Глава 5

«…и его имя покрыто мраком» (Окончание)

Помещение — наверняка, подвальное — напоминало больничную палату или, скорее, тюремную камеру образцового содержания: кровать, небольшой стол, два стула, унитаз, висящий прямо на стене, умывальник… Только окон не было предусмотрено. Лишь справа, под самым потолком находилось что-то вроде вентиляционного отверстия, через решётку которого внутрь едва проникал тусклый молочный свет занимающегося утра. Хотя на потолке и на стенах можно было различить несколько вмонтированных плафонов, выключателей найти не удалось. Подача электроэнергии, очевидно, регулировалась извне.

Осмотревшись (насколько это было возможно почти в полной темноте), молодой человек снова повалился на кровать. Голова разламывалась! Тем не менее он попытался сосредоточиться.

Кому и зачем могло понадобиться похищать его? Передел? Чушь. Себе дороже. Во-первых, Монах всё ещё в игре — значит, он пока прикрыт. Во-вторых, если б что-то такое произошло, с ним вначале попытались бы договориться. Лишь потом, в крайности (которой он не допустил бы), устроили «несчастный случай». Нет, даже просто убрать его вряд ли кто-то рискнул. А уж похищать не стали б однозначно! Менты? Смешно. Папашка не позволил бы — просто пристрелил самолично. ФСБ? Вышли на него в обход папашки? Нет, он бы всё равно знал. И зачем похищать? Просто взяли бы, без фокусов… Да и почерк — типично уголовный. Господи, как болит голова! И «ломает», кажется, всерьёз. Что ж за дурь эти падлы вкололи ему в машине? Итак… Мысли! Ау! Поехали дальше… Безутешные родственнички какой-нибудь из «посылок»? Маловероятно. И зачем им, опять же, с похищением связываться? Побежали бы, наивные, как обычно, в ментуру! На худой конец, попросту плеснули кислотой в очи ясные, проходя мимо, — и всех делов! Нет-нет, похоже, какая-то тварь решила «наехать» на папика, уворовав сыночка. Только зачем, суки, так грубо? Можно же было цивилизованно договориться… Ой, голова-головушка! Так и так надо ждать мучителей — уже, наверно, недолго осталось…

Он поднёс запястье c «Сейко» к самым глазам, пытаясь разглядеть, который час. Однако в этот момент щёлкнул замок, и яркий свет, ударивший по глазам, буквально ослепил его.

В комнату вошли сразу несколько человек. Он вскочил, но тут же был грубо отброшен обратно на кровать. Двое, лиц которых так и не удалось рассмотреть, сразу уселись к столу, а трое или четверо других заняли места около ослеплённого и растерянного пленника.

— Что, — глухо, но внятно обратился к нему один из севших за стол, — пытаешься вычислить, кто и почему?

— Я вообще не понимаю… — начал было он и тут же, получив несильный удар в челюсть, поспешил закончить: — Спасибо за предупреждение.

— Если ты думаешь, — как ни в чём не бывало продолжил «глухой голос», — что привезён сюда в качестве заложника, то ошибаешься. К твоему отцу у меня нет претензий, за исключением разве что одной: почему он не придушил тебя в колыбели. Могу обещать, однако, что генерал будет подробным образом проинформирован обо всём, что с тобой уже произошло и что ещё произойдёт… — говоривший сделал паузу, — …прежде, чем ты будешь отпущен домой. Равно как и об истинных причинах этого. Ты хотел, кажется, что-то сказать? Валяй, теперь можно.

Фраза о том, что его отпустят домой (как бы случайно оброненная и определённо услышанная), явно придала пленнику смелости:

— Будет очень большой нескромностью с моей стороны поинтересоваться этими самыми «истинными причинами»?

— Смотри-ка, мы, оказывается, мужественны, как Штирлиц в подвале у Мюллера. И чувства юмора пока не утратили, что свидетельствует о наличии гипертрофированного цинизма и полном отсутствии совести. А сам, значит, ты даже не догадываешься об этих самых причинах? Ты хоть раз подсчитывал, паскудник, скольким девочкам из тех, что посадил на иглу да продал, восемнадцать лет исполнилось? Сколько из них выжили… пока? Сколько калеками стали? Скольких родителей ты, «юморист», через их детей на тот свет раньше времени спровадил? Или эта статистика тебе до фени, а ты умеешь только баксы считать?

— Одних кассет с твоими шалостями, — вступил в разговор второй «невидимка» за столом (голос которого показался явно знакомым!), — сутками крути, не пересмотришь. И это лишь те, что ты сам снимал. Но ведь есть и другие: на них тебя запечатлели по-тихому на блатхатах — «в процессе»… Ты их увидишь. Все! Тебе предстоят обалденно-балдёжные дни сплошного кайфа и кино — сутками напролёт!..

Всё в их речи, тоне, словах настораживало и пугало. Нет, не пугало — наводило ужас, заставляло содрогаться. Он представил себе реакцию отца, попади ему на глаза хотя бы одна из его плёнок — самая безобидная! Впрочем, «безобидного кина» он не снимал…

— Что, удивлён? — вновь зазвучал «глухой голос». — Не спеши, сейчас я удивлю тебя ещё больше. Скажи, пожалуйста, а почему ты не заснял — на память, для истории, так сказать, — апофеоз своих дел?

— Не понимаю, о чём вы… — почти прошептал он, тщетно стараясь сдержать дрожь, которая била его всё сильней.

— Ууу, ты ещё и скромник, ко всем делам! Тогда взгляни — может, поднатужившись, вспомнишь?

Очевидно, этот растворившийся в ярком свете хмырь сделал знак одному из «быков», стоявших рядом, потому что уже в следующее мгновение тот с силой наклонил его голову и сунул под нос фотографию.

Алёна!!! Откуда он мог знать?! Ведь этого не знал никто…

— Освежил память? Вспомнил, как вколол ей «смерть»? Неужели даже не ёкнуло ничто и нигде? Ты ж с нею почти пять лет прожил… Папа твой, небось, о внуках уже мечтал? Только не рассказывай мне ужасов про детей наркоманов. Ведь на тот момент больше года прошло, как ты — «страстно любящий и любимый» — снял её с наркотиков! — Он ухмыльнулся. — Сам посадил на иглу, сам снял… Для неё рождение ребёнка, может, антинаркотической терапией было бы посильней инсулиновой! А ты и мать, и ребёнка — твоего, между прочим, ребёнка — собственноручно… Ну, что ты так побледнел? От избытка мужества или в шутку?

«Сучий потрох!!!» — хотелось крикнуть ему в ответ… Однако он молчал. И не потому что боялся очередной зуботычины. Просто он онемел. Впервые в жизни лишился дара речи, не будучи в состоянии выдавить из себя ни звука! Лишь теперь начал он осознавать истинное своё положение… А он-то, ушатый, купился на эту фразочку: «Будешь отпущен домой»!

— Я долго думал, как с тобой поступить, чтобы наказать, не убивая. Вначале хотел, прежде чем отпустить, отрезать яйца, утушить с чесночным соусом и заставить сожрать. Но ты ведь из тех, кто, и кастратом сделавшись, не успокаивается, а ещё больше волчеет: будешь кайфовать, наблюдая за другими садистами, заставляя их за твоей больной фантазией бегать…

— Сколько? — сумел-таки прохрипеть он. — Сколько вы хотите? Хотите миллион? Полтора миллиона баксов налом? Я отдам всё, только…

— Я вижу, с юмором у нас пока… «обстоит». Не уверен, утешит ли тебя это, только ты обошёлся мне многократно дороже. Хотя, на самом деле, не стоишь и свиного пятака.

— Послушай-йте… У ме-меня нет больше!..

— Да успокойся же же, богатенький Буратино! — В голосе этого, второго, звучала неприкрытая насмешка. — Твои вонючие бабки никому не нужны. Они тебе самому пригодятся ещё. Так что расслабься и тихо радуйся халяве, когда угощают.

— Что… Что… вы хо-отите делать?!

— Тебе ж сказали: крутить кино и ублажать тебя дурью. А через несколько дней — к папе поедешь…

— Нет!

— Да…

Он уже не чувствовал, как ему перетягивали жгутом руку, как кололи, как тёплая струя мочи, пропитав штанину, устремилась дальше — в носок и туфель… Он не помнил, как остался один, привязанный к кровати, в этой тёмной камере, на белых стенах которой заплясали кадры его «фильмов»…

Глава 6

За 6 лет до… Алёна

Шестеро перепуганных девчонок, запертых в небольшой комнате, несколько часов провели в полумраке. Единственное окно было забрано снаружи тяжёлыми ставнями, и свет с улицы почти не проникал внутрь помещения, где они находились.

Но вот неожиданно зажглась люстра на потолке, и они, все шестеро, жмурясь и часто моргая, устремили взгляды на дверь, ожидая, очевидно, что сейчас кто-то войдёт и хоть что-то им объяснит. Однако, никто так и не появился.

Два молодых человека — те, по чьей злой воле их сюда привезли, обманом или силой похитив с ночных дискотек, — наблюдали за ними из соседней комнаты через стекло огромного зеркала (совсем, как полицейские в американском кино).

— Что скажешь?

— Ничего. Для съёмки они не подходят, а продать, пожалуй, можно будет всех шестерых. Только вот с этой беленькой я бы порезвился вначале.

— Но если у нас погорит заказ, Юра, мы потеряем такие бабки!

— С какой стати — мы? У нас с тобой чёткое разграничение обязанностей, Кит! Моё дело — найти заказ и снять кино. Заказ есть, и кино я готов снимать хоть завтра. А то, что твои кретины подходящих марух надыбать не могут — проблемы не наши, а исключительно ваши. Именно за это ты получаешь свою долю! И я вовсе не намерен терять свою. Я устал тебе объяснять: и для порнухи требуется качественный товар. А это что? По меньшей мере, две из этих шестерых уже плотно сидят на игле — и этого будет не скрыть. Тем двум, что справа, хорошо если четырнадцать исполнилось — так что они никак не под этот заказ. Из двух оставшихся можно было бы попробовать беленькую — ей уже верных шестнадцать, и пару «репетиций» я с ней проведу, будь уверен. Но вторая отпадает начисто: сексуальная кривизна её ног может вписаться и в европейский, и даже в азиатский бордель, однако в фильме не смонтируется с её же ушами. Поэтому извини, но либо твои дебилы к послезавтрашнему утру находят пару тёлок нужных параметров, либо я ищу нового партнёра.

Кит задумался. Ясно, что друг Юрик не шутит. Кроме того, он безусловно прав, и возразить ему трудно. Говорить о том, что он выдвигает какие-то непомерные требования, не приходится. Разъяснять же сложности и проблемы, возникающие ежеминутно, втусовывать[4] опасности, с которыми связано добывание заказанных герлух, — дело пустое. Это и впрямь не его головная боль.

— Есть у меня ещё одна в загашнике. Отдельно.

— Я что-то не понял, Кит…

— В отключке она… Клёвая девочка, похоже, только начала зависать. Может, и вовсе впервой вмазалась. Может, самая подсадка. Короче, откололась фундаментально. Эскулап её посмотрел, тут же взял кровь и посадил на капельницы. Поэтому я тебе и не стал её показывать сразу, а в нижний бокс упаковал и Надежду приставил…

— Веди уже, наконец!

Они спустились вниз, в подвальные помещения, где находились различные технические службы: щитовая и котельная, винный погреб и холодильник, сауна и мастерская. Кит стукнул в одну из дверей, которая почти сразу открылась. На пороге стояла стройная молодая женщина в светло-голубых джинсах и рубашке, завязанной узлом на животе.

— Вот, — бросил ей Кит, — зашли на твою подопечную глянуть. Как она, не оклемалась ещё?

— Один раз очухалась, — ответила та, отступая в сторону, — но ненадолго. До ветру сбегала — и опять… Сейчас, кажется, заснула после капельницы.

Молодые люди подошли к постели, и Кит осторожно поднял одеяло.

— Как? — почти шёпотом спросил он.

— То, что надо, — кивнул его партнёр и так же тихо добавил: — Ладно, укрой. Простудишь!

Они вернулись к двери.

— Что, чаровница наша, — Юра приобнял Надежду за талию, — придётся потрудиться малость. Постарайся поскорее привести детку в божеский вид. Ну и… просвети без лишних эмоций, подготовь, так сказать, к работе. Договорились?

Он слегка шлёпнул её.

Кисло улыбнувшись в ответ, девушка закрыла за ними дверь.

Уже сев за руль, Юра многозначительно взглянул на приятеля, вышедшего его проводить:

— Проследи, чтобы никто из твоих коблов к этой детке на пушечный выстрел не приближался.

— Будь спок! — понимающе ухмыльнулся Кит. — А про беленькую ты уже забыл?

— Беленькую тоже придержи пока. Остальных — отправляй… И заясни, наконец, своим муфлонам[5], чтобы привозили не младше шестнадцати! Педофилы долбаные…

В её замутнённом сознании всё сплавилось в один сплошной конгломерат какого-то фантастического кошмара. Снова и снова прислушивалась она к себе и вновь и вновь убеждалась, что это — не сон и не глюки. Болело всё: голова, руки, ноги… Тошнота приступообразно подкатывала к горлу… Неведомый до сих пор привкус обжигающей горечи иссушил всё во рту. Мучила дикая жажда, и какой-то мерзкий химический запах буквально изматывал, словно в нос были вставлены ватные тампоны, пропитанные неким ядовитым веществом. Так плохо ей не было ещё никогда.

Она, в который раз, попробовала открыть глаза, но вместо этого опять провалилась в темноту…

…Первое, что она увидела, придя в себя, — лицо склонившейся над ней незнакомой молодой женщины. И тут же услышала её голос:

— Наконец-то! Уж и не знаю, с прибытием или с возвращением!

— Где я? — еле слышно просипела она.

— Хороший вопрос, — ухмыльнулась девица, распрямляясь и отходя от её постели.

Она достала из кармана джинсов зажигалку, закурила и, сев в кресло, сквозь сигаретный дым щуро взглянула на девушку:

— Тебя как звать?

— Алёна, — слабо ответила та.

Незнакомка вздёрнула бровь:

— Алёна! Лена, что ли?

— Нет, Алёна.

— Ладно, Алёна, так Алёна. А меня зовут Надежда. Такое обманное имя.

— Почему обманное? Хорошее и…

Девушка закашлялась, недоговорив.

— Ах, какие мы нежные! — Надежда загасила окурок. — Ничего, это излечимо. Скоро будешь чадить как паровоз.

— Нет, — хотя и тихо, но твёрдо возразила Алёна, — курить я никогда не буду.

— Ну да, — согласилась женщина не без иронии, — и пить, конечно, тоже!

Она встала, подошла к небольшому столику в углу, на котором стояло несколько бутылок, плеснула себе что-то в рюмку и привычным движением опрокинула её в один глоток.

— Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, — почти продекламировала она и недобро уставилась на Алёну.

— Напрасно вы мне не верите, — спокойно сказала та, глядя на неё из-под опущенных ресниц.

— О, ещё и «вы»! Обидеть, что ли, хочешь?

— Нет, почему?

— По земле!

— Что? — не поняла Алёна.

Надежда налила себе ещё одну рюмку и выпила так же порывисто, как первую.

— Тебе сколько лет? — вместо ответа задала она вопрос.

— Семнадцать.

— Понятно. И хочется, и можется, да мама не велит.

— Зачем вы так?

— Так — это как? — в очередной раз усмехнулась новая знакомая и снова спросила, вдруг, как под дых дала: — Давно зависаешь?

— Да нет, — смущённо ответила Алёна. — Я этим вообще не балуюсь. Попробовала только. И сразу — вон как…

— Ага, первый блин — комом, значит… Слушай, а что ж ты, такая вся из себя положительная, на ночную дискотеку попёрлась? Сидела б дома, вышивала крестиком. Мамаша подыскала бы тебе такого же правильного очкарика из вундеркиндов. — Она и не думала скрывать насмешку. — Ходили б вы с ним в музеи и театры, а в свободное время плодили вундеркиндиков. «Только попробовала…» Скажи ещё, что впервой! Ты кому мозги полощешь, пацанка? Я ж тебя раздевала!..

— Зачем так волноваться-то? — Алёна села на кровати, кутаясь в одеяло. — Где мои вещи? Я в туалет хочу.

Надежда хмыкнула и, подняв сиденье кресла, внутри которого оказался ящик, достала оттуда огромную фланелевую рубашку:

— На пока, накинь «пальтишко»! Ты, как, сама дойдёшь или помощь нужна?

— Думаю, дойду. — Девушка действительно утонула в рубашке. — Знать бы только — куда?

— Идём уже.

Надежда нехотя поднялась, направляясь к двери…

— Нет, а всё-таки, — вновь спросила Алёна, когда они вернулись и она, зябко дрожа, прямо в рубашке, больше напоминающей халат, снова забралась под одеяло, — где я, а?

Надя пристально взглянула на неё, закурила новую сигарету и как-то мрачно-спокойно ответила:

— В аду.

Затем, вытянув губы и пустив кольцо дыма, добавила:

— Притом, похоже, вельзевул на тебя запал…

Главы 7 — 8

«Голые факты» — «чистая» смерть…

Около двух часов ночи к парадному подъезду дорогого казино в центре Петербурга подъехала шикарная иномарка. Пока «горилла»-водитель в безупречном костюме, выскочив из авто, обходил машину и распахивал заднюю дверцу, «орангутанг»-телохранитель, вышедший из заведения, держа руку за пазухой пиджака, подчеркнуто внимательно (эдак, почти по-голливудски показушно) осматривался по сторонам.

Наконец в дверях появился профессорского вида степенный «хозяин», лет пятидесяти пяти, который о чём-то неторопливо беседовал со своим заметно более молодым и энергичным спутником, одетым во всё светлое, лёгкое и дорогое. Вот они попрощались. Захлопнув за «профессором» дверцу, водитель поспешил на своё место, а «светлый молодец», приветливо улыбаясь, взмахнул на прощанье рукой. Однако за те несколько мгновений, что он смотрел вслед машине, улыбка сползла с его лица. Он достал сигарету, прикурил, щёлкнув золотым «Ронсоном», и, ухмыльнувшись непонятно чему, в сопровождении уже своих «бродяг», медленным шагом вернулся в казино.

Едва машина тронулась, «хозяин» приказал водителю:

— Давай-ка, Витя, покатаемся по городу, черпанём белой ночи.

И, помолчав, тихо, как бы про себя, добавил:

— На сон грядущий…

— Так мосты опять разведут!

— Вот и поспешай!

Когда минут через сорок они остановились около его дома на Васильевском, Профессор ещё с полминуты посидел с закрытыми глазами, откинувшись на сиденье и потирая пальцами переносицу.

— Ладно, — произнёс он наконец, как бы встряхнувшись, — счастливо, ребятки. Витя, завтра, то есть уже сегодня, можешь отсыпаться — мне ты не понадобишься. А ты, Лёша, в десять меняешь Арнольда в больнице…

И вдруг без малейшего перехода набросился на водителя:

— Почему опять эта музыка? Выруби радио, когда я говорю!

— Какая музыка, Геннадий Николаевич? Радио выключено, посмотрите!

— Ну, дык, включи, — ответствовал Геннадий Николаевич, выходя из машины.

В сопровождении Лёши-Кингконга он направился к дому, но у самого подъезда остановился и потянул охранника за рукав к большому сухому кусту:

— Смотри, эту сирень я сам посадил. Как она цвела, как благоухала! А нынче засохла почему-то, умерла… Знаешь, как обидно? Всё, идём уже! — приказал он, вероятно, самому себе.

Они поднялись на четвёртый этаж. Осмотрев квартиру, телохранитель пожелал хозяину доброй ночи и, закрыв дверь, быстро спустился к машине.

— Какой-то он в последнее время странный стал, да? — скорее констатируя, нежели спрашивая, изрёк Витя, когда Алексей сел в машину. И, заводя мотор, добавил:

— Как бы у моста торчать не пришлось!

Геннадий Николаевич открыл окно, облокотился на подоконник и, проводив глазами удаляющийся лимузин, покачал головой. Потом вдруг зажмурился и сдавил руками виски, как будто стремясь избавиться от нестерпимой боли. Опять! Опять звучала в ушах эта страшная музыка, эта ненавистная мелодия, сводившая с ума!

Он сделал глубокий вдох, медленно открыл глаза (а музыка звучала всё громче!) и, посмотрев на светлое июньское небо, также медленно перевёл взгляд вниз, на одинокий, серый скелет мёртвого куста сирени. Через мгновение этот куст неожиданно начал расти с неимоверной быстротой, увеличиваться и приближаться.

— Обидно!

Музыка оборвалась звуком упавшего с высоты человеческого тела.

Захлебнувшись темнотой, он ничего этого уже не слышал…

— Разрешите?

В кабинет начальника Регионального управления по борьбе с организованной преступностью генерал-майора Кривошеина вошёл человек в штатском.

— Да, полковник, прошу. — Кривошеин поднялся навстречу гостю, и они обменялись рукопожатием. — Так чем же заинтересовал ФСБ отрадный факт смерти очередного уголовного подонка? Не иначе, наследство большое оставил? Присаживайтесь.

Кривошеин нажал кнопку на селекторе.

— Подполковник Круглов, товарищ генерал.

— Олег, ты помнишь, что я тебя жду?

— Так точно, но вы назначили на десять, а сейчас… без семнадцати.

— Добро.

Кривошеин щёлкнул по другой кнопке.

— Слушаю, товарищ генерал.

— Сейчас подойдёт Круглов, и — у нас совещание.

— Понял. Телефоны тоже перевести?

— Да.

Отключившись от селектора, Кривошеин обернулся к гостю:

— Круглов исполняет обязанности начальника оперативно-следственного отдела, но при этом остаётся лучшим следователем Управления. Мне бы ещё пяток таких, — добавил он с неожиданной теплотой, — и можно спокойно на пенсию. Засиделся. Да, так и что же вас?..

Генерал не успел закончить фразу — в кабинет вошёл подполковник Круглов, высокий, подтянутый, по-спортивному крепкий. Хотя видевшие его впервые находили что-то неприятное, что-то отталкивающее в его внешности, в лице с перебитым носом и белым рубцом на левой скуле, в чересчур пристальном и слишком холодном взгляде.

— Знакомьтесь, господа-товарищи: полковник Белов — из ФСБ, — почти весело произнёс генерал и, после того, как офицеры пожали друг другу руки, уже серьёзно добавил: — Тоже интересуется Лобановым. Так что давай, Олег, всё, что мы имеем на сегодня.

— Лобанов Геннадий Николаевич, он же Лоб, он же Профессор, сорок второго года рождения… — начал Круглов.

Он достал документы и фотографии, принесённые с собой, и, раскладывая этот «пасьянс» на столе, продолжил:

— Был наделён редчайшими математическими способностями и удивительной склонностью к всевозможным махинациям и авантюрам. За три с половиной года экстерном закончил с отличием финансово-экономический институт и вскоре защитил диссертацию. Делал весьма успешную карьеру, однако, будучи начальником отдела в Управлении Гострудсберкасс, в 1973 году был арестован за соучастие в известной афере с лотерейными билетами ДОСААФ. По делу проходило — в Ленинграде и Москве — четырнадцать человек, большинство — высокопоставленные работники Минфина, Госкомлотереи и ДОСААФа. Шестерых из них расстреляли, остальных приговорили к различным срокам тюремного заключения. Лобанов получил пять лет строгого режима, с конфискацией. Заключение отбывал в Коми. Там и познакомился с Монахом, который хотя ещё и не короновался, тем не менее авторитетом был уже общепризнанным. С тех пор — почти четверть века — они не расставались. Лоб являлся не просто другом — может быть, единственным другом — Монаха, он был «казначеем». Причём не только держал кассу, но и вёл всю бухгалтерию Монаха, а это… — Круглов запнулся и слегка пожал плечами, — я думаю, уровень графа Монте-Кристо. Минимум. Вас ведь, очевидно, именно это интересует? — обратился он к Белову.

— Это длительное время не даёт спать подполковнику Никитину из УБЭП, — не без скрытой иронии ответил тот, — и мои коллеги из Управления экономической контрразведки, насколько мне известно, занимаются этой темой. У меня же несколько иной профиль.

— Если вас не очень затруднит, подполковник Круглов, — сверкнул глазами на своего подчинённого Кривошеин, — продолжайте по существу и без вопросительных предложений, по возможности.

— Извините. Так вот, к вопросу о деньгах, судимости Лобанова и его дружбе с Монахом. Дело в том, что у Лобанова почти ничего не конфисковали — ну, за исключением мебели там, да всяких бытовых мелочей. У него просто ничего не нашли: ни денег, ни ценностей. Этим, а так же тем, что среди подсудимых он был самым… нижним чином в «табели о рангах», и объясняется тот факт, что он получил меньше всех, по приговору. Но! Во-первых, дело рассматривалось как групповое, основного организатора так и не удалось выявить. Поэтому, собственно, и мера наказания определялась не столько степенью вины подсудимого, сколько уровнем занимаемой им до ареста должности — замминистра расстреляли среди прочих. Однако, по общему убеждению следователей и по линии Генпрокуратуры, и по линии КГБ, главарь определённо был. Во-вторых, больше половины похищенных средств так и не смогли найти. Притом, что в казну было возвращено больше миллиона рублей! В-третьих…

— Понятно, — перебил генерал, — мысль ясна: Лобанов поделился «кассой» с Монахом, заложив основной фундамент их совместного будущего могущества. Возвращаемся в день сегодняшний!

— Вчера, точнее, позавчера ночью, Лобанов неожиданно покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры на Васильевском острове. И хотя окончательного акта экспертизы ещё нет, тот факт, что он покончил с собой, а не был убит, у меня лично сомнений не вызывает. Тем не менее, в свете событий последнего времени, я также убеждён, что и эту смерть нельзя считать случайной…

— Ты опять за своё? — снова перебил Кривошеин.

— С вашего разрешения, — обратился к нему Белов, — пусть подполковник выскажется до конца.

— У подполковника, видите ли, в последнее время появился нездоровый интерес к мистике и наметилась тяга к оккультизму, что явно не идёт на пользу делу и вряд ли будет вам интересно.

— Извините, товарищ генерал, — твёрдо произнёс Круглов, — но я хочу изложить только голые факты, которые объяснить с позиций доисторического материализма довольно сложно. Если б вы смогли помочь мне это сделать, я был бы только признателен.

— Доисторического, говоришь? Ах ты, миляга! — Генерал смерил подчинённого «ласковым, беззлобным» взглядом и перевёл глаза на гостя. — А говорят, у нас демократии мало. Вот вы, полковник, могли бы позволить себе подобную заявочку в разговоре с вашим, куда более молодым, чем я, начальником? Ну давай, сынок, — он вздохнул, — излагай свои голые факты!

— Как известно, в последнее время на преступный мир нашего региона неожиданно обрушилась «смертельная эпидемия». — Хладнокровие подполковника не уступало генеральской сдержанности. — При этом почти во всех случаях смерть носит естественный или, по крайней мере, ненасильственный характер. Помнится, на одном из оперативных совещаний вы, товарищ генерал, даже пошутили по этому поводу, что наконец-то Бог шельму отметил и что если так будет продолжаться, то мы можем вскорости без работы остаться…

— Да уж, — с откровенной иронией изрёк Кривошеин, — этот «голый факт» подтверждаю, было такое.

— Да, товарищ генерал, — парировал Круглов, — это было после того, как стало известно, что Зимин, он же Чара, умер во время операции по поводу перитонита, неожиданно прорвавшегося прямо во время торжества по случаю его пятидесятипятилетия.

Круглов нарисовал на листе бумаги кружок и, надписав его: «Зимин», продолжил:

— А за десять дней до этого, так же неожиданно, от инфаркта умер Баташов. — Второй кружок. — Не прошло и недели, как после зиминских поминок, которые проходили там же, где и юбилей, — на его даче в Комарове, разогретые сотоварищи, отправившись по морозцу, на ночь глядя, на Щучье озеро освежиться, потеряли Ивцова, который фантастическим образом, незаметно для остальных провалился под лёд.