Дневник Кости Рябцева

      - А разве... - и осекся.
      - Что "разве"? Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но имей в виду - я это по себе знаю, - что для ревности вовсе не необходимо другое... более сильное чувство. Можно испытывать ревность к совершенно невинным людям. Я тебя, например, ревновала к Никпетожу и даже к вещам. Я тебя, знаешь, к чему больше всего ревную? К твоему дневнику. И ты, если хочешь, чтобы я не мучилась, должен мне дать его прочесть.
      После этого мы долго шли молча. Мне, конечно, не очень хотелось, чтобы Сильва мучилась из-за моего дневника, но, с другой стороны, не могу же я ей дать читать дневник. Это все равно что начать с ней разговаривать про самые тайные вещи, о которых наедине с собой и то боишься думать.
      Вдруг Сильва говорит:
      - Значит, ты меня совершенно не... уважаешь. Если бы уважал, не стал бы так долго думать: дать или не дать мне дневник.
      - Слушай, Сильва, - ответил я. - Дневник ведь - это самое тайное, что есть у человека. Ты просто хочешь, чтобы я всю душу перед тобой наизнанку вывернул, а в моей душе есть много такого, чего тебе знать нельзя.
      Тогда вдруг Сильва остановилась на всем ходу и говорит:
      - Ну, прощай.
      - Да ведь тебе дальше.
      - Раз между нами нет ничего общего, то зачем же мы будем ходить вместе, - говорит Сильва. - Ты иди своей дорогой, а я пойду своей дорогой.
      - Постой, Сильва, как это такое "между нами нет общего"? Это буза. Между нами даже очень много общего. Но ведь не хочешь же ты, чтобы я вдруг перед тобой разделся до самого гола.
      - Ну, если ты уже всякие гадости начал говорить, тогда я и сама не захочу иметь с тобой ничего общего.
      Я даже чуть-чуть обиделся.
      - Я никаких гадостей не говорю. Я даже не знаю, почему ты приняла это за гадость. А что я тебя не уважаю, то - вот послушай.
      И тут я прочел ей свое стихотворение:
      Мне помнится весь разговор твой умный
      И наш контакт немой средь этой школы шумной...
      Пускай с другими ты ведешь беседы,
      С тобою полон я, а без тебя я пуст.
      - Ну и что же? - говорит Сильва. - Это очень плохие стихи. Гораздо было бы интересней твой дневник. Неужели ты меня считаешь настолько девчонкой, что даже думаешь, будто я не могу отнестись серьезно? Да, впрочем, погоди. А если я дам тебе с в о й дневник, тогда ты дашь мне почитать свой?
      - А разве у тебя есть дневник?
      - Тебе, - подчеркнула Сильва, - тебе я могу сказать: есть.
      - И ты дашь мне его почитать?
      - Конечно, дам. Потому что считаю тебя своим другом. Только под условием, что ты дашь мне свой.
      - Можно подумать до завтра? - спросил я.
      - Ну уж нет! Такие вещи не откладываются до завтра. Я думала, ты мужчина, а оказывается, ты - мальчик.
      Хотя мне было очень мучительно, но, с другой стороны, очень хотелось почитать Сильвин дневник. Я сказал:
      - Только ты должна дать мне слово, что никому и никогда. Понимаешь? И кроме того, даже со мной самим п р о э т о не разговаривай. Как будто ты его и не читала.
      - Даю слово, - торжественно сказала Сильва. - И в доказательство того, что я не из любопытства, я тебе первая принесу завтра свой дневник.
      13 августа.
      Так как многие из наших ребят были на "Кармен", то захотели ставить оперу у себя в школе. Я предлагал "Кармен" и поставить. Причем брался сам спеть роль тореадора (я уже пробовал), а дона Хозе мог бы спеть Колька Палтусов, у которого очень сильный дискант и вполне может сойти за тенор.
      Но Людовика Карловна сказала, что "Кармен", да и вообще взрослая опера, не годится и что мы не справимся. Она тут же вытащила из своей папки детскую оперу под названием "Грибной переполох" и предложила нам поставить ее. Она тут же нам ее и сыграла. Видал я разную бузу на сцене, но никогда не думал, что может быть написана для сцены, да еще с музыкой, такая полная ерунда. Например, начинается с того, что царица Репа поет:
      Ох-ох-ох,
      Царь-Горох,
      Что хвалиться,
      Мне грозиться,
      Не беда,
      Да-да-да.
      Что это значит - не понимаю и думаю, что никто не поймет. Я слушал-слушал, да и затянул свое:
      Я дото.
      Я - довам,
      Трам-трам,
      По местам.
      Людовика Карловна спрашивает меня, что это значит, а я в ответ ей говорю, что раньше пускай она объяснит этот самый "Грибной переполох". Тем более что на оперу, наверное, придут наши подшефы, крестьяне, и могут побить за такую оперу, да и поделом. Тогда Людовика Карловна сказала, что, во-первых, по ее мнению, "Грибной переполох" - опера очень смешная и чтобы я не мешался, если не хочу участвовать. Я ушел, и с ней остались одни маленькие, из первых групп. Сильва говорит, что дневник забыла дома и принесет завтра.
      14 августа.
      Я только что прочел Сильвин дневник и думаю, что Сильва от меня что-то скрывает. Дневник, конечно, очень интересный, но не полный. И нельзя разобрать, где его неполность, потому что Сильва пишет не по числам, как я, а просто - подряд.
      Я тогда тоже дам ей не весь дневник, а только тетрадку за первый триместр.
      В э т о м м е с т е в т е т р а д ь Р я б ц е в а в л о ж е н а н е б о л ь ш а я т е т р а д к а, с ш и т а я и з л и н о в а н о й б у м а г и с н а д п и с ь ю:
      УЧЕНИЦЫ ЧЕТВЕРТОЙ ГРУППЫ ВТОРОЙ СТУПЕНИ СИЛЬФИДЫ
      (ЕВДОКИИ) ДУБИНИНОЙ
      Т е т р а д к а н а ч и н а е т с я с т и х а м и Е с е н и н а "Н е ж а л е ю, н е з о в у, н е п л а ч у". Д а л ь ш е - с т и х и Т ю т ч е в а, Б а л ь м о н т а, Б у н и н а и "С у м а с ш е д ш и й" А п у х т и н а. П о с л е с т и х о в - т е к с т.
      Я хочу и должна все-все испытать сама.
      Жизнь в литературе - одно, а на самом деле - совсем-совсем другое. И легче, когда живешь в воображении, а не на самом деле. Но с этим нужно бороться.
      - Что наша жизнь? - Роман.
      - Кто автор? - Аноним.
      Читаем по складам,
      Смеемся, плачем, спим.
      Разве можно поверить, что это написал Карамзин еще в восемнадцатом веке?.. А между тем это Карамзин. Он раньше писал эпиграммы, а потом написал историю.
      З. П. говорит, что у меня есть литературный слог. Я ее спросила, зачем он нужен в жизни, а она говорит, что слог обозначает культурного человека. У культурного человека горизонт шире.
      Мои взаимоотношения со Стасей В., как и раньше с Линой Г., состоят в том, что я являюсь отдушиной для ее излияний. Мне это не приятно, не неприятно. А так как-то - все равно. Горести Стаси кажутся мне не очень горькими и ее слезы - не очень жгучими. У Лины были гораздо более веские причины убиваться, чем у Стаси. И все-таки, все-таки... в самые критические моменты, когда я оглядывалась на себя, то убеждалась, что своя рубашка ближе к телу и что жизнь гораздо страшней, чем вот эти временные беды. Я поняла, что жизнь - страшная вещь, еще давно, лет пять тому назад, должно быть, с самого начала сознательной жизни. И я так думаю, что это же поняли все юноши и девушки, которые одинакового возраста со мной, или если не поняли, то почувствовали, но это - все равно. Но кроме того, все наше поколение научилось еще другому. Оно научилось тому, что, как жизнь ни страшна, нужно и можно с ней бороться и ее преодолевать. Тогда она становится вовсе не такой страшной и как-то даже оборачивается светлыми сторонами. Положим, все эти мысли - не мои, но хорошо уже то, что они дошли до моего сознания и во мне укрепились.
      Это придает силы к жизни в возможность с ней бороться. Уж я-то, во всяком случае, никогда не дойду до такого выверта, который устроили Лина и Зоя. То, что устроили они, - и вообще-то глупо, а благодаря тому, что не удалось, получилось еще глупей. А на свете хуже всего - это оказаться в глупом положении перед всеми.
      Когда я остаюсь одна, то мою душу переполняет какое-то странное чувство: полное отделение от земли, и словно я витаю где-то в безвоздушном пространстве. Это особенно бывает в лунные ночи.
      Кому я нужна? Иногда кажется, что совсем никому не нужна. И вот тогда начинаешь лихорадочно-лихорадочно искать такого человека, которому нужна. Поэтому я отдушина.
      А грамотная я потому, что у меня отец наборщик. С детства в комнате книги, читать научилась с пяти лет. Бытие определяет сознание.
      Прочла все, что написала, и задумалась. У меня все зависит от настроения. Я могу к плакать - только этого никто никогда не узнает. Или я, например, хохочу безо всякого удержу. Я изо всей силы стараюсь себя в этих случаях сдерживать, потому что если поддаваться, то совершенно перестаешь управлять собой.
      Вчера у меня была Стася Велепольская и опять рассказывала про свой роман. По-моему, она совершенно напрасно его мучит. Все равно она ни в какой вуз не поступит, потому что она - полуграмотная, и не к чему ей вовсе кончать пятую группу. А выходила бы замуж - и дело с концом.
      Сейчас только кончился скандал между отцом и матерью. Отец пришел выпивши и начал ругаться с матерью. Потом они сцепились. Мать кричит мне: "Дунька, на помощь!" А отец кричит: "Сильфида, уходи, - детям не место, когда ликуют взрослые!" Было очень противно; и если бы отец не ушел, я не знаю, что сделала бы.
      Кончила "Войну и мир". Очень захотелось быть Наташей Ростовой, но чувствую, что не могу быть такой. У Наташи - настоящая, полная жизнь, но она не больше как самка. По "Войне и миру" выходит, что быть самкой есть задача женщины. Мне кажется, что у Наташи были и идеологические запросы, но Толстой их скрыл, как помещик и граф (представитель феодализма).
      По-моему, Костя Р. немножко похож на Николая Ростова, только не такой глупый. А Зоя Травникова похожа на княжну Марию Болконскую, только красивей. Хотя, с другой стороны, красота Зои мне не нравятся. У нее очень странная красота. И потом, она небрежно причесывается. О красоте вообще могут быть разные мнения. Я, например, не понимаю, что известный человек нашел в Стасе В. Нос у нее курносый, одного зуба с правой стороны нет, и потом, она когда ходит, то махает руками, как солдат. А известный человек так и пылает.
      Я очень хорошо понимаю, что то, что я теперь пишу, есть мещанство, но отделаться от этого не могу.
      Это нужно постоянно казнить себя за то, - тогда отделаешься. Если бы я работала на фабрике, а не училась в школе второй ступени, мне, может быть, было бы легче, но и это - не наверное, потому что я знаю много фактов из жизни фабрики, к которой прикреплена наша комсомольская фракция. Один из этих фактов - такой. Одна из девушек, шестнадцати лет, вышла замуж за парня, который там же, на фабрике, работает. И все начали над ней звонить. Это тоже, по-моему, мещанство. Раз власть разрешает выходить шестнадцати лет, - выходи сколько хочешь.
      Хотя я нипочем не вышла бы теперь замуж. (А имею право, потому что мне еще в июне было шестнадцать.) Я насмотрелась на разные замужества и вижу, что в большинстве случаев они проходят тяжело, и перед моими глазами - пример отца с матерью. Отец ведь раньше не выпивал, а теперь, после того как разошелся с ней в убеждениях, стал пить. Но, с другой стороны, я должна испытать все-все. Пока я все не испытаю, до тех пор я не успокоюсь.
      Но опять-таки, с другой стороны, я хорошо понимаю, что надо сдерживаться и управлять собой. И вот во мне борются две силы, и которая из них одолеет, я не знаю. Я даже про себя называю ту силу, которая меня толкает к разным опытам, - Дунькой, а ту, которая воздерживает, Сильфидой. Сильфида сильней, а Дунька - дрянь паршивая, невыдержанная идеологически девчонка.
      Вот, теперь об идеологии. Идеология помогает жить, это верно. Только не всегда знаешь, где правильная ориентировка. Вот танцы, например. Я до сих пор думаю, что нельзя танцевать, а вдруг пришла на фабрику, в клуб, и вижу - там танцуют. А я пришла по делу к секретарю ячейки Иванову и кстати спрашиваю:
      - Разве можно танцевать?
      А он отвечает:
      - Никто никогда и не запрещал.
      - Ну а почему же раньше говорилось, что танцы - мещанство и, как выразился один наш второступенец, содержат только половое трение друг об друга?
      - А это больно учены все стали, - сказал Иванов. - Мы в монахи никого не записываем. Хочешь повеселиться - веселись, только другим вреда не приноси.
      Вот тут и пойми. Очень трудно бывает разобраться в идеологии. А ведь от этого зависит все направление жизни.
      В литературе легче разобраться, чем в ежедневных поступках. Каждое литературное произведение можно перечесть несколько раз и потом обдумать, а в каком-нибудь житейском деле нужно всегда немедленно решать.
      Чаще всего затруднительные положения бывают в школе, и тут нужно всегда самой ориентироваться, потому что советоваться не с кем и некогда. Особенно когда бывают какие-нибудь столкновения со школьными работниками или бунты. А бунты в нашей школе бывают часто, и когда был инспектор, то он сказал, что у нас не школа, а собрание головорезов. Это, конечно, неправда. Конечно, беспорядки бывают часто, но ведь мы живем в революционную эпоху, и поэтому так и должно быть.
      Зин-Пална ведет семинар по Пушкину, и с ней очень интересно заниматься. Теперь она дала нам разбор "Евгения Онегина". В таких вещах прежде всего обращаешь внимание на идеологию. Онегин, конечно, пропитан феодально-натурально-буржуазно-помещичьей идеологией (это очень длинно, но иначе трудно выразиться, потому что тут - натуральное хозяйство). В этом нет ничего позорного для Пушкина, потому что во времена Пушкина еще не было диктатуры пролетариата и советского строя. Тогда был царизм, и его представитель, Николай I, угнетал Пушкина, - так, например, сослал его в Кишинев, а потом на родину. Только вот что мне непонятно: Пушкин был араб, и удивительно, как он при своей горячей южной крови мог написать такое холодное и бесстрастное произведение, как "Евгений Онегин". Зин-Пална говорит, что в эпоху Пушкина молодые девушки увлекались образом Татьяны. Мне это совершенно непонятно, как это в развратную феодально-буржуазную эпоху Татьяна могла быть идеалом. Я предполагаю, что женщин тогда таких не было и Пушкин выдумал Татьяну из головы, потому что он был романтик. Да и насчет Онегина я сомневаюсь. Но мне трудней судить, потому что я не знаю мужской психологии... Я никогда и ни за что не желала бы быть Татьяной, да и не буду таковой, потому что нужно отдаваться чувству, если оно искренне, а не подавлять его в себе. Да и вообще Татьяна - не мой идеал. В ней совершенно не было революционной борьбы. А без революционной борьбы жизнь невозможна. Но, с другой стороны, Татьяна мне отчасти нравится, потому что она могла управлять своими поступками по желанию, а это много значит, и мне удается только с внешней стороны, а внутри у меня все время борьба. Конечно, Татьяне было легче, потому что она не была одновременно какой-нибудь Октябриной или Сильфидой, и она делала только то, что ей подсказывала натурально-помещичья мораль. (Это так говорит Николай Петрович.)
      Большинство наших девочек хотят быть в жизни киноартистками или балеринами. Об ученье думают мало: лишь бы сдать зачет, а в голове может ничего не оставаться. Вполне понятно, что большинство девочек такие же полуграмотные, как Стася В. Одна девочка мне сказала (она из пятой группы): "Кончу школу, буду кинозвездой, уеду в Америку. Вот моя жизненная программа". А меньшая часть девочек хочет по окончании школы поступать на фабрику, чтобы врасти в класс.
      Зоя Травникова меня преследует. Где я в школе, там и она. Что ей от меня надо?
      __________
      16 августа.
      Я был на собрании ячейки на фабрике, и там сказали, у нас в школе слабо организована общественная работа. И что в этом виноваты сами второступенцы, а вовсе не шкрабы, как у нас принято думать. Сережка Блинов возразил, что мы ничего сделать не можем, потому что в школе все идет под команду шкрабов и даже такая отрасль, как самоуправление, является "инвалидом на шкрабьих костылях". Блинову ответили, что в этом опять-таки мы сами виноваты, потому что недостаточно активны, а потом существует еще целый ряд общественных работ. Сережка сказал, что у нас есть стенгазета и кружки. Тогда ему поставили на вид, что пионерская работа не организована и что наши пионеры (все из младших групп) только тем и занимаются, что маршируют в зале под музыку и еще - играют. Да и кроме пионерской работы, существует общественная деятельность. Сережка хотел было возражать, но ему сказали, что на словах оправдаться в бездеятельности очень легко и что гораздо трудней оправдаться на деле. Одним словом, нас покрыли, и надо подтягиваться.
      17 августа.
      Я сказал Сильве, что она дала мне неполный дневник, а она промолчала. Значит, правда. Я ей еще сказал, что я подержу дневник у себя, потому что не как следует вчитался в него. Потом дал ей три тетрадки, которые я вел за первый триместр. Перед этим прочитал их все и увидел что там ничего такого нет, чего нельзя было бы ей читать. Интересно, что она скажет, когда прочтет.
      18 августа.
      Дело о жманье Пышки принимает неприятный оборот. Оказывается, этому было посвящено несколько шкрабиловок (мне по секрету сказал Никпетож), и Зин-Пална потребовала, чтобы был устроен общественно-показательный суд над всеми, кто этим занимается. (Значит, большинство ребят.) Но Елникитка заявила, что, если бы не Рябцев, остальные ребята этим не стали бы заниматься и что если судить, то одного меня. Пышка ходит вся красная и надутая, потому что ее несколько раз вызывали к шкрабам, а Сильва говорит, что Пышка очень гордится тем, что из-за нее - такой шум. Я спросил Никпетожа, что будет, а он ответил, что не ожидает ничего, кроме общественного порицания. И кроме того, он сказал, что сам будет меня защищать. И еще посоветовал, чтобы я выбрал себе защитника из своих товарищей.
      Я подумал и сказал Сильве, что не знаю, кого выбрать. А Сильва спросила, буду ли я иметь что-нибудь против, если защитником будет она.
      - А как же ты будешь меня защищать? - спросил я.
      - Да вот там увидишь, это уж не твое дело, - ответила Сильва. - Ты только согласись.
      Я согласился.
      19 августа.
      Меня подковали, так что я теперь хромаю. В школу все-таки хожу. А подковал меня Юшка Громов, и притом совершенно незаконно, потому что играет в той же второй команде и не имел никакого права налетать на меня. Как только нога пройдет, я ему покажу, как налетать. Тем более у меня буцы.
      20 августа.
      Сегодня в школе произошел большой скандал. И надо записать все по порядку, чтобы самому легче было разобраться.
      Это было в аудитории, на семинаре по Пушкину. Зин-Пална еще раньше нам задала написать отзыв про "Евгения Онегина". Мы все написали и сдали еще дня три тому назад. (А в семинаре участвуют обе старшие группы: четвертая и пятая.)
      Как вдруг сегодня, когда все собрались, влетает Зин-Пална, расселась с таинственным видом за столом, разложила на столе наши тетрадки и листы и молча на нас смотрит. А мы - на нее. Так прошло минуты три, и я начал подкашливать. Володька Шмерц фыркнул. Тогда вдруг Зин-Пална говорит:
      - Если бы Александр Сергеевич Пушкин был жив, то он, наверное, умер бы во второй раз, если бы ему пришлось прочесть хотя бы десятую часть той невероятной чуши, которую вы здесь намарали. Я не нахожу слов. Выражаясь вашим любимым языком, это черт знает что такое! Впрочем, нет. Я ошибаюсь, значительно дальше черта.
      Мы сначала было присмирели, но потом, услышав "дальше черта", захохотали. А Зин-Пална продолжала:
      - Правда, отличились не все. Есть сравнительно удачные сочинения, но они, как всякое исключение, только подчеркивают общее правило. Вот, например, образчик чуши.
      Она раскрыла какую-то тетрадку и стала читать вслух:
      - "Пушкин был марксист и романист. По этому случаю он написал цельный роман под заглавием "Евгений Онегин". Там он старался оттенить борьбу классов, которая была в то время. Но все-таки Пушкин был буржуй, и поэтому ничего не написал про пролетариат, а только про буржуазию... Потом он женился и написал сказку для первой ступени под названием "Сказка про царя Салтана и его работника Балду". Потом его убили на дуэли и похоронили, но "Евгения Онегина" можно читать и сейчас".
      Мы уже давно ржали, как помешанные, а Зин-Пална на нас смотрела безо всякого смеха и потом говорит:
      - Над чем смеетесь! Над собой смеетесь! К вашему сведению - из сочинений Гоголя, которого вы, наверное, читали так же внимательно, как и Пушкина.
      - Неужели у всех так, Зинаида Павловна? - спросила с места Сильва.
      - Я уже сказала, что есть исключения, - ответила Зин-Пална. - Но это не меняет общей картины. Вот еще голое изложение "Онегина", которое заслуживает быть прочитанным с начала до конца.
      Тут она взяла какой-то лист и прочла:
      - "Евгений был сын одного разорительного барина: он поехал в свой уголок и увидал, что дядя лежит на столе. Он стал увлекаца деревней, но скоро потерял свое увлечение и очаровался. Татьяна была помещицей. Она читала романы, била служанок и носила корсет. Она очаровалась Онегиным и велела своей няни написать ему письмо. Наня послала своего внука с письмом к соседу. Татьяна очень очаровалась Онегиным, он был уже всегда под изголовьем, они ходили по бедным и страдали тоску. Но за Татьяну вступился поет Ленский. Ленский был во всем наперекор Евгению, они каждый день дрались. Один раз Онегин пульнул в него из ривольвера и убил напролом. После этого Татьяна вышла замуж за своего друга генерала и жила очень даже богато, каждый день сбавлялась на пирах и на дворе была на примете. Ей муж был калека. Евгений увидал опять Татьяну и очень очаровался, он надевал на нее пальто, раздевал ее. Евгений пришел к ней, выразился в чувствах, но она выразилась, что замужняя за генералом и будет ему верна. На этом Евгений свое изложение кончил".
      - Это Стаська Велепольская писала, - крикнул вдруг с места Юшка Громов. - Я сам видел, как она на этом листке писала.
      Как только он это крикнул, хохот прекратился. Стаська Велепольская вскочила, топнула ногой, вся покраснела, хотела что-то сказать, но у ней из глаз поползли слезы - и она вылетела из аудитории. Но на этом дело не кончилось.
      - Ну, вот видите, Громов, до чего доводит ваш невоздержанный язык, сказала Зин-Пална, помолчав. - Кто вас просил кричать на всю аудиторию? Грамотность Велепольской вы этим не повысите и лучше учиться ее не заставите. Добьетесь разве только того, что Велепольская в школу ходить не будет.
      Но тут меня удивила Сильва. Она вдруг вскочила и говорит:
      - Нет, такие вещи обязательно нужно обсуждать публично, Зинаида Павловна. Если проходить мимо таких фактов равнодушно, то не нужна сама школа второй ступени. - Тут на Сильву со всех сторон зашикали девчата, но Сильва продолжала:
      - То, что это не нравится девочкам, меня все равно не остановит. И вполне понятно, почему не нравится. Если людям интересней театральные студии, пусть они туда и идут. Есть много желающих учиться, оставшихся за бортом школы. Надо дать им место.
      Тут большинство девчат вскочило и начало что-то кричать, но нельзя было разобрать за шумом, что именно. Некоторые со сверкающими глазами налезали на Сильву, так что я показал даже одной за спиной кулак. Но девчата не унимались. Тогда вдруг Зин-Пална как трахнет кулаком по столу и топнула об пол ногой:
      - Перестать кричать! Помните, что здесь школа.
      И даже вся покраснела от волнения. А я заметил, что ей нравятся такие скандалы, хотя она делает вид, что злится.
      Когда все более или менее замолчали, то Зин-Пална предложила избрать председателя и открыть диспут о том, прав ли был Юшка Громов, что назвал Стаську Велепольскую, или нет.
      - Но так как речь идет о личностях, - сказала Зин-Пална, - то я предложила бы поставить вопрос несколько шире, а именно: допустима ли в пятой группе второй ступени такая неграмотность, которая обнаружена мною в сочинениях на тему о "Евгении Онегине".
      Сережка Блинов, который до сих пор молчал, говорит с места:
      - Мы пришли сюда учиться, а не диспуты разводить.
      - Ну, признаюсь, Блинов, - отвечает Зин-Пална, - вы меня удивляете. Вы, такой сторонник всестороннего обсуждения каждого вопроса, и высказываетесь против диспута. Впрочем, если большинство того же мнения, я отказываюсь от своего предложения и готова рассказать вам о Пушкине и его произведениях еще раз. Если вы соблаговолите вспомнить, в прошлом году Пушкину были посвящены два месяца. Вопрос о Велепольской придется поставить на обсуждение школьного совета и общего собрания школы.
      - Ну нет, - говорит Сильва. - То, что говорит Блинов, еще не обязательно для всех нас. Я, например, считаю, что вопрос о Велепольской должен быть обсужден немедленно и даже должна быть вынесена резолюция с указанием мер, которые должна принять школа. - Стали голосовать, и оказалось что половина - за диспут, а другая половина - против. Тогда Сережка Блинов встал и говорит:
      - Я ухожу. Здесь была применена мера, которую обыкновенно применяют наши школьные работники. Перед самым голосованием Зинаида Павловна пригрозила школьным советом и общим собранием. Естественно, что ее предложение собрало известное количество голосов, и диспут, несмотря на внутреннее сопротивление собрания, все же состоится. Такого рода угрозы можно назвать насилием и моральным давлением; в диспуте же, который создан насильно, я участвовать не желаю.
      - Вам нельзя отказать в логике, Блинов, - отвечает Зин-Пална, - но согласитесь сами, что такого рода явления, как сочинение Велепольской и выходка Громова, не могут проходить бесследно как мимо учащихся, так и мимо школьных работников. Что же прикажете делать? Я предлагаю меру, которая может дать ориентировку в дальнейшем, - меру, казалось бы, разумную и для части собравшихся приемлемую, - вы говорите, что пришли учиться, а не разводить диспуты. Обращение к школьному совету и общему собранию вы называете насилием. Можно подумать, что вы, Блинов, вообще хотите затушевать вопрос и не желаете по каким-то причинам его разрешения.
      - Да пусть он уходит отсюда вон, - крикнул я с места. - Слушать такие споры - это самое скучное и ничего не может нам дать. Давайте или диспут, или уроки, а эту бузу нужно кончить.
      - Конечно, правильно! - закричали ребята. - Даешь одно или другое!
      Из девчат кое-кто ушел за Блиновым, но большинство осталось, и решили открыть диспут. В председатели выбрали меня.
      Зинаида Павловна пошла и села за парту, а я на ее место. Первым взял слово Юшка Громов.
      - Я не вижу никакого поступка в своем поведении, - сказал он. - Что же из того, что я сказал про Стаську? А она не пиши таких сочинений!
      - А ты не ори, когда тебя не спрашивают. Не по существу. Садитесь, Громов, вас вызовут, - сказал я.
      Тут Юшка начал было разоряться, что я не так председательствую и что я не имею права делать замечаний, но на него закричали, и он сел. Потом взяла слово Сильва.
      - Я, - говорит, - чувствую, что своим выступлением возбудила против себя часть девочек, но без этого нельзя было обойтись. Я им желаю добра, а вовсе не зла. Пятая группа через несколько месяцев должна поступить в вузы, вообще войти в настоящую жизнь. И что же они туда принесут с собой, в вузы? Ведь то, что нам сегодня читала Зинаида Павловна, даже нельзя назвать некультурностью, это просто дикое невежество. Самое плохое то, что та же Велепольская не нашла нужным посоветоваться с кем-нибудь из школьных работников или с кем-нибудь из ребят, кто знает предмет получше ее. Она просто "на шарап", - как говорят наши малыши, - взяла и написала; авось проскочит! Мое конкретное предложение - это пусть наша пятая группа обратит на себя внимание еще до того, как выскочит в абитуриенты, и ликвидирует свою неграмотность.
      Затем выступил Володька Шмерц. Как только он встал, я сейчас же почувствовал, что он что-нибудь нахулиганит.
      - Зинаида Павловна говорит, - сказал Володька, - что Пушкин умер бы во второй раз, если бы прочел наши сочинения. А я так думаю, что и пускай бы умер, потому что он был буржуазного происхождения, а мы, как поется в песне, - "молодая гвардия рабочих и крестьян".
      - Не по существу, товарищ Шмерц, - сказал я. - Потрудитесь держаться темы и не разводить бузы. В противном случае я вас лишу слова.
      - Хорошо, я буду по существу, - говорит Володька. - Так вот, по-моему, Громов имел право назвать автора сочинения про "Онегина", потому что если Велепольская в пятой группе подолгу разговаривает со шкрабами и даже наедине, так это еще не значит, что она очень образованная...
      - Лишаю оратора слова, - сказал я. - Еще того недоставало, чтоб ты, Володька, стал разные сплетни здесь разводить.
      Шмерц как-то скверно захохотал и сел на место. А я ему вслед говорю:
      - А если вы, Шмерц, вообще будет хулиганить, то я попрошу вас уйти с собрания.
      - Чтой-то ты какой вежливый, Рябцев? - ответил Володька Шмерц. Должно быть, в школьный совет метишь.
      Я обозлился.
      - За намеки на личность председателя прошу вас, Шмерц, оставить собрание.
      - Я не п о д у р у ш а какой-нибудь, чтобы ни с того ни с сего уходить с собрания.
      - Что это еще за "подуруша"! Ступай вон!
      - Ну хорошо, я уйду. А подуруша - это из писем Пушкина. Советую тебе, Рябцев, прочитать. Ликвидируй свою неграмотность.
      И ушел. По-моему, он нарочно все это подстроил, для того чтобы при всех доказать, что я не читал писем Пушкина.
      После этого взяла слово одна из старших девочек и начала говорить против Сильвы. Кроме того, она сказала, что виноваты в неграмотности не учащиеся, а шкрабы (с чем я отчасти согласен) и что не нужно было таких неграмотных переводить из группы в группу. Она говорила довольно мирно, и, наверное, диспут так бы и кончился без инцидентов, но тут произошло следующее.
      В аудиторию быстрыми шагами вошел Никпетож, огляделся, увидел, что Зин-Пална сидит на парте, и подсел к ней и начал что-то очень горячо говорить шепотом. Зин-Пална отрицательно качала головой и ему тоже горячо отвечала. В конце концов все замолчали и начали вопросительно смотреть на них на обоих.
      И вдруг Никпетож повышает голос и возбужденно говорит:
      - А это разве педагогический прием: шельмовать при всех взрослую девушку и доводить ее до слез и до истерики?
      Зин-Пална спокойным голосом, но тоже вслух отвечает:
      - Здесь разговаривать об этом не стоит, Николай Петрович; поговорим в учительской.
      - Нет, это совершенно неправильно, - говорит Никпетож и хотел было продолжать, но тут я собрался с духом и сказал: