— Ярчайшая личность, выдающийся человек был! В маленьком чувашском селе (которое, правда, и сегодня зовётся Бичурино) родился и в неприметной могиле (правда, в Александро-Невской Лавре, ставшей его последней тюрьмой) упокоился. А в промежутке между…

Он закурил, сделал глубокую затяжку и посмотрел на неё.

— Интригуете? Или?

— Или что?

— Или ранний склероз даёт себя знать?

— Всё, я обиделся.

Она засмеялась, взяла его за руку и, заглянув в глаза, «согласилась»:

— Хорошо, только не сразу! Вначале доскажите.

— А вот не буду!

— Надо, — «серьёзно» произнесла она, делая вид, что снимает пылинки с его рукава, — а то ведь…

— Что?

— Кошелёк хоть и на рояле, но билеты-то куплены.

— Да, ты сегодня в ударе, девушка. Ладно, уговорила. На чём я остановился?

— Ну, и на что было обижаться? — не удержалась она и прыснула снова.

Он снисходительно улыбнулся в ответ и продолжил:

— Если Пётр I «прорубил окно в Европу» — на нашу голову, то отец Иакинф отворил этой самой «просвещённой» Европе ворота на азиатский Восток, по сути дела, открыл глаза на тысячелетнюю историю и великую культуру Китая, Монголии, Тибета. Я не знаю, кому ещё четырежды присуждалась Демидовская премия — высшая научная награда России.

— А почему вы назвали его «отцом»? Он что, был священником?

— Не просто священником — чёрным монахом! Притом — чуть ли не атеистом и бунтарём, лишённым архимандритского сана и перманентно ссылаемым в отдалённые монастыри для перевоспитания. Неоднократно пытался он избавиться от сутаны, неосмотрительно надетой в юности. Существовало даже решение Синода о снятии с него иноческого сана и полном исключении из духовного звания. Но увы — Иакинф так и умер, числясь монахом Александро-Невской Лавры. Правда, похоронили его отдельно и под именем.

— Что значит «под именем»?

— Я покажу тебе могилы монахов, здесь же, только на Никольском кладбище, за собором. На надгробии выбито: «Монах Александро-Невской Лавры» — и всё. Ну, эпитафия ещё может быть, или цитата из Библии.

— Почему так? Они же все имели имена при жизни!

— Человек приходит в этот мир безымянным, имя он получает как обязательный аксессуар мирской суеты и гордыни — всего того, от чего отказывается, решив посвятить себя Богу. Поэтому при пострижении монаха нарекают новым именем — причём, только именем, фамилия ему, вообще, не нужна. Отец Иакинф в юности тоже звался Никитой. Никита Яковлевич Бичурин, ставший монахом Иакинфом, ещё при жизни вошёл в историю под именем Иакинф Бичурин. Под этим именем он и похоронен на церковном кладбище, но без креста. У вас есть ещё вопросы, девушка?

Сверкнув глазами, она ответила:

— Угадайте с трёх раз!

— А если с одного, ты очень расстроишься?

— Постараюсь не расплакаться!

— Тогда усложним задание: я с одного раза угадываю и отвечаю, ты же с первого раза запоминаешь и повторяешь. Идёт?

Показно задумавшись и нарочито тяжело вздохнув («куда ж от вас денесси!»), она подняла лицо к небу и, зажмурившись, произнесла одну из его «дежурных» фраз:

— Только — с чувством, толком, расстановкой, пожалуйста!

И замерла, в напряжённом ожидании чуть подавшись в его сторону.

— Итак, угадывая твоё желание знать, что здесь написано по-китайски, — он старался не смотреть на неё, — перевожу сию эпитафию…

Она стояла совсем рядом, не шевелясь, застыв всё в той же напряжённой позе… Она уже не ждала, она звала! И он почувствовал, что утрачивает контроль над cобой, что ещё немного — и не cможет сопротивляться!

— «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», — выдохнул он почти через силу.

Уже наклоняясь, уже будучи готовым презреть все табу и запреты, налагаемые моралью, профессией и возрастом, он заметил лёгкое дрожание век… Она наблюдала за ним!

— Это всё. Твоя очередь! — прохрипел он и «закашлялся».

— «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», — монотонно повторила она. И, не меняя позы и не открывая глаз, так же монотонно проговорила: — На первый вопрос вы ответили исчерпывающе.

Затем, устремив на него наконец взгляд, в котором читались одновременно укор и смущение обманутой в ожиданиях женщины, — как пощёчину дала:

— Вот второй меня не удовлетворил. Однако, как и обещала, я запомнила с первого раза. Оба ответа.

«Для шестнадцати лет — неплохо сказано, — подумал он. — Иной мужик — до пенсии дитя, а девчонки, видимо, рождаются женщинами».

Вслух же произнёс:

— Умница! Память нужно развивать с младых ногтей. Уж ты поверь пожилому дяденьке, который, как выяснилось, уже страдает ранним склерозом и, между прочим, тебе в отцы годится.

— Только в отцы? — «удивилась» она. — Это вы себе льстите или скромничаете?

— Ты на кого батон крошишь, кикимора болотная? Это я факт констатирую!

И добавил, не удержавшись:

— С сожалением…

— Да чего там! — Она снова взяла его за руку и уже без тени обиды посмотрела в глаза. — Нам ссориться ещё время не пришло. Или вы больше не намерены продолжать нашу экскурсию?

— Я в очередной раз тихо млею, чтоб не сказать «балдею»! Только не понял пока, от чего больше — от твоего нерусского языка или от воинственного оптимизма. Ладно, потопали дальше!

У него было много памятных мест и любимых уголков в городе. Родной Васильевский — если не от Стрелки, то, по крайней мере, от Тучкова переулка до Косой линии и обратно он мог пересечь насквозь разными проходными дворами; провести любую экскурсию по старому центру — от Адмиралтейства до Загородного проспекта и дальше — за Лиговку.

Памятных мест было много. А заветное — только одно…

Он и сам не помнил уже, когда впервые попал сюда, в этот оазис светлой грусти в самом центре многомиллионного города. Он долго бродил среди заброшенных могил, старых памятников и родовых склепов, читая надписи и стараясь представить себе кого-то из тех, кому посчастливилось, по его убеждению, обрести последний покой здесь, в Александро-Невской Лавре. Причём не в парадном и неуютном Некрополе, переполненном знаменитыми мертвецами, на каждого из которых приходится не по одному десятку праздных посетителей в день, а именно здесь, на тихом монастырском Никольском кладбище.

Много лет приходил он сюда всегда один. И вот теперь привёл её, чтобы поделиться этим чем-то своим самым заветным.

В каких-нибудь двух сотнях метров, за забором, кипит жизнь, проносятся сотни машин; озабоченные своими проблемами люди суетятся, куда-то спешат, волнуясь и переживая по пустякам. А они идут, неторопясь, взявшись за руки (он вдруг подумал, что никогда, ни разу в жизни, даже в ранней юности, не ходил ни с одной девушкой вот так — просто взявшись за руки), зарываясь по щиколотку в свежую листву, и почти осязая невидимую границу, за которой — Вечность!

Неожиданно она обо что-то споткнулась и упала бы, если б он не подхватил её уже обеими руками. Они застыли на несколько мгновений в этом полуобъятии, глядя в глаза друг другу…

— Однако так и кондратий хватить может! — снова «охрип» он.

— Ага. Меня, — ответила она и, присев на корточки, вытащила из-под листьев кусок узорчатой решётки, которая раньше была элементом ворот одного из склепов.

— Мне смертию ржа угрожала! — провозгласила она и, оглядевшись, направилась к ближайшей усыпальнице.

Он молча наблюдал, как она поднялась на пару ступенек и, не переступая порога, едва заглянув внутрь, замерла.

— Идите сюда, посмотрите, что ж это делается! Боже, какая красота и какое варварство! Но почему, почему люди такие… такие… вандалы? Неужели совсем ничего святого за душой не осталось?

Разорённая могила… Сорванная ржавая створка двери была переброшена через могильный провал, в котором виднелись полуразрушенные ступени. Они вели вниз, метра на два с половиной, в глубину склепа, стены которого были выложены редкостной красоты изразцами. Гроба не было, только в ближнем углу валялась его проломленная крышка…

— Да, Алёна, осквернённая могила — это, пожалуй, страшнее, чем ограбленный дом или разорённое гнездо. То дело рук и совести плохих людей, у которых, однако, есть шанс искупления. А это сделали нелюди … Такого, наверное, и Бог не простит…

— «Всё в руце Божьей», касатик. Почему-то же допустил Господь сей разор? — раздался неожиданно чей-то вкрадчивый голос совсем близко.

Они обернулись и увидели в нескольких шагах от себя странную женщину, одетую во всё чёрное. Её вполне можно было принять за монашку, если бы не глаза, в которых угадывался какой-то внутренний, потаённый огонь. В них было почти всё: многоопытность, глубокомыслие, мудрость… Так смотрит тот, кого уже невозможно ни чем-либо удивить, ни, тем паче, обмануть. Пресекая на корню самую мысль об обмане, взгляд этих чёрных глаз, казалось, пронизывал насквозь! В них было почти всё… Кроме доброты.

— Каждому воздастся по делам его в свой черёд. Только сказано: «Не судите, да не судимы будете!» Так ли уж сами мы безгрешны по жизни нашей? Ты вот, касатик, к примеру, о Боге говорить пытаешься, а сам ведь даже не крещён… Вот что, милая, — без всякого перехода неожиданно обратилась она к девушке, — навряд тебе интересно слушать меня, грымзу старую, а мне б хотелось с кавалером твоим покалякать чуток. Не бойся — долго не задержу! Там вон, на взгорочке, у воды, художник картину малюет — сходи, полюбопытствуй пока.

Взглянув на «кавалера» (тот едва заметно кивнул), девушка медленно пошла в указанном направлении, пару раз в недоумении обернувшись.

— Да, не завидую я вам, сударь мой, — глядя ей вслед, уже совершенно иным голосом произнесла незнакомка. — Впрочем, что бы я вам сейчас ни сказала, вы меня вряд ли послушаете, не так ли?

Что случилось? Куда делась малограмотная «грымза», несколько минут назад елейно возвестившая: «Всё в руце Божьей…»? Какая метаморфоза произошла с чернавкой? Откуда взялся этот тон светской львицы, знающей себе цену?

— Тем не менее хочу вас предостеречь… О нет, нет, — она слегка усмехнулась, — что касается этой девочки, то здесь всё предопределено: вы или кто-то другой — неважно. Речь не о ней, а о вас.

Она бросила на него мимолётный взгляд и вновь отвернулась в ту сторону, где пожилой художник (метрах в ста от них) уже что-то оживлённо и с видимым удовольствием объяснял Алёне, остановившейся у мольберта.

— После того как вы сблизитесь с этой девочкой…

Это было уже слишком!

— Мне не совсем понятно…

— Немного терпения, сударь! Я отнюдь не намерена живописать ваше грехопадение! Вы и сами уже чувствуете, что долго не продержитесь. И речь идёт не о том, что вам известно, а о том, чего вы не знаете!

Она повернулась и, впервые взглянув ему прямо в глаза, договорила:

— После того, как вы сблизитесь с этой девочкой, неведомые ранее обстоятельства будут вынуждать вас окреститься. Так вот, запомните: ни под каким видом вы не должны входить в Крест! Ни под каким видом!

— Напугали вы меня безумно… — попытался иронизировать он и осёкся. Этот бездонный взгляд, взгляд человека, привыкшего повелевать, остановил его. И он мог поклясться, что в ту же секунду услышал какой-то внутренний голос, который насмешливо произнёс только одну фразу: «Не опускайся ниже своего уровня, сударик!»

Продолжая гипнотизировать его взглядом своих чёрных глаз, незнакомка проговорила с едва уловимой ухмылкой:

— Да уж, старайтесь соответствовать своему уровню, сударь. При всём вашем так называемом материализме, вы не хуже меня знаете, что всегда были так же далеки от атеизма, как и от церкви. А посему в состоянии отличить мистификацию и шарлатанство от того, что обыкновенные люди называют чудесами и необъяснимыми явлениями. Между тем, — спокойно продолжила она и отвела, наконец, свой взгляд, — в жизни нет ничего необъяснимого. И нашей встрече вы найдёте объяснение. Чуть позже… Если пожелаете… Мы даже сможем встретиться ещё. А сейчас вам пора, ваша красавица заждалась. И помиритесь со своей совестью! Поверьте: «Нет греха, превышающего Милосердие Божие!» Не пройдёт и получаса, как ваша подружка напомнит вам об этом. Господь учит: „Возлюби ближнего своего…“ «…Иначе он сам возлюбит тебя и возрадуется!» — добавила бы я в вашем случае.

Странно усмехнувшись, явно удовлетворённая своим кощунством, незнакомка вновь обожгла его взглядом:

— Кстати, вы знаете, как выглядит так называемая «отметина Дьявола»? Вы должны это знать. Их существует множество, но все можно разделить на две категории: скрытые и явные. К последним относятся, например, разноцветные глаза — какое бы объяснение ни давали этому учёные. А скрытые — это чаще всего такие выпуклые родимые пятна, размером с трёхкопеечную монету и более, которые находятся в потаённых, обычно, интимных местах: внизу живота, подмышкой или, к примеру… — она в очередной раз вонзила в него свои глаза-кинжалы, — …или, к примеру, у женщин — на груди, аккурат посередине. Прощайте! И помните, что я вам сказала!

— Было очень интересно, спасибо вам! Всего доброго и удачи на выставке!

Алёна буквально засыпала благодарностью художника, явно раздосадованного неожиданным появлением её спутника. Служитель греческих харит и римских граций[52] в ответ закивал головой и, взмахнув зажатой в руке кистью, промычал что-то нечленораздельное.

— Издали он казался куда красноречивее. Ты что сотворила с человеком?

— Я? Господи! — Она обхватила обеими руками его предплечье и почти повисла у него на руке. — Да он просто онемел от вашего появления. Честно говоря, чем так рисовать, лучше не рисовать вообще! Никогда! Разве что ужастики для слабовидящих! Кстати, об ужастиках: что от вас хотела эта Горгона? Я думала, кончусь от нетерпения и страха прямо около мольберта этого «Сикапо»! До сих пор дрожу, чувствуете?

— Чувствую, потому как сам продрог. Подмораживает, похоже… Не пора ли нам пора потихоньку? Времени уже много, скоро темнеть начнёт.

— Пока что солнышко светит! А вы мне ещё обещали могилу какого-нибудь монаха показать. И вопрос мой затихарить вам не удастся.

— Так я и не собираюсь вовсе! Эта ведьма мозги мне компостировала по поводу тебя, между прочим. Усомнилась она, видишь ли, в чистоте и непорочности наших отношений. Душу мою чистую, незапятнанную уворовать пыталась, склоняя к греху смертному, неискупимому.

— Да что вы?! Надо же, какая милая бабулька! Вот пример того, насколько бывает обманчивой внешность! Я надеюсь, вы ей дали достойный отпор?

— Во-первых, ты опять не следишь за своей речью! А во-вторых, по-моему, сама не соображаешь, что говоришь!

— Ой, смотрите! Помните, вы нам на уроке рассказывали? Это про эти могилы?

— Не помню…

— Вы ещё говорили, что это так символично, когда по соседству, рядышком похоронены купец первой гильдии, царский офицер и красный командир. История страны на нескольких квадратных метрах…

— Возможно. Алёна, давай закруглимся на сегодня. Холодно, да и поздно уже.

— Как скажете… Ой, действительно: «Монах Александро-Невской Лавры» — и всё!

Старые, источенные и растрескавшиеся тёмные каменные плиты… Заросшие пожухлой осенней травой и почерневшими от ранних заморозков полевыми цветами могилы… Она как будто что-то искала и не находила, переходя от одного надгробия к другому, уже торопясь и бегло читая надписи.

— И что мы там ещё потеряли? — спросил он, направляясь к выходу.

— Хочу прочитать хотя бы одну эпитафию и никак не… Ой, есть! Правда, буквы различимы едва-едва… «Иеродиакон Иосиф»… «Нет греха…»

Он уже поднимался по лестнице, но замер на месте, когда она произнесла эти два начальных слова!

— …Разобрать почти невозможно…

— «…превышающего Милосердие Божие»! — прошептал он.

И — как далёкое эхо — услышал её довольный голос:

— «…превышающаго Милосердие Божие».