- Вы ему должны простить; ведь, издерганный, нервный человек, всем известно.
      - А я не издерганный? А я - не нервный? И потом... да ну его к чччортовой матери!
      - Если будете ругаться, я уйду.
      - Не буду я ругаться.
      - Вы - словно ребенок; с вами и нужно поступать, как с ребенком.
      Подошла, погладила по голове.
      - Ну, Иван Петрович, ну, Ванюша: извинитесь вы перед ним: ну, что вам стоит?
      - Ладно, извинюсь. А жить не буду.
      - Куда же... в деревню?
      - Хоть в деревню.
      - Деревня вам ничего не дает, сами говорили. И потом... С кем вы в деревне в шахматы будете играть; Леонид Матвеич в деревню ходить не будет.
      - И леший с ними, с шахматами. Все равно: сказал уйду - и уйду.
      В минуте напряженного молчания заколебалась-заискрилась-замучительствовала странная линия; казалось, перешагнешь ее - и нет возврата, все пойдет по-новому, да так, как не шло никогда в мире: широко - вольно - просторно, легко задышит грудь... Но
      - Что ж? Вольному воля, Иван Петрович.
      - Вольному воля, Агния Алексанна.
      Вышла, постояла на крылечке дворницкой, вдохнула крепкий, с морозом, ветер, пошла в дом. Чаепитие кончалось:
      - Ты приготовил по математике?
      - А я историю не сделала.
      - Передай кружку.
      - Дежурный, чаю.
      - Я думаю, все-таки, что царь Борис играл личность в истории...
      - Личность в истории... Роль, роль личности в истории... Дурак!
      - Сам тетеря.
      - Ба-атюшки! А у меня реферат не кончен. Ну вот, пол-странички не дописала... И совсем забыла.
      - Деж-журный, чаааю!
      Подошла, нагнулась к лохматой голове:
      - Он извинится, только больше служить не будет, уйдет.
      Шкраб вскочил:
      - А это еще хуже, - кем его заменить? Лучше пусть не извиняется...
      Сорвался с места, хотел бежать в дворницкую, да окликнули с дальнего стола:
      - Леонид Матвеич, пробуйте радио.
      Не понял:
      - Какой там радио, когда антенна...
      - Антенну водрузили, все в порядке.
      - А... в изоляция?
      - Изоляция цела.
      Подошел поближе, не шутят ли; нет, спина у Коли Черного такая надежная, крепкая; пятнадцать лет парню, а хоть сейчас в солдаты: просмоленая, морская кость, от погибшего на фронте отца-матроса в наследство досталась. Набил полные щеки хлеба, жует-торопится: боится, до звонка не поспеет.
      - Почему же... так быстро?
      - А разве долго нужно? Позвал Сережку, набили поперечину на запасной шест, я слазил, да и прикрепил. А проволока цела.
      А Сережка - напротив, тоже жует словно на перегонки:
      - Фик ли копаться... ням-ням-ням... На урок опоздаешь.
      Агния Александровна сзади:
      - Сережа, сколько раз говорено, чтобы не произносить слова "фик".
      - Я и не произношу... ньгам-ньгам-ньгам... я только так сказал...
      Но уже с чердака, из слухового окошка, выглянул Шкраб: верно, антенна высилась на ближайшей сосне, гвоздила хмурое, смутное небо, чуть заметно покачиваясь от ветра. Бросился в телефонную; как всегда наедине, любовно погладил самодельный распределитель, надел на ухо подвязанную на веревке телефонную трубку с ненужной разговорной чашкой и тотчас же в трубке запищало, затэнькало, запело:
      - Тэээээээ-тэ-тэ-тэ... Пиии-пи-пи... Пи-пи...
      Сошел в столовую, там ватажно, с грохотом вставали из-за стола, крикнул в гам:
      - Дежурные, к радио! Кто дежурный?
      - Коля Черный и Мара.
      - Коля Черный и Мара, к аппарату.
      - Действует, Леонид Матвеич?
      - Работает... Молодцы, ребята.
      Первый разговор в телефонной.
      Комариным писком:
      Вагоны-вагоны... погрузили-погрузили... в Петроград... доставлены в Москву...
      Низко, часто, ясно, без хрипа:
      Стокгольм-Стокгольм... следите радио... лед начинается у Гохланда... задание не может быть выполнено... комра-комра-комра...
      - Коля, что это за слово: комра?
      - Не знаю, Марочка.
      - Я не Марочка, а Мара. Сколько раз говорила.
      - Мара. Успеваешь записывать?
      - Кое-что пропускаю.
      ...ледоколы могут встретить вас не раньше марта тчк... советую в лед не входить, а ждать на якоре в безопасном месте прихода ледоколов... советую слушать - отвечать на вызовы.
      - Это пароходы предупреждают.
      - А кто предупреждает?
      - Не знаю... Должно быть, главнокомандующий. Мара, ты обдумала, что я тогда говорил?
      - Ннну... обдумала.
      - И что?
      - Так себе, ничего.
      - Должна сказать.
      - Вот. Помнишь... приставал ко мне с дружбой...
      - Ну, помню. Дальше.
      - А я еще ответила, что дружба обязательно перейдет в более сильное чувство, потому что... между мальчиком и девочкой.
      - Ну?
      - Ну, и рано. Надо школу кончить. Записывай, пропускаешь.
      - Вовсе не рано. Очень ты уж... умная.
      - А чего ж глупой-то быть? Я, ведь не маленькая.
      Неясно, полухрипло:
      Рай-рай-рай-рай...
      - Мара, ктой-то рай вызывает, боженьку тревожит. Вот ад, так, небось, никто...
      - Не смеши, мешаешь.
      Рай-рай... Старайтесь соблюдать осторожность... осторожность... осторожность...
      Пролетал над добруджинским пиком циклон - старый седой и лохматый, где-то в южных снегах проводивший каникулы, Вила Злочеста - рупором руки и крикнула что-то циклону. Тот ее подхватил и помчал.
      Пролетал над Веной, - стонут предместья голодные Вены; зато с Пратера сотни рук протянулись с бокалами ввысь, в честь Вилы Злочесты.
      Летели над грозным когда-то Берлином, - и Берлин затуманился весь испариной нездоровых, голодных людей; а среди испарины - танцы, цветы и огни, словно венчик в цветке из тумана (венчики смерти тоже бывают кладут их на лбы мертвецам).
      Летели в снежном, морозном тумане, - вились, извиваясь, падая в пропасть, взлетая в бездонное тусклое небо; снова летели в тесном об'ятии, снежно прижавшись друг к другу; далеко - внизу - по земле - волочились лохмы циклона; он встряхивал лохмами - и пушистые листья снега плавно ложились, ложились на землю; но старый, мудрый и древний старик многое видел; любил он лишь мимолетных любимых - -
      Бензинным дизелем зазвенел пропеллер встречного аэроплана; срыву шарахнулся в сторону мудрый старик: сидя в каникульных южных тысячелетних снегах все двенадцать последних веков, не видал он дизелей - в сторону, в сторону, - врысссь! Вила Злочеста: о-гэй, это люди! - Люди?! Арррр-га, - и, присев, от земли прянул прямо на аэроплан. Крылья в острых колючках снега взметнулись, но бодрый упрямый мотор заревел, загудел, приказал, приказал! - и пропеллер сквозь длинные белые космы прямо в сердце циклона всверлился. Упрямой бензинной струей. Где твоя мудрость? Врысссь твоя древность, мудрый старик! - И выстрел с аэроплана, обыкновенный винтовочный выстрел, быстро и тускло сверкнув, потонул в нераздельных: вое циклона и реве мотора...
      С визгом взвился в извилины злобного зева, - язвя, извиваясь, старик; и белую, длинную Вилу, так мимолетно любимую, - взвил, завил, закрутил
      - снежные, жгучие искры посыпались в стороны, вниз - веером, бурей, метелью
      и с великанской своей высоты швырнул старикашка Вилу на снежный восток, в равнины, в равнины и вслед ей провыл:
      - Смотри, потеряешься там, - дороги назад не найдешшшшь...
      Второй разговор в телефонной.
      - Агния Алексанна - в будке?
      - Здесь. Я дежурная.
      - Поговорить бы надо... только с вами...
      - Пожалуйста. Виктор, ступайте на урок. Я одна запишу. Садитесь, Иван Петрович. Только извините, буду слушать. В чем дело?
      - Вот что, Агния Алексанна. Идите... за меня замуж.
      - Замуж?! За вас?!
      - Да что вы... так удивляетесь? Разве... непонятно было?
      - Не-ет, понятно. Только... как-то сразу.
      - Вот дак сразу! Ну, единым словом: идете или нет?
      - Да почему вам пришло в голову?
      - Па-нимаю. Я - мужик, рабочий, а вы - барышня, интеллигентка, значит - не пара. Хорошо-с. Прощайте.
      - Да погодите вы, чудак какой. Вы не то... Стойте, погодите, не уходите, тут телефонят...
      Центральная телефонная (басом):
      Слушай-те, слушай-те, слушай-те, алло-алло. Религия и радио. Ре-лигия и радио. В Америке - в одной часовне, - в которой не полагается пастора - пришли к такому - заключению. В часовне этой около органа - поставили радио-телефонную установку...
      ...изголодалась... измучилась за последние годы... он хоть и грубый, а любящий...
      - с громко говорящим - аппаратом и таким образом - прихожане - этой часовни могут слушать - проповедь пастора - другой церкви -
      ...нужно согласиться... нужно-нужно-нужно согласиться.
      - известны - случаи - венчания - по радио - при расстоянии - между женихом и невестой в несколько тысяч - километров -
      ...да, расстояние порядочное...
      - Дак как же, Агния Алексанна?
      - Ну, что же? Я... согласна.
      - Значит, так. Ладно. Ну... пока. А в деревне - будете жить?
      - Мне все равно.
      - Учительницей. Нужно, ведь, и им... культуру.
      - Идите... мне нужно остаться одной.
      Вечером горбачевская дача погрузилась в темноту: не хватило керосину; горели коптилки (каганцы) только в телефонной будке, в столовой, да в одном из классов топилась печка. У печки:
      - Ничего ты, Мара, не понимаешь. Что ты со своей литературой сделаешь?.. Только языком трепать.
      - А ты с математикой что сделаешь?
      - Без математики - ни машин, ни паровозов, ни радио, ни аэропланов, ничего не было бы без математики. И дома-то построить нельзя. А с литературой что построишь?
      - Коля, ты, все-таки... говоришь глупости. Литература развивает человека. Захочется тебе выразить свои чувства, ты и не можешь, а я могу. Я вышла из дома. Было уже поздно. Луна освещала своим серебристым светом сад, и ее нежный свет так и переливался на снегу. В воздухе чувствовалась нега...
      - А вот и могу! А вот и могу! Я вышел из дому в семь с половиной часов вечера. Луна светила под углом в 45 градусов и освещала квадраты и кубы усадьбы. В воздухе носились незатухающие колебания...
      - Не то это. Не то, не то и не то.
      - Нет, то. Если тебе охота размазывать - размазывай, а я не хочу.
      - Нет, это не то. - Мара встала во весь рост - высокая, сильная, стройная; желтый, зловещий свет печки покрыл тенью ее лоб и глаза. - В замке был веселый бал, музыканты пели... Ветерок в саду качал легкие качели... Прелесть, правда?
      - И это скажу, - с нежным упреком Коля. - В замке был бал, играла музыка, и ветер скоростью в четверть лошадиной силы раскачивал качели, Мара... Милая Мара... все равно ты меня не переспоришь...
      Леонид Матвеич - мимоходом - остановился, усмехнулся, бросил собеседникам: - "дурашки, дело во взаимном равновесии", прошел к себе, в одинокую темную комнату. Немного погодя, постучался Стремоухов, и, подавая рукописную газету, угрюмо:
      - Ребята, вам велели дать... для прочтения. Потом... извините, что ругался.
      - Ну, ничего, ерунда, пустяки. Я сам виноват. Садись в шахматы, каганец сейчас зажжем.
      - Не-ет, я сегодня на деревню обещался, там поминки. (И насчет земли потолковать с председателем, - это про себя.) Знакомого схоронили.
      Шкраб остался один, зажег маленький, синий огонек и прочел в конце газеты:
      Шарада.
      В шипящих первый слог найдем
      За вторым с тобой пойдем
      К морю. Там после отлива
      Мы тогда его найдем.
      Целое - слово в колонии звучное.
      И подчас для нас научное.
      Подумал, усмехнулся; разгадка - ш-краб.
      Глава так себе.
      ГВОЗДЕМ В НЕБО.
      Ночью Сергеичев полез из могилы проветриться. Захотелось свежего духу, кладбищенского простора, запаха сосен и конского навоза. Полез, заскреб когтями по твердой глине, - крышку сбил с гвоздей, - поднял спинищей, - стал на карачки, забарабанили в гробовое дно земляные крошки: ему нипочем, ломовым один еграль подымал, на спор. Вроде еграля и была крышка гроба, припертая к спине землей и еще чем-то тяжелым и острым. Стал на карачки, качнулся немыслимым подземным раком, набрал духу в себя, в грудь, в живот - не надорваться бы! - а ну, еще разок! - уперся натугой - ладонями в отвес могилы - малый засыпал, работа липовая! дерганул левым плечом, упруго качнулась земля, плакучей осиной заскрипело острое надгробие. Шваркнул правой ногой, разогнулось колено, екнуло, - стой, не сразу, дух спустить надоть. - Так на площадках барских лестниц передых бывал, с егралью на спине.
      Перепер ладони повыше, одну за другой, когти воткнул в мерзлый, осыпающийся отвес,
      - который человек не верит ни в бога, ни в чорта, - в себя, дискать, верит, - тоему человеку смерти нет, тоему человеку все возможно,
      - да ка-ак аррррванет спинищей назад, кверху, - это еграль надобно спущать с себя аккуратно, струна чтоб не лопнула, - а уж могильное надгробие безо всякой великатности - назззад его - плюх!
      Высунул морковное лицо из могилы, вдохнул снег, над землей свистала морозом ночная поземка.
      Дыханул - могильный дух выдохнул - сел на краю могилы, обряженный к последнему странствию в разлезлый лохмотный саван.
      - Ээээй, ка-торые...
      Снежище глянул сквозь поземку смутным белесым рылом: - тебе чего покою нет? - спросонья.
      - Вы-ползай, ребятищ-щи... ребятищ-щи...
      Мудрого нет, когда кругом - все свои; кресты-то пообломались, жаль, струменту не захватил, починить бы ребятам: все хозяева лежат, други, кряжи. А все некогда-некогда, глядишь - и смерть пришла, и та чуть-что не за делом застала... да не в этом толк.
      - Вылезай, ребяты-ы-ы... Мужики-и-и-и...
      Серой строгой смутью поглядели сверху сосны, качнулись, тряханули снегом, подвыли в лад: и-и-и-и... - поземка пошла крутить, завиваясь, плотней да плотней, белей да белей, хороводом. А в хороводе уж двигались... ходили... шли... собирались, прячась за соснами: знать, искали.
      - Здеся, здеся, ребятищ-щи...
      Обрадовались, подошли, затолпились кругом. Лаптев Митроха первый:
      - Ку-ум! И ты тута!
      А признать можно, хоть и дырья заместо глаз: бородища седая, до земли оказывает. Вместе пили, вместе гуляли. Ерофеев Микитка - пьянчуга первостатейный: тот же, только вырос, под сосны головой уперся: вместе пили, вместе гуляли. Кум Елисей, убитый под дубом пьяным Павлушкой ломом по затылку: та же бородка реденькая, а лица не видно; подходи, подходи: вместе пили, вместе гуляли.
      - Ну, поздоровкаемся! Кумовьев-то, кумовьев.
      Да одни ли кумовья: и братья подходят: и Семен, и Терентий.
      - Брата-ан! - И сразу: - Сынам нашим зачем дозволил, сына-ам...
      - Противу церьквы, противу кряста...
      А поземка взвилась, зверем Арысь-поле свистнула: врыссь! Густей да густей закачались мертвецы, саваны за поземкой, поземка за саванами, погост проснулся, ожил погост, - беда, коль на Руси очнется погост! - сосны со страху затолкались верхушками... затолкаешься, коль полезут обниматься покойники, да в саванах, да в венчиках, да с белыми смертными соплями - ба-тюш-ки!
      Но Сергеичев топнул кривой разбухлой ножищей:
      - Аррр-га! Кррру-жи, кря-жи!
      Закружились ввысь, нелепо толкаясь в соснах; застучали о деревья кости, - серо-зеленые, с черными крапинками тления: заходили по небу белые волокна, одно за другим, другое за одним, за ними всссе - ввыссссь!
      - Врыссссь, Арысссь-поле!
      Арысь-поле - зверюга.
      Одну губу ведет по-земи, а другую - крышей расставит.
      Ходит в снегах, ждет мороза, ветра, бури.
      Тихонечко-тихонечко подкрадется, а там - пиши пропало.
      А Сергеичев все еще на земле, чего-то ждет:
      - Ат-цыыыы-ы! Сынов отняли, самиии за дело берисссь!
      Вот, дождался: встала над церковным крестом белая - длинная - ненаша; недвижной воронкой завертелась, колеблясь, на месте, а вокруг нее - каруселью - бледные полы саванов, поземка за саванами, со свистом, с гиком, с ревом, со звоном, быстрей да быстрей, - сорвалась ненаша с места, старик Сергеичев за ней, подобрались под самое небо - одни клочья серой, мерзлой воды кругом, задержались-задержались, да как ухнут.
      Ка-ак ухнут в поле, в луга, в овраги, в снега голубые, белесые, серые, за зверюгой, за Арысью-полем - -
      а там - пиши пропало: размыкает Арысь-поле добра-молодца по полю: где оторвется нога, там станет кочерга, где рука - там грабли, где голова там куст да колода; налетят птицы, мясо поклюют, поднимутся ветры - кости размечут; и не останется от добра-молодца ни следа ни памяти.
      С овражьего дна, с медвежьих глухих берлог, из-под снега, из-под сугробов, белых этих гробов, поднимается, поднимается, шевеля набухлыми белыми, до полусмерти заспанными буркалами, в повойнике из еловых снеговых нахлобученных шапок, в гробовом сарафане полинялых, серых, смутных красок, подыма-ается Арысь-поле, подыма-ается
      Старая Русь.
      Эх, старуха, ведь ты умерла - спала бы себе да спала сном непробудным, последним, - тебе ли гоняться в метели да в бури, в снега да в туманы за быстролетной Вилой Злочестой? Да нет
      вылезла, встала, распластала руки, пошла. Губу ведет по земи, другую - крышей расставила
      вот завыли сверху и снизу!!! вот завертелись саваны, саваны, саваны!!! и, скорей, туда, где гвоздилось чужое, странное, вражье.
      Третья антенна давно уж качалась, скрипя, от буйных вихорных налетов, но из-за тысячи верст долетели космы циклоньих бород и грив, а за ними, за ними, за ними - -
      Третий разговор в телефонной.
      - Леонид Матвеич, а какая цель в жизни?
      - Цель жизни, деточка, это - вопрос сложный. На этом вопросе себе многие головы сломали.
      - У нас вот с Колей постоянный спор: он говорит, что цель жизни жить; а я думаю по-другому, только об'яснить не могу.
      - Почему ж ты думаешь по-другому?
      - Да как же? Если цель - жить, то ведь, в конце - смерть. Значит, цель - смерть?
      - Конечно, чепуха. По-моему, человечество стремится к тому, чтобы преодолеть мировое движение, ну, перегнать его, что ли. Заметь, Мара, что все человеческие усилия направлены к движению: сейчас век машины, а машина и есть душа человеческого движения, в противовес мировому. Поняла?
      - Ну, пожалуй, поняла.
      - Погоди, две тысячи двести работает. Записывай.
      Высоко, хрипло, с перебоями:
      рах-рах-рах... третий конгресс... Третьего Интернационала... капиталистические державы всего мира... что изнеможденный... в цепях рабства... пролетариат...
      рах-рах-рах...
      - Почему такие перебои?
      - На дворе метель, Леонид Матвеич. Может, поэтому.
      ...Пролетарии... пролетарии - пролетарии... всех стран - всех стран всех стран... соединяйтесь - соединяй...
      - Кажется, перервалось, Леонид Матвеич.
      - Да, почему-то кончилось. Так вот, человечество идет к тому, чтобы покорить все силы природы, а главное, преодолеть мировое движение. Ты заметь, Мара, что все, что ни создается, направлено к достижению наибольшей скорости в движении при наименьшей затрате сил. И вот, настанет время, может, через несколько тысяч лет, станет погасать солнце, а земля - ты представь себе, какая роскошь, - управляемая мощнейшим мотором в своем центре, - двинется в путь по своей орбите, а не по предписанной солнцем. Вот где величайшая цель человечества...
      - Ну, хорошо. Это человечество. А я?
      - Что ты?
      - Ведь, я до этого умру?
      - Ну, что ж, что умрешь, зато своими усилиями поможешь человечеству, свой камешек положишь в общее здание.
      - Нет, мне не это нужно... Мне нужно... практическое.
      - Ну, уж не знаю, что тебе практическое. Иди-ка спать, давно звонок был.
      - У-у, метель-то как завывает... Так и грохочет по крыше...
      Распахнул дверку и откачнулся; отвык: в голову шибануло; потом - ничего, обрадовались, тем более, все уже пьяные, и не знал, сколько времени прошло - сидел за столом, тыкал вилкой в лохмотья говядины, заправлял разваленный студень в рот руками, как все, как дикарь: все же - свое, родное, старое. Когда-то проклинал, уничтожал, кипел, рипался. А теперь - вроде как все равно; надоело попусту тратить заряды. Когда шел - одного боялся: как бы с женой не встретиться. А теперь - увидел ее - и ничего. Врешь, книзу не потянешь, нет. - Сидит, опустив глаза; набелилась, нарумянилась. Чорт с тобой. Была паскуда - и осталась паскудой. - Гам не мешал мыслям.
      - Вас-силь Семенов, в память...
      - Аль ощо по стакану?
      - На-асть! На-асть! Помяни покойника.
      - Грикуха, а Грикух! Расскажь про мерина-та...
      - А бог - есть.
      Взглянул - дьякон, Сергей Афанасьич; спорил с ним раньше о боге, теперь - надоело: бессмысленно: тратишь слова, а толку нет ни на грош.
      - Ну, и что?
      - Н...ничего. Й-есть бог и ба-ба-ба-бажественное йесть.
      Глаза злые, пьяные. По кожаной куртчонке сразу и не поймешь: дьякон или не дьякон.
      - Ну, и ступай к ляду.
      - Н...нет, т-ты за это ответишь... за свои с-слова.
      - За какие слова?
      - А... что б-бога нет.
      - Не лезь, дьякон, в рыло хрокну.
      - Бро-осьте, ребята... гражданин Стремоухов... Ванькь, Иван Пятров! Это бородастый, соловый Малина Иваныч. - Ва-анькь, а Ванькь, ты докажи, как в колоние... ребят голодом морите...
      - И верно: чай, голодают, болезные?
      - Хлеба-то, грит, по осьмушке в день?
      - Водой больше поят.
      - К-каниной.
      - Па-шел Ленин с каниной, давай Миколку со свининой.
      - Хррры...
      Озлился, стукнул кулаком, задребезжали стаканы, вилки, тарелки.
      - С ветру, сукины дети, с ветру, с ветру, с ветру!!! Натрепала баба подолом, а они - и-и уши развесили.
      - А што, - скажешь, - убойное лопают?
      - Б-бог йййесть.
      - Ни черта не убойное, а... дают им жрать, вполне.
      - Эт-то, гражданин Стремоухов, ты врррешь.
      - Я - вру?
      - Ты врррешь.
      Захотелось развернуться и стукнуть... разик, да сдавил себя: не все ли равно: пил мало, не действовало; не до драки.
      - Ну, и ступай к ляду.
      - Ннннет... ты докажи... свои сла...сла...слава.
      - А-аставь ты яво, Малин Иваныч, лучше ощо по стакану.
      - Ощо-ощо. А он... должон доказать.
      - Йййесть бог... и вся святая его.
      - Эт-то верно, дьякан... Выпьем.
      И не успели выпить, как затюкало, забоцало, забрякало в сенцах, распахнулась дверь, и в горницу полезло соломенное чучело с красным языком, белый лист с черными буквами колебался на чучельном животе:
      - Попу в падарок на паминки.
      Малина Иваныч вскочил:
      - Безззотцовщина, сукины дети!!!
      В ответ - гармошка, песня:
      Святый божа, святый крепкай,
      Поп в чужих карманах цепкай,
      Тыгаль-тыгаль-тыгаля.
      Да тыгаля-растыгаля.
      Бабы визгнули разом, Настя, дрожащими руками за лампу - не опрокинули б - и во время - дьякон лез драться - задел скатерть - на пол полетели тарелки, студень, бутылки - -
      Стремоухов продрался к выходу, кто-то орал: - лошадь-та, лошадь-та не угнали б, - выскочил в мороз, в колючие взвизги метели; схватили за шинель, за грудки:
      - Стой... хто... свойскай?
      - Да пусти к ляду... ну вас всех.
      - А, да ето никак Стремоухав? - радостно, удивленно.
      - Ну да, я. Пусти пройти. Чего беснуетесь?
      - А поп - сволачь, контра... Иди, самогон есть! Рррробя, Стремоухову самогону!
      - Да ну вас и с самогоном-то, пусти пройти.
      - Рробя, гражданину... товарищу Стремоухову пройтить. Пропускайтя-ааа...
      Свернул за плетень, метель ударила в глаза - слепая, бессмысленная, тупая, морозная, злая, как деревня; схватила шинель, стала драть с тела, - врысссь!
      - Этак и к утру не дойдешь!
      Повернулся, вдохнул ледяную воду ветра, и вдруг - из метели на него:
      - Ваань.
      Вгляделся - знакомое беленое лицо с приплюснутым носом: словно часть белесого метельного савана.
      - Ваань! Ивааан Петрович, да кады ты воротисьси-ты? Ды болюшка ты моя! Да што ж ты меня терзаешь-ты!..
      - Отлипни ты от меня, ради дьявола. Ведь, сказано тебе...
      - Ды Ваань... Ды... неш я... какая...
      Обозлился, где-то в груди стародавнее заходило, больно толкаясь в стенки, но сдержался:
      - Баба - баба и есть. С вами свяжись... Не нужно мне... семьи... Понимаеш, што ль...
      - Ды Ваничкяаааа... Ды неш я не понимаааю... Ды вернись ты ко мне хучь теперь, голубонь-каааай...
      - Уйди... стерва...
      Схватил за плечи, повернул, наподдал кулаком в шею; баба плюхнулась в снег, завыла. Быстро пошел прочь, с ветром донеслось:
      - Связалси с какой-никакой сууу-кай... Ды неш я не знааааю...
      Крепко захотелось вернуться и взбутетенить, вздуть, измордовать до кровей, до мозгов, до полусмерти; остановился; кулак заходил вдоль бедра, как у кошки хвост. Нет; - фуу! - нельзя. Культура.
      Быстро пошел, наперекор метели. Не заметил, как дошел до перелеска, прижался лбом к ледяному стволу березы.
      - Думал так, а вышло не так. Думал вон как, а вышло вон как. Вот-те и переговорил о земле. И все так будет. Все так будет. Хорошо, что пил мало. Деревня. Вот те и деревня.
      Спохватился:
      - Да ты что, раньше не знал, што ль, ду-рак? Сразу не переделаешь. Ку-да там! Агния... тоже еще... на кой чорт связался. Вот-те и не признал семью. От одной бабы к другой... Как кот... или любитель кипящих самоваров... Тьфу, пакость! Шаах-маты...
      Повернулся лицом к деревне, и тотчас же встала в глазах распаренная беленая маска с приплюснутым носом.
      - Врыссссь! - взвыла метель и концами косм захлестала по лицу.
      - Куда ж итти-то? В колонию... аль опять в деревню? А, к ляду. К ним с добром, а они с дубьем. К ним с культурой, а они с самогоном. И та, вспомнил опять про Агнию, - тоже... хороша. Не любит ни черта, а тоже: са-гласна. Баба, баба и есть. От нее самая главная гнусь и идет: семья.
      Долго бродил по перелеску - между деревней и колонией; к утру решительно пошел на дачу. Собрал вещи, связал. Вышел наружу - утро голубело, обещало быть ясным, светлым. Глянул вверх, выругался скверно, дико, злобно: антенны снова не было на месте.
      Подошел ближе - антенна вместе с верхушкой сосны висела перекладиной вниз; проволока провисла, осела. Сходил за топором, скинул шинель, полез на сосну; обрубил дерево, антенна рухнула вниз, что-то треснуло, дзенькнуло об мерзлый снег.
      Спустился, осмотрел - лопнуло стеклянное кольцо на мачте; другое уцелело. - А чорт с ним, сойдет и так! - Выбрал другую сосну, рядом. Слазил на нее, вернулся за мачтой; обмотался проволокой, потащил мачту кверху. Долго не давалась мачта - сучья мешали. Яростно принялся охаживать их топором. Втащил, наконец, мачту, пригладил к верхушке кое-как. Проволока натянулась - почти, как была.
      Слез, облегченно вздохнул, оделся, забрал вещи, написал на старом конверте:
      - Прощайте, чорт с вами со всеми, ухожу, как лев толстой, в питере пишут завод открылся. Стремоухов Иван Петров чорт.
      Пришпилил конверт старым гвоздем к парадной двери, пошел на станцию. По дороге обернулся - антенна высилась почти как раньше. Бодро зашагал старинной мужицкой походкой - всегда мужики ходят так за сохой, вдавливая ноги по-очереди в землю.
      Через десять минут в баню обливаться побежали Сережка и Коля Черный; бежали вприпрыжку, в накинутых прямо на нижнее белье арестантских каких-то бушлатах. Сережка остановился и ткнул пальцем вверх.
      - Коля, глянь-кось! Чтой-то с антенной.
      - И верно, кривая какая-то! Опять кто-то начудил.
      В бане, фыркая и кривляясь, облились водой с ледышками. Дома, не шумя, - не полагается будить других до звонка, - оделись, вышли наружу.
      - Ты, что ль, Коля, слазаешь?
      - Нук что ж.
      Полез, хватаясь голыми пальцами за сучья. Хорошо - фррр! - лазать морозным утром по деревьям. В небе голубела еще далекая весна, зимняя заря матово стелилась по снегам.
      - Эй, Сережкаааа!..
      - Чтооо?
      - Какой шут тут хозяйничааал?.. Дерево-то, ведь, не то...
      - Кааак не то? И верно не то.
      - Одного изолятора нееет...
      - А гдееее ж он?
      - А шууут его знааа-ет...
      Коля слез с дерева:
      - Проволока запутана, изоляция неполная, чудеса в решете, да и только.
      - Что ж, давай чинить.
      - Успеем до чаю-то?
      - Мы, да не успеем? Эх, ты!..
      - А изолятор?
      - Башка! Ведь, можно не кольцо и даже не стекло! А хочешь стеклянный, битых стекляшек навяжем.
      - И верно! Да тут хоть все черти соединись и пакости, - все одно вгвоздим антенну... Ты у меня, Сережка, ум-наааай.
      - Главное дело, Шкраб не узнает и злиться не будет.
      - Давай.
      - Понес.
      И - на Колиных плечах, - рысью, рысью, рысью, - Сережка торжественно в'ехал в дом.
      Март 1923 г.