Главы 9 — 10

Неизбывное…

Алексей и Фёдор дружили, можно сказать, с рождения и до смерти. Отцы их были потомственными корабелами, всю жизнь проработавшими на «Адмиралтейских верфях», так что судьба обоих этих питерских пацанов, живших в соседних комнатах большого рабочего общежития, с рождения же была предрешена: пришло время, и они заняли место родителей на родном предприятии.

Фёдор уже работал сменным мастером, когда на его жизненном пути появилась хорошенькая швея с фабрики «Большевичка» Варенька Зотова. Пролетарскую свадьбу играли в общаге, при огромном стечении родных, друзей, соседей, знакомых родных и друзей и друзей соседей и знакомых.

Среди прочих присутствовала на свадьбе и Катюша — младшая сестра невесты, с которой они были погодками. После окончания медучилища она работала в Снегирёвке и готовилась поступать на вечернее в медицинский институт. Алексей как её увидел, так и онемел на весь вечер. A через пару месяцев гости, почти в том же составе, гуляли на новой свадьбе, поздравляя приехавшую из Вологды старушку Зотову со вторым зятем.

Ну и дальше — всё «как положено»: через год, в августе тридцать девятого, Варенька родила Фёдору сына, а ещё через полгода, в самом конце марта, появился пацан и у Катюши с Алексеем. Фабзавком выделил им с родителями целую «квартиру» в общежитии — четыре соседних комнаты с общей кухней! Только обжиться там как следует они не успели…

В военкомате Фёдора и Алексея определили в одну часть. И погибли они тоже в один день. Вначале убили Фёдора, который остался лежать на нейтральной полосе, а ближе к ночи Алексей попытался вытащить оттуда тело друга. Неудачно…

Случилось это в суровом январе сорок второго. Ленинград уже был в блокаде, и похоронок овдовевшие сёстры тогда не получили.

А вскоре разбомбили общежитие, похоронив под развалинами родителей Фёдора. Спускаться в бомбоубежище по десять раз на дню, прячась от бомбёжек и артобстрелов, ослабевшие пожилые люди не могли, поэтому они чередовались, спасая внуков. В тот раз была очередь «стариков» Алексея…

Правда, до весны не дотянули и они. Первым — тихо, во сне — «ушёл» Василий Егорович, а меньше чем через месяц сгинула Мария Игнатьевна: пошла за водой и не вернулась…

Так остались сёстры с двумя малышами одни.

Ещё когда разбомбили общежитие, им выдали ордер на две комнаты в большом старом доме на 2-й линии Васильевского острова, между Большим и Средним проспектами. И работу они нашли неподалёку: Катя — в лазарете, развёрнутом в школьном здании, построенном незадолго до войны на Съездовской, а Варя устроилась контролёром в обувной цех, который находился на углу 3-й линии, в помещении бывшей лютеранской кирхи.

Однако теперь стало очевидно: детей нужно увозить на Большую землю. И что необходимо спешить, тоже было ясно: весна хоть и припозднилась, но март есть март, а до следующей зимы нужно ещё дожить.

Только недаром говорят: «Пришла беда — отворяй ворота…»

Варя умерла неожиданно и как-то неправдоподобно, прямо у сестры на глазах.

В тот вечер они натопили «буржуйку» и искупали детей. Ванёк уже посапывал в постели, а полусонного Вовку Катя как раз укутывала, когда её вдруг тихо окликнула Варя.

Катя обернулась. Сестра стояла, держа в руках таз с водой.

— Что случилось, Варенька?

— Возьми, пожалуйста… — попросила та, но уже в следующее мгновение выпустила таз из рук и рухнула на мокрый пол, устремив застывший взгляд в потолок.

Как и большинство женщин блокады, Катя разучилась плакать. И только глубокий вдох, вернувшийся на выдохе стоном, тяжёлым сгустком повис в остывающем пространстве комнаты…

Словно сомнамбула, уложив спящих детей рядышком, вышла Катя в коридор, стукнула в дверь соседки:

— Валентина Андреевна!

— Заходи, Катюша.

Она вошла.

— Заночуйте сегодня у нас, с мальчишками.

— Ты что, дежуришь? А Варя?

— Нет, на дежурство мне утром, — монотонно ответила Катя. — А сейчас нужно Варю — на Голодай…[6]

Соседка тихо ойкнула и запричитала:

— Идём, родимая, идём…

В госпиталь Катя не опоздала, даже пришла немного раньше. Но, войдя в перевязочную и опустившись на стул у двери, вдруг почувствовала, что теперь вряд ли сможет встать.

— Слышала новость? — затараторила Настенька, забыв поздороваться. — У Виктора Николаича невестку осколком убило. Представляешь? Внучке трёх лет нет, а уже — круглая сирота, на сына-то похоронка ещё осенью пришла! Ой, мамочки, а что у тебя с руками-то?!

Катя посмотрела на свои окровавленные, как будто изрезанные ладони, хотела что-то ответить и… провалилась в темноту.

Очнулась она на кушетке, за ширмой, укрытая стареньким пледом, выручавшим обычно во время ночных дежурств. Забинтованные руки пекло огнём, в висках стучало. Лёжа с закрытыми глазами, Катя слушала, что происходит вокруг. Канонада была почти не слышна. Кто-то здесь, за ширмой, разговаривая вполголоса, вёл приём раненых: делал инъекции, перевязки, чистил и дезинфицировал раны. Настя? Нет, не она, но голос знакомый… Да это же Антонина, операционная сестра! Почему вдруг она здесь? Где Настя, Аня?

Катя скинула плед и села, прислушиваясь. Затем не без труда сунула ноги в свои бежевые бурки (предмет зависти всего госпиталя) и, улучив момент, вышла из-за ширмы. Она рассчитала правильно: Тоня как раз закончила очередную перевязку и, отпустив раненого, делала запись в журнале.

— Проснулась? — Она отложила ручку, встала и подошла к Кате. — Ну, как ты? Получше? Почти сутки проспала!

— Как сутки?! — встрепенулась Катя.

— Спокойно, не паникуй…

— Какое «не паникуй», когда у меня дети брошены!

— Подобраны дети, подобраны! Я ж говорю, успокойся. Настя вчера была у тебя дома, всё выяснила у соседки и сообщила Старшей. Та посомневалась, но потом, всё-таки, доложила Виктору Николаевичу. Он распорядился детей сюда забрать. Они сейчас в служебке с Настей. Его внучка тоже там. А тебе Главный велел, как очухаешься, сразу к нему.

Кабинет главврача находился на втором этаже, почти напротив лестницы. Немного отдышавшись, Катя постучала в дверь, но ответа не получила. Она постучала снова и, услышав на сей раз короткое «да-да!», вошла.

Виктор Николаевич сидел за письменным столом, сцепив руки и подперев ими голову. На бледном лбу розовело, постепенно исчезая, пятно, глаза глубоко ввалились, лицо покрыто серебристой щетиной… Ни разу ещё Катя не видела его таким осунувшимся и измождённым, никогда не замечала, что он ведь уже очень пожилой и не совсем здоровый человек.

— А-а-а… Вот и вы, — устало произнёс он и, не меняя позы, указал глазами на чёрный кожаный диван у стены. — Присаживайтесь.

Катя села.

— Времени у нас совсем мало, — продолжил главврач, — так что я сразу к делу. Через… — он взглянул на часы, — четыре с небольшим часа на Большую землю уходят три машины с детьми. В одной из них не хватает сопровождающего. Он… Она… погибла два дня назад. Поэтому поедете вы с вашими детишками. Здесь от вас — с такими руками — всё равно пользы мало. Кстати, что случилось с руками?

Онемевшая от радостной неожиданности Катя не сразу расслышала вопрос.

— С руками? — рефреном отозвалась она, взглянув на свои забинтованные ладони и кисти. — А, это — верёвка. От санок… с сестрой.

Виктор Николаевич тяжело поднялся, обошёл вокруг стола и присел рядом на диван.

— У меня к вам ещё и личная просьба. Большая…— он запнулся, подыскивая слова.

Катя поняла. Она коснулась его руки и, ласково заглянув в лицо, тихо спросила:

— Как зовут вашу внучку?

Старик благодарно улыбнулся в ответ:

— Лизонька…

Катя не любила вспоминать эти без малого три года, проведённые в эвакуации, в небольшом посёлке, в самом центре России. Причём если б кто-то спросил её почему, она не смогла бы ответить. Встретили их там, несмотря на тяжёлое время, более чем радушно, приняли с открытым сердцем, как родных, делясь самым последним. И чувство великой благодарности к этим простым людям Катя пронесла в душе через всю свою оставшуюся, не очень долгую жизнь.

Тем не менее… Никогда раньше не могла она, рождённая в вологодской глубинке, даже предположить, что будет так тосковать по Ленинграду, стремиться поскорее вернуться туда и вернуть Ленинград детям. Ведь все они были навсегда связаны одной пуповиной, имя которой БЛОКАДА …

Хромой домоуправ, с обожжённым лицом и, судя по заиканию, контуженный, не спешил прописывать их по прежнему адресу. Шевеля губами и бубня себе под нос, он долго изучал документы — Катины и детей — и, наконец, изрёк:

— По-положим, с пацанами — дело по-понятное: сынок, пле-емянник-сирота… Хотя свидетельство о смерти се-сестры тоже иметь должны бы. А ну как, понимаете, в другое какое место про-прописываться? Хорошо, у нас тут, в домовой книге всё указано. И я — не этот, значит, бюрократ какой. А так — не-непорядок. Ну, это, по-положим, оставим. А вот с девчушкой — не-непонятно. Откуда кроха? — «Небюрократ» заглянул в бумаги. — Вот, фамилии разные. У вас, гражданка, — одна, стало быть, у неё — совсем другая…

— Простите, вас как зовут?

— Меня зовут товарищ Е-егоров.

— А по имени-отчеству?

— Ну, Пётр Е-ермолаевич, если хотите знать. Но это к делу не-не относится.

— Пётр Ермолаевич, у вас дети есть?

Домуправ насупился:

— Это тоже, знаете, к делу не-не относится.

— Относится, Пётр Ермолаевич, очень даже относится. Потому что у неё, как вы точно сказали, у крохи в её пять с хвостиком, кроме меня — никого. Отец погиб осенью сорок первого, под Лугой. Мать убило весной сорок второго — могу показать, где именно. А дедушка был начальником лазарета — рядом, на Съездовской, там вам подтвердят. Так он в сорок третьем умер…

— Это что ж, — выдавил из себя ошеломлённый управдом, — Ви-иктора Николаича внучка, стало быть? А вы, стало быть, та медсестричка и есть? Я ж в этом, в нашем лазарете, се-сестрёнка, — больше года… И историю эту вашу знаю — от и до! Во, дела-то! Это ж, ведь, надо… — причитал он, уже старательно выводя каракули в домовой книге.

Со смешанным чувством переступила Катя порог своего блокадного жилья. Квартира оказалась не только незанятой, но и абсолютно пустой: ни вещей, ни мебели, ни печки-буржуйки, от которой остался лишь кусок ржавой трубы, торчащий из форточки. Даже пол был выломан (очевидно, на дрова).

— Я ж предупреждал. Может, всё ж, по-посмотрите другие квартиры? — в который раз и уже без особой надежды спросил управдом, занося баул с вещами и ставя его рядом с двумя чемоданами. Он снял ушанку, отёр ею вспотевшее лицо и, подмигнув детям, взглянул на Катю.

— Да, чего уж! От добра добра…

— Ну, ска-скажем, пол сделаем… на этих днях, — сдался тот, оглядываясь вокруг. — Стекло вставлю за-завтра. Керогаз дам. Кровати «при-придумаем»…

— Спасибо вам за всё, Пётр Ермолаевич!

— Чего там! Живите…

И они стали жить, как сотни тысяч других людей — трудно и радостно, светло и горько…

Время шло. Мальчишки так и росли без авторитетного отцовского слова: ссорились и мирились, гоняли в футбол и набивали карманы «ушками», лазили по чердакам и играли в «пекаря». И если главным дворовым футболистом (а затем и боксёром) стал Ванёк, прозванный Спартаком, то в «пекаре» вне конкуренции был неизменный «генерал» Вовка. Они вообще были очень непохожими — и в школе, и дома. Иван, не пропускавший ни одного футбольного матча, два года копивший деньги на боксёрские перчатки, немного свысока поглядывал на «романтика» Володю, рано пристрастившегося к чтению и не вылезавшего из библиотек. Правда, подобные жизненные воззрения не мешали Ивану периодически прибегать к помощи брата по части написания домашних сочинений.

Первые послевоенные годы Катя ещё ждала и надеялась. Она видела, каким взглядом провожают мальчишки каждого встреченного на улице мужчину, какими глазами смотрят на ордена и медали, звонко сияющие на кителях и гимнастёрках, особенно, в День Победы, и посылала письма в архивы, обращалась на радио. Тщетно. И надо же: когда стало ясно, что рассчитывать больше не на что, в самый канун нового, пятьдесят третьего года, пришёл-таки долгожданный ответ из Москвы, из архива Министерства обороны, в котором сообщалось о гибели Фёдора и Алексея. Только само по себе это уже мало что могло изменить в жизни их семьи.

Катерина, работавшая медсестрой в районной поликлинике, чтобы хоть как-то свести концы с концами, подрабатывала и на станции скорой помощи. Так что бывали дни, когда они с детьми не виделись сутками, а в доме за старшую оставалась Лиза. И если парни иногда могли огорчить мать невниманием или ленью, то неизменно тихая, спокойная и не по-детски рассудительная Лиза всегда дарила радость и согревала душу. Она была всего на три месяца старше Вани, однако, и он, и Володя признавали её авторитет безоговорочно. Они могли возражать и до хрипоты убеждать мать отпустить кого-то в кино или на каток, а потом, не добившись своего, два дня дуться, прыгая по комнате взъерошенными воробьями. Но «нет», тихо сказанное Лизой, неизменно принималось обоими, как аксиома — молча, без возражений и обид.

Никто никогда не слышал, чтобы Лиза повысила голос. Наверное, поэтому так страшно прозвучал её крик в тот, единственный раз…

До тренировки оставалось почти два часа, и Ваня заскочил после школы домой что-нибудь перехватить. Открыв дверь, он увидел одетую Лизу. Она ждала Вовку, который, сидя на корточках, завязывал шнурки.

— Мы — в магазин, — сказала Лиза. — Еда на столе. Если помоешь за собой тарелку, я поверю, что ты не окончательно потерян для общества.

— Твоего? — поинтересовался он, разуваясь.

— Советского!

Однако, поесть тогда ему не удалось. Он лишь успел помыть руки и выходил из ванной, когда раздался этот крик: «Ва-ня-а-а-а!»

Лиза!!! Как был, босиком, ринулся он на улицу…

Вовка, с разбитым носом и окровавленным лицом, лежал на земле. А к Лизе, со своей всегдашней финкой в руке, подступал гроза улицы Репина и прилегающих окрестностей «Кощей», Колька Кощеев:

— Заткнись, дура, пока не порезал…

В следующее мгновенье подскочивший Иван левой рукой схватил его за запястье, а правой с оттяжкой нанёс нокаутирующий удар в челюсть. Выронив «перо», Кощей рухнул к его ногам.

— Ты в порядке? — переступив через поверженного врага, подошёл он к Лизе и, впервые взяв за руку, заглянул ей в глаза.

Поднявшийся на ноги Вовка пару раз хлопнул в ладоши:

— Трогательно… Браво! — и выплюнул кровавый сгусток.

Лиза бросилась было к нему, но он остановил её взглядом, отрицательно покачал головой и, нагнувшись, подобрал кощеевский нож. Затем, пнув Кощея ногой (тот приоткрыл глаза и что-то буркнул), обернулся к брату:

— Что с «телом» делать будем?

— А что он хотел от вас?

— Точно я не успел выяснить. Но заняться боксом он меня уговорил. Мы ещё успеваем на твою тренировку?

— С таким носом тебя не пустят туда даже в качестве зрителя!

Усмехнувшись, Вовка взял протянутый Лизой платок, осторожно приложил его к носу, отёр лицо и, посмотрев на бурые пятна, медленно перевёл глаза на Кащея…

— Ваня, ты старше его на сколько? На полгода? А сколько лет ты — в секции? Почти пять! Так неужели тебе нужно объяснять, что не в четырнадцать лет начинают заниматься боксом? — негодовал тренер.

— Но он в отличной форме: второй разряд по бегу, а на коньках мне и вовсе за ним не угнаться. Я обещаю…

— Встань на ролики! Иван, ты говоришь ерунду! Обещает он!..

Однако, Иван знал, что говорит.

Уже через два с небольшим года, занимаясь в другом клубе и у другого тренера, Володя успешно выступил на юношеском чемпионате Российской Федерации. Ваня в этом чемпионате не участвовал (оканчивал школу и сдавал экзамены в Юридический институт), но был искренно рад успеху брата.

— Этак ты и меня бы побил, — сказал он, встретив Вовку на вокзале по возвращении, и крепко, по-мужски пожал ему руку.

— Подожди, ещё не вечер… — ответил тот, без тени улыбки. — Лучше поведай, как тебе удалось вступительные экзамены сдать?

— Знаешь, до сих пор понять не могу! Если б не твои консультации…

— Да ладно. А у Лизаветы что?

— Ой, у неё конкурс — вообще атас! Не знаю, кто в медицинский поступает. Между нами, Лиза не в курсе: мама документы её собрала — ну, что все предки — врачи, погибли «при исполнении», на боевом посту, что сирота — и через главврача своего как-то там в институт отправила. Теперь вот дрожит: если Лизка не поступит, документы назад получит с этими справками и ходатайствами. Представляешь?

— Да уж, представляю. Результаты-то когда объявят?

— Так там ещё два потока досдают, так что — две недели, минимум, ждать придётся. Только, смотри, не проговорись! Ты-то что делать думаешь? Последние каникулы, как-никак, через год — твой черёд потеть.

— Что будет через год — посмотрим…

Катерина Пахомовна вышла из поликлиники в начале седьмого вечера и медленно направилась по 3-й линии в противоположную сторону — к Малому проспекту. Сегодня она снова могла не спешить: детей опять не было дома. С Лизонькой, которая училась на вечернем в Первом медицинском, они расстались всего два часа назад, поскольку теперь вместе работали. Иван после института если и успел забежать домой перекусить, то всё равно ушёл уже либо на тренировку, либо в свою народную дружину. Потом, как обычно, он поедет встречать Лизу после лекций, и дома они раньше одиннадцати не появятся… Она улыбнулась, вспомнив, как неуклюже попыталась, в своё время, по-женски поговорить с Лизой, уверившись окончательно в их чувствах. Лиза, почти не смутившись, нежно обняла её тогда и спросила (лукавица!): «Ты это мне как мать говоришь или — как будущая свекровь?»

Да… За Лизу с Ваней она могла только порадоваться. Но ведь был ещё и Вовка. И здесь всё было значительно сложнее. Именно потому, что он тоже был её сыном и тоже любил Лизу…

Никогда не забудет она, как застала его однажды у окна, тайком наблюдающим за Лизой и Ваней, отправившимися в кино.

«Что ты не пошёл с ними, сынок? Они ж тебя звали!» — произнесла она негромко и попыталась по-матерински обнять, прижать к себе, забрать хоть часть его сердечной муки!

«Сынок», — повторил он, отстранясь. — Мне иногда кажется, что у тебя только один сынок. А я — так… В лучшем случае — пащенок!»

Так и сказал: «пащенок». Как ударил…

Катерина Пахомовна вздохнула и, подняв глаза, обнаружила вдруг, что стоит на углу Малого и 6-й линии. Тогда, с санками, она остановилась, кажется, на этом же самом месте. Сколько лет прошло с той морозной мартовской ночи? А ноги вот до сих пор отказываются идти дальше… И сердце саднит, как тогда… И по-прежнему нет слёз… И руки сами сжимаются в кулаки, пряча белые рубцы на ладонях…

Впереди, позванивая и разбрызгивая синие искры, с 8-й линии на Малый шумно свернул трамвай. «Шестёрка». Туда, в сторону Голодая и Смоленского кладбища…

Главы 11 — 12

Презумпция жизни…

Генерал-майор Кривошеин ехал на встречу с вором в законе Владимиром Кушнарёвым по прозвищу Монах, умирающим в больнице от рака.

Этот могущественный и авторитетный король преступного мира смог сделать то, чего до него не удавалось никому: собрать под свою руку все крупные и сколько-нибудь значимые криминальные группировки северо-запада России.

Умный и жестокий, он не останавливался ни перед какими жертвами во имя достижения высшей цели. Альтернатива была одна: подчиниться или умереть. Все, кто пытался поначалу противостоять ему, уничтожались — безжалостно и неотвратимо. Исключений не делалось ни для кого. Вознамерившись возглавить криминальную империю всея Руси, живущую «по понятиям», Монах начал со своего родного и любимого Питера. Он сумел-таки навести здесь, по крайней мере, видимый порядок и остановить бандитский беспредел с ежедневными вооружёнными разборками и многочисленными заказными убийствами. На него самого было совершено одиннадцать неудачных покушений! Четверо киллеров были убиты на месте, остальные — взяты службой его личной охраны, качественно сопоставимой с охраной главы государства. Им всем была обещана лёгкая смерть в обмен на имена посредников. В муках умирал только один.

Затем настал черёд посредников, которых было меньше, так как трое из них продублировали заказ (случай небывалый!).

Заключительным аккордом стала серия смертей криминальных авторитетов в Москве и Питере, после чего кто-то если и желал смерти Монаха, то лишь на уровне сладостной грёзы и по большому секрету от себя самого…

Однако теперь, похоже, нашёлся некто, сумевший не только свалить Монаха, но и — что было для того значительно страшнее — унизить его. Кто-то отчаянно дерзко и невероятно жестоко, в лучших традициях самого Монаха, буквально у него на глазах истребил всех его ближайших друзей, лишив даже возможности какой-либо защиты! Мало того, в итоге самого его поставили перед фактом скорой и неизбежной смерти!

Да, это был вызов, тихое, но очевидное оскорбление его воровского величия!..

— Вот что, — неожиданно обратился генерал к водителю, — давай вначале на кладбище. Только предварительно заедем за цветами…

Минут через двадцать генеральская «Волга» подъехала к кладбищенским воротам. Кривошеин вышел из машины и, держа в руках несколько алых роз, свернул в одну из боковых аллей.

Он не видел выскочившего из небольшого административного здания директора кладбища, которому сообщили о прибытии известного чёрного авто. Что-то впереди явно привлекло внимание генерала. Кривошеин нахмурился и заметно ускорил шаг. Лишь когда он остановился, наконец, у могил жены и матери, недоуменно осматривая соседний участок, подоспел директор.

— Здравствуйте, уважаемый Иван Фёдорович! — приветливо промурлыкал он.

— Не спеши радоваться, я пока своим ходом прибыл, — вместо ответного приветствия спокойно произнёс генерал и лишь теперь сурово взглянул на собеседника (тот сразу как-то съёжился и нервно сглотнул). — Что случилось? Куда делись могилы, что были здесь?