вот в чем: у вашей жены произошла ссора с миссис Даунс. Моя сестра, миссис Хэддон, выполняющая сегодня обязанности хозяйки, находилась поблизости и все слышала. Ссора произошла наверху, в жилой части дома. Сестра не пожелала сказать, что они там наговорили друг другу, но, видимо, разговор был неприятный. Собственно, даже не разговор, а перепалка. Я рассказываю вам об этом сейчас, чтобы вы не удивлялись, почему мы переменили ваши места за столом. Предполагалось, что Джордж и Стерлинг Даунс и, соответственно, их родители будут сидеть рядом, но теперь мы вас разъединяем. Я очень сожалею о случившемся, особенно в такой день, как сегодня, но судя по тому, что говорит моя сестра, рано или поздно это должно было выйти наружу. Так вот, я счел нужным предупредить вас. Мальчики думают, что их посадят вместе, но это не получится, и вы теперь знаете почему.

— Очень жаль, — сказал Авраам Локвуд.

«Я поднялась наверх в туалет, а она в это время выходила оттуда. Я не сочла нужным разговаривать с ней, потому что часа за два до этого мы уже здоровались, а болтать с ней впустую не доставляет мне никакого удовольствия. С этой потаскухой. Но она обозлилась за то, что я не хочу говорить с ней, и сказала нечто вульгарное, неподобающее леди. Возможно, она думала, что я не услышу, но я услышала. Если тебя интересует, какие это были слова, я скажу. Она сказала, что рада, что сходила в туалет до меня, а не после меня. Я пропустила эти слова мимо ушей. Не подала вида, что слышала. Я просто зашла в кабинку, а когда вышла, она все еще стояла в туалетной комнате, дожидаясь меня. Я хотела пройти мимо, но она преградила мне путь. „Дайте мне пройти, пожалуйста“, — сказала я. — „Не раньше, чем я выскажу все, что о тебе думаю“, — говорит она. Возможно, это и не совсем точные ее слова, но что-то в этом роде. „Не раньше, чем я выскажу все, что о тебе думаю. Не раньше, чем скажу то, что должна сказать“. Что-то вроде этого. Я не очень внимательно ее слушала, я только хотела выбраться оттуда, лишь бы не быть с ней вместе, хотела на сто миль удалиться от нее и от всех остальных здешних, если уж на то пошло. Мне здесь не место. Я пенсильванская немка из Рихтервилла, штаг Пенсильвания, где меня любят и уважают и вежливы со мной. Там, где я родилась, моих родных уважают. Пусть эти янки из Новой Англии или филадельфийские квакеры приедут к нам в Рихтервилл и поинтересуются, что о нас думают люди. Они сразу узнают, что есть на свете место, где имя Аделаиды Хоффнер что-то значит. Вот как меня воспитали. Меня не приучали думать, что я хуже других. И что бы ни случилось со мной в жизни, я не привыкла считать себя хуже других.

А приедешь в Филадельфию или в эту школу святого Варфоломея, и все смотрят на тебя свысока. Ты делаешь вид, что они твои друзья, некоторые из них тоже притворяются твоими друзьями, но на самом деле ты не принадлежишь к их кругу. Все эти годы я думала о тебе и могла бы уже давным-давно сказать кое-что о тебе, но надеялась, что ты переменишься. Но ты не переменился. Когда я с тобой впервые познакомилась на свадьбе моей сестры, ты был такой красивый и такой самодовольный человек. Но мне следовало спросить себя: «Кто же он такой?» Авраам Локвуд из Шведской Гавани, только и всего. Не лучше, чем молодые люди Барбары Шелленберг. Разве что старше их…

Так вот, эта самая Марта Даунс стояла на моем пути. «Что это значит? — спрашивает. — Проходишь мимо и никакого внимания?» — «Я с вами здоровалась, и этого достаточно, — говорю я. — Разговариваете, как деревенская баба. Да вы и есть деревенская баба». — «Откуда ты знаешь, кто я? От своего мужа?» — «Муж мой ничего мне не рассказывал, — отвечаю. — Да и не надо было ничего говорить. Всякая жена знает, когда ее муж проводит время с такими, как ты». Мы говорили друг другу кое-что и похлеще, и долго еще длилась наши перебранка, пока она наконец не сказала: «А я вот возьму да и снова отобью его у тебя». — «Снова? — сказала я. — Да я и не брила его обратно. То, что было твоим, мне не нужно». В это самое время пришла эта миссис Хэддон и сказала: «Леди? Леди!» А я ей в ответ: «В единственном числе, пожалуйста. Не желаю называться с ней одинаково». С этими словами я вернулась сюда.

Я хочу уйти сейчас же. Ты можешь остаться на завтрак, если хочешь, а я пойду найму извозчика и сяду в ближайший бостонский поезд. А ты делай что хочешь. Джордж едет со мной. Я спрашивала его, и он поедет со мной. Оставайся, если хочешь, только это поставит тебя в глупое положение. Этих людей я достаточно хорошо знаю, Авраам Локвуд. Твои друзья будут не очень-то высокого мнения о тебе, если ты отправишь свою жену и сына домой, а сам останешься. Мне-то все равно, по мне, хоть навсегда оставайся. Я только знаю, что ты глупец».

Читатель, наверное, помнит, что Дело Локвудов просуществовало почти сто лет без наименования. Этим и объясняется тот факт, что Джордж Бингхем Локвуд не мог точно сказать, когда он начал осознавать существование Дела. Сначала смутно, а потом определенно он стал догадываться, что у отца есть какие-то планы насчет него, что в основе его воспитания заложена руководящая идея; и если других мальчиков приучали, уговаривали, принуждали думать о будущей юридической, медицинской или другой карьере, развивать те или иные физические качества для успеха в спортивных играх, укреплять дружеские отношения со сверстниками из определенных семей, то Джорджа Бингхема Локвуда и его младшего брата Пенроуза, насколько Джордж мог судить, старались приучить лишь к мысли о том, что их дом — это Шведская Гавань, а Шведская Гавань — это их дом.