Н. ОГНЕВ
      КРУШЕНИЕ АНТЕННЫ
      А.М. Зайцеву
      Глава стремоуховская.
      МЕРИН ХИТРЕЙ.
      (О том, как Иван Петров Стремоухов не захотел быть бараном.)
      4 Ав. 914 г. 12 ночи.
      Марсельезу я не пелъ а немцевъ долой кричалъ у сербскаго посольства зачто меня назвали бараномъ и велели кричать долой Австрию Я хотелъ было объяснить что не Австрия молъ виновата а больше немцы но в ето время какой то хлюстъ меня порядочно толкнулъ и сказалъ что я баранъ и ничего не понимаю. Были и такие бараны которые кричали долой Сербию но такимъ затыкали моментально ротъ было ето 16-го июля я былъ изрядно выпивши и стехъ поръ маковой росинки небыло ворту до 2-го Августа а 2-го вечеромъ нашелся одинъ добрый человекъ разыскать выпивки и нашелъ какого то собачьяго пойла точно названия незнаю вроде кюмель-дюпель чтоль хорошо незнаю стоитъ онъ не въ военое время 65 а заплатили мы 1 р. 40 к. и велели намъ еще приходить но я решилъ пойти в Аптеку купить цытрованили. вчера одинъ носачь знакомый моимъ хозяевамъ приносилъ бутылку коньяку зимулина но нечисто переправилъ на ярлыке стоимость изъ цыфры 3 зделалъ 8 а изъ одного 2 и хоть и хотелось выпить но бараномъ быть незахотелъ Война мне уже давольно таки надоела куда ни придешъ все провойну говорятъ живутъ больше слухами нежели газетами. Хорошо бы теперь уснуть недели на две а потомъ проснуться и купивъ газету прочитать
      (Разгромъ Германской армии Германский флотъ лишенъ рокировки матъ близокъ)
      Пишутъ ли у васъ тамъ какие утки какъ вотъ на етомъ листочке газеты которую здесь 2 дня печатаютъ
      (Вырезка из газеты):
      ЗАЯВЛЕНИЕ ГЕНЕРАЛА РЕННЕНКАМПФА.
      "Ран. Утру" телеграфируют, что генерал Ренненкампф, уезжая из Вильны, заявил: "Отсеку себе руки, если в течение полугода не донесу о взятии Берлина".
      Не писалъ я потому что со дня на день собирался удирать ксебе вдеревню то послучаю забастовки нанашемъ заводе и потомъ войны. Немцевъ унас уволили остались полунемцы Досвидания наша беретъ не смотря на слухи что у нашихъ рыло вкрови А я теперь переехалъ живу не в Петербурге а въ Петрограде.
      И. Стремоуховъ.
      Теперь - рассказ:
      Сергеичев помирал трудно и долго, тяжко раскарячив ноги. Положили его у окна, все просил свежего духу. Сергеичева старуха, Настя, плакала за печкой тихо, по-старчески. Деревенский председатель, Малина Иваныч, вошел в избу, сел, закурил. Спохватился, погасил курево о подошву валенка: и так воздух наперделый.
      - Говорил я тебе, Власуха, не гоняйси за девками. А ты все гоняисьси да гоняисьси. А? Власух!
      Сергеичев растопырил белесый рот, стал цеплять воздух зубами, руки заскребли по подстилке.
      Грикуха, сын, как стал с утра посреди избы, упершись макушкой в потолок, так все и стоял; неподвижно смотрел на отца белыми матреньими глазами.
      - Посылали за попом-то, Насть? - скучно спросил Малина Иваныч и вдруг хлопнул по желтому, пахучему тулупу: - Власух, а Власух! А советску власть сшибать собиралси? Вставай, штоль? Сшибем - не житье, малина будет, а? Вла-сух!
      Сергеичев икнул предсмертно, и председателю стало скукотно и тяжко; встал, вышел на волю. Здесь, на морозе, томились, но в избу не входили, страшно: Сергеичев был колдун.
      Всем известно было, что помирает Сергеичев от сердечной водянки; сердце, будто бы, распухло и налилось водой. Это сказал не доктор - до доктора много верст, никем не меренных - это сказал Шкраб. На горбачевский хутор, в колонию к Шкрабу стали ходить лечиться с тех пор, как он дал бабке Пыхтелке пилюль от животного перебоя задором; пилюли не помогли; но, ведь, это давно известно, что не всякое лекарство помогает, тем более - по кучевлянским болезням; а болезни у кучевлян особые:
      Черная тырьва.
      Попрыгун.
      Репей в мозгах.
      Волосень.
      Нутряная глиста.
      Родимчик.
      Конский чох.
      Есть еще болезнь бардадым, но про нее на людях не выражаются; а почему не выражаются - сглазу боятся. Про болезнь сердечную водянку и слыхом не слыхано. Сергеичеву болезнь об'ясняли так: раньше был ломовым в городе; надорвался; приехал в деревню, стал колдуном, спутался с ненашими, служил им верой и правдой; а потом захотел взять над ними силу, - ненаши и припомнили ему ломовой надрыв.
      - Ну, что? Как? - подскочила к председателю Пыхтелка. - Дышит ощо?
      - Ощо-ощо! Пай, самогон кури скореича. Икает.
      А Пыхтелка, когда вино было открыто - все, бывало, пых-пых-пых, - в кабак, за вином. Принесет двадцать косух, припрячет в клеть и ждет, аки паук: какая-такая муха перьвая в сети залетит. Закрыли вино, а у Пыхтелки - ханжа готовая. Закрыли ханжу - самогон стала курить. На все у Пыхтелки ответ припасен. Продовольствие пыхтелкино - кровь людская.
      Стояли по-двое, по-трое, толкался шопот:
      - Вот, - колдун-колдун, а к ответу и его тянут.
      - Да хто тянет-то?
      - Бог.
      - Чорт.
      - Ни черта вы не понимаете, как вижу, - важно сказал Малина Иваныч. Ни бог, ни чорт, а полукрест.
      - Эт-то, сталбыть, где же полукрест, Малина Иваныч, - робко зашептала Пыхтелка. - Про полукрест ощо не слыхано.
      - Ощо-ощо! Крест - видала?
      - Ды... госссподи ж, батюшка, царица небесная... ды... неужли ж нет?
      - А леший тебя знает, может и ты с нечистым спуталась. Где крест, покажи.
      В стороне загрохотала безотцовщина, держалась отдельно, кучкой, - Малину Иваныча все же побаивались: председатель.
      - Хи-хи-хи.
      - Хррры... х. Пыхтелка крест показывать будет.
      - Ррробя, не зевай, вылупливай зенки.
      - Ну, вы, цыть, - огрызнулся Малина Иваныч. - Што, всамделе: человек помирает, а они в смехи.
      - Во-отын, батюшка, трисвятая богородица, - закрестилась Пыхтелка на дальнюю церковь в селе. - Во-отын, спаситель наш, спасе-Христе-боже.
      - Стало, ты крест знаешь, - подтвердил Малина Иваныч. - Так. Ну, а там, гляди, что?
      И пхнул рукой в сторону колонии, горбачевской дачи. Дача запуталась в лесах, в оврагах, словно паутиной ее оплело кружевом осинника и темными пятнами елей. Из Кучевки виднелась только крыша, - зеленая, острая, а за крышей впивалась в небо тонкой и хрупкой буквой Т - радио-мачта, антенна.
      - Ну, и штож такоя таперь будет, родненький? - зашептала Пыхтелка, ето таперь к чяму жа?
      - К чяму жа, к чяму жа! Это и есть полукрест, - хмуро ответил Малина Иваныч. - Противоцерковная вещь.
      - Дык, ведь, там телеграф, - робко сказали в стороне. - Мачта телеграфная ето.
      - Уч-чоны больно стали, - брякнул небрежной издевкой председатель. Неш телеграф такой бывает? Неш не видал на чугунке? Мне и в городу сказывали: телеграф. Да толькя это не телеграф! К телеграфу полагается проволока. А игде она? Нукася? Противоцерковная вещь это... в обще-государственном масштабе.
      - Сказывали, будто без проволоки действовает.
      - Думаешь, - бога отменили, так и проволоку отменили, - со злобой огрызнулся Малина Иваныч. - Ма-лина вам, безотцовщине: знай, отменяй, боле никаких!
      - Гли-кось, никак Марфутка Сергеичева из колонии идет.
      - Она и есть.
      - А ты ее спроси. Нябось, знает.
      А Марфутка - колдунова внучка. Отца в германскую войну ухрокали, мать умерла от стрекучего волоса, вот Марфутка и попала в колонию на воспитание. Четыре года уж в колонии живет, - по-немецки да по-собачьи лопотать может, про жаркие страны рассказывать умеет; известно: - в колонии делу не обучают, а все пустякам. В церковь их, конечно, не водят, такой декрет есть: называется отделение церквы от государства, но про бога Марфутка помалкивает.
      - Нехорошо. Чать, она к деду.
      - Шшшшши!
      - Марфутка! Ма-арфутк!
      - Тише, ты, лешай! Неш не знаешь, опрошлый раз приходила, дык не велела Марфуткой звать. Зови ее Марочкой.
      - Ма-арочкой. Хррры...
      - По-советски.
      А Марфутка, - да какая она Марфутка, когда Мара, - шла, усупившись в землю, - не сметь меня трогать, не сметь на меня глядеть, не сметь про меня шушукаться; что это, на самом деле; только в колонии чувствуешь себя человеком, а на деревню хоть не показывайся; сейчас и "Марфутка", и "опосля", и "докелева", и словно ты не человек, а замызганная белобрысая девчонка, да вдобавок колдунова внучка; поэтому тому, кто Мару любит,
      а это - Коля Черный,
      провожать Мару на деревню строго запрещено.
      У крылечка расступились, пропустили. Мара вошла в избу, сморщила нос от воздуха, сказала:
      - Бонжур. Это по-французски здравствуйте. Дедушка, вы не грустите. Я вам от Шкраба лекарство принесла.
      Вынула бутылочку с темной водой; в избу, нагибаясь, шагнул Малина Иваныч.
      Сергеичев глядел на внучку, а видел другое, страшное. Ноги в холстинных гультиках напружились, раскарячились еще больше, - вот, вот, сейчас лопнут и потечет вода. Руки стали ручищами, пальцы коричневыми корешками впились в пестрядину. Малина Иваныч слюняво глянул на Мару, сказал:
      - А с парнями гулять - вас тоже в колонии учат? Житье ваше, вижу, малина. Дед помирает, а она по-хранцузски.
      Сергеичев потянулся, враз подпрыгнули раскаряченные, как у битой лягушки, ноги, выпрямились. Рот блеснул смертной улыбкой, рука колотнулась и затихла. В углу затикал будильник, старуха за печкой плакала, изредка икая.
      Малина Иваныч взял Сергеичева за руку, подержал, отпустил. Перекрестился, нерешительно сказал:
      - Помер, должно...
      - Нет пульса? - глотая слезы, спросила Мара.
      Грикуха шагнул вперед, стал на колени, засопел:
      - Про мерина-то, про мерина-а-а...
      - Ну, и парень у вас, малина, - надгробным шопотом председатель, Отец помер, а он про мерина! Насть, а Насть, - зови прибирать, што ль... Это он про какого мерина, ась?
      - Мерину, грит, в обиду себя не дава-ай, - глупым голосом затянул Грикуха. - Мерин, он, грит, умней тебя-ааа...
      Малина Иваныч вышел в сенцы, шагнул на крылечко, и - строго:
      - Наро-од! Помер Сергеичев-то наш!
      Снял шапку, перекрестился. Пыхтелка змеей скользнула в избу.
      Безотцовщина враждебно посторонилась, когда председатель прошагал домой. Кто-то пустил:
      - Как он таперь, без сердечного дружка? Таперь черти забижать будут, в одиночку-та.
      - А мне чорт с вами, - в сердцах выругался Малина Иваныч, и услыхал за спиной:
      - Рррробя... Кто со мной в осинник?
      - Ну, пом.
      - Девок, девок зови!
      - Пойдут они, как не так!
      - Трогай, убогай.
      Вста-ва-ай, проклятьям заклейме-енай.
      - Дура, человек помер, а ты шо поешь?
      - Надоть не ето, надоть похороннай.
      - Вали похороннай.
      Атец, па-пируям в роскошным дварце,
      Трявогу вином залива-а-ая...
      А бабок в Кучевке - множество, не одна Пыхтелка. Взять Домовиху; всех чертей по именам-отчествам знает; как пойдет перебирать: - тут тебе и водяной, тут и дворовой, и лесной, и болотный, - срамотища. Кажное помело у ней - чорт. Ее и полечить от чертей подумакивали - где! Возили еще к земскому фершалу Игнат Семенычу; так она от него турманом: - это, орет, - самый главный чорт и есть. А уж как поселился на горбачевской даче Шкраб, тут она совсем ополоумела. - Энтот, - говорит, - главней всех чертей и анчуток. ОН. А лекарства там всякие выходят по-домовихиному - зелия смрадные. Вот она какая.
      Это - из рассказов Стремоухова.
      Ночь. Мара провела все в той же старой, знакомой избе, рядом с мертвым телом. Покойного деда она не боялась, привыкла к мертвым и к падали еще с детства, как привыкает всякий крестьянский ребенок. Но спать не могла - кусали клопы и было душно, не так, как в колонии, где форточки в спальнях открыты и днем и ночью, и летом и зимой. На утро деда Сергеичева повезли на кладбище, в село.
      В сани Грикуха сел задом наперед, так научила Домовиха. В сани же, в гробовую подстилку, сено, - насовала Домовиха полыни, на случай - выскочит колдун, услышит запах полынный, и тогда - опять в гроб.
      Кроме Малины Иваныча, Пыхтелки и Домовихи, никто из чужих провожать покойника не пошел. Двинулись было шагом, да Домовиха велела Грикухе мерина подстегнуть: колдунов возят рысью.
      Мороз был сумрачный и серый. Солнце, - может, его давно уж и не было, - погасло где-нибудь в недвижном закатном провале, - не показывалось целый месяц; а может, ползло по самому краю закатной стороны на костылях, подбитое в германскую войну. Такие знакомые летние овраги нахмурились сердито. Понуро, как весенняя скотина, торчали скелеты деревьев. До кладбища было далеко - три версты по косогорам. Пахло широко, так, что грудью не охватишь, - снежным морем и лошадью.
      Под гору Грикуха уезжал далеко вперед; в гору провожатые его нагоняли, почти вплотную подходили к широкому тесовому гробовому изголовью покойник лежал головой назад. Грикуха сидел неподвижно, не моргая матреньими глазами, как сидят в санях крестьяне вообще, когда дорога и поклажа легкие, когда нет заботы о лошади.
      - А ты, Марфутка, складна такая стала - малина, - внезапно сказал Малина Иваныч над ухом. - Пожалуй, с парнями гуляешь, так и замуж пора. Тебя летось в лесу не с одним видали.
      - И ни с кем меня в лесу не видали, и отстаньте, - загораясь злобой, трепыхнулась Мара. - И ну вас, сами к девкам пристаете все... И потом я мужичкой не буду, в прислуги тоже не пойду, учиться буду, и... и... и... и все.
      - Скла-адно, - вздохом в ответ Малина Иваныч, и перегорелой махоркой потянуло в Марин рот. - Это, сталботь, са-ветское мясо. Рыфысыры. А деньги плотют вам?.. парни-то?
      Марочка остановилась и - с ненавистью:
      - Дурак ты. Облом деревенский, чорт, чорт, чорт... хоть и председатель!
      и дальше, за гробом. А сзади - по-матерному. И потом, издалека, старушечий шопот:
      - Ты, касатка, на то не гляди, что он у вас с дурцой; таперь его оженить, сам за хозяина будет, все изделает. Пых-пых-пых...
      - Таперь вас и соседи сторониться не будут, ранее все ненаших пужались. А ты на ето не гляди-и-и...
      - Пых-пых-пых...
      Вместе с гробом в санях лежал куль овсяных отрубей, поэтому от церкви навстречу покойнику вышел поп в камилавке, с крестом в руке, тусклая епитрахиль, колыхаясь, в'едалась в черную гладь надетого на полушубок подрясника. Спросил Грикуху:
      - С собой захватил, аль на дом приходить?
      и затянул:
      - ...тый бо-о-же, ...тый кре-е-епкий...
      - Не поможет, касатка, не поможет. Оно надо бы ув святой воде ополоскать, пых-пых-пых, а то усе равно, пропащая его душенька...
      За попом шел человек в протертой до дыр кожаной куртчонке; большая кудлатая голова как-то странно качалась в такт похоронной песне, кадило не шло к коротким штанам, обнаруживавшим высокие вязаные чулки, да и вообще было трудно поверить, что это был дьякон Сергей Афанасьич, - конечно, тому, кто давно его не видел.
      Дьякон с попом тянули свое похоронное, а Грикуха вылез из саней и со всей силы нахлестывал мерина по спине: не хотел мерин итти в высокую кладбищенскую гору, да и только. Грикуха обозлился, сломал елочку, стал елочкой лупить мерина по бедрам, но мерин все не шел. Тогда дьякон, бережно прикрыв кадило, передал его Маре и взялся за оглоблю, Грикуха за другую, поп стал сзади саней и уперся в гроб.
      - Ну-ка, навались-навались разом, - сказал Малина Иваныч, напирая плечом в ременную перетяжку дуги, - ну-ка еще разик, ну-ка - дружней.
      Поп, кряхтя, заскреб валенками по снегу, все по тому же месту; сани не двигались. Поп выпрямился:
      - О, чтоб тебя розорвало, - светски, в нос. - Что он у вас, норовной, что ли? Гор не любит, должно быть?
      Малина Иваныч схватил мерина под уздцы, потянул к себе. Мерин шагнул - и тоже остановился; повел ухом, словно спрашивая: - а дальше что будет? Постояли, посмотрели друг на друга, на мерина. И - внезапно сорвавшись с мест - все разом - заколотили, захлестали, задубасили по мериновой спине чем ни попало. Мерин попробовал брыкнуться - ноги не достали даже до передка саней; тогда стал смирно, философски, думая и показывая свои думы: - сколько ни лупите, когда-нибудь перестанете...
      - Надоть, видать, на руках, - полувопросом Малина Иваныч.
      - А я-то в рясе как же? - недоуменно-жалобно поп. - Заплетаться будет.
      - Нябойсь, не пьянай, берись, - решительно Малина Иваныч, заходя сзади, к гробовому изголовью. - Это тебе не при царизме, носильщиков нету.
      Кряхтя, подняли гроб на руки - впереди Грикуха и дьякон, сзади председатель и поп; тронулись в гору.
      Стремоухов написал на фронте целую поэму о похоронах мужика; в поэме говорилось, как умирает крестьянин, земля-матушка плачет по нем синими слезами, а он - мужик-то - уж идет к ней, к землице-то и сам становится землицей. Подал поэму знакомому писарю. Писарь читал три дня, потом вместо стремоуховских выражений вставил некоторые свои. Вышла такая похабщина, что полковая канцелярия целую неделю грохотала особым, писарским смехом, а писаришки помельче до самого конца фронта задевали Стремоухова цитатами из поэмы. На петроградском заводе и на фронте Стремоухов жил мечтами о деревне, тянулся к ней; а приехал домой, в деревню, повернулась она к нему бальшущим кукишем.
      В гору поднялись не сразу, с остановками - Пыхтелку оставили при лошади. В гору шла дорога, поэтому нести тяжелый - для попа тяжелейший гроб было споро; а вот, как свернули с дороги,
      - Эт-то што ж, земля-матушка не примат, вот они, ненаши-то, - ворчала Домовиха,
      нарушился тот обычный ход, каким несут всегда покойников, - в ногу; затяпали как попало валенищами по глубокому, хоть и подмороженному, снегу, проваливаясь; закачался Сергеичев в гробу; закряхтел поп под невыносимой ношей: плечи поповские - нежные, просвирные. С крестов смотрели надписи - деревенские, немудрящие:
      Подсим
      крестом
      погребе
      но тело
      убiвше
      го Iеле
      сiя де
      ревни Горшкова убивец Павил
      Лепехин деревенской дубров
      ской убил его в лесу уетаго
      дуба из
      котора
      го изде
      лан сей
      крест 1
      908-го
      Апр. 23.
      На одной из могил - должен бы уж знать свои могилы наперечет, - поп оступился, запнулся о рясу и упал вперед; гроб, падая, гардарахнул попа по спине. Тогда поп - гнусаво и тонко:
      - Да что ж вы, чорт дери вашу душу, хоронить хороните, а доставить к могиле не можете?! С мерином справиться не можете, а туда же, хоронить! Да распрострели вашу печенку селезенкой! Может, могилы еще рыть заставите?!! Да... пропади вы пропадом вместе с усопшим своим!..
      - Легше, батя, легше, - успокоительно Малина Иваныч. - А ты не спотыкайся; могилы-то, нябойсь, должон знать, у кажной попито было.
      Кое-как дотащили гроб до неглубокой могилы, закидали землей. Малина Иваныч на прощанье придержал Марочку за рукав:
      - А ты не забижайси, Марфутк! Я ведь, к слову...
      - Да ну вас совсем, - ответила Мара и - скорей домой, домой, дальше отсюда, прочь, нет силы больше терпеть, дышать одним воздухом с ними.
      - Две бутылки самогону с тебя, сверх нормы, - угрюмо поп Грикухе. Ну, чего уставился, как бык на рогожу. Отруби за священнослужение, а водка за пронос гроба. Учить вас, чертей-дураков...
      - М...м...мне т...т...там п...п...полбутылки захвати, - внезапно встрепенулся дьякон Сергей Афанасьич; тем Сергей Афанасьич всегда и славился: как в церкви служит или поет - голос, как голос, и выговор тоже хороший. А уж как по-житейски придется заговорить - заикается, сил нет никаких, до чего смешно.
      Так и остался старик Сергеичев лежать один под тонконогими соснами среди убогих облупленных крестов, торчавших из снежных могил; голубой снег кругом светил соснам. Могила, засыпанная кое-как, была глиняная, в щелеватых мерзлых катышках, - ярко-коричневая среди снежного света.
      Откуда же взялся высокий осиновый шест, загнанный плотно в могилу, почти что до самого гроба, и с поперечной дощечкой и с надписью:
      Главнаму Калдуну вогнат сей черенок вганял придсидатель дерев гаршкова Малина черти маченые примите дух яво смиром.
      Глава шкрабья.
      ВИЛА ЗЛОЧЕСТА.
      Вечером электро-магнитные волны пели:
      Кацман-Кацман-Кацман - выезжаю за получкой - ждать дольше не могу Кацман-Кацман-Кацман - Пиииии-пипипи-пи. Пи. Пиии. Тэээ-тэ-тэ-тээээ. Тэ-тэ.
      Полухрипло (простуженно, словно с завязанным горлом):
      точ-ого-о-чк-бо-слив-лоз-ото-го-го.
      Высоко-пискливо-неясно:
      Рас-рас-рас, Смоленск, слушай, наука, Смоленск: пересадка глаза-глаз-глаз и головы делал опыт крыс от мыша и лягушки рыбы-рыбы-рыбы,
      Нежно-музыкально (стало быть, Эйфель, длина 2900):
      как дама, принимающая гостей и желающая быть очаровательной:
      13700-13713, 13714-13755.
      Это - метеорологический бюллетень.
      Очень громко, скоро, высоко, с хрипом:
      как скандалист какой-нибудь, подступив с кулаками
      к самой физиономии и рад - дорвался:
      Шумельман-Шумельман-Шумельман - письмом подробности хинин максимум половина неустойки подтверди отправляй лично Харьков
      Пи-пи-пи-пи-пи. Тээээ-тэ-тэ-тэ-тээээ.
      В эфире - волны - самые короткие во много сотен тысяч раз длинней волн света - стремились - облетали кругом пустяковый земной шар - ррраз! - разбивались, рассыпаясь о встречные антенны, дробясь мгновенно на электрические линии (оболочка) и магнитные волны (нутро) необ'ятной массой сведений снабжали дежурных телеграфистов и устремлялись
      - только что разбившиеся и уже снова слитные
      куда-то дальше-дальше, - дальше! - в Египет; в океан; в Огненную землю; к мысу Доброй Надежды; к ново-земельской радио-станции; за полярный круг; в Нью-Йорк; и снова в океан - туда, где Маркони принимает сигналы - странные, непонятные, нечеловеческие (тоже ненаши), предполагая, что сигналы эти - с Марса.
      Центральная телефонная:
      Слушай-те. Слушай-те. Слушай-те. Алло-алло-алло. - голосом графа Витте, приятного барина-собеседника после кофе в своей компании, с баритональной этакой хрипотцой:
      В Америке область земледелия обслуживается радио. Там в лесничествах - имеются - радио-станции - главное назначение которых - извещать соответствующие центры о начавшихся лесных пожарах и затребовать помощь на места - в штате Миссури - -
      алло, алло, слушайте-слушайте-слушайте-те.
      В штате Миссури дают ежедневно бюллетень о ценах рынка, что удобно для фермеров, которые узнают - создавшуюся торговую кон'юктуру. Производится - также - передача метеорологических - наблюдений, - необходимых для земледельца.
      Предсказание - погоды. Алло, алло. Предсказание - погоды. Циклон движущийся по направлению - -
      На той же волне - позывные:
      Лм - Лм - Лм - мешают дослушать центральную.
      В это самое время Вила Злочеста сидела на добруджинском пике у Черного моря и странную - непонятную Виле - азбуку Морзе
      - слушала.
      Вила Злочеста попала, - а может быть, и не попала, - в сказки Кармен-Сильвы, слепой королевы, но это не важно: важно то, что сидела она и слушала сигналы Шумельмана и Кацмана и басовые ноты - мощные - ходынской радио-станции. Конечно, Вила Злочеста этих нот не понимала; должно быть, поэтому, а может, и по другой причине, хватала она радио-слова и бросала в море; или швыряла в свой колдовской костер, который моряки принимали иногда за огонь св. Ульма и о подножие пика разбивали свои корабли; и броненосец "Потемкин" когда-то, увлеченный этим огнем, взял ложный путь, свой красный огонь погасил и ударился в ложный фарватер, в румынское разоружение и покорение,
      - вместо того, чтоб взорваться и красный, мгновенный памятник вечный воздвигнуть себе, головой достигающий неба.
      Это Вила Злочеста его обманула; только - вот удивительно: эти странные знаки в воде не тонули и в огне не горели; из воды; из огня
      - выпрыгнув, дальше неслись и около Вилы Злочесты кружились, словно над ней насмехаясь и над ее колдовством. Надо бы, надо бы - ей перехватывать знаки, враждебные ей, непонятные:
      Вила Злочеста держала кордон
      - да они не давались, стремглав облетая весь мир, - и, залетев на секунду с милым приветом к Маркони, на океан, - уносились все дальше и дальше - в звезды, в небо, в те провалы, о которых подумать, представить себе - и то холодеешь от ужаса, сердце дрожит, замирает: а что, если прыгнуть туда?
      Средне, музыкально:
      гээээ-тэ-тэт-э-тэ-тэ-тэээээ словно скрипку хороший скрипач пробует перед концертом:
      пароходам-пароходам-пароходам за пароходами - оставленный в канале буду поочередно буксировать - и до конца канала тчк внуро Святогора на створе Кронштадтского рейда.
      Хрипло-низко-слабо-часто - заговорщически:
      рап-рап-рап - папа - умер - поздравляю с новорожденным папа - папа папа следи радио - остерегайся карманников - папа-папа-папа
      (Это шифр в Константинополь)
      Тэээээ-тэ-тэ-тэ. Тэ-тэ-тэ-тэээээ. Пииии-пи-пи-пи.
      Вила Злочеста знала звуки ветра, бури, затишья, знала тихий разговор волн у подножия пика, а этих звуков понять не могла. Ну, как же держать пограничный кордон? И зеленые волосы, длинные солоноватые космы с утеса спустив, - думала, думала, - думала Вила Злочеста, закрыв бледное, длинное, ненаше лицо всеми семью пальцами правой руки. - -
      Пиии-пи-пи-пи - Тэээ-тэ-тэ-тэ-тэ.
      По по-ста-новле-нию Треть-его кон-гресса Треть-его Интер-нацио-нала -
      Шлет при-вет ра-бо-чим все-го ми-ра - -
      Высоко. Чисто. Ясно. Резко.
      Как высочайшая - стальным сопрано - нота рахманиновского романса -
      В этих звуках, несмотря на их ясность и чистоту, было тревожное. Вила Злочеста встала (привидение на пике, - говорили в туманные утра моряки) - и рупором длинные пальцы - все четырнадцать пальцев
      - О-гэй!
      Синебородый Рауль на вершинах французских Вогезов; и великан двухголовый в туманных равнинах туманного острова; и королева снегов в скандинавских фиордах (на зимней яхте из синего льда);
      и Рюбецаль, весь избитый маркграфом лотарингским, считающий жалкие репы свои;
      и легендарный рыбак Урашима (он вечно из моря удит луну - иногда удается);
      все, все, кто держал кордон, - услышали это "Огэй" и в тревоге к ветру приникли:
      - Нет, ничего. Ничего? - Ничего.
      Только чистые - резкие - ясные звуки:
      Тээээ-тэ-тэ-тэээ, тэ-тэээ
      тэ-тэээ, тэ-тэ-тээ-тэ, тэ-тэээ-тэ
      перелетали кордон и неслись к встречным антеннам, рассыпались о проволоку, входили в нее, и - в уши приемщикам:
      Привет. Привет. Привет.
      Рабочим. Рабочим. Рабочим.
      Всего. Всего. Всего.
      Мира. Мира. Мира.
      Всем - всем - всем.
      А утром:
      из слухового окна на крыше криком - фейерверком - рыданием на весь двор:
      - Кто сломал антенну? Кто смел сломать антенну?! Будь проклят тот, кто сломал антенну!! Стремоухов, Иван Петров, чорт!! Кто сломал антенну? Ты сломал антенну?!!
      Понурые дворовые постройки почесали в затылках, сдвинув пушистые, нежные кроличьи шапки на слепые брови окон; утро подумало, помолчало, вгляделось в грязный дворовый снег, в конский неубранный навоз, в глухой, неуклюжий поворот лесной дороги, и вдруг - рывком, отдаваясь в низеньких стенах домиков - прыгая по крышам и разбегаясь куда-то в грустную ткань нагих деревьев - закувыркались слова:
      - Да провались вы вместе с вашей антенной, на кой она мне прах, сторожить я ее вам нанялся, едреныть, что ли?! Па-ду-маешь! И-и вылупили в небо кукиш с маслом, и-и думают нивесть что! Ан-тенна! Теле-граф! Штаны бы себе раньше починили, едреныть!
      Тогда из слухового окна выдвинулась всклокоченная рафаэлистая голова и визгом надрывным заколотила о пушистые, покорные крыши:
      - Да ка-ак ты смеешь по-матерному ругаться, а? Ты знаешь, что за это - расчет, а? Ты пойми, - ведь, здесь - дети! Дети! Дети!
      Человек в грязной серой шинели выскочил в ответ из конюшни, поднял голову вверх:
      - Вот дак дети! Вот дак дети! Кажного женить пора. Детский до-ом! У Виктора усы в поларшина, девок на кажном шагу прихватывает! Детский до-ом! Ка-лония! Тьфу! - и, вглядевшись в свой плевок, спокойно: - А расчет без месткома не имеете крепостного права. Прошли эти времена.
      Слуховое окно с шумом захлопнулось, потом опять открылось, и - зловеще:
      - Я созову школьный совет, Стремоухов. Ты так и знай. Управа найдется. По-матерному ругаться нельзя.
      - Созывай.
      Человек в слуховом окне оглядел окрестности, пробормотал: - "все ж таки, кто сломал антенну", - и, толкаясь головой о балки чердака, полез вниз, в дом. А там уже
      в клубах холодного пара громыхала в столовой очередь - за хлебом стучали кружки, надувался пыхтеньем громадный самовар и за обычным:
      - С добр-утром!
      - Не толкайся.
      - Отстань.
      - Не пищи.
      - А ты не лезь.
      - Холодно-то как.
      - Добр-утро.
      чей-то визгливый голосок в хвосте очереди пропел:
      - А Шкраб опя-ать френч разорвал!
      Но Шкраб торжественно и не обращая внимания:
      - Дети! Кто сломал антенну?!! Кто смел сломать антенну?!!
      не получив ответа:
      - Антенна сломана и лежит на земле. Стеклянная изоляция, конечно, лопнула. На кой шут учить тогда азбуку Морзе, не понимаю. - Кто ломает антенны? Какая нечистая сила ломает антенны? Это уж вторая сломанная антенна.
      Грузно сел за деревянный пропаренный стол, уткнул бородку в руку, услыхал приказ: "локти снять со стола", сдернул локти и ощутил перед собой большую обычную кружку с горячим чаем; большим куском хлеба тюкнули об стол. Тогда, словно вспомнив что-то, поднялся, подошел к другому столу:
      - Агния Александровна, опять Стремоухов дерзит. Подействуйте хоть вы на него, бога ради. Сил никаких нет.
      Агния Александровна встала, закуталась крепче в потертый платок, вышла наружу. Утро еще не веяло весной, грозилось морозом, метелью. Прошла в дворницкую, там у стола сидел Стремоухов и писал. Смутился, написанное спрятал. Спросила грустно:
      - Опять у вас, Иван Петрович, нервы шалят?
      В ответ - грубо:
      - А какого чччорта он лается?
      - Это Леонид Матвеич-то лается! Стыдно вам так говорить.
      - Конечно, лается. Будто я у него антенну сломал. Стану я антенны ломать, как же. И без того - делов, делов... не оберешься.
      - Вы ему должны простить; ведь, издерганный, нервный человек, всем известно.
      - А я не издерганный? А я - не нервный? И потом... да ну его к чччортовой матери!
      - Если будете ругаться, я уйду.
      - Не буду я ругаться.
      - Вы - словно ребенок; с вами и нужно поступать, как с ребенком.
      Подошла, погладила по голове.
      - Ну, Иван Петрович, ну, Ванюша: извинитесь вы перед ним: ну, что вам стоит?
      - Ладно, извинюсь. А жить не буду.
      - Куда же... в деревню?
      - Хоть в деревню.
      - Деревня вам ничего не дает, сами говорили. И потом... С кем вы в деревне в шахматы будете играть; Леонид Матвеич в деревню ходить не будет.
      - И леший с ними, с шахматами. Все равно: сказал уйду - и уйду.
      В минуте напряженного молчания заколебалась-заискрилась-замучительствовала странная линия; казалось, перешагнешь ее - и нет возврата, все пойдет по-новому, да так, как не шло никогда в мире: широко - вольно - просторно, легко задышит грудь... Но
      - Что ж? Вольному воля, Иван Петрович.
      - Вольному воля, Агния Алексанна.
      Вышла, постояла на крылечке дворницкой, вдохнула крепкий, с морозом, ветер, пошла в дом. Чаепитие кончалось:
      - Ты приготовил по математике?
      - А я историю не сделала.
      - Передай кружку.
      - Дежурный, чаю.
      - Я думаю, все-таки, что царь Борис играл личность в истории...
      - Личность в истории... Роль, роль личности в истории... Дурак!
      - Сам тетеря.
      - Ба-атюшки! А у меня реферат не кончен. Ну вот, пол-странички не дописала... И совсем забыла.
      - Деж-журный, чаааю!
      Подошла, нагнулась к лохматой голове:
      - Он извинится, только больше служить не будет, уйдет.
      Шкраб вскочил:
      - А это еще хуже, - кем его заменить? Лучше пусть не извиняется...
      Сорвался с места, хотел бежать в дворницкую, да окликнули с дальнего стола:
      - Леонид Матвеич, пробуйте радио.
      Не понял:
      - Какой там радио, когда антенна...
      - Антенну водрузили, все в порядке.
      - А... в изоляция?
      - Изоляция цела.
      Подошел поближе, не шутят ли; нет, спина у Коли Черного такая надежная, крепкая; пятнадцать лет парню, а хоть сейчас в солдаты: просмоленая, морская кость, от погибшего на фронте отца-матроса в наследство досталась. Набил полные щеки хлеба, жует-торопится: боится, до звонка не поспеет.
      - Почему же... так быстро?
      - А разве долго нужно? Позвал Сережку, набили поперечину на запасной шест, я слазил, да и прикрепил. А проволока цела.
      А Сережка - напротив, тоже жует словно на перегонки:
      - Фик ли копаться... ням-ням-ням... На урок опоздаешь.
      Агния Александровна сзади:
      - Сережа, сколько раз говорено, чтобы не произносить слова "фик".
      - Я и не произношу... ньгам-ньгам-ньгам... я только так сказал...
      Но уже с чердака, из слухового окошка, выглянул Шкраб: верно, антенна высилась на ближайшей сосне, гвоздила хмурое, смутное небо, чуть заметно покачиваясь от ветра. Бросился в телефонную; как всегда наедине, любовно погладил самодельный распределитель, надел на ухо подвязанную на веревке телефонную трубку с ненужной разговорной чашкой и тотчас же в трубке запищало, затэнькало, запело:
      - Тэээээээ-тэ-тэ-тэ... Пиии-пи-пи... Пи-пи...
      Сошел в столовую, там ватажно, с грохотом вставали из-за стола, крикнул в гам:
      - Дежурные, к радио! Кто дежурный?
      - Коля Черный и Мара.
      - Коля Черный и Мара, к аппарату.
      - Действует, Леонид Матвеич?
      - Работает... Молодцы, ребята.
      Первый разговор в телефонной.
      Комариным писком:
      Вагоны-вагоны... погрузили-погрузили... в Петроград... доставлены в Москву...
      Низко, часто, ясно, без хрипа:
      Стокгольм-Стокгольм... следите радио... лед начинается у Гохланда... задание не может быть выполнено... комра-комра-комра...
      - Коля, что это за слово: комра?
      - Не знаю, Марочка.
      - Я не Марочка, а Мара. Сколько раз говорила.
      - Мара. Успеваешь записывать?
      - Кое-что пропускаю.
      ...ледоколы могут встретить вас не раньше марта тчк... советую в лед не входить, а ждать на якоре в безопасном месте прихода ледоколов... советую слушать - отвечать на вызовы.
      - Это пароходы предупреждают.
      - А кто предупреждает?
      - Не знаю... Должно быть, главнокомандующий. Мара, ты обдумала, что я тогда говорил?
      - Ннну... обдумала.
      - И что?
      - Так себе, ничего.
      - Должна сказать.
      - Вот. Помнишь... приставал ко мне с дружбой...
      - Ну, помню. Дальше.
      - А я еще ответила, что дружба обязательно перейдет в более сильное чувство, потому что... между мальчиком и девочкой.
      - Ну?
      - Ну, и рано. Надо школу кончить. Записывай, пропускаешь.
      - Вовсе не рано. Очень ты уж... умная.
      - А чего ж глупой-то быть? Я, ведь не маленькая.
      Неясно, полухрипло:
      Рай-рай-рай-рай...
      - Мара, ктой-то рай вызывает, боженьку тревожит. Вот ад, так, небось, никто...
      - Не смеши, мешаешь.
      Рай-рай... Старайтесь соблюдать осторожность... осторожность... осторожность...
      Пролетал над добруджинским пиком циклон - старый седой и лохматый, где-то в южных снегах проводивший каникулы, Вила Злочеста - рупором руки и крикнула что-то циклону. Тот ее подхватил и помчал.
      Пролетал над Веной, - стонут предместья голодные Вены; зато с Пратера сотни рук протянулись с бокалами ввысь, в честь Вилы Злочесты.
      Летели над грозным когда-то Берлином, - и Берлин затуманился весь испариной нездоровых, голодных людей; а среди испарины - танцы, цветы и огни, словно венчик в цветке из тумана (венчики смерти тоже бывают кладут их на лбы мертвецам).
      Летели в снежном, морозном тумане, - вились, извиваясь, падая в пропасть, взлетая в бездонное тусклое небо; снова летели в тесном об'ятии, снежно прижавшись друг к другу; далеко - внизу - по земле - волочились лохмы циклона; он встряхивал лохмами - и пушистые листья снега плавно ложились, ложились на землю; но старый, мудрый и древний старик многое видел; любил он лишь мимолетных любимых - -
      Бензинным дизелем зазвенел пропеллер встречного аэроплана; срыву шарахнулся в сторону мудрый старик: сидя в каникульных южных тысячелетних снегах все двенадцать последних веков, не видал он дизелей - в сторону, в сторону, - врысссь! Вила Злочеста: о-гэй, это люди! - Люди?! Арррр-га, - и, присев, от земли прянул прямо на аэроплан. Крылья в острых колючках снега взметнулись, но бодрый упрямый мотор заревел, загудел, приказал, приказал! - и пропеллер сквозь длинные белые космы прямо в сердце циклона всверлился. Упрямой бензинной струей. Где твоя мудрость? Врысссь твоя древность, мудрый старик! - И выстрел с аэроплана, обыкновенный винтовочный выстрел, быстро и тускло сверкнув, потонул в нераздельных: вое циклона и реве мотора...
      С визгом взвился в извилины злобного зева, - язвя, извиваясь, старик; и белую, длинную Вилу, так мимолетно любимую, - взвил, завил, закрутил
      - снежные, жгучие искры посыпались в стороны, вниз - веером, бурей, метелью
      и с великанской своей высоты швырнул старикашка Вилу на снежный восток, в равнины, в равнины и вслед ей провыл:
      - Смотри, потеряешься там, - дороги назад не найдешшшшь...
      Второй разговор в телефонной.
      - Агния Алексанна - в будке?
      - Здесь. Я дежурная.
      - Поговорить бы надо... только с вами...
      - Пожалуйста. Виктор, ступайте на урок. Я одна запишу. Садитесь, Иван Петрович. Только извините, буду слушать. В чем дело?
      - Вот что, Агния Алексанна. Идите... за меня замуж.
      - Замуж?! За вас?!
      - Да что вы... так удивляетесь? Разве... непонятно было?
      - Не-ет, понятно. Только... как-то сразу.
      - Вот дак сразу! Ну, единым словом: идете или нет?
      - Да почему вам пришло в голову?
      - Па-нимаю. Я - мужик, рабочий, а вы - барышня, интеллигентка, значит - не пара. Хорошо-с. Прощайте.
      - Да погодите вы, чудак какой. Вы не то... Стойте, погодите, не уходите, тут телефонят...
      Центральная телефонная (басом):
      Слушай-те, слушай-те, слушай-те, алло-алло. Религия и радио. Ре-лигия и радио. В Америке - в одной часовне, - в которой не полагается пастора - пришли к такому - заключению. В часовне этой около органа - поставили радио-телефонную установку...
      ...изголодалась... измучилась за последние годы... он хоть и грубый, а любящий...
      - с громко говорящим - аппаратом и таким образом - прихожане - этой часовни могут слушать - проповедь пастора - другой церкви -
      ...нужно согласиться... нужно-нужно-нужно согласиться.
      - известны - случаи - венчания - по радио - при расстоянии - между женихом и невестой в несколько тысяч - километров -
      ...да, расстояние порядочное...
      - Дак как же, Агния Алексанна?
      - Ну, что же? Я... согласна.
      - Значит, так. Ладно. Ну... пока. А в деревне - будете жить?
      - Мне все равно.
      - Учительницей. Нужно, ведь, и им... культуру.
      - Идите... мне нужно остаться одной.
      Вечером горбачевская дача погрузилась в темноту: не хватило керосину; горели коптилки (каганцы) только в телефонной будке, в столовой, да в одном из классов топилась печка. У печки:
      - Ничего ты, Мара, не понимаешь. Что ты со своей литературой сделаешь?.. Только языком трепать.
      - А ты с математикой что сделаешь?
      - Без математики - ни машин, ни паровозов, ни радио, ни аэропланов, ничего не было бы без математики. И дома-то построить нельзя. А с литературой что построишь?
      - Коля, ты, все-таки... говоришь глупости. Литература развивает человека. Захочется тебе выразить свои чувства, ты и не можешь, а я могу. Я вышла из дома. Было уже поздно. Луна освещала своим серебристым светом сад, и ее нежный свет так и переливался на снегу. В воздухе чувствовалась нега...
      - А вот и могу! А вот и могу! Я вышел из дому в семь с половиной часов вечера. Луна светила под углом в 45 градусов и освещала квадраты и кубы усадьбы. В воздухе носились незатухающие колебания...
      - Не то это. Не то, не то и не то.
      - Нет, то. Если тебе охота размазывать - размазывай, а я не хочу.
      - Нет, это не то. - Мара встала во весь рост - высокая, сильная, стройная; желтый, зловещий свет печки покрыл тенью ее лоб и глаза. - В замке был веселый бал, музыканты пели... Ветерок в саду качал легкие качели... Прелесть, правда?
      - И это скажу, - с нежным упреком Коля. - В замке был бал, играла музыка, и ветер скоростью в четверть лошадиной силы раскачивал качели, Мара... Милая Мара... все равно ты меня не переспоришь...
      Леонид Матвеич - мимоходом - остановился, усмехнулся, бросил собеседникам: - "дурашки, дело во взаимном равновесии", прошел к себе, в одинокую темную комнату. Немного погодя, постучался Стремоухов, и, подавая рукописную газету, угрюмо:
      - Ребята, вам велели дать... для прочтения. Потом... извините, что ругался.
      - Ну, ничего, ерунда, пустяки. Я сам виноват. Садись в шахматы, каганец сейчас зажжем.
      - Не-ет, я сегодня на деревню обещался, там поминки. (И насчет земли потолковать с председателем, - это про себя.) Знакомого схоронили.
      Шкраб остался один, зажег маленький, синий огонек и прочел в конце газеты:
      Шарада.
      В шипящих первый слог найдем
      За вторым с тобой пойдем
      К морю. Там после отлива
      Мы тогда его найдем.
      Целое - слово в колонии звучное.
      И подчас для нас научное.
      Подумал, усмехнулся; разгадка - ш-краб.
      Глава так себе.
      ГВОЗДЕМ В НЕБО.
      Ночью Сергеичев полез из могилы проветриться. Захотелось свежего духу, кладбищенского простора, запаха сосен и конского навоза. Полез, заскреб когтями по твердой глине, - крышку сбил с гвоздей, - поднял спинищей, - стал на карачки, забарабанили в гробовое дно земляные крошки: ему нипочем, ломовым один еграль подымал, на спор. Вроде еграля и была крышка гроба, припертая к спине землей и еще чем-то тяжелым и острым. Стал на карачки, качнулся немыслимым подземным раком, набрал духу в себя, в грудь, в живот - не надорваться бы! - а ну, еще разок! - уперся натугой - ладонями в отвес могилы - малый засыпал, работа липовая! дерганул левым плечом, упруго качнулась земля, плакучей осиной заскрипело острое надгробие. Шваркнул правой ногой, разогнулось колено, екнуло, - стой, не сразу, дух спустить надоть. - Так на площадках барских лестниц передых бывал, с егралью на спине.
      Перепер ладони повыше, одну за другой, когти воткнул в мерзлый, осыпающийся отвес,
      - который человек не верит ни в бога, ни в чорта, - в себя, дискать, верит, - тоему человеку смерти нет, тоему человеку все возможно,
      - да ка-ак аррррванет спинищей назад, кверху, - это еграль надобно спущать с себя аккуратно, струна чтоб не лопнула, - а уж могильное надгробие безо всякой великатности - назззад его - плюх!
      Высунул морковное лицо из могилы, вдохнул снег, над землей свистала морозом ночная поземка.
      Дыханул - могильный дух выдохнул - сел на краю могилы, обряженный к последнему странствию в разлезлый лохмотный саван.
      - Ээээй, ка-торые...
      Снежище глянул сквозь поземку смутным белесым рылом: - тебе чего покою нет? - спросонья.
      - Вы-ползай, ребятищ-щи... ребятищ-щи...
      Мудрого нет, когда кругом - все свои; кресты-то пообломались, жаль, струменту не захватил, починить бы ребятам: все хозяева лежат, други, кряжи. А все некогда-некогда, глядишь - и смерть пришла, и та чуть-что не за делом застала... да не в этом толк.
      - Вылезай, ребяты-ы-ы... Мужики-и-и-и...
      Серой строгой смутью поглядели сверху сосны, качнулись, тряханули снегом, подвыли в лад: и-и-и-и... - поземка пошла крутить, завиваясь, плотней да плотней, белей да белей, хороводом. А в хороводе уж двигались... ходили... шли... собирались, прячась за соснами: знать, искали.
      - Здеся, здеся, ребятищ-щи...
      Обрадовались, подошли, затолпились кругом. Лаптев Митроха первый:
      - Ку-ум! И ты тута!
      А признать можно, хоть и дырья заместо глаз: бородища седая, до земли оказывает. Вместе пили, вместе гуляли. Ерофеев Микитка - пьянчуга первостатейный: тот же, только вырос, под сосны головой уперся: вместе пили, вместе гуляли. Кум Елисей, убитый под дубом пьяным Павлушкой ломом по затылку: та же бородка реденькая, а лица не видно; подходи, подходи: вместе пили, вместе гуляли.
      - Ну, поздоровкаемся! Кумовьев-то, кумовьев.
      Да одни ли кумовья: и братья подходят: и Семен, и Терентий.
      - Брата-ан! - И сразу: - Сынам нашим зачем дозволил, сына-ам...
      - Противу церьквы, противу кряста...
      А поземка взвилась, зверем Арысь-поле свистнула: врыссь! Густей да густей закачались мертвецы, саваны за поземкой, поземка за саванами, погост проснулся, ожил погост, - беда, коль на Руси очнется погост! - сосны со страху затолкались верхушками... затолкаешься, коль полезут обниматься покойники, да в саванах, да в венчиках, да с белыми смертными соплями - ба-тюш-ки!
      Но Сергеичев топнул кривой разбухлой ножищей:
      - Аррр-га! Кррру-жи, кря-жи!
      Закружились ввысь, нелепо толкаясь в соснах; застучали о деревья кости, - серо-зеленые, с черными крапинками тления: заходили по небу белые волокна, одно за другим, другое за одним, за ними всссе - ввыссссь!
      - Врыссссь, Арысссь-поле!
      Арысь-поле - зверюга.
      Одну губу ведет по-земи, а другую - крышей расставит.
      Ходит в снегах, ждет мороза, ветра, бури.
      Тихонечко-тихонечко подкрадется, а там - пиши пропало.
      А Сергеичев все еще на земле, чего-то ждет:
      - Ат-цыыыы-ы! Сынов отняли, самиии за дело берисссь!
      Вот, дождался: встала над церковным крестом белая - длинная - ненаша; недвижной воронкой завертелась, колеблясь, на месте, а вокруг нее - каруселью - бледные полы саванов, поземка за саванами, со свистом, с гиком, с ревом, со звоном, быстрей да быстрей, - сорвалась ненаша с места, старик Сергеичев за ней, подобрались под самое небо - одни клочья серой, мерзлой воды кругом, задержались-задержались, да как ухнут.
      Ка-ак ухнут в поле, в луга, в овраги, в снега голубые, белесые, серые, за зверюгой, за Арысью-полем - -
      а там - пиши пропало: размыкает Арысь-поле добра-молодца по полю: где оторвется нога, там станет кочерга, где рука - там грабли, где голова там куст да колода; налетят птицы, мясо поклюют, поднимутся ветры - кости размечут; и не останется от добра-молодца ни следа ни памяти.
      С овражьего дна, с медвежьих глухих берлог, из-под снега, из-под сугробов, белых этих гробов, поднимается, поднимается, шевеля набухлыми белыми, до полусмерти заспанными буркалами, в повойнике из еловых снеговых нахлобученных шапок, в гробовом сарафане полинялых, серых, смутных красок, подыма-ается Арысь-поле, подыма-ается
      Старая Русь.
      Эх, старуха, ведь ты умерла - спала бы себе да спала сном непробудным, последним, - тебе ли гоняться в метели да в бури, в снега да в туманы за быстролетной Вилой Злочестой? Да нет
      вылезла, встала, распластала руки, пошла. Губу ведет по земи, другую - крышей расставила
      вот завыли сверху и снизу!!! вот завертелись саваны, саваны, саваны!!! и, скорей, туда, где гвоздилось чужое, странное, вражье.
      Третья антенна давно уж качалась, скрипя, от буйных вихорных налетов, но из-за тысячи верст долетели космы циклоньих бород и грив, а за ними, за ними, за ними - -
      Третий разговор в телефонной.
      - Леонид Матвеич, а какая цель в жизни?
      - Цель жизни, деточка, это - вопрос сложный. На этом вопросе себе многие головы сломали.
      - У нас вот с Колей постоянный спор: он говорит, что цель жизни жить; а я думаю по-другому, только об'яснить не могу.
      - Почему ж ты думаешь по-другому?
      - Да как же? Если цель - жить, то ведь, в конце - смерть. Значит, цель - смерть?
      - Конечно, чепуха. По-моему, человечество стремится к тому, чтобы преодолеть мировое движение, ну, перегнать его, что ли. Заметь, Мара, что все человеческие усилия направлены к движению: сейчас век машины, а машина и есть душа человеческого движения, в противовес мировому. Поняла?
      - Ну, пожалуй, поняла.
      - Погоди, две тысячи двести работает. Записывай.
      Высоко, хрипло, с перебоями:
      рах-рах-рах... третий конгресс... Третьего Интернационала... капиталистические державы всего мира... что изнеможденный... в цепях рабства... пролетариат...
      рах-рах-рах...
      - Почему такие перебои?
      - На дворе метель, Леонид Матвеич. Может, поэтому.
      ...Пролетарии... пролетарии - пролетарии... всех стран - всех стран всех стран... соединяйтесь - соединяй...
      - Кажется, перервалось, Леонид Матвеич.
      - Да, почему-то кончилось. Так вот, человечество идет к тому, чтобы покорить все силы природы, а главное, преодолеть мировое движение. Ты заметь, Мара, что все, что ни создается, направлено к достижению наибольшей скорости в движении при наименьшей затрате сил. И вот, настанет время, может, через несколько тысяч лет, станет погасать солнце, а земля - ты представь себе, какая роскошь, - управляемая мощнейшим мотором в своем центре, - двинется в путь по своей орбите, а не по предписанной солнцем. Вот где величайшая цель человечества...
      - Ну, хорошо. Это человечество. А я?
      - Что ты?
      - Ведь, я до этого умру?
      - Ну, что ж, что умрешь, зато своими усилиями поможешь человечеству, свой камешек положишь в общее здание.
      - Нет, мне не это нужно... Мне нужно... практическое.
      - Ну, уж не знаю, что тебе практическое. Иди-ка спать, давно звонок был.
      - У-у, метель-то как завывает... Так и грохочет по крыше...
      Распахнул дверку и откачнулся; отвык: в голову шибануло; потом - ничего, обрадовались, тем более, все уже пьяные, и не знал, сколько времени прошло - сидел за столом, тыкал вилкой в лохмотья говядины, заправлял разваленный студень в рот руками, как все, как дикарь: все же - свое, родное, старое. Когда-то проклинал, уничтожал, кипел, рипался. А теперь - вроде как все равно; надоело попусту тратить заряды. Когда шел - одного боялся: как бы с женой не встретиться. А теперь - увидел ее - и ничего. Врешь, книзу не потянешь, нет. - Сидит, опустив глаза; набелилась, нарумянилась. Чорт с тобой. Была паскуда - и осталась паскудой. - Гам не мешал мыслям.
      - Вас-силь Семенов, в память...
      - Аль ощо по стакану?
      - На-асть! На-асть! Помяни покойника.
      - Грикуха, а Грикух! Расскажь про мерина-та...
      - А бог - есть.
      Взглянул - дьякон, Сергей Афанасьич; спорил с ним раньше о боге, теперь - надоело: бессмысленно: тратишь слова, а толку нет ни на грош.
      - Ну, и что?
      - Н...ничего. Й-есть бог и ба-ба-ба-бажественное йесть.
      Глаза злые, пьяные. По кожаной куртчонке сразу и не поймешь: дьякон или не дьякон.
      - Ну, и ступай к ляду.
      - Н...нет, т-ты за это ответишь... за свои с-слова.
      - За какие слова?
      - А... что б-бога нет.
      - Не лезь, дьякон, в рыло хрокну.
      - Бро-осьте, ребята... гражданин Стремоухов... Ванькь, Иван Пятров! Это бородастый, соловый Малина Иваныч. - Ва-анькь, а Ванькь, ты докажи, как в колоние... ребят голодом морите...
      - И верно: чай, голодают, болезные?
      - Хлеба-то, грит, по осьмушке в день?
      - Водой больше поят.
      - К-каниной.
      - Па-шел Ленин с каниной, давай Миколку со свининой.
      - Хррры...
      Озлился, стукнул кулаком, задребезжали стаканы, вилки, тарелки.
      - С ветру, сукины дети, с ветру, с ветру, с ветру!!! Натрепала баба подолом, а они - и-и уши развесили.
      - А што, - скажешь, - убойное лопают?
      - Б-бог йййесть.
      - Ни черта не убойное, а... дают им жрать, вполне.
      - Эт-то, гражданин Стремоухов, ты врррешь.
      - Я - вру?
      - Ты врррешь.
      Захотелось развернуться и стукнуть... разик, да сдавил себя: не все ли равно: пил мало, не действовало; не до драки.
      - Ну, и ступай к ляду.
      - Ннннет... ты докажи... свои сла...сла...слава.
      - А-аставь ты яво, Малин Иваныч, лучше ощо по стакану.
      - Ощо-ощо. А он... должон доказать.
      - Йййесть бог... и вся святая его.
      - Эт-то верно, дьякан... Выпьем.
      И не успели выпить, как затюкало, забоцало, забрякало в сенцах, распахнулась дверь, и в горницу полезло соломенное чучело с красным языком, белый лист с черными буквами колебался на чучельном животе:
      - Попу в падарок на паминки.
      Малина Иваныч вскочил:
      - Безззотцовщина, сукины дети!!!
      В ответ - гармошка, песня:
      Святый божа, святый крепкай,
      Поп в чужих карманах цепкай,
      Тыгаль-тыгаль-тыгаля.
      Да тыгаля-растыгаля.
      Бабы визгнули разом, Настя, дрожащими руками за лампу - не опрокинули б - и во время - дьякон лез драться - задел скатерть - на пол полетели тарелки, студень, бутылки - -
      Стремоухов продрался к выходу, кто-то орал: - лошадь-та, лошадь-та не угнали б, - выскочил в мороз, в колючие взвизги метели; схватили за шинель, за грудки:
      - Стой... хто... свойскай?
      - Да пусти к ляду... ну вас всех.
      - А, да ето никак Стремоухав? - радостно, удивленно.
      - Ну да, я. Пусти пройти. Чего беснуетесь?
      - А поп - сволачь, контра... Иди, самогон есть! Рррробя, Стремоухову самогону!
      - Да ну вас и с самогоном-то, пусти пройти.
      - Рробя, гражданину... товарищу Стремоухову пройтить. Пропускайтя-ааа...
      Свернул за плетень, метель ударила в глаза - слепая, бессмысленная, тупая, морозная, злая, как деревня; схватила шинель, стала драть с тела, - врысссь!
      - Этак и к утру не дойдешь!
      Повернулся, вдохнул ледяную воду ветра, и вдруг - из метели на него:
      - Ваань.
      Вгляделся - знакомое беленое лицо с приплюснутым носом: словно часть белесого метельного савана.
      - Ваань! Ивааан Петрович, да кады ты воротисьси-ты? Ды болюшка ты моя! Да што ж ты меня терзаешь-ты!..
      - Отлипни ты от меня, ради дьявола. Ведь, сказано тебе...
      - Ды Ваань... Ды... неш я... какая...
      Обозлился, где-то в груди стародавнее заходило, больно толкаясь в стенки, но сдержался:
      - Баба - баба и есть. С вами свяжись... Не нужно мне... семьи... Понимаеш, што ль...
      - Ды Ваничкяаааа... Ды неш я не понимаааю... Ды вернись ты ко мне хучь теперь, голубонь-каааай...
      - Уйди... стерва...
      Схватил за плечи, повернул, наподдал кулаком в шею; баба плюхнулась в снег, завыла. Быстро пошел прочь, с ветром донеслось:
      - Связалси с какой-никакой сууу-кай... Ды неш я не знааааю...
      Крепко захотелось вернуться и взбутетенить, вздуть, измордовать до кровей, до мозгов, до полусмерти; остановился; кулак заходил вдоль бедра, как у кошки хвост. Нет; - фуу! - нельзя. Культура.
      Быстро пошел, наперекор метели. Не заметил, как дошел до перелеска, прижался лбом к ледяному стволу березы.
      - Думал так, а вышло не так. Думал вон как, а вышло вон как. Вот-те и переговорил о земле. И все так будет. Все так будет. Хорошо, что пил мало. Деревня. Вот те и деревня.
      Спохватился:
      - Да ты что, раньше не знал, што ль, ду-рак? Сразу не переделаешь. Ку-да там! Агния... тоже еще... на кой чорт связался. Вот-те и не признал семью. От одной бабы к другой... Как кот... или любитель кипящих самоваров... Тьфу, пакость! Шаах-маты...
      Повернулся лицом к деревне, и тотчас же встала в глазах распаренная беленая маска с приплюснутым носом.
      - Врыссссь! - взвыла метель и концами косм захлестала по лицу.
      - Куда ж итти-то? В колонию... аль опять в деревню? А, к ляду. К ним с добром, а они с дубьем. К ним с культурой, а они с самогоном. И та, вспомнил опять про Агнию, - тоже... хороша. Не любит ни черта, а тоже: са-гласна. Баба, баба и есть. От нее самая главная гнусь и идет: семья.
      Долго бродил по перелеску - между деревней и колонией; к утру решительно пошел на дачу. Собрал вещи, связал. Вышел наружу - утро голубело, обещало быть ясным, светлым. Глянул вверх, выругался скверно, дико, злобно: антенны снова не было на месте.
      Подошел ближе - антенна вместе с верхушкой сосны висела перекладиной вниз; проволока провисла, осела. Сходил за топором, скинул шинель, полез на сосну; обрубил дерево, антенна рухнула вниз, что-то треснуло, дзенькнуло об мерзлый снег.
      Спустился, осмотрел - лопнуло стеклянное кольцо на мачте; другое уцелело. - А чорт с ним, сойдет и так! - Выбрал другую сосну, рядом. Слазил на нее, вернулся за мачтой; обмотался проволокой, потащил мачту кверху. Долго не давалась мачта - сучья мешали. Яростно принялся охаживать их топором. Втащил, наконец, мачту, пригладил к верхушке кое-как. Проволока натянулась - почти, как была.
      Слез, облегченно вздохнул, оделся, забрал вещи, написал на старом конверте:
      - Прощайте, чорт с вами со всеми, ухожу, как лев толстой, в питере пишут завод открылся. Стремоухов Иван Петров чорт.
      Пришпилил конверт старым гвоздем к парадной двери, пошел на станцию. По дороге обернулся - антенна высилась почти как раньше. Бодро зашагал старинной мужицкой походкой - всегда мужики ходят так за сохой, вдавливая ноги по-очереди в землю.
      Через десять минут в баню обливаться побежали Сережка и Коля Черный; бежали вприпрыжку, в накинутых прямо на нижнее белье арестантских каких-то бушлатах. Сережка остановился и ткнул пальцем вверх.
      - Коля, глянь-кось! Чтой-то с антенной.
      - И верно, кривая какая-то! Опять кто-то начудил.
      В бане, фыркая и кривляясь, облились водой с ледышками. Дома, не шумя, - не полагается будить других до звонка, - оделись, вышли наружу.
      - Ты, что ль, Коля, слазаешь?
      - Нук что ж.
      Полез, хватаясь голыми пальцами за сучья. Хорошо - фррр! - лазать морозным утром по деревьям. В небе голубела еще далекая весна, зимняя заря матово стелилась по снегам.
      - Эй, Сережкаааа!..
      - Чтооо?
      - Какой шут тут хозяйничааал?.. Дерево-то, ведь, не то...
      - Кааак не то? И верно не то.
      - Одного изолятора нееет...
      - А гдееее ж он?
      - А шууут его знааа-ет...
      Коля слез с дерева:
      - Проволока запутана, изоляция неполная, чудеса в решете, да и только.
      - Что ж, давай чинить.
      - Успеем до чаю-то?
      - Мы, да не успеем? Эх, ты!..
      - А изолятор?
      - Башка! Ведь, можно не кольцо и даже не стекло! А хочешь стеклянный, битых стекляшек навяжем.
      - И верно! Да тут хоть все черти соединись и пакости, - все одно вгвоздим антенну... Ты у меня, Сережка, ум-наааай.
      - Главное дело, Шкраб не узнает и злиться не будет.
      - Давай.
      - Понес.
      И - на Колиных плечах, - рысью, рысью, рысью, - Сережка торжественно в'ехал в дом.
      Март 1923 г.