Глава 1

«…и его имя покрыто мраком»

На город уже опустилась белая июньская ночь, когда из дверей аэропорта «Пулково-2» одиноко вышел человек высокого роста с небольшим чемоданом и сумкой через плечо и осмотрелся по сторонам. К нему тут же подошли два милиционера.

— Что, он вас только сейчас отпустил?

— Если я угощу вас немецким пивом, — спокойно произнёс прибывший вместо ответа, — это не будет расценено, как дача взятки при исполнении?

Он достал из сумки и вручил молодым людям по банке пива.

— Я сейчас вам машину организую, — с улыбкой проговорил один из сержантов, отходя в сторону.

— Спасибо.

— Вам спасибо, — почти смущённо рассматривая «свою» банку, откликнулся второй блюститель порядка.

Они не успели даже толком помолчать, как его напарник вернулся с каким-то пожилым дядей.

— Вот, Афанасий… Батькович довезёт — с ветерком и недорого.

— Вам куда?

— На Петроградскую.

— Ясно. Идёмте, а то скоро мосты разведут.

— Ещё раз, ребята, спасибо за всё.

Вслед за Афанасием Батьковичем он направился к старенькой «Волге», сел назад и — едва отъехали — вынул мобильный телефон:

— Привет. Надеюсь, не разбудил?.. Да, как раз еду из аэропорта… Правильно понимаешь… Недели на две-три — максимум… Поэтому и спешу отзвонить, поскольку времени в обрез… Хорошо, буду ждать.

Олег Круглов не в самом радужном настроении возвращался с оперативки у генерала, когда встретил в коридоре одного из своих сотрудников.

— Товарищ подполковник, — почти весело доложил тот, — вам дважды звонила жена, чем-то или кем-то безумно озабоченная, и взяла с меня клятву, что вы объявитесь, как только появитесь.

— Спасибо. Я очень надеюсь, однако, что её звонки не помешали вам закончить отчёт по последней агентурной информации, как я просил? Так что, будьте любезны, — ко мне. С папочкой.

— Слушаюсь. Когда прикажете?

— Через три с половиной минуты, — ответил Круглов, открывая дверь своего кабинета.

Войдя, он сразу позвонил жене:

— Привет! Что случилось? Наташка?.. С каким напоминанием? Двадцатилетие? А, да-да, хорошо… Что пообещала? И ты туда же! Нет, ничего, это я так, о своём, о девичьем… Ладно, я ей сейчас перезвоню. Да, уже… Свет мой, у меня очень мало времени! Целую.

Повесив трубку, Олег достал из ящика стола и начал перелистывать записную книжку, когда в кабинет заглянул пунктуальный весельчак с зелёной папкой в руках.

— Заходи, — уже набирая номер, кивнул на стул Круглов. — Алло! Наташенька? Привет маклерам-передовикам! Да… Спасибо за напоминание… Что? Это вопрос некоррэктный, чтоб не сказать провокационный. Угу. Поэтому отвечаю ещё раз: спасибо за напоминание! Но видишь ли, золотко…

Сидящий напротив сотрудник с явным интересом и удовольствием наблюдал за постоянно меняющимся выражением лица своего шефа.

— …Да, я представляю себе, что значит собрать всех раз в двадцать лет. Да… Тем более что и учитель приехал издалека и ненадолго. И я обещал… причём, давно… Естественно. Да… Что? И ты обещала?! Интересный день сегодня… — Олег бросил свирепый взгляд на своего сотрудника, который не мог больше сдерживаться, — многообещающий. Да, я всё понял. — Он открыл ежедневник и взял ручку. — Уже записываю… Ну, так ещё куча времени! Нет-нет, не волновайся, уже не забуду. Только извини, если подъеду попозже… Договорились!

Начальник положил трубку и снова посмотрел на подчинённого — у того сразу пропала охота шутить, а улыбка как-то сама собой стекла с лица.

— Ну?

— Судя по всему, ты был прав: грядут серьёзные перемены. Во всяком случае, в ближайшее время должен состояться большой воровской сходняк — здесь, у нас.

— Давай подробности!

Капитан Свинцов (так звали весельчака) открыл заветную папочку.

Время приближалось к полуночи, но из чёрного «БМВ» с зеркальными стёклами, почти два часа назад тихо подъехавшего к большому старому дому на Моховой, так никто и не вышел. Четверым атлетам, находившимся в машине, терпения было явно не занимать.

— А если он опять будет не один? — чуть повернув голову, спросил сидевший рядом с водителем.

— Значит, возьмём биксу с собой, — не открывая глаз, сонно отозвался дремавший на заднем сидении «старшой». — И ты её обаяешь.

— Не смешно.

— А кто шуткует? Тянуть дальше нельзя. Сегодня — край.

Он достал из кармана заморзившую «Нокию» и, взглянув на высветившийся номер, поднёс к уху:

— Да… Один? Вутман![2]

И, убрав трубку, скомандовал:

— По местам, братушки!

Двое вышли. Проводив их взглядом и убедившись, что каждый занял исходную позицию, «рулевой» откинулся на спинку и бросил водителю:

— Давай!

Тот развернул машину и задним ходом медленно въехал в подворотню.

Спустя несколько минут к этой подворотне подкатил тёмно-вишнёвый «фольксваген-пассат», хозяин которого, увидев «встречную» машину, резко затормозил и чуть сдал назад. Водитель «БМВ», мигнув фарами, продолжил было медленно выезжать, но вдруг остановился и, высунув руку и указав то ли на переднее колесо, то ли на бампер «пассата», испуганно произнёс:

— Осторожно, браток!

Озадаченный владелец машины открыл дверцу, чтобы выглянуть, и… в то же мгновенье был оглушён сильным ударом по голове. Ударивший бесцеремонно запихнул его на соседнее сиденье, поручив заботам вскочившего в заднюю дверцу напарника, а сам сел за руль. Вся операция заняла не более десяти секунд.

И вот уже чёрный «БМВ» и вишнёвый «фольксваген-пассат», перескочив через Литейный мост, устремились по набережной в сторону Приморского проспекта и растаяли в прозрачных сумерках белой петербургской ночи…

Глава 2

За полгода до…

Несколько дней уже Монах пребывал не в лучшем расположении духа. Самое паршивое, что для этого не было никаких, точнее, почти никаких объективных оснований. Просто в преддверии Нового года на него вдруг напала хандра.

«Старею», — подумал Владимир Алексеевич, взглянув на старинные бронзовые часы, заигравшие рондо Моцарта. Семь. Пора ехать ужинать. Вопрос только — куда?

Нынешний «Метрополь» он не любил — именно потому, что хорошо знал и помнил «Метрополь» двадцать и тридцать лет назад. Рестораны «Прибалтийской» и этого претенциозного новодела, взгромоздившегося на пепелище уютной, окутанной флёром таинственности гостиницы «Балтийская»[3], вообще не рассматривались. «Балтийская», «Прибалтийская»… Сама собой напрашивалась аналогия: «дурак» и «придурок». То-то их так облюбовали эти молодые… любители пострелять — сявки, не имеющие ни малейшего понятия о «понятиях». Монах усмехнулся невольной тавтологии.

Нет уж, он оставался верен «Астории» и «Европейской», хотя был убеждён, что ремонт не пошёл на пользу ни той, ни другой. Он бы с бо’льшим удовольствием обедал в «Садко», чем в современных интерьерах любого из ресторанов «Европейской». Хотя повара здесь всё-таки держали планку (в отличие от того же «Метрополя»).

По давно установившемуся правилу, он определялся с рестораном вот так, в последний момент. Поначалу это диктовалось соображениями безопасности, теперь же превратилось в некую обязательную, хотя и бессмысленную проформу. Впрочем, на сей раз, может быть, и не такую бессмысленную…

На этой неделе он трижды — да, обед и два ужина — посетил «Асторию» и два раза обедал в «Европе». И неизменно — за исключением сегодняшнего дня — одновременно с ним там оказывался этот незнакомый бородатый тип. Монах заметил его только на третий или четвёртый раз, и именно потому, что ему это показалось странным: сидя за своим столиком, тот словно ожидал его появления, как будто заранее знал, где и когда он будет «трапезничать».

Внешне субъект этот вёл себя совершенно естественно: неторопливо съедал обед или ужин, выпивал чашку кофе и рюмку коньяка и спокойно покидал ресторан незадолго до него самого. Тем не менее, это не могло быть простым совпадением. Монах не раз чувствовал на себе его пристальный взгляд, что отнюдь не прибавляло аппетита. Человек явно хотел обратить на себя внимание. И ему это удалось!

Кушнарёв поднялся из-за огромного дубового стола, медленно прошёлся по просторному кабинету и остановился перед книжным стеллажом. Выбрав небольшой томик восточной поэзии, он открыл его наугад:

«Да, в цвет! Что называется, в яблочко. Спасибо тебе, Мирза Магометов, — промолвил он про себя. — Посмотрим, прилетит ли этот „орёл“ сегодня…»

— И улетит ли! — добавил вдруг вслух, негромко, но жестко.

В дверь троекратно постучали.

— Входи, Гриша, — повысил голос Монах, поставив книгу на место и возвращаясь к столу.

В кабинет вошёл Григорий Кончак, или Гренадёр, — почти двухметрового роста шеф «службы безопасности» и его личный телохранитель.

— Куда поедем, Владимир Алексеевич? Если в «Асторию», надо бы предупредить — там сегодня депутаты гуляют.

— А ты где обычно питаешься, Гриша?

— Что? — не сразу понял тот.

— Шамаешь где, спрашиваю, в свободное от меня время?

— Да, по-разному… Когда — в «Москве», а когда — в «Подкове», у Феликса. Там варьете и… — он запнулся, — готовят на уровне.

— Значит, сегодня ужинаем в «Подкове».

Кончак вытаращил глаза.

— Это на Загородном, кажется? — спросил Монах, «не замечая» удивления Гренадёра. — Прекрасно. Тебе пятнадцати минут хватит? Действуй.

Ровно через четверть часа Кушнарёв спустился вниз, к ожидавшему у входа лимузину. Сзади, с уже включённым двигателем, стояла машина охраны.

«Вот и ещё год промелькнул, — подумал он, глядя в затемнённое стекло на мелькающие огни празднично украшенного и рассвеченного города. — Сколько их ещё осталось, этих замечательных новогодних праздников?»

Монах откинулся на спинку сиденья и снова вспомнил — в который раз! — об арифметических вычислениях на калькуляторе в день своего шестидесятилетия…

Отмечалось оно торжественно, но строго. Он бы с удовольствием вообще затихарил эту «похоронную репетицию», но — увы! Как там когда-то пела Пугачёва: «Всё могут короли… Но что ни говори…». Правильно пела. Тот самый случай. Особенно, если учесть, что полувековой юбилей вовсе не удалось отпраздновать — он тогда вынужден был ненадолго уйти на дно и отсидеться в тиши. Зато пятидесятипятилетие отмечал аж в Париже, у «Максима». Сбылась юношеская мечта идиота. Так что теперь можно было отдать дань условностям.

Вопроса, где проводить мероприятие, не стояло. Переполовинив предложенный ему список и прикинув количество приглашённых (не больше сорока), он, естественно, остановил выбор на «Астории».

Тамадой вызвался быть специально прилетевший из Москвы многолетний друг Тамаз Суладзе, с которым они когда-то топтали зону.

Он попросил его особо не затягивать «торжественную часть». Однако грузин есть грузин.

— Ты, конечно, можешь, дарагой, висказать свои пожелания, — заявил Тамаз, — и даже в пысменной форме, да? Но нэ мэшай мнэ работать!

— Работать? Ты о чём, Тамазик?

— Нэ прыдэрайся к словам, слушай…

Он не стал настаивать. В конце концов, уж коли не смог избежать всей этой беды, один раз можно и потерпеть. Тем паче — он окинул взглядом присутствующих — ещё неизвестно, сколько из этих, значительно более молодых, чем он, «друзей и партнёров» дотянет до следующего его юбилея. И вдруг — впервые! — поймал себя на мысли о том, что очередной, семидесятилетний юбилей ему самому вовсе не гарантирован. Поэтому, уже по пути домой, прямо в машине, достав мобильник, произвёл не совсем обычные вычисления на калькуляторе.

Вначале подсчитал общее количество прожитых дней. Получилась абсолютно нестрашная цифра: 21926. Затем отнял от неё другое странное число — 6969. Именно столько дней прошло с момента его появления на свет и до момента (чёрт, ну почему он не писатель!) его ухода «во тьму». Вышел вообще мизер — каких-то задрипанных 14957 деньков! А за вычетом почти семи тюремных лет — и вовсе пшик: двенадцать тыщ с хвостиком. Как, всё-таки, мало отпущено человеку… И как поздно приходит осознание этого!

…Он снова взглянул в окно. Машина свернула на Владимирский проспект и через несколько минут остановилась у ресторана.

Когда они вошли, выступление варьете уже началось. Сцена купалась в огнях, а зал был погружён в интимный полумрак. Освещения — чисто символического — хватало ровно на столько, чтобы не пронести рюмку мимо рта. Распорядитель проводил их в кабинет, больше напоминающий театральную ложу. Для четверых гладиаторов из гренадёрской команды стол был накрыт по соседству — в зале, прямо перед барьером их «кабинета».

— Давай, Гриша, — бросил Монах, садясь и в упор не видя мэтра, протянувшего ему меню. — Мои предпочтения тебе известны, здешняя кухня знакома, так что командуй! — И устремил дальнозоркий взгляд в зал.

Сцена его не интересовала. Публика — и того меньше. Тем не менее он дважды неспешно — насколько это в принципе возможно при таком освещении — «пролистал» физиономии присутствующих. Народу было немало…

Да, похоже, приезд сюда — не самая лучшая идея. Слишком много внимания уделил он этому чудиле (которого, конечно же, здесь нет да и быть не могло), вместо того чтобы просто поручить его заботам того же Гренадёра. Вот тебе и «орёл», оказавшийся наповерку воробышком…

Напоследок он взглянул на охранников. Двое из них ели, двое других спокойно-сосредоточенно ждали своей очереди, посматривая по сторонам. Цепким глазом проводили они официантов, которые принесли заказанные Кончаком закуски и — в соответствии со вкусами и привычками Монаха — тонко нарезанный круглый чёрный хлеб и хрустальный графин с водкой в ведёрке со льдом.

— Хороший аппетит у твоих бойцов, — усмехнулся Монах после того, как официанты вышли.

Он намазал прозрачный слой масла на хлеб, подцепил вилкой кусок сёмги, предварительно окропив её всю лимоном, и с видимым удовольствием выпил водки. Затем, лениво работая челюстями, слегка мотнул головой:

— Присоединяйся, Гриша! А то у тебя есть все шансы остаться голодным. Вряд ли наш ужин затянется — этот шум начинает действовать мне на нервы.

— Скоро будет перерыв, Владимир Алексеевич. Я попрошу, чтобы он продлился подольше. Уж коль мы тут, хотелось бы, чтоб вы попробовали здешнюю зайчатину под грибным соусом…

— Ты уверен, что они не выдают за зайца кролика или какую-нибудь там нутрию?

— Будьте спокойны, фирма гарантирует.

— Ладно, пока что садись, говорю. Одному пить скучно.

Кончак присел за стол напротив своего босса и налил ему ещё водки, а себе — минеральной воды. Однако выпить её не успел. Посмотрев на Монаха, он тут же перевёл глаза в зал, стараясь проследить за его взглядом.

— Видишь того бородатого у самого входа — он только что вошёл? Приведи его сюда…

Главы 3 — 4

За полгода до… (Окончание)

Сегодня не видно звёзд. Значит, день опять будет серым и пасмурным. Но всё равно, для неё это не имеет значения. Она лежит в темноте с открытыми глазами и в тысячный раз перебирает в памяти этот кошмар…

До Нового года осталось всего ничего. «Нового», «ничего»… Ничего нового… Как страшно могут звучать совсем простые, самые обычные слова…

Почти полгода прошло после смерти Алёны, а она никак не могла заставить себя съездить на могилу дочери. И вот теперь решилась. Во что бы то ни стало! Муж бывал там каждую неделю, в один из выходных. На удивление часто вместе с ним ездил и Ростик. Сын был на год старше Алёны, и они очень дружили, несмотря на заметные различия в характерах, склонностях и темпераменте. Алёна явно гордилась статным братом, в которого попеременно перевлюблялись почти все её подружки, а Ростик — умудрившийся потом даже жениться на её тёзке, тоже Алёне! — ревниво оберегал «младшенькую» от постоянных заигрываний своих одноклассников. Впрочем, те мало интересовали её. Алёна была влюблена. Влюбилась она сразу, искренно и безоглядно, как влюблялись сто и двести лет назад романтические героини: Татьяна Ларина и княжна Мери, Лиза Калитина и Наталья Ласунская… И так же, как им, ей не повезло с героем романа.

Боже! Если бы только можно было повернуть ход времени вспять! Она бы уберегла дочь от чар этого казановы! Совратителя! Монстра-погубителя! Сексуального маньяка! Скольких трудов, скольких денег стоило ей оторвать от него дочь! А как Алёна скрывала, кто это… Никакие доводы, уговоры, угрозы на неё не действовали. Спасибо Ларисе — многолетней подруге, с которой они и Алёну, и Ростика ещё из садика забирали. Это она напомнила ей про Лидию Ивановну: «Слушай! А та старуха, которая твою печёнку лечила, жива? Ты ещё говорила, что она берёт дорого, но дело своё добре знает. Сходи к ней ещё раз! Помогла тогда, поможет и сейчас!» И помогла ведь! Ведьма… Хотя, тоже не сразу, вначале отказалась почему-то. Может, цену набивала?.. Так или иначе, она освободила дочь от этого наваждения, от этого растлителя малолетних! До конца дней своих будет она проклинать его… Ведь именно из-за него — не сомневалась она ни минуты — приключилась с Алёной эта беда, из-за него бросилась её девочка в наркотическую бездну!

Но мир не без добрых людей, и на каждого мерзавца всегда найдётся настоящий, порядочный человек! Провидение или сам Господь послал Алёнушке Юру. Он тоже был значительно старше её, лет на десять (но не на двадцать же, как тот извращенец!), сын генерала, сам большой умница, режиссёр. А уж как любил Алёну, как с ней носился, как баловал! В городе не осталось ни одного хорошего врача, к которому он не отвёз бы её… А потом положил в какой-то там специальный госпиталь, и доктора совершили чудо, освободили дочь от наркозависимости! Вот уж была радость — она и сейчас, вспоминая об этом, не может удержаться от слёз… Алёнушка — как заново родилась! И надо же, чтобы приключилась такая беда — ранний инфаркт! Только кому, как не ей знать: этот «ранний инфаркт» — не что иное, как позднее следствие той истории!..

Чуть повернув голову, она скосила глаза на светящийся циферблат будильника: половина шестого. Пора. Сейчас она разбудит вначале мужа, потом сына с невесткой, накормит, проводит и начнёт собираться сама.

Непременно съездить нынче к Алёне постановила она для себя позавчера, в субботу, когда ей приснился тот жуткий сон…

Она идёт по кладбищенской аллее и ещё издали замечает, что на могиле дочери вырос огромный куст — зимой, прямо из-под снега! С каким-то тревожным чувством подходит она ближе и видит, что куст этот весь усыпан распускающимися бутонами фиолетово-чёрных роз! И эти бутоны продолжают распускаться — как в убыстренной съёмке — прямо на глазах…

Она проснулась, кажется, от собственного крика. Дома никого не было: «мальчики», оба, вместе с Алёной — Господи! — спозаранку отправились туда, на кладбище. Так что ей пришлось ждать их возвращения, чтобы рассказать о приснившемся кошмаре. Но когда они вернулись и первыми сообщили, что обнаружили на запорошённой могиле две свежесрезанные, живые черные розы, она решила им про сон ничего не говорить. Это была её тайна, их с Алёной секрет…

Теперь она твёрдо знала, что в понедельник обязательно должна поехать туда!

И вот он — понедельник…

На кладбище оказалось-таки не по-зимнему сыро и оттого донельзя тошно и неприкаянно.

Она одиноко брела по аллее — совсем как во сне! — больше всего боясь, что не сможет сама, без посторонней помощи, найти дорогу — ведь она была здесь только раз, в день похорон. Однако опасения оказались напрасными. Несмотря на слабость, ноги будто сами понесли её в нужном направлении. Напротив того большого куста жасмина — берёзка, а за ней — третья могилка… Фух! Сил совсем не осталось. Она решила передохнуть и тут же заметила, как от берёзы отделилась тёмная фигура и направилась к ней. Это был высокий мужчина… Боже! Нет! Только не он! Она не видела его несколько лет, с тех самых пор, и надеялась, что не увидит уже никогда! Однако вот он, чуть постаревший, но, в общем — мало изменившийся. Демон во плоти…

Он остановился в каких-нибудь двух шагах и несколько секунд молча наблюдал за её реакцией. Потом, не поздоровавшись, глухо произнёс:

— Поберегите силы, Анна Александровна. Утешайте себя мыслью, что наше нынешнее свидание — последнее, это — во-первых, и вынужденное — во-вторых…

— Я очень жалею, что у меня сейчас нет пистолета.

— Да? — Он слегка скривил рот и, приподняв одну бровь, как-то пристально взглянул ей в глаза. — А у меня, представьте, оружие всегда с собой…

Она вдруг с удивлением почувствовала, что, несмотря на всю свою ненависть к этому человеку, всецело верит ему и готова выполнить любое его желание.

— Можете не сомневаться в том, — по-прежнему ровно проговорил он, — что мне общение с вами доставляет не большую радость, чем вам — общение со мной. Поэтому не будем удлинять обоюдное «удовольствие» и перейдём сразу к делу. Вы вините меня во всех возможных грехах, включая гибель Алёны. Я здесь отнюдь не для того, чтобы оправдываться или разубеждать вас. У меня более конкретная цель. В своё время я устроил аналогичную нашей сегодняшней «случайную» встречу с Ростиком на улице и достаточно подробно обрисовал ему ситуацию, сложившуюся вашими стараниями…

— Моими стараниями?

— Безусловно. Ибо во время заказанной вами «процедуры» было многократно усилено перешедшее от вас к дочери родовое проклятье. Так что вы заказали не отворот — вы, как теперь принято выражаться, «заказали» собственную дочь. И я предупредил вашего отпрыска, что его сестре грозит серьёзная опасность. Не знаю, рассказал ли он вам об этом, но судя по тому, что мы здесь, меня не пожелали услышать. Тем хуже. Если бы кто-то захотел наказать вас, он не сумел бы придумать ничего более страшного и основательного.

— И вы решили увидеться со мною сегодня, когда… Алёны уже нет… чтобы сообщить это всё? Очень гуманно с вашей стороны!

— Гуманность — не ваша тема, Анна Александровна, — ответил он и тут же добавил: — Впрочем, теперь уже и не моя, вы правы. Однако мы встретились не для запоздалых выяснений, а затем, — он вновь взглянул ей в глаза, — чтобы вы назвали мне имя и дали адрес той милой старушки, которая так профессионально, в своё время, выполнила этот ваш «заказ», — его глаза, казалось, ещё больше потемнели и увеличились, — а также — координаты вашего несостоявшегося зятя…

Она продолжала ненавидеть его! Но при этом, почему-то, не смогла не ответить…

— Хорошо, — только и сказал он. И, не попрощавшись, пошёл прочь…

Монах раскурил трубку и, прищурившись, сквозь голубую пелену ароматного дыма внимательно посмотрел на стоящего перед ним человека. Высокий, почти одного роста с Гренадёром. Подтянут, хотя и не первой молодости, — малый определённо следит за собой. Превосходный костюм сшит по фигуре. Причёсывается уже, как говорят в Одессе, «с разумной экономией», однако подстрижен безукоризненно. Аккуратная борода и виски изрядно тронуты сединой. Несмотря на густое серебро порядком поредевшей шевелюры, навскидку ему было где-то от сорока до сорока пяти. Определить точнее мешали немного слишком затемнённые стёкла очков в дорогой итальянской оправе.

Тем не менее первое впечатление, неожиданно для самого Монаха, оказалось вполне положительным. Ему почему-то было приятно сознавать, что он не ошибся, почувствовав этого человека, обратив на него внимание. В нём действительно была некая не столько даже внешняя, сколько внутренняя сила, глубинная притягательность. Хотя он и являлся, безусловно, человеком совершенно иного «образа духа», никак не вписывающимся в его бытие.

Впрочем, возможно, именно это и привлекало…

— Присаживайтесь, — обратился он к незнакомцу. — Гриша, попроси принести чистый прибор и проследи, чтобы кто-нибудь не помешал ненароком. У нас, думаю, будет разговор. Меня зовут Владимир Алексеевич, если вам, вдруг, это неизвестно, — продолжил он после того, как Кончак вышел. — У вас нет желания как-то обозначить себя?

Хранивший до этого молчание «гость» блеснул белозубой улыбкой и произнёс с едва различимым акцентом:

— У меня не очень удобоваримое имя, поэтому можете называть меня просто Александром.

— Что ж, сейчас вам принесут прибор и за знакомство, по крайней мере, мы уже сможем выпить, — заметил Монах. — Надеюсь, вы пьёте водку?

— За наше знакомство я выпью.

Монах усмехнулся. Да, этот парень ему определённо нравился.

— У тебя ко мне, очевидно, какое-то дело, — плавно перешёл он на «ты», — и, если судить по проявленной настойчивости, не совсем пустяковое?

Александр не успел ответить. В дверь трижды постучали, после чего она открылась. В проёме стоял Гренадёр. Отступив на шаг, он пропустил официанта, который заменил приборы, и так же, вместе с официантом, вышел.

— Ну что, будь здрав, Алекс Неудобоваримый! — поднял свою рюмку Монах, и, после того как они выпили, вновь вопросительно взглянул на нового знакомого: — Прежде чем ты объяснишь мне суть дела, хотелось бы уточнить одну деталь, которая меня интересует. Заранее предупреждаю, что на этот вопрос желательно ответить чуть более полно, нежели на предыдущие. Каким образом удавались тебе вычисления по части мест моего питания? Поскольку наличие информатора среди моих людей — вариант исключённый, остаётся предположить только нечто запредельно невероятное.

— Это как раз не самый сложный вопрос. Тем более что вы совсем недалеки от истины. — Уважение к собеседнику в тоне «умника» удачно сочеталось со спокойным достоинством. — Начну с того, что я действительно занимаюсь этими самыми «запредельно невероятными» вещами. Собственно, именно по этому поводу нам и необходимо было встретиться. Но вы человек, скажем так, труднодоступный и, кроме того, слишком материалист. В силу этих причин мне и пришлось избрать несколько экстравагантный способ стимуляции нашей встречи. Судите сами, как ещё я мог добиться этого? Придти и сказать: «Здравствуйте, я маг и чародей, и нам с вами нужно обсудить пару вопросов»? Во-первых, меня бы к вам и на пушечный выстрел не подпустили. Во-вторых, даже если предположить невозможное и я бы смог вам высказать что-то похожее, пусть не в таких утрированных выражениях, то как долго вы меня слушали бы и, главное, как на это отреагировали? Наконец, в-третьих, мне совсем ни к чему привлекать к себе ещё чьё-то внимание самим фактом нашей встречи, что случилось бы почти неизбежно. Поэтому и пришлось пойти по так называемому «нетрадиционному» пути и попытаться убить сразу двух зайцев: заранее наглядно продемонстрировать, что это не бред шизофреника, и получить возможность объяснить вам всё вот так, наедине.

Монаха нелегко было чем-то удивить в этой жизни. Однако сейчас он должен был признать, что сидящий перед ним «орёл» с этой задачей справляется.

— Хорошо, предположим, в подобном объяснении есть доля здравого смысла. Но почему, скажем, сегодня ты проигнорировал «Асторию», а предпочёл явиться в эту забегаловку? Для усиления эффекта?

— Не столько для усиления эффекта… Пожалуй даже — совсем нет. Скорее — в силу третьей причины. Здесь значительно меньшая вероятность того, что наш контакт зафиксируют, назовём их так, нежелательные свидетели, коих слишком много и в «Астории», и в «Европейской». Повторяю, данный разговор носит чисто конфиденциальный характер — принимая во внимание сферу вашей и моей деятельности.

Монаху снова трудно было не согласиться. В логике ему не откажешь. На психа этот малый явно не тянул.

— Ладно, мой вопрос будем считать исчерпанным. Вернёмся к основному: для чего я тебе так сильно понадобился?

Александр вновь улыбнулся.

— Дело в том, что я понадобился вам, возможно, не меньше.

— Да? А мне об этом забыли сообщить.

— Я понимаю, всё сказанное звучит как полный бред. Поэтому одно ваше слово — и вы меня больше не увидите. Никогда.

— Обойдёмся без опереточных фраз, — чуть скривившись, перебил Монах. — Конкретно: чего ты хочешь?

На сей раз этот оригинал слегка затянул с ответом. Несколько мгновений он молчал, устремив на своего авторитетного визави странно изменившийся взгляд полускрытых очками глаз. Наконец проговорил — неожиданно глухо:

— Мне нужно ваше содействие — для кардинального решения вопроса с одним… подонком. Взамен я берусь уберечь вас от серьёзной опасности, угрожающей вам лично…

Глава 5

«…и его имя покрыто мраком» (Окончание)

Помещение — наверняка, подвальное — напоминало больничную палату или, скорее, тюремную камеру образцового содержания: кровать, небольшой стол, два стула, унитаз, висящий прямо на стене, умывальник… Только окон не было предусмотрено. Лишь справа, под самым потолком находилось что-то вроде вентиляционного отверстия, через решётку которого внутрь едва проникал тусклый молочный свет занимающегося утра. Хотя на потолке и на стенах можно было различить несколько вмонтированных плафонов, выключателей найти не удалось. Подача электроэнергии, очевидно, регулировалась извне.

Осмотревшись (насколько это было возможно почти в полной темноте), молодой человек снова повалился на кровать. Голова разламывалась! Тем не менее он попытался сосредоточиться.

Кому и зачем могло понадобиться похищать его? Передел? Чушь. Себе дороже. Во-первых, Монах всё ещё в игре — значит, он пока прикрыт. Во-вторых, если б что-то такое произошло, с ним вначале попытались бы договориться. Лишь потом, в крайности (которой он не допустил бы), устроили «несчастный случай». Нет, даже просто убрать его вряд ли кто-то рискнул. А уж похищать не стали б однозначно! Менты? Смешно. Папашка не позволил бы — просто пристрелил самолично. ФСБ? Вышли на него в обход папашки? Нет, он бы всё равно знал. И зачем похищать? Просто взяли бы, без фокусов… Да и почерк — типично уголовный. Господи, как болит голова! И «ломает», кажется, всерьёз. Что ж за дурь эти падлы вкололи ему в машине? Итак… Мысли! Ау! Поехали дальше… Безутешные родственнички какой-нибудь из «посылок»? Маловероятно. И зачем им, опять же, с похищением связываться? Побежали бы, наивные, как обычно, в ментуру! На худой конец, попросту плеснули кислотой в очи ясные, проходя мимо, — и всех делов! Нет-нет, похоже, какая-то тварь решила «наехать» на папика, уворовав сыночка. Только зачем, суки, так грубо? Можно же было цивилизованно договориться… Ой, голова-головушка! Так и так надо ждать мучителей — уже, наверно, недолго осталось…

Он поднёс запястье c «Сейко» к самым глазам, пытаясь разглядеть, который час. Однако в этот момент щёлкнул замок, и яркий свет, ударивший по глазам, буквально ослепил его.

В комнату вошли сразу несколько человек. Он вскочил, но тут же был грубо отброшен обратно на кровать. Двое, лиц которых так и не удалось рассмотреть, сразу уселись к столу, а трое или четверо других заняли места около ослеплённого и растерянного пленника.

— Что, — глухо, но внятно обратился к нему один из севших за стол, — пытаешься вычислить, кто и почему?

— Я вообще не понимаю… — начал было он и тут же, получив несильный удар в челюсть, поспешил закончить: — Спасибо за предупреждение.

— Если ты думаешь, — как ни в чём не бывало продолжил «глухой голос», — что привезён сюда в качестве заложника, то ошибаешься. К твоему отцу у меня нет претензий, за исключением разве что одной: почему он не придушил тебя в колыбели. Могу обещать, однако, что генерал будет подробным образом проинформирован обо всём, что с тобой уже произошло и что ещё произойдёт… — говоривший сделал паузу, — …прежде, чем ты будешь отпущен домой. Равно как и об истинных причинах этого. Ты хотел, кажется, что-то сказать? Валяй, теперь можно.

Фраза о том, что его отпустят домой (как бы случайно оброненная и определённо услышанная), явно придала пленнику смелости:

— Будет очень большой нескромностью с моей стороны поинтересоваться этими самыми «истинными причинами»?

— Смотри-ка, мы, оказывается, мужественны, как Штирлиц в подвале у Мюллера. И чувства юмора пока не утратили, что свидетельствует о наличии гипертрофированного цинизма и полном отсутствии совести. А сам, значит, ты даже не догадываешься об этих самых причинах? Ты хоть раз подсчитывал, паскудник, скольким девочкам из тех, что посадил на иглу да продал, восемнадцать лет исполнилось? Сколько из них выжили… пока? Сколько калеками стали? Скольких родителей ты, «юморист», через их детей на тот свет раньше времени спровадил? Или эта статистика тебе до фени, а ты умеешь только баксы считать?

— Одних кассет с твоими шалостями, — вступил в разговор второй «невидимка» за столом (голос которого показался явно знакомым!), — сутками крути, не пересмотришь. И это лишь те, что ты сам снимал. Но ведь есть и другие: на них тебя запечатлели по-тихому на блатхатах — «в процессе»… Ты их увидишь. Все! Тебе предстоят обалденно-балдёжные дни сплошного кайфа и кино — сутками напролёт!..

Всё в их речи, тоне, словах настораживало и пугало. Нет, не пугало — наводило ужас, заставляло содрогаться. Он представил себе реакцию отца, попади ему на глаза хотя бы одна из его плёнок — самая безобидная! Впрочем, «безобидного кина» он не снимал…

— Что, удивлён? — вновь зазвучал «глухой голос». — Не спеши, сейчас я удивлю тебя ещё больше. Скажи, пожалуйста, а почему ты не заснял — на память, для истории, так сказать, — апофеоз своих дел?

— Не понимаю, о чём вы… — почти прошептал он, тщетно стараясь сдержать дрожь, которая била его всё сильней.

— Ууу, ты ещё и скромник, ко всем делам! Тогда взгляни — может, поднатужившись, вспомнишь?

Очевидно, этот растворившийся в ярком свете хмырь сделал знак одному из «быков», стоявших рядом, потому что уже в следующее мгновение тот с силой наклонил его голову и сунул под нос фотографию.

Алёна!!! Откуда он мог знать?! Ведь этого не знал никто…

— Освежил память? Вспомнил, как вколол ей «смерть»? Неужели даже не ёкнуло ничто и нигде? Ты ж с нею почти пять лет прожил… Папа твой, небось, о внуках уже мечтал? Только не рассказывай мне ужасов про детей наркоманов. Ведь на тот момент больше года прошло, как ты — «страстно любящий и любимый» — снял её с наркотиков! — Он ухмыльнулся. — Сам посадил на иглу, сам снял… Для неё рождение ребёнка, может, антинаркотической терапией было бы посильней инсулиновой! А ты и мать, и ребёнка — твоего, между прочим, ребёнка — собственноручно… Ну, что ты так побледнел? От избытка мужества или в шутку?

«Сучий потрох!!!» — хотелось крикнуть ему в ответ… Однако он молчал. И не потому что боялся очередной зуботычины. Просто он онемел. Впервые в жизни лишился дара речи, не будучи в состоянии выдавить из себя ни звука! Лишь теперь начал он осознавать истинное своё положение… А он-то, ушатый, купился на эту фразочку: «Будешь отпущен домой»!

— Я долго думал, как с тобой поступить, чтобы наказать, не убивая. Вначале хотел, прежде чем отпустить, отрезать яйца, утушить с чесночным соусом и заставить сожрать. Но ты ведь из тех, кто, и кастратом сделавшись, не успокаивается, а ещё больше волчеет: будешь кайфовать, наблюдая за другими садистами, заставляя их за твоей больной фантазией бегать…

— Сколько? — сумел-таки прохрипеть он. — Сколько вы хотите? Хотите миллион? Полтора миллиона баксов налом? Я отдам всё, только…

— Я вижу, с юмором у нас пока… «обстоит». Не уверен, утешит ли тебя это, только ты обошёлся мне многократно дороже. Хотя, на самом деле, не стоишь и свиного пятака.

— Послушай-йте… У ме-меня нет больше!..

— Да успокойся же же, богатенький Буратино! — В голосе этого, второго, звучала неприкрытая насмешка. — Твои вонючие бабки никому не нужны. Они тебе самому пригодятся ещё. Так что расслабься и тихо радуйся халяве, когда угощают.

— Что… Что… вы хо-отите делать?!

— Тебе ж сказали: крутить кино и ублажать тебя дурью. А через несколько дней — к папе поедешь…

— Нет!

— Да…

Он уже не чувствовал, как ему перетягивали жгутом руку, как кололи, как тёплая струя мочи, пропитав штанину, устремилась дальше — в носок и туфель… Он не помнил, как остался один, привязанный к кровати, в этой тёмной камере, на белых стенах которой заплясали кадры его «фильмов»…

Глава 6

За 6 лет до… Алёна

Шестеро перепуганных девчонок, запертых в небольшой комнате, несколько часов провели в полумраке. Единственное окно было забрано снаружи тяжёлыми ставнями, и свет с улицы почти не проникал внутрь помещения, где они находились.

Но вот неожиданно зажглась люстра на потолке, и они, все шестеро, жмурясь и часто моргая, устремили взгляды на дверь, ожидая, очевидно, что сейчас кто-то войдёт и хоть что-то им объяснит. Однако, никто так и не появился.

Два молодых человека — те, по чьей злой воле их сюда привезли, обманом или силой похитив с ночных дискотек, — наблюдали за ними из соседней комнаты через стекло огромного зеркала (совсем, как полицейские в американском кино).

— Что скажешь?

— Ничего. Для съёмки они не подходят, а продать, пожалуй, можно будет всех шестерых. Только вот с этой беленькой я бы порезвился вначале.

— Но если у нас погорит заказ, Юра, мы потеряем такие бабки!

— С какой стати — мы? У нас с тобой чёткое разграничение обязанностей, Кит! Моё дело — найти заказ и снять кино. Заказ есть, и кино я готов снимать хоть завтра. А то, что твои кретины подходящих марух надыбать не могут — проблемы не наши, а исключительно ваши. Именно за это ты получаешь свою долю! И я вовсе не намерен терять свою. Я устал тебе объяснять: и для порнухи требуется качественный товар. А это что? По меньшей мере, две из этих шестерых уже плотно сидят на игле — и этого будет не скрыть. Тем двум, что справа, хорошо если четырнадцать исполнилось — так что они никак не под этот заказ. Из двух оставшихся можно было бы попробовать беленькую — ей уже верных шестнадцать, и пару «репетиций» я с ней проведу, будь уверен. Но вторая отпадает начисто: сексуальная кривизна её ног может вписаться и в европейский, и даже в азиатский бордель, однако в фильме не смонтируется с её же ушами. Поэтому извини, но либо твои дебилы к послезавтрашнему утру находят пару тёлок нужных параметров, либо я ищу нового партнёра.

Кит задумался. Ясно, что друг Юрик не шутит. Кроме того, он безусловно прав, и возразить ему трудно. Говорить о том, что он выдвигает какие-то непомерные требования, не приходится. Разъяснять же сложности и проблемы, возникающие ежеминутно, втусовывать[4] опасности, с которыми связано добывание заказанных герлух, — дело пустое. Это и впрямь не его головная боль.

— Есть у меня ещё одна в загашнике. Отдельно.

— Я что-то не понял, Кит…

— В отключке она… Клёвая девочка, похоже, только начала зависать. Может, и вовсе впервой вмазалась. Может, самая подсадка. Короче, откололась фундаментально. Эскулап её посмотрел, тут же взял кровь и посадил на капельницы. Поэтому я тебе и не стал её показывать сразу, а в нижний бокс упаковал и Надежду приставил…

— Веди уже, наконец!

Они спустились вниз, в подвальные помещения, где находились различные технические службы: щитовая и котельная, винный погреб и холодильник, сауна и мастерская. Кит стукнул в одну из дверей, которая почти сразу открылась. На пороге стояла стройная молодая женщина в светло-голубых джинсах и рубашке, завязанной узлом на животе.

— Вот, — бросил ей Кит, — зашли на твою подопечную глянуть. Как она, не оклемалась ещё?

— Один раз очухалась, — ответила та, отступая в сторону, — но ненадолго. До ветру сбегала — и опять… Сейчас, кажется, заснула после капельницы.

Молодые люди подошли к постели, и Кит осторожно поднял одеяло.

— Как? — почти шёпотом спросил он.

— То, что надо, — кивнул его партнёр и так же тихо добавил: — Ладно, укрой. Простудишь!

Они вернулись к двери.

— Что, чаровница наша, — Юра приобнял Надежду за талию, — придётся потрудиться малость. Постарайся поскорее привести детку в божеский вид. Ну и… просвети без лишних эмоций, подготовь, так сказать, к работе. Договорились?

Он слегка шлёпнул её.

Кисло улыбнувшись в ответ, девушка закрыла за ними дверь.

Уже сев за руль, Юра многозначительно взглянул на приятеля, вышедшего его проводить:

— Проследи, чтобы никто из твоих коблов к этой детке на пушечный выстрел не приближался.

— Будь спок! — понимающе ухмыльнулся Кит. — А про беленькую ты уже забыл?

— Беленькую тоже придержи пока. Остальных — отправляй… И заясни, наконец, своим муфлонам[5], чтобы привозили не младше шестнадцати! Педофилы долбаные…

В её замутнённом сознании всё сплавилось в один сплошной конгломерат какого-то фантастического кошмара. Снова и снова прислушивалась она к себе и вновь и вновь убеждалась, что это — не сон и не глюки. Болело всё: голова, руки, ноги… Тошнота приступообразно подкатывала к горлу… Неведомый до сих пор привкус обжигающей горечи иссушил всё во рту. Мучила дикая жажда, и какой-то мерзкий химический запах буквально изматывал, словно в нос были вставлены ватные тампоны, пропитанные неким ядовитым веществом. Так плохо ей не было ещё никогда.

Она, в который раз, попробовала открыть глаза, но вместо этого опять провалилась в темноту…

…Первое, что она увидела, придя в себя, — лицо склонившейся над ней незнакомой молодой женщины. И тут же услышала её голос:

— Наконец-то! Уж и не знаю, с прибытием или с возвращением!

— Где я? — еле слышно просипела она.

— Хороший вопрос, — ухмыльнулась девица, распрямляясь и отходя от её постели.

Она достала из кармана джинсов зажигалку, закурила и, сев в кресло, сквозь сигаретный дым щуро взглянула на девушку:

— Тебя как звать?

— Алёна, — слабо ответила та.

Незнакомка вздёрнула бровь:

— Алёна! Лена, что ли?

— Нет, Алёна.

— Ладно, Алёна, так Алёна. А меня зовут Надежда. Такое обманное имя.

— Почему обманное? Хорошее и…

Девушка закашлялась, недоговорив.

— Ах, какие мы нежные! — Надежда загасила окурок. — Ничего, это излечимо. Скоро будешь чадить как паровоз.

— Нет, — хотя и тихо, но твёрдо возразила Алёна, — курить я никогда не буду.

— Ну да, — согласилась женщина не без иронии, — и пить, конечно, тоже!

Она встала, подошла к небольшому столику в углу, на котором стояло несколько бутылок, плеснула себе что-то в рюмку и привычным движением опрокинула её в один глоток.

— Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, — почти продекламировала она и недобро уставилась на Алёну.

— Напрасно вы мне не верите, — спокойно сказала та, глядя на неё из-под опущенных ресниц.

— О, ещё и «вы»! Обидеть, что ли, хочешь?

— Нет, почему?

— По земле!

— Что? — не поняла Алёна.

Надежда налила себе ещё одну рюмку и выпила так же порывисто, как первую.

— Тебе сколько лет? — вместо ответа задала она вопрос.

— Семнадцать.

— Понятно. И хочется, и можется, да мама не велит.

— Зачем вы так?

— Так — это как? — в очередной раз усмехнулась новая знакомая и снова спросила, вдруг, как под дых дала: — Давно зависаешь?

— Да нет, — смущённо ответила Алёна. — Я этим вообще не балуюсь. Попробовала только. И сразу — вон как…

— Ага, первый блин — комом, значит… Слушай, а что ж ты, такая вся из себя положительная, на ночную дискотеку попёрлась? Сидела б дома, вышивала крестиком. Мамаша подыскала бы тебе такого же правильного очкарика из вундеркиндов. — Она и не думала скрывать насмешку. — Ходили б вы с ним в музеи и театры, а в свободное время плодили вундеркиндиков. «Только попробовала…» Скажи ещё, что впервой! Ты кому мозги полощешь, пацанка? Я ж тебя раздевала!..

— Зачем так волноваться-то? — Алёна села на кровати, кутаясь в одеяло. — Где мои вещи? Я в туалет хочу.

Надежда хмыкнула и, подняв сиденье кресла, внутри которого оказался ящик, достала оттуда огромную фланелевую рубашку:

— На пока, накинь «пальтишко»! Ты, как, сама дойдёшь или помощь нужна?

— Думаю, дойду. — Девушка действительно утонула в рубашке. — Знать бы только — куда?

— Идём уже.

Надежда нехотя поднялась, направляясь к двери…

— Нет, а всё-таки, — вновь спросила Алёна, когда они вернулись и она, зябко дрожа, прямо в рубашке, больше напоминающей халат, снова забралась под одеяло, — где я, а?

Надя пристально взглянула на неё, закурила новую сигарету и как-то мрачно-спокойно ответила:

— В аду.

Затем, вытянув губы и пустив кольцо дыма, добавила:

— Притом, похоже, вельзевул на тебя запал…

Главы 7 — 8

«Голые факты» — «чистая» смерть…

Около двух часов ночи к парадному подъезду дорогого казино в центре Петербурга подъехала шикарная иномарка. Пока «горилла»-водитель в безупречном костюме, выскочив из авто, обходил машину и распахивал заднюю дверцу, «орангутанг»-телохранитель, вышедший из заведения, держа руку за пазухой пиджака, подчеркнуто внимательно (эдак, почти по-голливудски показушно) осматривался по сторонам.

Наконец в дверях появился профессорского вида степенный «хозяин», лет пятидесяти пяти, который о чём-то неторопливо беседовал со своим заметно более молодым и энергичным спутником, одетым во всё светлое, лёгкое и дорогое. Вот они попрощались. Захлопнув за «профессором» дверцу, водитель поспешил на своё место, а «светлый молодец», приветливо улыбаясь, взмахнул на прощанье рукой. Однако за те несколько мгновений, что он смотрел вслед машине, улыбка сползла с его лица. Он достал сигарету, прикурил, щёлкнув золотым «Ронсоном», и, ухмыльнувшись непонятно чему, в сопровождении уже своих «бродяг», медленным шагом вернулся в казино.

Едва машина тронулась, «хозяин» приказал водителю:

— Давай-ка, Витя, покатаемся по городу, черпанём белой ночи.

И, помолчав, тихо, как бы про себя, добавил:

— На сон грядущий…

— Так мосты опять разведут!

— Вот и поспешай!

Когда минут через сорок они остановились около его дома на Васильевском, Профессор ещё с полминуты посидел с закрытыми глазами, откинувшись на сиденье и потирая пальцами переносицу.

— Ладно, — произнёс он наконец, как бы встряхнувшись, — счастливо, ребятки. Витя, завтра, то есть уже сегодня, можешь отсыпаться — мне ты не понадобишься. А ты, Лёша, в десять меняешь Арнольда в больнице…

И вдруг без малейшего перехода набросился на водителя:

— Почему опять эта музыка? Выруби радио, когда я говорю!

— Какая музыка, Геннадий Николаевич? Радио выключено, посмотрите!

— Ну, дык, включи, — ответствовал Геннадий Николаевич, выходя из машины.

В сопровождении Лёши-Кингконга он направился к дому, но у самого подъезда остановился и потянул охранника за рукав к большому сухому кусту:

— Смотри, эту сирень я сам посадил. Как она цвела, как благоухала! А нынче засохла почему-то, умерла… Знаешь, как обидно? Всё, идём уже! — приказал он, вероятно, самому себе.

Они поднялись на четвёртый этаж. Осмотрев квартиру, телохранитель пожелал хозяину доброй ночи и, закрыв дверь, быстро спустился к машине.

— Какой-то он в последнее время странный стал, да? — скорее констатируя, нежели спрашивая, изрёк Витя, когда Алексей сел в машину. И, заводя мотор, добавил:

— Как бы у моста торчать не пришлось!

Геннадий Николаевич открыл окно, облокотился на подоконник и, проводив глазами удаляющийся лимузин, покачал головой. Потом вдруг зажмурился и сдавил руками виски, как будто стремясь избавиться от нестерпимой боли. Опять! Опять звучала в ушах эта страшная музыка, эта ненавистная мелодия, сводившая с ума!

Он сделал глубокий вдох, медленно открыл глаза (а музыка звучала всё громче!) и, посмотрев на светлое июньское небо, также медленно перевёл взгляд вниз, на одинокий, серый скелет мёртвого куста сирени. Через мгновение этот куст неожиданно начал расти с неимоверной быстротой, увеличиваться и приближаться.

— Обидно!

Музыка оборвалась звуком упавшего с высоты человеческого тела.

Захлебнувшись темнотой, он ничего этого уже не слышал…

— Разрешите?

В кабинет начальника Регионального управления по борьбе с организованной преступностью генерал-майора Кривошеина вошёл человек в штатском.

— Да, полковник, прошу. — Кривошеин поднялся навстречу гостю, и они обменялись рукопожатием. — Так чем же заинтересовал ФСБ отрадный факт смерти очередного уголовного подонка? Не иначе, наследство большое оставил? Присаживайтесь.

Кривошеин нажал кнопку на селекторе.

— Подполковник Круглов, товарищ генерал.

— Олег, ты помнишь, что я тебя жду?

— Так точно, но вы назначили на десять, а сейчас… без семнадцати.

— Добро.

Кривошеин щёлкнул по другой кнопке.

— Слушаю, товарищ генерал.

— Сейчас подойдёт Круглов, и — у нас совещание.

— Понял. Телефоны тоже перевести?

— Да.

Отключившись от селектора, Кривошеин обернулся к гостю:

— Круглов исполняет обязанности начальника оперативно-следственного отдела, но при этом остаётся лучшим следователем Управления. Мне бы ещё пяток таких, — добавил он с неожиданной теплотой, — и можно спокойно на пенсию. Засиделся. Да, так и что же вас?..

Генерал не успел закончить фразу — в кабинет вошёл подполковник Круглов, высокий, подтянутый, по-спортивному крепкий. Хотя видевшие его впервые находили что-то неприятное, что-то отталкивающее в его внешности, в лице с перебитым носом и белым рубцом на левой скуле, в чересчур пристальном и слишком холодном взгляде.

— Знакомьтесь, господа-товарищи: полковник Белов — из ФСБ, — почти весело произнёс генерал и, после того, как офицеры пожали друг другу руки, уже серьёзно добавил: — Тоже интересуется Лобановым. Так что давай, Олег, всё, что мы имеем на сегодня.

— Лобанов Геннадий Николаевич, он же Лоб, он же Профессор, сорок второго года рождения… — начал Круглов.

Он достал документы и фотографии, принесённые с собой, и, раскладывая этот «пасьянс» на столе, продолжил:

— Был наделён редчайшими математическими способностями и удивительной склонностью к всевозможным махинациям и авантюрам. За три с половиной года экстерном закончил с отличием финансово-экономический институт и вскоре защитил диссертацию. Делал весьма успешную карьеру, однако, будучи начальником отдела в Управлении Гострудсберкасс, в 1973 году был арестован за соучастие в известной афере с лотерейными билетами ДОСААФ. По делу проходило — в Ленинграде и Москве — четырнадцать человек, большинство — высокопоставленные работники Минфина, Госкомлотереи и ДОСААФа. Шестерых из них расстреляли, остальных приговорили к различным срокам тюремного заключения. Лобанов получил пять лет строгого режима, с конфискацией. Заключение отбывал в Коми. Там и познакомился с Монахом, который хотя ещё и не короновался, тем не менее авторитетом был уже общепризнанным. С тех пор — почти четверть века — они не расставались. Лоб являлся не просто другом — может быть, единственным другом — Монаха, он был «казначеем». Причём не только держал кассу, но и вёл всю бухгалтерию Монаха, а это… — Круглов запнулся и слегка пожал плечами, — я думаю, уровень графа Монте-Кристо. Минимум. Вас ведь, очевидно, именно это интересует? — обратился он к Белову.

— Это длительное время не даёт спать подполковнику Никитину из УБЭП, — не без скрытой иронии ответил тот, — и мои коллеги из Управления экономической контрразведки, насколько мне известно, занимаются этой темой. У меня же несколько иной профиль.

— Если вас не очень затруднит, подполковник Круглов, — сверкнул глазами на своего подчинённого Кривошеин, — продолжайте по существу и без вопросительных предложений, по возможности.

— Извините. Так вот, к вопросу о деньгах, судимости Лобанова и его дружбе с Монахом. Дело в том, что у Лобанова почти ничего не конфисковали — ну, за исключением мебели там, да всяких бытовых мелочей. У него просто ничего не нашли: ни денег, ни ценностей. Этим, а так же тем, что среди подсудимых он был самым… нижним чином в «табели о рангах», и объясняется тот факт, что он получил меньше всех, по приговору. Но! Во-первых, дело рассматривалось как групповое, основного организатора так и не удалось выявить. Поэтому, собственно, и мера наказания определялась не столько степенью вины подсудимого, сколько уровнем занимаемой им до ареста должности — замминистра расстреляли среди прочих. Однако, по общему убеждению следователей и по линии Генпрокуратуры, и по линии КГБ, главарь определённо был. Во-вторых, больше половины похищенных средств так и не смогли найти. Притом, что в казну было возвращено больше миллиона рублей! В-третьих…

— Понятно, — перебил генерал, — мысль ясна: Лобанов поделился «кассой» с Монахом, заложив основной фундамент их совместного будущего могущества. Возвращаемся в день сегодняшний!

— Вчера, точнее, позавчера ночью, Лобанов неожиданно покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры на Васильевском острове. И хотя окончательного акта экспертизы ещё нет, тот факт, что он покончил с собой, а не был убит, у меня лично сомнений не вызывает. Тем не менее, в свете событий последнего времени, я также убеждён, что и эту смерть нельзя считать случайной…

— Ты опять за своё? — снова перебил Кривошеин.

— С вашего разрешения, — обратился к нему Белов, — пусть подполковник выскажется до конца.

— У подполковника, видите ли, в последнее время появился нездоровый интерес к мистике и наметилась тяга к оккультизму, что явно не идёт на пользу делу и вряд ли будет вам интересно.

— Извините, товарищ генерал, — твёрдо произнёс Круглов, — но я хочу изложить только голые факты, которые объяснить с позиций доисторического материализма довольно сложно. Если б вы смогли помочь мне это сделать, я был бы только признателен.

— Доисторического, говоришь? Ах ты, миляга! — Генерал смерил подчинённого «ласковым, беззлобным» взглядом и перевёл глаза на гостя. — А говорят, у нас демократии мало. Вот вы, полковник, могли бы позволить себе подобную заявочку в разговоре с вашим, куда более молодым, чем я, начальником? Ну давай, сынок, — он вздохнул, — излагай свои голые факты!

— Как известно, в последнее время на преступный мир нашего региона неожиданно обрушилась «смертельная эпидемия». — Хладнокровие подполковника не уступало генеральской сдержанности. — При этом почти во всех случаях смерть носит естественный или, по крайней мере, ненасильственный характер. Помнится, на одном из оперативных совещаний вы, товарищ генерал, даже пошутили по этому поводу, что наконец-то Бог шельму отметил и что если так будет продолжаться, то мы можем вскорости без работы остаться…

— Да уж, — с откровенной иронией изрёк Кривошеин, — этот «голый факт» подтверждаю, было такое.

— Да, товарищ генерал, — парировал Круглов, — это было после того, как стало известно, что Зимин, он же Чара, умер во время операции по поводу перитонита, неожиданно прорвавшегося прямо во время торжества по случаю его пятидесятипятилетия.

Круглов нарисовал на листе бумаги кружок и, надписав его: «Зимин», продолжил:

— А за десять дней до этого, так же неожиданно, от инфаркта умер Баташов. — Второй кружок. — Не прошло и недели, как после зиминских поминок, которые проходили там же, где и юбилей, — на его даче в Комарове, разогретые сотоварищи, отправившись по морозцу, на ночь глядя, на Щучье озеро освежиться, потеряли Ивцова, который фантастическим образом, незаметно для остальных провалился под лёд. Тело его выловили и идентифицировали лишь два месяца спустя. — Новый кружок. — Затем двое — Никешин, он же Гора, и Самсонов, он же Самсон, проживавшие, кстати, в одном доме, — были госпитализированы в НИИ имени Бехтерева с одинаковым диагнозом: отягощённая паранойя. Этот случай хотелось бы выделить особо. Первым привезли Никешина. Однако, несмотря на интенсивную терапию и круглосуточное наблюдение на так называемом «заднем коридоре», на четвёртый день утром он был обнаружен мёртвым в своей постели. Врачи считают, что Никешин умер во сне, от страха. — Очередной кружок. — И в тот же день туда же, в первое отделение института Бехтерева, как я сказал, с аналогичным диагнозом был доставлен его многолетний друг, соратник и сосед Самсонов. Он, на сегодняшний день, ещё жив, но уже более месяца никого не узнаёт, не разговаривает, подобно коматозникам, находится на искусственном кормлении. Короче, абсолютно невменяем. Медики утверждают, что процесс принял необратимый характер. — Кружок. — Чуть больше двух недель назад Косов, он же Ноздря, был застрелен на охоте собственным сыном. Несчастный случай чистой воды. — Ещё один кружок. — И наконец, вот теперь — самоубийство Лобанова. — Опять кружок. — Я бы с удовольствием разделил материалистический взгляд на складывающуюся в итоге ситуацию, товарищ генерал, если бы не одна маленькая деталь, связывающая эти такие разные смерти в единый двойной морской узел…

Подполковник соединил перечёркнутые кружочки между собой, а в центре нарисовал красным фломастером — покрупнее — квадрат и надписал его: «Монах».

— Это — основа основ власти Монаха, его ближний круг… Которого больше просто не существует. И это уже позволяет говорить о том, что перечисленные смерти — не череда совпадений, а вполне очевидная система бандитского передела, чреватого очень серьёзными последствиями.

Кривошеин (давно уже вставший из-за стола и прохаживавшийся по кабинету) остановился у окна и какое-то время молча смотрел на улицу. Затем тихо сказал: «Садись, сынок…», взял на подоконнике пластмассовую леечку и полил великолепный мандарин с аппетитно розовеющими плодами. Только после этого он обернулся, уперев долгий взгляд «глаза в глаза» в Белова, и, вдруг усмехнувшись, по-прежнему тихо произнёс:

— Так вот она, истинная причина вашего визита, полковник?!

Белов кивнул:

— Точно так. И для начала хочу сделать маленькое дополнение к сказанному подполковником, так сказать, последний мазок в нарисованной им, столь наглядной картине.

— Ну да, — «пошутил» генерал, медленно направившись к своему месту за столом, — чутьё мне подсказывает, что ваше маленькое дополнение вкупе с его маленькой деталью создадут гигантскую проблему… — Он сел в кресло и тяжело вздохнул. — Ладно, это я так, ворчу по-стариковски. Продолжайте.

— Позвольте, подполковник, ваш фломастер? — обратился Белов к Круглову и… жирно, крест-накрест перечеркнул красный квадрат в центре нарисованной тем схемы. — Несколько дней назад, — пояснил офицер ФСБ, — в онкологическом центре в Песочной Владимиру Алексеевичу Кушнарёву подтвердили поставленный в городской онкологической больнице диагноз: меланобластома. Копия заключения у меня с собой. — Он достал документ. — Это одна из разновидностей скоротечной формы рака. В Песочной Монах оставаться не захотел и был, по его желанию, переведён в медсанчасть, где два года назад его оперировали по поводу язвы. Там он находится и сейчас, в девятнадцатой палате на терапевтическом отделении, естественно, под круглосуточной охраной своих бойцов.

— Я же говорил… — Однако Кривошеину явно было уже не до шуток. — Значит, нашлась-таки некая сила, оказавшаяся способной расправиться с Монахом. Вот так вот, вдруг, по щучьему велению. А мы — ни сном, ни духом!

— Почему «ни сном, ни духом», товарищ генерал? — возразил Белов. — Если мы порознь, взаимонезависимо и самостоятельно пришли к одному и тому же — почти фантастическому — заключению, значит, наши ведомства вполне дееспособны. У нас, может быть, несколько разнятся взгляды на перспективное развитие событий. В этом смысле, конечно, хотелось бы придти к общему знаменателю и выработать максимально результативный план совместных мероприятий, дабы не допустить дестабилизации складывающейся ситуации, и, по возможности, малой кровью.

— Что вы имеете в виду? — спросил Кривошеин.

— Я имею в виду, товарищ генерал, что бандитский передел, являющийся основной проблемой для вас — РУБОП в целом и подполковника Круглова, в частности, — для моего ведомства вопрос не первостепенный. Рано или поздно это должно было произойти: короли, в том числе и преступные, не бессмертны. Но одно дело, когда они умирают естественным образом: от пули или по болезни, и совсем другое — вот так, как вы точно выразились, по щучьему велению. Сегодня некто расчищает себе путь, избавляясь таким… нетрадиционным методом от своих конкурентов в преступной среде, а завтра ему захочется попробовать себя в политике или на государственном поприще! Почему нет? Аппетит, как известно, приходит во время еды. А тут такой соблазн: сто процентов гарантии, недоказуемости и безнаказанности! Кто ж устоит? И вот не допустить не только малейшего поползновения преступников в этом направлении, а обезвредить их до того, как подобная мысль вообще мелькнёт в их мозгах, — задача, поставленная моим руководством. Так что, развивая аллегорию, товарищ генерал, ваша цель — Емеля, моя — щука, а путь у нас — один…

— Мнда. Видно, мне, с моим «доисторическим» мышлением, и впрямь пора на пенсию.

— Поработаем ещё, товарищ генерал! — откликнулся Круглов и осёкся под начальственным взглядом.

— Как я понимаю, — хмуро адресовался Кривошеин к Белову, — у вас уже разработан какой-то предварительный план?

— Конечно. Только… Как ни крути, а начать следовало бы с Монаха. Но мы даже его палату оборудовать не успели — так всё неожиданно случилось. Телефон он сразу отключил. Лишь через сотовый и пеленгуем, с нулевым КПД. Дважды пытались к нему пробиться — тщетно. Прямо хоть бери у вас ОМОН и штурмуй палату. Законным путём к нему уже не подъедешь — с таким диагнозом. При этом нельзя не отметить: силён. Уже испытывая нешуточные боли, категорически отказывается от инъекций — ну, от морфиносодержащих препаратов. Врач говорит, впервые такое наблюдает. Спрашивает Монаха, почему он так себя истязает, а тот скрипит зубами, но отвечает с улыбкой: «Милый доктор, наркотики — единственное зло, которому не удалось со мной договориться». Только водку пьёт. Да, он, думаю, смог бы дать нам ниточку, за которую можно было потянуть…

— Что ж, — как-то странно, почти через силу, проговорил Кривошеин, — тогда предлагаю прерваться и перенести продолжение нашего «Совета в Филях» на завтра, скажем, на восемнадцать ноль-ноль. Что смотрите, как рябчики на папашу? Поработаю Хоттабычем, уговорили: встречусь с этим … типом. В какой он санчасти?

— Товарищ генерал… — с сомнением начал Белов.

— Давайте адрес! — отрезал тот.

Спустившись по гранитным ступеням здания на Литейном, полковник Белов сразу же свернул налево, за угол и направился к стоящему неподалёку синему «форду». Из машины ему навстречу вышел молодой человек.

— Надеюсь на вас, лейтенант, — вполголоса произнёс Белов и, сев за руль, опустил стекло. — Однако напоминаю: вы имеете дело с крепким профессионалом. Если он что-то учует, не сносить вам обоим головы. Связь — круглосуточная, так что не стесняйтесь меня информировать.

— Ясно, товарищ полковник!

Машина мягко тронулась в сторону Таврического. Проехав пару кварталов, Белов достал трубку:

— Всё в порядке. Да, сегодня… Думаю, часа через два…

А генерал Кривошеин, оставшись один, вновь подошёл к окну да так и застыл, устремив слепой взгляд на улицу. И никак не отреагировал на позывные селектора. Когда же минуту спустя в кабинет осторожно заглянул помощник, Иван Фёдорович, не оборачиваясь, и внешне спокойно проговорил:

— Меня нет и сегодня не будет. И вызови, пожалуйста, мою машину.

Главы 9 — 10

Неизбывное…

Алексей и Фёдор дружили, можно сказать, с рождения и до смерти. Отцы их были потомственными корабелами, всю жизнь проработавшими на «Адмиралтейских верфях», так что судьба обоих этих питерских пацанов, живших в соседних комнатах большого рабочего общежития, с рождения же была предрешена: пришло время, и они заняли место родителей на родном предприятии.

Фёдор уже работал сменным мастером, когда на его жизненном пути появилась хорошенькая швея с фабрики «Большевичка» Варенька Зотова. Пролетарскую свадьбу играли в общаге, при огромном стечении родных, друзей, соседей, знакомых родных и друзей и друзей соседей и знакомых.

Среди прочих присутствовала на свадьбе и Катюша — младшая сестра невесты, с которой они были погодками. После окончания медучилища она работала в Снегирёвке и готовилась поступать на вечернее в медицинский институт. Алексей как её увидел, так и онемел на весь вечер. A через пару месяцев гости, почти в том же составе, гуляли на новой свадьбе, поздравляя приехавшую из Вологды старушку Зотову со вторым зятем.

Ну и дальше — всё «как положено»: через год, в августе тридцать девятого, Варенька родила Фёдору сына, а ещё через полгода, в самом конце марта, появился пацан и у Катюши с Алексеем. Фабзавком выделил им с родителями целую «квартиру» в общежитии — четыре соседних комнаты с общей кухней! Только обжиться там как следует они не успели…

В военкомате Фёдора и Алексея определили в одну часть. И погибли они тоже в один день. Вначале убили Фёдора, который остался лежать на нейтральной полосе, а ближе к ночи Алексей попытался вытащить оттуда тело друга. Неудачно…

Случилось это в суровом январе сорок второго. Ленинград уже был в блокаде, и похоронок овдовевшие сёстры тогда не получили.

А вскоре разбомбили общежитие, похоронив под развалинами родителей Фёдора. Спускаться в бомбоубежище по десять раз на дню, прячась от бомбёжек и артобстрелов, ослабевшие пожилые люди не могли, поэтому они чередовались, спасая внуков. В тот раз была очередь «стариков» Алексея…

Правда, до весны не дотянули и они. Первым — тихо, во сне — «ушёл» Василий Егорович, а меньше чем через месяц сгинула Мария Игнатьевна: пошла за водой и не вернулась…

Так остались сёстры с двумя малышами одни.

Ещё когда разбомбили общежитие, им выдали ордер на две комнаты в большом старом доме на 2-й линии Васильевского острова, между Большим и Средним проспектами. И работу они нашли неподалёку: Катя — в лазарете, развёрнутом в школьном здании, построенном незадолго до войны на Съездовской, а Варя устроилась контролёром в обувной цех, который находился на углу 3-й линии, в помещении бывшей лютеранской кирхи.

Однако теперь стало очевидно: детей нужно увозить на Большую землю. И что необходимо спешить, тоже было ясно: весна хоть и припозднилась, но март есть март, а до следующей зимы нужно ещё дожить.

Только недаром говорят: «Пришла беда — отворяй ворота…»

Варя умерла неожиданно и как-то неправдоподобно, прямо у сестры на глазах.

В тот вечер они натопили «буржуйку» и искупали детей. Ванёк уже посапывал в постели, а полусонного Вовку Катя как раз укутывала, когда её вдруг тихо окликнула Варя.

Катя обернулась. Сестра стояла, держа в руках таз с водой.

— Что случилось, Варенька?

— Возьми, пожалуйста… — попросила та, но уже в следующее мгновение выпустила таз из рук и рухнула на мокрый пол, устремив застывший взгляд в потолок.

Как и большинство женщин блокады, Катя разучилась плакать. И только глубокий вдох, вернувшийся на выдохе стоном, тяжёлым сгустком повис в остывающем пространстве комнаты…

Словно сомнамбула, уложив спящих детей рядышком, вышла Катя в коридор, стукнула в дверь соседки:

— Валентина Андреевна!

— Заходи, Катюша.

Она вошла.

— Заночуйте сегодня у нас, с мальчишками.

— Ты что, дежуришь? А Варя?

— Нет, на дежурство мне утром, — монотонно ответила Катя. — А сейчас нужно Варю — на Голодай…[6]

Соседка тихо ойкнула и запричитала:

— Идём, родимая, идём…

В госпиталь Катя не опоздала, даже пришла немного раньше. Но, войдя в перевязочную и опустившись на стул у двери, вдруг почувствовала, что теперь вряд ли сможет встать.

— Слышала новость? — затараторила Настенька, забыв поздороваться. — У Виктора Николаича невестку осколком убило. Представляешь? Внучке трёх лет нет, а уже — круглая сирота, на сына-то похоронка ещё осенью пришла! Ой, мамочки, а что у тебя с руками-то?!

Катя посмотрела на свои окровавленные, как будто изрезанные ладони, хотела что-то ответить и… провалилась в темноту.

Очнулась она на кушетке, за ширмой, укрытая стареньким пледом, выручавшим обычно во время ночных дежурств. Забинтованные руки пекло огнём, в висках стучало. Лёжа с закрытыми глазами, Катя слушала, что происходит вокруг. Канонада была почти не слышна. Кто-то здесь, за ширмой, разговаривая вполголоса, вёл приём раненых: делал инъекции, перевязки, чистил и дезинфицировал раны. Настя? Нет, не она, но голос знакомый… Да это же Антонина, операционная сестра! Почему вдруг она здесь? Где Настя, Аня?

Катя скинула плед и села, прислушиваясь. Затем не без труда сунула ноги в свои бежевые бурки (предмет зависти всего госпиталя) и, улучив момент, вышла из-за ширмы. Она рассчитала правильно: Тоня как раз закончила очередную перевязку и, отпустив раненого, делала запись в журнале.

— Проснулась? — Она отложила ручку, встала и подошла к Кате. — Ну, как ты? Получше? Почти сутки проспала!

— Как сутки?! — встрепенулась Катя.

— Спокойно, не паникуй…

— Какое «не паникуй», когда у меня дети брошены!

— Подобраны дети, подобраны! Я ж говорю, успокойся. Настя вчера была у тебя дома, всё выяснила у соседки и сообщила Старшей. Та посомневалась, но потом, всё-таки, доложила Виктору Николаевичу. Он распорядился детей сюда забрать. Они сейчас в служебке с Настей. Его внучка тоже там. А тебе Главный велел, как очухаешься, сразу к нему.

Кабинет главврача находился на втором этаже, почти напротив лестницы. Немного отдышавшись, Катя постучала в дверь, но ответа не получила. Она постучала снова и, услышав на сей раз короткое «да-да!», вошла.

Виктор Николаевич сидел за письменным столом, сцепив руки и подперев ими голову. На бледном лбу розовело, постепенно исчезая, пятно, глаза глубоко ввалились, лицо покрыто серебристой щетиной… Ни разу ещё Катя не видела его таким осунувшимся и измождённым, никогда не замечала, что он ведь уже очень пожилой и не совсем здоровый человек.

— А-а-а… Вот и вы, — устало произнёс он и, не меняя позы, указал глазами на чёрный кожаный диван у стены. — Присаживайтесь.

Катя села.

— Времени у нас совсем мало, — продолжил главврач, — так что я сразу к делу. Через… — он взглянул на часы, — четыре с небольшим часа на Большую землю уходят три машины с детьми. В одной из них не хватает сопровождающего. Он… Она… погибла два дня назад. Поэтому поедете вы с вашими детишками. Здесь от вас — с такими руками — всё равно пользы мало. Кстати, что случилось с руками?

Онемевшая от радостной неожиданности Катя не сразу расслышала вопрос.

— С руками? — рефреном отозвалась она, взглянув на свои забинтованные ладони и кисти. — А, это — верёвка. От санок… с сестрой.

Виктор Николаевич тяжело поднялся, обошёл вокруг стола и присел рядом на диван.

— У меня к вам ещё и личная просьба. Большая…— он запнулся, подыскивая слова.

Катя поняла. Она коснулась его руки и, ласково заглянув в лицо, тихо спросила:

— Как зовут вашу внучку?

Старик благодарно улыбнулся в ответ:

— Лизонька…

Катя не любила вспоминать эти без малого три года, проведённые в эвакуации, в небольшом посёлке, в самом центре России. Причём если б кто-то спросил её почему, она не смогла бы ответить. Встретили их там, несмотря на тяжёлое время, более чем радушно, приняли с открытым сердцем, как родных, делясь самым последним. И чувство великой благодарности к этим простым людям Катя пронесла в душе через всю свою оставшуюся, не очень долгую жизнь.

Тем не менее… Никогда раньше не могла она, рождённая в вологодской глубинке, даже предположить, что будет так тосковать по Ленинграду, стремиться поскорее вернуться туда и вернуть Ленинград детям. Ведь все они были навсегда связаны одной пуповиной, имя которой БЛОКАДА …

Хромой домоуправ, с обожжённым лицом и, судя по заиканию, контуженный, не спешил прописывать их по прежнему адресу. Шевеля губами и бубня себе под нос, он долго изучал документы — Катины и детей — и, наконец, изрёк:

— По-положим, с пацанами — дело по-понятное: сынок, пле-емянник-сирота… Хотя свидетельство о смерти се-сестры тоже иметь должны бы. А ну как, понимаете, в другое какое место про-прописываться? Хорошо, у нас тут, в домовой книге всё указано. И я — не этот, значит, бюрократ какой. А так — не-непорядок. Ну, это, по-положим, оставим. А вот с девчушкой — не-непонятно. Откуда кроха? — «Небюрократ» заглянул в бумаги. — Вот, фамилии разные. У вас, гражданка, — одна, стало быть, у неё — совсем другая…

— Простите, вас как зовут?

— Меня зовут товарищ Е-егоров.

— А по имени-отчеству?

— Ну, Пётр Е-ермолаевич, если хотите знать. Но это к делу не-не относится.

— Пётр Ермолаевич, у вас дети есть?

Домуправ насупился:

— Это тоже, знаете, к делу не-не относится.

— Относится, Пётр Ермолаевич, очень даже относится. Потому что у неё, как вы точно сказали, у крохи в её пять с хвостиком, кроме меня — никого. Отец погиб осенью сорок первого, под Лугой. Мать убило весной сорок второго — могу показать, где именно. А дедушка был начальником лазарета — рядом, на Съездовской, там вам подтвердят. Так он в сорок третьем умер…

— Это что ж, — выдавил из себя ошеломлённый управдом, — Ви-иктора Николаича внучка, стало быть? А вы, стало быть, та медсестричка и есть? Я ж в этом, в нашем лазарете, се-сестрёнка, — больше года… И историю эту вашу знаю — от и до! Во, дела-то! Это ж, ведь, надо… — причитал он, уже старательно выводя каракули в домовой книге.

Со смешанным чувством переступила Катя порог своего блокадного жилья. Квартира оказалась не только незанятой, но и абсолютно пустой: ни вещей, ни мебели, ни печки-буржуйки, от которой остался лишь кусок ржавой трубы, торчащий из форточки. Даже пол был выломан (очевидно, на дрова).

— Я ж предупреждал. Может, всё ж, по-посмотрите другие квартиры? — в который раз и уже без особой надежды спросил управдом, занося баул с вещами и ставя его рядом с двумя чемоданами. Он снял ушанку, отёр ею вспотевшее лицо и, подмигнув детям, взглянул на Катю.

— Да, чего уж! От добра добра…

— Ну, ска-скажем, пол сделаем… на этих днях, — сдался тот, оглядываясь вокруг. — Стекло вставлю за-завтра. Керогаз дам. Кровати «при-придумаем»…

— Спасибо вам за всё, Пётр Ермолаевич!

— Чего там! Живите…

И они стали жить, как сотни тысяч других людей — трудно и радостно, светло и горько…

Время шло. Мальчишки так и росли без авторитетного отцовского слова: ссорились и мирились, гоняли в футбол и набивали карманы «ушками», лазили по чердакам и играли в «пекаря». И если главным дворовым футболистом (а затем и боксёром) стал Ванёк, прозванный Спартаком, то в «пекаре» вне конкуренции был неизменный «генерал» Вовка. Они вообще были очень непохожими — и в школе, и дома. Иван, не пропускавший ни одного футбольного матча, два года копивший деньги на боксёрские перчатки, немного свысока поглядывал на «романтика» Володю, рано пристрастившегося к чтению и не вылезавшего из библиотек. Правда, подобные жизненные воззрения не мешали Ивану периодически прибегать к помощи брата по части написания домашних сочинений.

Первые послевоенные годы Катя ещё ждала и надеялась. Она видела, каким взглядом провожают мальчишки каждого встреченного на улице мужчину, какими глазами смотрят на ордена и медали, звонко сияющие на кителях и гимнастёрках, особенно, в День Победы, и посылала письма в архивы, обращалась на радио. Тщетно. И надо же: когда стало ясно, что рассчитывать больше не на что, в самый канун нового, пятьдесят третьего года, пришёл-таки долгожданный ответ из Москвы, из архива Министерства обороны, в котором сообщалось о гибели Фёдора и Алексея. Только само по себе это уже мало что могло изменить в жизни их семьи.

Катерина, работавшая медсестрой в районной поликлинике, чтобы хоть как-то свести концы с концами, подрабатывала и на станции скорой помощи. Так что бывали дни, когда они с детьми не виделись сутками, а в доме за старшую оставалась Лиза. И если парни иногда могли огорчить мать невниманием или ленью, то неизменно тихая, спокойная и не по-детски рассудительная Лиза всегда дарила радость и согревала душу. Она была всего на три месяца старше Вани, однако, и он, и Володя признавали её авторитет безоговорочно. Они могли возражать и до хрипоты убеждать мать отпустить кого-то в кино или на каток, а потом, не добившись своего, два дня дуться, прыгая по комнате взъерошенными воробьями. Но «нет», тихо сказанное Лизой, неизменно принималось обоими, как аксиома — молча, без возражений и обид.

Никто никогда не слышал, чтобы Лиза повысила голос. Наверное, поэтому так страшно прозвучал её крик в тот, единственный раз…

До тренировки оставалось почти два часа, и Ваня заскочил после школы домой что-нибудь перехватить. Открыв дверь, он увидел одетую Лизу. Она ждала Вовку, который, сидя на корточках, завязывал шнурки.

— Мы — в магазин, — сказала Лиза. — Еда на столе. Если помоешь за собой тарелку, я поверю, что ты не окончательно потерян для общества.

— Твоего? — поинтересовался он, разуваясь.

— Советского!

Однако, поесть тогда ему не удалось. Он лишь успел помыть руки и выходил из ванной, когда раздался этот крик: «Ва-ня-а-а-а!»

Лиза!!! Как был, босиком, ринулся он на улицу…

Вовка, с разбитым носом и окровавленным лицом, лежал на земле. А к Лизе, со своей всегдашней финкой в руке, подступал гроза улицы Репина и прилегающих окрестностей «Кощей», Колька Кощеев:

— Заткнись, дура, пока не порезал…

В следующее мгновенье подскочивший Иван левой рукой схватил его за запястье, а правой с оттяжкой нанёс нокаутирующий удар в челюсть. Выронив «перо», Кощей рухнул к его ногам.

— Ты в порядке? — переступив через поверженного врага, подошёл он к Лизе и, впервые взяв за руку, заглянул ей в глаза.

Поднявшийся на ноги Вовка пару раз хлопнул в ладоши:

— Трогательно… Браво! — и выплюнул кровавый сгусток.

Лиза бросилась было к нему, но он остановил её взглядом, отрицательно покачал головой и, нагнувшись, подобрал кощеевский нож. Затем, пнув Кощея ногой (тот приоткрыл глаза и что-то буркнул), обернулся к брату:

— Что с «телом» делать будем?

— А что он хотел от вас?

— Точно я не успел выяснить. Но заняться боксом он меня уговорил. Мы ещё успеваем на твою тренировку?

— С таким носом тебя не пустят туда даже в качестве зрителя!

Усмехнувшись, Вовка взял протянутый Лизой платок, осторожно приложил его к носу, отёр лицо и, посмотрев на бурые пятна, медленно перевёл глаза на Кащея…

— Ваня, ты старше его на сколько? На полгода? А сколько лет ты — в секции? Почти пять! Так неужели тебе нужно объяснять, что не в четырнадцать лет начинают заниматься боксом? — негодовал тренер.

— Но он в отличной форме: второй разряд по бегу, а на коньках мне и вовсе за ним не угнаться. Я обещаю…

— Встань на ролики! Иван, ты говоришь ерунду! Обещает он!..

Однако, Иван знал, что говорит.

Уже через два с небольшим года, занимаясь в другом клубе и у другого тренера, Володя успешно выступил на юношеском чемпионате Российской Федерации. Ваня в этом чемпионате не участвовал (оканчивал школу и сдавал экзамены в Юридический институт), но был искренно рад успеху брата.

— Этак ты и меня бы побил, — сказал он, встретив Вовку на вокзале по возвращении, и крепко, по-мужски пожал ему руку.

— Подожди, ещё не вечер… — ответил тот, без тени улыбки. — Лучше поведай, как тебе удалось вступительные экзамены сдать?

— Знаешь, до сих пор понять не могу! Если б не твои консультации…

— Да ладно. А у Лизаветы что?

— Ой, у неё конкурс — вообще атас! Не знаю, кто в медицинский поступает. Между нами, Лиза не в курсе: мама документы её собрала — ну, что все предки — врачи, погибли «при исполнении», на боевом посту, что сирота — и через главврача своего как-то там в институт отправила. Теперь вот дрожит: если Лизка не поступит, документы назад получит с этими справками и ходатайствами. Представляешь?

— Да уж, представляю. Результаты-то когда объявят?

— Так там ещё два потока досдают, так что — две недели, минимум, ждать придётся. Только, смотри, не проговорись! Ты-то что делать думаешь? Последние каникулы, как-никак, через год — твой черёд потеть.

— Что будет через год — посмотрим…

Катерина Пахомовна вышла из поликлиники в начале седьмого вечера и медленно направилась по 3-й линии в противоположную сторону — к Малому проспекту. Сегодня она снова могла не спешить: детей опять не было дома. С Лизонькой, которая училась на вечернем в Первом медицинском, они расстались всего два часа назад, поскольку теперь вместе работали. Иван после института если и успел забежать домой перекусить, то всё равно ушёл уже либо на тренировку, либо в свою народную дружину. Потом, как обычно, он поедет встречать Лизу после лекций, и дома они раньше одиннадцати не появятся… Она улыбнулась, вспомнив, как неуклюже попыталась, в своё время, по-женски поговорить с Лизой, уверившись окончательно в их чувствах. Лиза, почти не смутившись, нежно обняла её тогда и спросила (лукавица!): «Ты это мне как мать говоришь или — как будущая свекровь?»

Да… За Лизу с Ваней она могла только порадоваться. Но ведь был ещё и Вовка. И здесь всё было значительно сложнее. Именно потому, что он тоже был её сыном и тоже любил Лизу…

Никогда не забудет она, как застала его однажды у окна, тайком наблюдающим за Лизой и Ваней, отправившимися в кино.

«Что ты не пошёл с ними, сынок? Они ж тебя звали!» — произнесла она негромко и попыталась по-матерински обнять, прижать к себе, забрать хоть часть его сердечной муки!

«Сынок», — повторил он, отстранясь. — Мне иногда кажется, что у тебя только один сынок. А я — так… В лучшем случае — пащенок!»

Так и сказал: «пащенок». Как ударил…

Катерина Пахомовна вздохнула и, подняв глаза, обнаружила вдруг, что стоит на углу Малого и 6-й линии. Тогда, с санками, она остановилась, кажется, на этом же самом месте. Сколько лет прошло с той морозной мартовской ночи? А ноги вот до сих пор отказываются идти дальше… И сердце саднит, как тогда… И по-прежнему нет слёз… И руки сами сжимаются в кулаки, пряча белые рубцы на ладонях…

Впереди, позванивая и разбрызгивая синие искры, с 8-й линии на Малый шумно свернул трамвай. «Шестёрка». Туда, в сторону Голодая и Смоленского кладбища…

Главы 11 — 12

Презумпция жизни…

Генерал-майор Кривошеин ехал на встречу с вором в законе Владимиром Кушнарёвым по прозвищу Монах, умирающим в больнице от рака.

Этот могущественный и авторитетный король преступного мира смог сделать то, чего до него не удавалось никому: собрать под свою руку все крупные и сколько-нибудь значимые криминальные группировки северо-запада России.

Умный и жестокий, он не останавливался ни перед какими жертвами во имя достижения высшей цели. Альтернатива была одна: подчиниться или умереть. Все, кто пытался поначалу противостоять ему, уничтожались — безжалостно и неотвратимо. Исключений не делалось ни для кого. Вознамерившись возглавить криминальную империю всея Руси, живущую «по понятиям», Монах начал со своего родного и любимого Питера. Он сумел-таки навести здесь, по крайней мере, видимый порядок и остановить бандитский беспредел с ежедневными вооружёнными разборками и многочисленными заказными убийствами. На него самого было совершено одиннадцать неудачных покушений! Четверо киллеров были убиты на месте, остальные — взяты службой его личной охраны, качественно сопоставимой с охраной главы государства. Им всем была обещана лёгкая смерть в обмен на имена посредников. В муках умирал только один.

Затем настал черёд посредников, которых было меньше, так как трое из них продублировали заказ (случай небывалый!).

Заключительным аккордом стала серия смертей криминальных авторитетов в Москве и Питере, после чего кто-то если и желал смерти Монаха, то лишь на уровне сладостной грёзы и по большому секрету от себя самого…

Однако теперь, похоже, нашёлся некто, сумевший не только свалить Монаха, но и — что было для того значительно страшнее — унизить его. Кто-то отчаянно дерзко и невероятно жестоко, в лучших традициях самого Монаха, буквально у него на глазах истребил всех его ближайших друзей, лишив даже возможности какой-либо защиты! Мало того, в итоге самого его поставили перед фактом скорой и неизбежной смерти!

Да, это был вызов, тихое, но очевидное оскорбление его воровского величия!..

— Вот что, — неожиданно обратился генерал к водителю, — давай вначале на кладбище. Только предварительно заедем за цветами…

Минут через двадцать генеральская «Волга» подъехала к кладбищенским воротам. Кривошеин вышел из машины и, держа в руках несколько алых роз, свернул в одну из боковых аллей.

Он не видел выскочившего из небольшого административного здания директора кладбища, которому сообщили о прибытии известного чёрного авто. Что-то впереди явно привлекло внимание генерала. Кривошеин нахмурился и заметно ускорил шаг. Лишь когда он остановился, наконец, у могил жены и матери, недоуменно осматривая соседний участок, подоспел директор.

— Здравствуйте, уважаемый Иван Фёдорович! — приветливо промурлыкал он.

— Не спеши радоваться, я пока своим ходом прибыл, — вместо ответного приветствия спокойно произнёс генерал и лишь теперь сурово взглянул на собеседника (тот сразу как-то съёжился и нервно сглотнул). — Что случилось? Куда делись могилы, что были здесь?

— Перезахоронили по просьбе родственников, — затараторил директор. — Всё официально: бумаги оформлены, как надо, и разрешение санэпидстанции. У них там кто-то умер, и родни, ещё живой, куча. А все хотят вместе, рядом. Вот им и выделили целую территорию в северной части. Там земли на всех хватит… Извините…

— Так это место теперь что, свободно?

— Никак нет. Уже продано.

— Когда ж успели? — Кривошеин вонзил в кладбищенского «коммерсанта» брезгливо-презрительный взгляд.

— А в тот же день, когда перезахоранивали, — по-прежнему суетливо ответил тот и отвёл глаза.

— Угу. И небось всё — под одну могилу, с мавзолеем из чёрного габбро? Может, ещё и моё место продашь?

— Да что вы такое говорите, товарищ генерал?! — взмолился директор. — И что я тут мог сделать? — кивнул он в сторону перерытого участка, — Меня же не спрашивают, меня только извещают!

— Кто?

— Кто… Начальство. Поставьте себя на секунду на моё место!

— Лучше я тебя в другое место посажу. Ладно, ступай, у меня мало времени!

Оставшись один, Иван Фёдорович положил цветы на могилу жены, затем — на могилу матери. Скромные надгробья были очень похожи, только у Лизы отсутствовал овал с её портретом. Просто потому, что он не нашёл подходящего фото.

Ему явилась вдруг совершенно неожиданная мысль: на фотографии мама была значительно младше Лизы на момент смерти, а сам он сейчас был раза в полтора старше, чем мама в тот далёкий и горестный день…

— Прибыли, товарищ генерал. — Голос водителя звучал необычно тихо. — Какие будут распоряжения?

— Распоряжения… — Кривошеин посмотрел на часы. — Сейчас четырнадцать сорок восемь. В семнадцать тридцать жду тебя здесь.

Выйдя из машины, он задрал голову и осмотрел огромное здание из красного кирпича. Мрачноватая архитектурка у этой медсанчасти. Впрочем, вон, родная эмвэдэшная больница выглядит не веселее — наверняка, один авторский коллектив работал. Ещё нужно не заблудиться и вход найти…

Однако вход нашёлся без труда. Не успел Кривошеин спуститься в просторный вестибюль, как к нему направился молодой человек, габариты и внешность которого не оставляли места сомнениям в его профессиональной принадлежности.

— Здравствуйте. Мне поручено вас встретить и проводить.

— Что ж… Провожай, раз поручено.

Они молча поднялись на лифте на пятый этаж, прошли по застеклённому коридору и остановились у одной из дверей.

«Красиво работают. Профессионально», — отметил про себя Кривошеин, не заметив по пути других охранников.

— Вам сюда, — произнёс его провожатый, трижды постучал и, чуть выждав, отворил дверь, которая тут же бесшумно закрылась, едва генерал вошёл.

У письменного стола в крутящемся кресле сидел человек. Он медленно повернулся, и несколько мгновений они молча смотрели друг другу в глаза, оба испытывая, очевидно, схожие чувства.

— Ну, здравствуй, — сипловато произнёс наконец Кривошеин.

— Привет! — ответил Монах и закашлялся. — Давненько не виделись… Что в дверях замер? Захады, — пригласил он и, не без труда поднявшись, направился к двум креслам в углу, возле журнального столика, уставленного фруктами, закусками и бутылками.

— Хорошая у тебя охрана.

— Ага, только правильнее было бы сказать «почётный караул». На кой хрен мне теперь охрана, от кого меня охранять? От этих говнутиков, которые уже в курсе, что могут хорошо сэкономить, и ждут приглашения на мои похороны — как в дешёвой американской кине! — чтобы постным глазом проверить, хорошо ли закопали… — Кушнарёв налил себе водки. — Выпьешь что-нибудь, надеюсь? Или генералам «при исполнении» тоже не положено? — Он мотнул головой и криво ухмыльнулся. — Генерал… Надо же, кликуху дворовую, и ту умудрился у меня стырить! Так что тебе налить?

— Водки.

— Плиз… А я знал, что ты придёшь. Третьего дня сон видел, — он снова усмехнулся, — вещий … Помнишь, как Кащей мне зуб выбил? Вот эта «приятность» и приснилась вдруг. Сколько лет мучился, не мог тебе этого простить!

— Простить? Мне? Не понимаю, о чём ты…

— Конечно, не понимаешь!

— Вообще-то, у меня к тебе дело…

— Кто б сомневался. Только — не спеши, успеется. Вначале, уж, меня послушай, а то, знаешь ли, я тут на днях должен сдохнуть. Однако прежде чем доставить очень многим эту долгожданную радость, мне нужно кое-что успеть. Чего-чего, а чувства долга нам с тобою всегда было не занимать, а? — Он поморщился и снова плеснул себе в рюмку. — Да, непросто это: на краю могилы заниматься делами мирскими. Мне бы священника позвать, а я, вот, среди тебя разъяснительную работу проводить должен! Дабы открыть глаза — так сказать, перед закрытием оных… Кстати, может, это помещение для беседы не очень подходящее?

Несмотря на боль, Кушнарёв вопросительно-насмешливо взглянул на генерала.

— Отчего же?

— Оттого, что разговор наш — на данный момент, по крайности — только нас двоих касается и твоим слухачам его знать незачем.

Кривошеин достал из кармана пиджака миниатюрную плоскую коробку (не крупнее маленького диктофона или портсигара) и положил на стол.

— Если тебе так будет спокойнее, смотри на него. В принципе, это абсолютно всё равно, в кармане он, на столе или в тумбочке.

— Мне-то, как сам понимаешь, глубоко одинаково! О тебе забочусь, братишка. И всё же спасибо за откровенность — жест хотя и несколько театральный, но красивый. — Кушнарёв взял прибор в руки. — Надо же, и не весит почти ничего! Слушай, генерал, а ты не можешь мне такую штуку подарить, а? Денег не предлагаю — знаю вашу «пшепетильность». Я бы её с собой в гроб взял! Она мне там ой как пригодилась бы!

Он положил «штуку» обратно на стол и деланно рассмеялся, пытаясь растворить в этом припадке смеха очередной приступ боли.

— Почему ты отказываешься от уколов?

— Из вредности, — процедил Монах сквозь сжатые зубы, полуприкрыв глаза и играя желваками. Но едва боль отпустила, откинулся в кресле и неожиданно зло уставился на «братишку»: — Неужели за всю жизнь ты так и не понял? Мы же с тобой — как Мефистофель с Фаустом. Остаётся уточнить лишь «ху из ху?». Опять не врубаешься? Говорил я тебе когда-то: читай классику!

Он вздохнул, поднялся и сделал несколько шагов по палате.

— Ладно, поясню. Только — уговор: ты меня выслушаешь до конца, не перебивая. А я обещаю с твоим делом разобраться. Идёт? Тем более что и у меня к тебе дело есть. Правда, сильно подозреваю, «дела» наши, как всегда, общим делом окажутся.

— Что значит «как всегда, общим делом»? Ты о чём?

— Всё о том же… Дык как? Договорились?

— Хорошо, — пожал плечами Кривошеин. — Договорились.

— Ну, смотри! — не сводя с него глаз, проговорил Кушнарёв вполголоса. — Ты, конечно, товарищ во всех отношениях положительный и со всех сторон заслуженный, только…

Он наклонился и, в упор глядя на генерала, почти прошептал:

— …за счёт чего и благодаря кому?

— Это вопрос?

— Если и вопрос, то риторический. Ты никогда не спрашивал себя, почему я стал тем, кем стал? Нет? А за что ты свои ордена да звания получал? Об этом тоже как-то не думалось?

— Не думалось. Но смею надеяться, что за дело.

Монах выпрямился и в очередной раз скривил губы в усмешке:

— Это ответ, а ты обещал молчать. Сейчас говорю я. Мы всё ж-таки не у тебя в кабинете беседуем, генерал, а у меня в палате. Чуть не сказал «в покойницкой». Уж поимей снисхождение…

Он сверкнул глазами и, наливая водку, произнёс едва слышно:

— А чтоб легче молчалось, помни, кто к кому пришёл!

Однако, выпив несчётную рюмку, не удержался, добавил — всё так же тихо:

— Могли, ведь, и не пустить…

Затем прошёлся по палате и после небольшой паузы заговорил вновь:

— Почти полвека! Тем кащеевским нокаутом ты, сам того не ведая, определил весь мой будущий путь! Просто не оставил выбора! Кащей, отца которого расстреляли за бандитизм ещё во время войны и который сам не расставался с финкой даже в постели, этот Кащей лежал в пыли, поверженный одним твоим ударом! А я, униженный навсегда, осознал вдруг, что ненавижу тебя! И себя — ещё больше! Ненавижу и презираю… Я еле сдерживался, сглатывая кровь и чувствуя — не боль, нет, а лишь как щекочет в носу… Но рядом стояла Лизавета. Это тебе было на меня начхать, а она, её глаза… Она меня жалела! Потом перевела взгляд на тебя… Да за один такой её взгляд я бы пять раз умер! А ты посмел этого вообще не заметить. Вот тогда, подняв кащеевский нож, я поклялся, и с Кащеем поквитаться, и тебе долг вернуть. С ним закрыть вопрос по-тихому, при помощи его же ножа, оказалось делом несложным. А вот с тобой… Много ты знаешь в боксе примеров, подобных моему: чтобы за пять лет «из грязи — в князи»? И всё — ради тех одиннадцати раундов нашего боя. Думал, положу тебя, и будем квиты — и за моё унижение, и за пять лет боксёрской каторги, и за Лизу… Что тебя выбрала… А вместо расчёта — утрата. И ведь не только Лиза! Ты же мать родную, и ту у меня отнял! И превратился я, в одночасье лишившись всего, в изгоя, в волка-одиночку. В монаха-отшельника… Что мне оставалось делать при условии, что ты пошёл в милиционэры? Попробуй возразить что-нибудь!

— Я вообще не уверен, что нам нужно выяснять всё это. К общему знаменателю мы так и так не придём. Но если ты тем не менее настаиваешь, могу ответить. Никто тебя ничего не лишал, и жизнь свою ты — только ты, лично — принёс в жертву собственным комплексам, непомерным амбициям и фантастическому эгоизму. Смотри-ка, полвека простить не мог! Что прощать? То, что этот урод тогда тебе кису начистил? В этом я виноват? Или я тебя унизил навсегда, заступившись за Лизу? Выбора не оставил? Тем не менее ты его сделал, сам! Пять лет боксёрской каторги?! Из них по меньшей мере два — первых, самых трудных — кто с тобой нянькался почти каждый день по нескольку часов? А тебе бокс нужен был, оказывается, не затем, чтобы в очередной раз суметь за Лизу вступиться, маму или ребёнка соседского защитить. Ты поставил перед собой более «достойную» цель: замарать себя кровью того же Кощея да постараться мне морду набить при случае! Обиделся, что Лиза меня выбрала? А могло быть иначе? Ты же сам себя любил за десятерых! Всего лишился, мать отняли?! Нет, Володя, никто тебя не сиротил, ты сам отказался и от матери, и от семьи. Причём, как выяснилось, сделал это задо-о-о-лго до наших раундов. И уж если на то пошло, ещё большой вопрос, кто у кого маму отнял — с её инфарктом через два дня после твоего ухода и смертью меньше чем через год, в неполные сорок три. Так что, думаю, нам было бы правильнее сменить тему.

— Вполне возможно. Только не выйдет, братишка. Просто не получится. Я же сказал, мы всю жизнь — с рождения и до смерти, моей, по крайней мере, — как иголка с ниткой. Ежеминутно рискуя шкурой, за несколько лет я один сделал работу всей твоей конторы. Мне давно «почётного мента» дать надо было бы. Но награды за выдающиеся успехи в борьбе с питерским криминалитетом, ордена и звания получал ты. Я, руководствуясь своим фантастическим эгоизмом, под страхом смерти запретил тебя трогать, а ты вместо «спасибо» меня четверть века на нары отправить пытался, будучи человеком высоких моральных принципов… Нет, Ванёк, извини! Тему нам с тобой поменять уже не получится. Но и затягивать нашу беседу, пожалуй, не стоит. Считай всё мною сказанное сопроводительным комментарием к основной информации…

— Может быть, всё-таки ограничимся комментарием?

— А как хочешь, — неожиданно легко согласился Монах. — Просто мне казалось, настало время узнать тебе правду и о гибели Лизы, и о смерти твоего лепшего другана Бовкуна, так самоотверженно покончившего с Богомолом… Да и о Юрике, вашем общем сыночке, подозреваю, ты далеко не всё знаешь. — Он остановился напротив генерала. — Но если тебе это неинтересно — настаивать не стану.

Кривошеин и бровью не повёл, хладнокровно выдержав устремлённый на него, углем тлеющий взгляд. Однако они слишком хорошо знали друг друга. И Кушнарёв удовлетворённо хмыкнул, скользнув глазами по побелевшим фалангам пальцев генеральских рук, «спокойно» лежащих на подлокотниках кресла…

Главы 13 — 14

Память сердца

С Николаем Бовкуном они подружились ещё в институте, куда того — сына погибшего героя — приняли по сиротской квоте. Отец Коли служил в каком-то секретном спецотделе в Большом доме и погиб уже в самом конце войны, в марте сорок пятого, оказавшись почему-то в Германии. Тогда, разумеется, никто так и не узнал (да и не пытался), чем именно занимался Бовкун-старший в этом своём спецотделе и какие подвиги совершил. Правда, однажды судьба свела его сына с человеком, который знал всё…

Курсом старше Ивана и Николая учились Олег Подкаминов и Сергей Кармин.

Отец Сергея был известным врачом и часто практиковал на дому. Поэтому одна из двух комнат их квартиры на Суворовском проспекте — а именно, комната его сына — служила одновременно и кабинетом Кармину-старшему. Этот факт, сам по себе не слишком значимый, превратился для Сергея в проблему почти вселенского масштаба. Поскольку доктор Кармин был гинекологом, главной достопримечательностью жилища молодого студента-юриста являлось… огромное раздвижное гинекологическое кресло. Существовало оно в единственном экземпляре и конструировалось специально с таким расчётом, чтобы доктор мог без особых затруднений принимать пациенток вне зависимости от возраста и, соответственно, любой, даже самой неожиданной комплекции. Агрегат сей, и в собранном виде занимавший добрую четверть довольно просторной комнаты, был похож скорее на ринг для японских борцов сумо, нежели на привычный аксессуар гинекологического кабинета. Это кресло стало притчей во языцех. В ассоциативном сознании многих оно заняло почётное место в одном ряду с Эрмитажем, римским Колизеем и Эйфелевой башней. Поэтому каждый из однокурсников или приятелей Сергея, хоть однажды побывавший у него в гостях, считал попросту гражданским долгом поделиться впечатлениями не только со своими домашними, но и в институте. Так что в конце концов Сергей был вынужден максимально ограничить количество вхожих в его дом молодых людей.

Иван и Николай оказались в числе этих немногих. Уже на первом курсе они довольно близко сошлись с Карминым, который был физоргом института, именно на почве спорта. Довольно скоро отношения укрепились и переросли в дружбу, что было вполне естественно, учитывая их спортивные достижения: мастер спорта по боксу, Иван являлся неизменным участником и, как правило, призёром или победителем многочисленных межвузовских первенств и спартакиад, а Никола — капитаном институтской волейбольной команды и одним из лучших самбистов.

Отношения не ограничивались только спортом. Сергей был значительно старше ребят, притом даже для своего возраста очень начитан и довольно широко эрудирован. С ним всегда можно было интересно, с пользой пообщаться, пошутить, а при необходимости — и посоветоваться. Сам обычно предельно вежливый и корректный, он довольно строго и избирательно относился к людям, с которыми сходился. Так что Ивану с Николаем где-то даже льстило, что он — их добрый товарищ. Почти все девчонки, которых они знали, становились жертвами демонического карминовского обаяния, однако, увы — без надежды на взаимность. У Сергея было несколько бурных романов, но все — вне стен института и, как правило, вне поля зрения друзей. Он как-то умел охранять мир своих интимных отношений и честь своих избранниц. Пожалуй, только его однокурсник Олег Подкаминов, с которым они дружили чуть не с самого раннего детства, был посвящён в его сердечные тайны. Поэтому все были удивлены и даже заинтригованы, когда Кармин, против обыкновения, явился на первомайскую демонстрацию не один, а в обществе удивительно привлекательной девушки.

— Разрешаю вам представиться… — в своей обычной манере обратился Сергей к присутствующим.

Так неожиданно и просто произошло их знакомство с молодой артисткой драматического театра Ниной Осининой.

Колонна демонстрантов Васильевского острова свернула со Съездовской линии на Университетскую набережную, где сразу приняла в свои дружные ряды сплочённый коллектив студентов и преподавателей Юридического института[7], а также примкнувших к ним друзей и подруг. Лёгкий невский ветерок лениво трепал флаги и транспаранты, из громкоговорителей доносилась музыка, кругом раздавался смех, то и дело громко лопались или взмывали в голубое весеннее небо разноцветные воздушные шары…

После демонстрации они всей компанией зашли в кафе, а на прощанье Нина пригласила их на спектакль. В новой постановке «Бесприданницы» она играла Ларису.[8]

Однако Лиза, работавшая в то время операционной сестрой в Институте скорой помощи, пойти в театр не смогла — её вызвали на дежурство. Иван тоже решил не ходить, но жена настояла: в кои-то веки исполнительница главной роли пригласила на спектакль, на который и билеты купить невозможно! Мало ей огорчения от того, что сама пойти не может, так ещё и он своей глупостью хочет расстроить её окончательно!..

Иван сдался, тем более присутствовавший при разговоре Николай напомнил, что им так или иначе нужно заехать за Олегом, с которым ещё накануне договорились об этом.

Подкаминов жил с родителями на Каменном острове, в квартире, занимавшей второй этаж небольшого особняка. И надо же, чтобы отец Олега — сдержанный и немногословный полковник Семён Подкаминов, вышедший незадолго перед этим в отставку, — оказался начальником того самого секретного отдела, в котором служил отец Бовкуна!

Когда сын их знакомил, полковник задержал руку Николая:

— Ты очень похож на отца. Он был одним из лучших у меня.

Это всё, что он счёл нужным сказать. Николай невольно перевёл взгляд на орденские колодки полковника. Олег как-то вскользь упомянул, что родитель его всю блокаду провёл в своём кабинете на Литейном. И вот за эту кабинетную работу он был награждён, помимо прочих (поражённый Никола пересчитал планки дважды), пятью орденами Боевого Красного Знамени…

Потом, когда они уже ехали в трамвае, Бовкун спросил Олега, сможет ли ещё встретиться и побеседовать с его отцом.

— Конечно, — ответил тот. — Отец — ходячая энциклопедия. Он с удовольствием поговорит с тобой об истории, о поэзии, об изобразительном искусстве… — Олег многозначительно взглянул на Николу. — Но и только! Кстати, об искусстве: нам сейчас выходить — нужно прихватить вон ту девицу с букетом, что ждёт нас на остановке…

«Девицей с букетом» была Ольга — очень миловидная и внешне хрупкая невеста Подкаминова, с которой они собирались вскоре пожениться. Она держала в руках удивительные по красоте, настоящие чайные розы. Это был сюжет для кисти большого художника: то ли букет оттенял привлекательность девушки, то ли она дополняла собой прелесть свежих цветов.

— Ваня, — шутливо «посуровел» Олег, — я вот всё Лизе расскажу — как ты на чужих невест заглядываешься!

И тут же сам, взглянув на Олю, не удержался, добавил:

— А они тебе, действительно, к лицу.

— Жаль, что ты заметил это только сейчас, дорогой, — вздохнула она и слегка улыбнулась. — Как говорится, и трёх лет не прошло.

— Ну, видишь ли… — не сразу нашёлся Олег, — не у всех же подруги работают в оранжерее!

— Да, — на сей раз улыбка была подчёркнуто ироничной — в отличие от своего суженого Ольга в карман за словом не лезла. — Но эта моя подруга никогда бы не отказала тебе в просьбе. Было бы желание. Господи, ребята, — обращаясь к Ивану с Николой, девушка состроила страдальческую гримаску, — и что я в нём нашла?

— Кучу огромных достоинств на фоне отдельных малозначимых недостатков, — «скромно» заявил Подкаминов и, взяв Ольгу под локоть, увлёк за собой. — Идёмте, опоздаем… Во! — кивнул он в сторону приближающегося троллейбуса. — Наш! Бежим…

— А где Сергей? — спросил Иван, когда они уже шли по улице Росси к Фонтанке, по очереди отстреливаясь кратким «нет» от атакующих их вопросами о «лишнем билетике».

— Он ждёт нас всех дома, — многозначительно ухмыльнулся Олег. — После спектакля забираем премьершу и едем к нему.

— Как? Он не пошёл? — удивился Николай, вспомнив, очевидно, разговор Ивана с Лизой.

— Коленька, — доходчиво пояснила Ольга, переглянувшись со своим всезнающим женихом, — неужели ты думаешь, что он ещё не видел этой постановки? Успокойся, дорогой! Видел и наверняка не однажды. Вот то, что Лиза не смогла пойти, действительно жаль. Но ничего, Ваня сходит с ней второй раз. Правда, Вань? Сводишь жену в театр?

— Обязательно. А вот к Сергею сегодня, наверное, езжайте без меня.

— И без меня, — эхом откликнулся Николай, — у нас сессия, как-никак.

— Тоже мне, причина! — фыркнул Олег. — У нас — госы! Ну и что? Проигнорировать приглашение к маме Мусе на фаршированную щуку можно только раз в жизни. Это — во-первых. А во-вторых, неужели вы оставите друга в трудную минуту без посильной поддержки?

— Ты — о чем?

— О том самом! Думаешь, Кармины часто принимают гостей в столь поздний час, пусть даже накануне праздника? Поверь, Серёге стоило больших трудов исхитриться сделать так, чтобы ритуал знакомства родителей с Ниной был не особо растянут во времени. И лишь нашего с Олей присутствия при этом может оказаться недостаточно. Непредсказуемость Марии Яковлевны известна, так что я не шучу.

Олег действительно не шутил. Мать Сергея на самом деле была женщиной особенной, можно сказать, эпохальной.

Рождённая в девятнадцатом веке, причём не в самом его конце, она оставалась верна ему и теперь. Мария Яковлевна была знакома с Шаляпиным, дружила с Верой Холодной, встречалась с Куприным. Рассказывая о каком-нибудь эпизоде своей богатой биографии, она могла запросто повергнуть слушателя в шок, ввернув фразочку: «Я как-то сказала Пастернаку…».

Родив долгожданного ребёнка уже после сорока и посвятив всю себя сыну, она очень трепетно и в то же время строго относилась к его окружению.

— Мне иногда кажется, — признался как-то Олегу Сергей, — что Фаина Георгиевна не шутила, когда сказала, что мама вполне могла бы составить ей конкуренцию.

— Конкуренцию — в чём и какая Фаина Георгиевна?

— Раневская, — уточнил Сергей спокойно, как если бы сказал «соседка этажом ниже». — Представляешь, звонит телефон, мама берёт трубку, затем зовёт меня. Потом спрашивает: «Кто это звонил?» — «Одна девушка», — отвечаю. «Это я сумела расслышать. И не только это…» — «Господи! А что ещё, мама?» — «Серёженька, — тоном трагической актрисы выносит мама вердикт, — она нам не подходит!» — «Но ты же её ни разу не видела!» — «Боже упаси! И не хочу, и не буду!» — «Да что такое она тебе сказала?» — «Сказала? В том-то и дело, что не сказала! Она даже не поздоровалась!»

Не менее ревниво относилась Мария Яковлевна и к друзьям сына, которые ей импонировали. Ивану она симпатизировала, а Лизе не раз говорила, что будь у неё дочь — она бы непременно походила на неё… Так что Олег, пожалуй, прав: в данном случае легче заехать на полчасика, чем потом оправдываться полжизни.

Народу в театре оказалось, как всегда, — битком. Пока Подкаминов штурмовал окошко администратора, Иван с Николой держали оборону, охраняя Ольгу с цветами.

— И где же мы сидим? — поинтересовался Бовкун у вернувшегося Олега.

— В буфете, — бросил тот. — Идёмте.

Никогда ещё не смотрел Иван спектакль из первого ряда партера. Эффект был удивительным, Лариса — восхитительной, успех — ошеломительным.

— Встречаемся у служебного входа через двадцать минут, — отдал последние «цу » Олег на ухо Ивану, пытаясь перекричать шквал аплодисментов. — Поймайте, пожалуйста, два такси — Серёга меня субсидировал! И не забудьте мой плащ в гардеробе!

Взяв у Ольги цветы, он вышел из зала.

К Карминым они приехали в одиннадцатом часу.

Дверь открыл Сергей. Хотя он и старался не подавать виду, было заметно, что настрой его далёк от идиллического.

— Где Лиза? — спросил он Ивана, едва ребята вошли в прихожую.

— На дежурстве, — коротко ответил тот.

Сергей поджал губы и досадливо кивнул головой.

Раздевшись, все прошли в комнату. Знаменитое кресло было спрятано под огромным покрывалом и в таком виде очень походило на какой-нибудь зачехлённо-замаскированный сверхсекретный танк новейшей конструкции.

Празднично накрытый стол, уставленный хрусталём, серебром и фарфором, манил, дразнил и завораживал.

Обняв и поцеловав в висок Нину, державшую в руках всё тот же букет чайных роз, Сергей что-то шепнул ей и обратился ко всем:

— Мойте руки, ребята, а я, — он снова ласково взглянул на Нину и многозначительно поправил галстук, — пойду позову родителей…

Через несколько минут семейство Карминых предстало в полном составе и во всём великолепии. Сверкая украшениями, первой в комнату вплыла Мария Яковлевна. Любой увидевший её впервые сразу мог понять, почему Григорию Максимовичу потребовалось специально заказывать свой легендарный раритет. Сам глава семьи — совсем немаленький и неплохо сохранившийся для своих шестидесяти восьми — рядом с супругой напоминал скромный командирский катерок, пришвартованный к борту современного крейсера.

— Добрый вечер, друзья, — нежным, грудным голосом произнесла Мария Яковлевна и с ласковой улыбкой устремила на Нину взгляд василиска[9]. — Рада нашему знакомству.

— Взаимно, — просто ответила девушка, вручая ей цветы.

— Это по какому же поводу, деточка? — поинтересовалась Мария Яковлевна.

— Именно по поводу знакомства, — улыбнулась Нина, которой уже пожимал руку Григорий Максимович.

— К столу, друзья, к столу! — поспешил возгласить он. — А то наш ужин грозит плавно перейти в завтрак.

Пока мужская часть компании, под руководством доктора, определялась с местами, дамы, возглавляемые его женой, принесли из кухни салат, блюда с закусками и знаменитую щуку.

После тоста за гостеприимных хозяев хлебосольного дома витавшее в воздухе напряжение как будто улетучилось. Даже к Сергею вернулись его всегдашние остроумие и уверенность в себе. Он много шутил, не сводя с Нины влюблённых глаз, и мало ел.

В отличие от него и Олег, и Иван с Николой, успевшие порядком проголодаться, отдавали должное кулинарному мастерству Марии Яковлевны и Даши — приходящей домработницы Карминых. Ольга вела неторопливую беседу с Григорием Максимовичем. Заядлая театралка Мария Яковлевна обсуждала с Ниной новинки завершающегося сезона.

Гроза разразилась неожиданно.

— Скажите, — обратилась хозяйка к своей потенциальной невестке, — а что это я не видела Зиночку Гусарову в последних премьерах? Надеюсь, она не сменила театр?

— Нет, — ответила Нина. — Мы даже должны играть с нею в очередь в новой пьесе.

— Уверен, она не составит тебе конкуренции, — вставил своё слово Сергей.

Никак не отреагировав на эту его реплику, Нина продолжила:

— Так что она по-прежнему в театре. А играла меньше потому, что поменяла не театр, а мужа.

— Да что вы?! — возглас Марии Яковлевны был подобен одновременному извержению пяти Везувиев. — Ведь Арсений — такой замечательный молодой человек, такой талантливый режиссёр!

На её лице отразилось страдание всех матерей мира.

— И кого же Зина ему предпочла?

Голос Марии Яковлевны вновь сменил окраску. Стало очевидно: она заранее не одобряет новый выбор Гусаровой.

— Понятия не имею, — беззаботно ответила Нина. — Какого-то… из публики.

Сергей воздел глаза, однако на помощь небес ему уже явно не приходилось расcчитывать.

— Что ж, милочка, — ледяным тоном промолвила Мария Яковлевна, когда к ней вернулся дар речи, — в таком случае, не могу не согласиться со своим сыном: она вам определённо не конкурентка. Дорогой, — повернулась она к мужу, — у меня что-то разболелась голова. Думаю, молодёжь простит, если мы удалимся.

Родители поднялись.

— Всем всего доброго. — Пожелание Марии Яковлевны прозвучало, как текст приговора. Напоследок она взглянула на «виновницу торжества». — Благодарю за приятную беседу.

Минут через двадцать отчалили и Иван с Николой. В этот раз они явно ощущали себя здесь не то чтобы лишними, но явно не в своей тарелке. Николай всё переваривал свою давешнюю встречу с отцом Олега, Иван же постоянно думал о Лизе, о том, что она сейчас в этой своей больнице, может быть, у операционного стола, а он здесь, в тёплой компании, пьёт хорошее вино и ест вкусную фаршированную рыбу. Он понимал, что это глупость, но ничего не мог с собой поделать — чувствовал себя каким-то предателем…

Что касается остальных, то они «незаметно» засиделись, пытаясь хоть как-то компенсировать неуспех предприятия. А когда наконец спохватились, выяснилось, что проводить дам по домам несколько затруднительно, поскольку мосты если ещё не разведены, то вот-вот будут. Так что ничего не оставалось, кроме как заночевать у Сергея. Нужно было только решить, где. На единственном диване могли поместиться в лучшем случае двое. А что делать остальным? Тут-то и пришёл на помощь знаменитый экспонат. Под приглушённые шутки и смех его привели в «спальное» состояние, раздвинув по максимуму.

— А что? — вполголоса проговорил Олег. — Вполне приличное ложе получилось…

— Ага, — не в силах удержаться, прыснула Ольга, — прокрустово. Вот тебя в него и уложим!

— Стоп! — Сергей озадаченно оглядел присутствующих. — Шутки шутками, но, — он улыбнулся, — в какой, с позволения сказать, конфигурации мы ляжем?

Очередная проблема вызвала оживлённую полемику и шквал новых острот. В самом деле, как быть? Укладывать обеих девчонок в гинекологическое кресло, а самим, как двум извращенцам, нежиться на диване?

— Ой, не могу, — хрипела Ольга, заходясь от смеха и стараясь говорить как можно тише. — Нам же с Ниной после этого никогда не рожать!

— Эгоистка, — вторил ей Олег, — а о нас ты подумала?

— Мальчишки, вы должны уступить диван дамам, — заливалась Нина.

— Нет уж! Лучше — сразу смерть, — ответил Сергей.

— Я боюсь только одного: чтобы завтра во время спектакля перед моим мысленным взором не всплыло видение всего этого фантасмагорического кошмара, — прошептала Нина, утирая слёзы. — Так как если это случится, я за себя не ручаюсь. Прямо на сцене!..

— Я вижу единственное возможное решение вашей проблемы, друзья…

Все разом обернулись и притихли. В дверях, держа руки в карманах шёлковой стёганой пижамы, стоял Григорий Максимович.

— Мы всё-таки разбудили вас, папа, — виновато констатировал Сергей.

— Нет-нет, не беспокойся, — подчёркнуто-бесстрастно ответил тот, — не разбудили…

И, сделав секундную паузу, договорил:

— Потому что мы просто не смогли уснуть. Так вот, приемлемый выход, как мне кажется, — в вашем разделении, так сказать, на джентльменские пары. Иначе говоря, ты, Серёжа должен лечь с Олей, а нашей уважаемой приме придётся разделить ложе с Олегом. Иного решения в приличном доме, каковым, я очень надеюсь, является мой дом, — доктор обвёл взглядом поочерёдно всех четверых, — иного решения быть не может. Серёжа, пройди, пожалуйста, в нашу комнату — за постельными принадлежностями и полотенцами для твоих гостей. Доброй ночи.

Глава 15

Коррекция памяти

Стоя у окна, Монах видел, как Кривошеин вышел из здания больницы и уверенной походкой направился к чёрной «Волге».

Больше сорока лет ждал он этой их встречи.

Где бы ни находился — на нарах, в апартаментах фешенебельных парижских отелей «Лютеция» и «Ритц», под прицелами направленных на него стволов или в тишине кладбищенских аллей, когда, почти тайком, приезжал на могилы матери и Лизаветы, — представлял себе он эту встречу.

Поднимаясь выше и выше к вершинам своего преступного всевластия, проливая потоки крови и при этом ни разу не проронив ни единой слезы, готовился он к этой встрече.

И вот теперь, когда она уже пять минут как в прошлом, он вдруг понял, что не получил ожидаемого почти целую жизнь удовлетворения.

Он, быть может, и победил в результате. Только победа эта, как и та, сорок с лишним лет назад, не стала реваншем, не принесла ни радости сердцу, ни успокоения душе и опять больше напоминала поражение. Причём теперь — окончательное…

Окончив школу хоть и без медали, но всего с двумя четвёрками, он уехал в Москву, где поступил на юридический факультет МГУ. Чем его не устраивал юрфак своего, Ленинградского университета, ни мама, ни Ванёк с Лизой уточнять не стали. Все прекрасно понимали, почему он принял подобное — может быть, единственно верное — решение.

Домой он тогда не приехал даже на Новый год, который встречал в студенческой общаге — первый и последний раз в жизни. А в Питере появился лишь после зимней сессии — в составе сборной команды Москвы на межвузовской спартакиаде студентов-юристов Москвы и Ленинграда. Ещё когда ехал, он знал, заранее знал, что они с Ваньком встретятся — обязательно, всенепременно! Иван был победителем предыдущей спартакиады, и сойтись они могли только в финале.

Если в команде юридического института, кроме самого чемпиона, никто, пожалуй, не представлял для него интереса (не говоря уже об угрозе), имея ввиду уровень и весовую категорию, то в команде юрфака ЛГУ было несколько серьёзных конкурентов. Сборные же академии МВД вообще славились своими «кулачными бойцами».

«Тем не менее главное — стремление»…

По прибытии он лишь раз забежал к маме, в поликлинику — с цветами и подарками для них с Лизой. Она протянула ключи, сказала, что постарается пораньше придти домой, однако он… Он мягко отстранил её руку, что-то там наговорил про чувства товарищества и коллективизма, жёсткий режим и строгого тренера… Короче, «обосновал» необходимость своего проживания в университетском общежитии со всей командой.

А потом… Потом состоялось «знакомство». На «Зимнем стадионе», где им предстояло драться, боксёров-москвичей и их ленинградских противников представляли друг другу. Начали, разумеется, с победителей и призёров предыдущих турниров.

— Ты же, кажется, тоже из Питера? — спросил руководитель их делегации, подводя его к Ивану. — Может, вам раньше видеться доводилось? А нет — так знакомьтесь…

— Да, мы пересекались как-то. Но Иван вряд ли помнит, — ответил он громко, так чтобы Ванёк, в этот момент разговаривавший с кем-то, мог его услышать. И когда тот, поперхнувшись очередной фразой, повернул голову и их глаза встретились, поспешил добавить: — Меня зовут Владимир. Владимир Кушнарёв.

— Действительно, — играя желваками, сощурился Ванёк в ответ, — не припоминаю… — И, прежде чем вновь отвернуться к своим собеседникам, внешне бесстрастно добавил: — Но буду рад встретиться на ринге.

Для всех присутствующих эта фраза прозвучала не более как любезность чемпиона. И лишь ему было ясно её истинное значение: братишка понял всё…

— Самое гадкое даже не то, что ты оказался пророком, предрекая нам завтрашний бой около двух лет назад, — тихо скажет Иван пару недель спустя, после официального представления финалистов. — Самое поганое, что Лиза наверняка захочет придти поболеть, как обычно. А я не могу допустить подобной… неожиданности для неё. Про маму и вовсе молчу.

Они не спеша шли по Малой Садовой к Невскому. Медленно падал лёгкий снежок, искрясь и сверкая в огнях витрин и свете фонарей. Небольшой морозец при полном безветрии бодрил, но не холодил, позволяя набирать полные лёгкие сладковатого воздуха, слегка пьянящего своей свежестью.

— У тебя есть конкретное предложение?

— Пока нет. Утро вечера, как говорится… — Иван помедлил. — Но ты должен быть готов к тому, что бой может и не состояться.

Тут у него действительно всё похолодело внутри.

— Это как это?!

— Тебе, что, надо объяснять правила?

— Видишь ли, какая-то причина нужна даже для отказа, то есть добровольного поражения!..

— Поражения? — взметнул на него взгляд Ванёк, остановившись. — Знаешь, Владимир Кушнарёв, — не отводя глаз, всё так же негромко промолвил он, — я бы с удовольствием набил тебе морду! Так сказать, в неофициальном порядке, просто по зову сердца. И это — моё последнее тебе слово…

Уже отойдя на несколько шагов, он вдруг вновь обернулся:

— А причина есть. И вполне уважительная: смерть брата …

Однако, поединок состоялся. Одиннадцать раундов крепкой драки, которые могли бы украсить любое европейское или мировое первенство![10]

По сути, это был бой ученика с учителем, в котором ни техника, ни мастерство ничего решить не могли. Они слишком хорошо знали друг друга — и в нападении и в обороне. Поэтому победить можно было только хитростью, коварством или… жестокостью.

Ему не пришлось даже куражиться — он и так был зол до предела! Ясно, что Ванёк рассказал всё Лизе, и, раз вышел на бой, значит, она на этот бой согласилась, вольно или невольно разделив бремя ответственности с его участниками — «мёртвым» и живым, победителем и побеждённым! Что ж, смотри, милая, как дерутся братья-покойники!

Ванёк был зол не меньше него. Однако ему требовалось разозлить его ещё больше, чтобы он попался и допустил одну-единственную ошибочку! Ну!.. Ну!.. Ну же!!!

Десять раундов классного боя… Они оба не курили, так что «дыхалки» хватило бы ещё на десять раундов. Дыхалки — да, но не терпения! Ну!.. Ну же!!!

Каких трудов стоила ему отработка этого удара! А как тяжело было сохранить его в тайне во время предыдущих боёв, когда так велик был соблазн опробовать — уже в условиях ринга! Ага! Вот! Есть!!! …

Не дожидаясь окончания счёта рефери, склонившегося над теперь уже экс-чемпионом, он выплюнул загубник и взглянул в зал. Среди сотен обращённых к нему и на него глаз и улыбок он искал лишь одно, единственное лицо — лицо той, ради которой был готов на любой подвиг, безумство или преступление. Он упрямо не оторвал взгляда от зала даже тогда, когда объявили результат поединка, и судья, чуть не насильно, поднял его руку… Лишь после того, как, следуя правилам спортивного этикета, к нему подошёл Ванёк, и они посмотрели друг другу в глаза, он вынужден был принять то, во что отказывался верить: Лизы в зале не было!..

В ту же ночь одиннадцатичасовой «Красной стрелой» их команда возвращалась в Москву. Одолжив у руководителя под свою повышенную — чемпионскую — стипендию денег (по сути — забрав последние), он приехал к концу рабочего дня к маме в поликлинику. Однако там сказали, что она уже больше недели на больничном. Значит, всё-таки надо было идти… домой.

И он медленно побрёл по 3-й линии к Среднему проспекту.

На противоположной стороне улицы, в здании школы прозвенел звонок. «Вторая смена… Ничего не меняется в подлунном мире!» — усмехнулся он, автоматически посмотрев на часы.

То была школа, которую он окончил полтора года назад. Сюда, в 32-ю, перевёлся восьмиклассник Кушнарёв (не без труда, кстати) из родимой 35-й. Просто потому, что не хотел учиться в одной с Ваньком школе. «Легко быть смелым, имея брата-боксёра!» Именно эту фразу, которую разобрал тогда только он, пробурчал поверженный Кощей.

При этом воспоминании в глазах у него потемнело, и горячая волна захлестнула, казалось, всего — с головы до пят. На какое-то мгновение позабылись даже нынешние проблемы и переживания. «Ничего, — скрипнул он зубами, и, сунув руку в карман брюк, крепко сжал кощеевский нож, — я умею ждать. Главное, чтобы кто-то не опередил!»

Во дворе он первым делом взглянул на окна. Свет горел в обеих их комнатах и у соседей тоже. Тёмным оставалось единственное окно кухни. Поправив рюкзак, по обыкновению висящий на одном плече, и вдохнув напоследок полной грудью морозного воздуха, он вошёл в подъезд.

Дверь открыла Лизавета и, даже не поздоровавшись, спокойно-безразлично произнесла (словно он только что вышел и вернулся за забытыми ключами):

— А, пришёл сыновний долг исполнить, вспомнил — второй раз за две недели — про мать? Не поздновато? — Она отступила в сторону, пропуская его в квартиру. — Уезжать собрался, не иначе. День приезда, день отъезда…

Тон оставался, как будто, ровным, но глаза… Её глаза! Во всю свою жизнь потом ни разу не встретил он человека — ни женщины, ни мужчины, — который умел бы так разговаривать глазами…

Не успел он переступить через порог и закрыть дверь, как в прихожую из комнаты, зябко кутаясь в свою старенькую шерстяную шаль, вышла мать. Лиза молча обняла её.

— Здравствуй, мама, — слабо улыбнулся он. — Вот, уезжаем сегодня. Зашёл попрощаться, а ты болеть надумала.

Мать ответила не сразу. Она довольно долго и как-то… отрешённо-грустно смотрела на него своими (ставшими вдруг похожими на Лизины!) огромными, почему-то в тот момент застывшими, немигающими глазами. Затем вздохнула и, слегка кивнув головой, тихо, но отчётливо произнесла лишь два слова:

— Прощай, сын.

После чего ласково высвободилась из объятий Лизы и вернулась обратно в комнату, плотно прикрыв за собой дверь…

Только сейчас, спустя целую жизнь и совершив в конце её, быть может, главную, неискупимую ошибку в отношении брата своего, Владимир Кушнарёв в считанные секунды понял то, чего не услышал и не разглядел тогда, в полумраке длинной кишки-прихожей.

Ванёк совсем не сгоряча сказал ему накануне про смерть брата! Они все — и он, и Лиза, и мама — всё знали и всё это время ждали! Все две недели! До последнего ждали, что он отступится, одумается, перерешит! Причём, сам.

А не дождавшись…

Да, именно такие глаза бывают у людей, похоронивших кого-то из близких.

Глава 16

Память сердца (Продолжение)

Выйдя из больницы, генерал Кривошеин твёрдым шагом (хотя, пожалуй, чуть медленнее, чем всегда) направился к уже ожидавшей его машине.

Против обыкновения, он сел назад, откинулся на сиденье и, закрыв глаза, тяжело и как-то странно вздохнул.

Громкий вздох этот больше походил на приглушённый стон. Водитель бегло взглянул на Ивана Фёдоровича в зеркало и, увидев бледное, перекошенное лицо, тут же обернулся:

— Вы в порядке? Может, врача, товарищ генерал?..

— Не дождёшься. Поехали!

— В управление?

Кривошеин ответил не сразу, вначале взглянул на часы. Пять минут седьмого. Конечно, он поцелует замок… Впрочем, почему? Есть же ключ, который — на всякий пожарный — Юрий вручил ему несколько лет назад, когда купил эту квартиру. На всякий пожарный… Куда уж «пожарнее»!..

— Ты помнишь, где живёт мой сын? — спросил он водителя.

— На Моховой? — отозвался тот полувопросительно.

На Моховой… За эти годы Иван Фёдорович лишь дважды побывал там. Первый раз Юра пригласил осмотреть своё новое жилище, а вторично он уже сам — без приглашения — заехал на часок поздравить сына с тридцатилетием. Юрий ещё познакомил его тогда с этой несчастной девочкой, которая потом неожиданно умерла…

— Там меня высадишь, и будешь свободен на сегодня. Только сейчас, давай, к Поклонке, а не через площадь Мужества.

Выехав на проспект Луначарского, водитель развернул и направил машину в сторону Озерков. Время от времени он поглядывал в зеркало на генерала. Можно было подумать, что тот задремал, если бы не гуляющие желваки и не пальцы, периодически постукивающие по небольшому пакету (формой и размерами напоминающему видеокассету), который он сжимал в руках.

Нет, Кривошеин не спал, а о чём-то напряжённо размышлял. И мысли его были явно невесёлыми…

Юрий предпочитал сам (раз в месяц или два) наведываться к нему в гости, нежели принимать у себя. Иван Фёдорович относился к этому спокойно. Вообще, в глубине души он испытывал двоякое чувство. С одной стороны — комплекс вины перед сыном за то, что и в детстве, и в юности так мало мог уделять ему времени и внимания; с другой — гордость за него, поскольку всего, чего он достиг, он добился сам, без посторонней помощи и особой поддержки. Юра без блата поступил в театральный институт и успешно его окончил. Первый же снятый им фильм — «Предисловие жизни» — удостоился сразу двух призов и принёс ему известность. Правда, потом он ушёл в какое-то элитарное кино, которое делается по специальным заказам и продаётся заказчику на корню, но… Этот богемный мир всегда жил по своим, особым законам, и слава Богу, если его способности и там оценили по достоинству! Сколько талантливых и знаменитых людей — артистов и художников, писателей и композиторов — потеряли себя в этих так называемых новых условиях, сколько из них погибло от алкоголя и наркотиков!

Жаль только, личная жизнь у Юры пока не задалась. Похоже, любил он ту девочку…

Так думал он до сих пор. А что думать теперь?

Всего несколько часов назад он — добровольно и по собственной инициативе! — отправился к Монаху для вполне конкретного разговора. И хотя прекрасно понимал — эта встреча не будет простой — никак не ожидал, что в результате её окажется так жестоко замарана и растоптана вся его прошлая жизнь.

Впрочем, что значит «прошлая»?..

Лизонька, Коля Бовкун и Юрий — по сути, всё, что было в его жизни. Точнее, они и являлись самой этой жизнью. Он не любил ни одной женщины, кроме жены, у него не было друга, ближе, надёжнее и вернее Коли Бовкуна, а Юра, усыновлённый им после гибели Николая, и до того был для них с Лизой больше чем сыном. И вот теперь, вдруг…

Да, кажется, Владимир Кушнарёв снова нокаутировал его, как тогда, — безжалостно и хладнокровно. С какой сатанинской усмешкой вручил он ему этот вещдок! Иван Фёдорович из-под опущенных век в очередной раз взглянул на пакет с кассетой, который держал в руках и который, казалось, жёг ему пальцы.

Откуда-то сбоку донёсся прерывистый вой приближающейся сирены. Кривошеин, сощурившись, посмотрел в окно.

Они стояли перед светофором на Светлановской площади, а со стороны «Пионерской» сюда неслась «скорая», раздражённо маневрируя в плотном потоке машин. Поскольку в пропитанном июньским солнцем воздухе на фоне голубого неба проблесковых маячков её почти не было видно, водитель пытался рёвом воздействовать на чутко спящую сознательность отдельных автолюбителей.

— Может, и мы мигалку задействуем, товарищ генерал? Вон, что творится…

В самом деле, проспект Энгельса — насколько хватал глаз — был забит машинами. После трудового дня люди спешили за город.

— Обойдёмся без мигалок, — Кривошеин вновь откинулся на спинку сиденья. — В отличие от «скорой», у нас цвет не тот.

Чем не угодил чёрный цвет старику, водитель не понял, так как не знал его известного высказывания о чёрных машинах, содержимое которых везут торжественно и аккуратно. Однако уточнять не стал, чувствуя, что генералу сейчас не до этого.

Действительно, вновь заставляя себя сконцентрироваться на дне сегодняшнем, так неожиданно жестоко перевернувшем всё и вся, Иван Фёдорович невольно уносился мыслями в далёкое прошлое. И прошлое это, будучи неотъемлемой частью его биографии, до сих пор, как выяснилось, для него самого оставалось неведомым.

Кривошеин горько усмехнулся: «Оказывается, это не всегда приятно — узнавать о себе что-то новенькое…»

Сессия у Ивана с Николаем выдалась горячей, Олег с Сергеем вообще защищались и сдавали госэкзамены, так что они почти не виделись. Однако, на церемонию торжественного вручения дипломов теперь уже четверокурсники Бовкун и Кривошеин пришли.

В переполненном актовом зале они не без труда разглядели Ольгу.

— Привет, подруга, — поздоровался Иван, протиснувшись к ней. Николай встал с другой стороны. — Примите поздравления.

— Спасибо, принимаю, — невесело усмехнулась девушка. — Хотя звучат они двусмысленно, с учётом того, что Олега распределили аж на Тихоокеанский флот, в военную прокуратуру.

— Военная прокуратура — не самое страшное, — попытался утешить её Николай. — Послужит с годик, а там, глядишь, переведут поближе. Да и отец…

— Ой, Коленька, давай не будем! Отец. Ты не знаешь этого человека!

— Что-то Нины не видно… — попытался сменить тему Иван.

Ольга удивлённо нахмурилась:

— Вы — не в курсе? Хорошо, ты не успел спросить Сергея! Я думала, они с Олегом навсегда раззнакомятся. Короче, про Нину можете забыть.

— Как?! Что произошло?

— Меня лучше не спрашивай. Сергей, найдёт нужным, расскажет как-нибудь сам. — Ольга тяжело вздохнула, устремив немигающие глаза на сцену. — Господи! И за что, за что только я люблю такое чудовище?

Опешившие ребята молча переглянулись, но от дальнейших расспросов воздержались.

Девушка же, мельком посмотрев на свои изящные часики, тихо ойкнула:

— Всё, опаздываю в парикмахерскую! Мальчики, передайте Олегу: я буду ждать его в метро, в «Гостином», как договаривались…

По окончании церемонии они подошли поздравить друзей.

— Отмучились? — с улыбкой спросил Иван, поочерёдно пожимая им руки.

— Поздравляю, братцы! И завидую, — вторил ему Николай. — Дайте, хоть «документ» подержать-порассматривать.

— Да уж, есть чему завидовать, — не очень весело ответил Сергей, протягивая диплом.

Улыбающийся Олег определённо искал глазами Ольгу. Пока Никола выяснял у Сергея, почему его диплом с отличием обычного синего цвета, а не красного, как положено, и интересовался куда он распределился, Иван выполнил поручение девушки.

— Что будем делать? — Олег обернулся к Сергею. — До ресторана больше двух часов, но заскочить домой уже не успеваем…

— А кто тебе сказал, что я собираюсь в ресторан? — перебил его тот.

— То есть как? — ошеломлённо выпучился Олег. — Ты что, Серый?!

— Могу предложить убежище, — вмешался Иван. — Пятнадцать минут пешком — и наше радушие и гостеприимство…

— Спасибо, Ваня, — не дослушал Сергей и его, — не тот настрой. Правда. Будьте!

И направился к выходу.

Помрачневший Олег проводил его глазами. Казалось, он раздумывал, не сделать ли ещё одну попытку остановить друга. Затем, отказавшись, по-видимому, от этой затеи, обратился к Ивану:

— Твоё предложение в силе или оно распространялось только на Кармина?

От приподнятого настроения не осталось и следа.

Они вышли из актового зала едва не последними. Однако в коридоре и на лестнице было многолюдно. То там, то тут мелькали знакомые и какие-то малоузнаваемые сегодня лица преподавателей. Они улыбались сейчас как-то по-особенному: одновременно и просветлённо, и снисходительно-грустно. А вокруг них толпились, поблёскивая свежей позолотой синих «поплавков» на лацканах пиджаков, новоиспечённые юристы. И в большинстве своём не замечали этого. Потому что слишком были увлечены собой, своими воспоминаниями, надеждами и мечтами. Перебивая друг друга («А помните…», «А я никогда не забуду…», «А как однажды…»), они прощались не только с институтом. Они прощались с юностью, ещё не осознав и не почувствовав пока горького привкуса этой первой в их молодой жизни настоящей и такой уже невозвратимой утраты.

На улице Подкаминов сразу достал папиросы и, взглянув на синхронно мотнувших головами приятелей — Иван не курил, Никола в очередной раз бросал, — закурил в одиночестве.

Они свернули за угол и пошли по Съездовской линии. В районе Большого проспекта, у отштукатуренного забора, огораживающего двор с типовым школьным зданием предвоенной постройки, Иван чуть замедлил шаг.

— Здесь в блокаду находился лазарет, где работала мама, а дедушка Лизы был начальником. Отсюда нас увезли в эвакуацию…

— Ты ни разу не говорил об этом, — удивился Николай. — Хотя мы чуть не каждый день проходим мимо.

Иван грустно улыбнулся:

— Да, Никола. Только никогда — по этой стороне. Мы всегда идём по Первой линии до Соловьёвского садика и там уже переходим. Привычка… А ещё здесь училась Таня Савичева.

На сей раз Олег не удержался от возгласа:

— Та самая?[ Таня Савичева — маленькая ленинградская школьница, сумевшая письменно зафиксировать — с точностью до минуты — смерть всех своих родных. На последнем из чудом сохранившихся листков этого её «блокадного дневника» детскими каракулями — три слова: «Осталась одна. Таня».

Не «осталась» — умерла в эвакуации…]

— А что, была другая? — Иван вздохнул. — Тут недалеко, на углу Второй линии и Большого — булочная. До войны её так и называли: «У Савичевых».

— Откуда ты-то всё это знаешь?

Иван усмехнулся и ответил просто:

— Кто-то же должен знать. Ладно, идёмте, а то ты, Олег, и чаю толком попить не успеешь.

Они перешли дорогу, метров через двести нырнули в какую-то подворотню и, пройдя через двор, оказались в переулке Репина.

— Вот и прибыли…

Пока Лиза, призвав Николу в помощники, на скорую руку накрывала на стол, Иван с Олегом уединились в маленькой спальной комнате.

— Ты мне прости этот вопрос. — Иван посмотрел Олегу в глаза. — Мы не виделись больше месяца, а теперь и вовсе неизвестно, когда встретимся… Скажи, что произошло у вас с Сергеем? Почему сегодня не было Нины?

Олег с полминуты молчал, прежде чем ответить.

— Ладно, одной ногой я всё равно уже на Тихом океане, — решился он наконец. — Что произошло… После того как вы бессовестно бросили нас на произвол судьбы — больше месяца назад, а на самом деле тому почти два месяца — мы были вынуждены остаться там на ночь… Мосты развели, куда деваться? При этом у Серёги, как ты знаешь, кроме его дивана, лечь особо негде. А нас было, всё-таки, четверо…

Судя по выражению лица, Иван догадался, куда клонит Олег. Хотя он и прикусил нижнюю губу, спрятать улыбку не удалось.

— Тебе уже смешно? Я ведь могу и не рассказывать, потому что, на самом деле, не всё смешно заканчивается, как выяснилось! Я, между прочим, чуть друга не лишился!

— Не обращай внимания. — Иван взял себя в руки. — Рассказывай.

— Рассказывать особо нечего. Явился Григорий Максимович и разбил нас на пары — знаешь, как в детском садике? Дабы сохранить непорочность и нравственную чистоту их жилища, он уложил мою Ольгу со своим отпрыском на диване, а нас с Ниной, соответственно, бросил в стальные объятия своего монстра. Сон был, как ты догадываешься, «глубокий», и встали все через три часа отдохнувшими по самую маковку — как после допроса в священной инквизиции. Но это так, для общего сведения, в качестве предисловия… Что там у них произошло потом, я могу только догадываться. Думаю, родители остались верны себе. Так или иначе, дней десять назад Сергей вручает мне фотопортрет своей «бесприданницы» с просьбой вернуть его ей. Знаешь, как в плохом водевиле: она, говорит, всё поймёт. А у самого глаза — как у побитой собаки. Я фотографию-то взял сдуру, а номер телефона — нет! Звоню ему на следующий день — мама Муся отвечает, что его нет дома. Звоню вечером — снова нет. Раньше хоть в институте встретились бы, а тут — последний гос, что в институте делать? И тянуть с этим заданием тоже — удовольствие ниже среднего. Короче, достал с грехом пополам вшивый билет «на потолок» — на какие жертвы ради дружбы не пойдёшь! В антракте устремляюсь по известному маршруту. А там стоит чучело-пожарный и не пущат. Я к нему и так, и эдак — нет и всё! Потом, правда, сжалился: пиши, говорит, записку — передадим, скажет — пропустим. Легко сказать: пиши. А на чём? Выпросил у билетёрши листок — как фантик. Пишу — максимально кратко: «Нина! Нам необходимо встретиться! Олег». Уже хотел отдать, а про себя думаю: поди-ка поймёт она, что за Олег и зачем с ним встречаться?! Тут ещё мурло это пожарное над душой стоит, ждёт. Сосредоточиться мешает, паразит. Ну, я и поторопился немного с пояснением! Причём без всякой задней мысли, понимаешь?

— Так что, что ты сделал?

— Что сделал…Уточнил. Малость неудачно, правда. Бумажка была микроскопическая. И этот стоит за спиной, торопит… В общем, поставил я запятую и дописал: «который спал с Вами в гинекологическом кресле». А у них же там народ беспардонный… Пока до Нины донесли эту записку, с её содержанием ознакомился весь театр!

Возникший в дверях Никола сообщил, что Лиза приглашает за стол.

Иван пристально взглянул на него… Почему явилась ему вдруг эта неожиданно странная мысль?

Об Олеге он уже не думал. Олег сейчас попьёт чаю и уйдёт из его дома и из его жизни навсегда. Их уже никогда и ничто не будет связывать.

Но почему он тогда, глядя на друга своего Бовкуна, задал себе этот страшный вопрос: неужели и Никола смог бы так… нечаянно поступить? С ним, с Лизой, с их дружбой… Неужели смог бы?

Глава 17

Вечер встречи

Они решили вновь собраться вместе через двадцать лет — учитель и его первый выпускной класс, почти в полном составе.

«Девочки» суетились на кухне, не переставая носиться в комнату с блюдами, салатницами, тарелками, вазами и попутно успевая обсудить свои, женские проблемы.

«Мальчишки», оккупировав лестничную площадку, что-то шумно обсуждали, курили, обменивались какими-то координатами, номерами телефонов, е-мейлами…

Юрий Андреевич Мартынов, не самый удачливый из питерских предпринимателей, и в школе не отличавшийся, как бы помягче выразиться, ни выдающимися способностями, ни особым прилежанием, неожиданно спросил, не обращаясь ни к кому конкретно и в то же время — сразу ко всем:

— А что, сегодня и Антиподы будут? Оба?

Несмотря на шумную атмосферу «парадных обсуждений» этот вопрос расслышали все. И не только его. На какое-то время стало слышно, как за закрытой входной дверью о чём-то спорят девчонки (в комнате или на кухне), а у соседей по телевизору смотрят футбол.

— Наташка говорила, что обещались оба, — нарушил тишину большой и сосредоточенно-немногословный Василий Васильевич Громов. — Белого она не приглашала, но он ей сам позвонил — узнал откуда-то. Слушай, Мартыша, ты же, вроде, пока водочку не пил, а вопросы у тебя уже хорошие! Как всегда…

Из тех, кто определённо должен был быть, не приехали «основные действующие лица», а именно сам учитель и двое, которых ещё в девятом классе он же и прозвал Антиподами. Прозвище сразу закрепилось, и сами носители его ничего не имели против, даже наоборот. Правда, в какой-то момент возник один спорный вопрос, и не вопрос даже, а так, вопросик, который сразу нашёл своё разрешение. «Антиподы» — число множественное, и порознь они оказались тёзками. Предложение «Антипод-1» и «Антипод-2» даже не обсуждалось, поскольку изначально было очевидно, что каждый из них будет претендовать только на №1. Спасибо природе-матушке, создавшей их: одного — русоволосым, другого — тёмным шатеном. Так каждый из Антиподов получил по персональному имени, соответственно — Белый и Чёрный. И когда речь заходила о ком-нибудь из них, то его называли кратко, «по цвету», хотя для одноклассников эти ребята по-прежнему оставались Антиподами.

Но самое удивительное, что они остались ими и в жизни. Закадычные друзья, неразлучные со второго класса, вечные соперники в учёбе, спорте, любви, многократно выручавшие друг друга и готовые один ради другого на всё, превратились в непримиримых врагов: старшего следователя, начальника следственного отдела Регионального управления по борьбе с организованной преступностью подполковника Олега Круглова и крупного криминального авторитета, вора в законе Петра Светловидова, и в уголовном мире известного под кличкой Белый.

— Ну что, братцы-кролики, — выглянула на лестницу хозяйка дома Наталья Петровна Румянова, Наташа. — Ой, соседи пожарных вызовут! Тут не то, что топор — штанга зависнет! Вася, открой вторую фрамугу!.. Не пора ли садиться?

— За что, тётенька? Я чту уголовный кодекс! — запричитал с деланным кавказским акцентом Карен Аванесович Азрумян, симпатяга, весельчак и балагур, любимец всего класса, ныне — владелец автомагазина и нескольких автостоянок. — У меня ж ничего нет, ничего. Сюда и то приехал на «мерседесе» двоюродного брата одной из моих немногочисленных жен. За что же садиться?

— За стол, — с улыбкой ответила Наташа, — пошли.

— Так вроде ещё не все подгребли…

— Я не расслышал, Мартыша, ты у нас нонче лодочник или могильщик? — раздался приятный мужской голос откуда-то с нижнего пролёта лестницы. Мартынов обиженно насупился.

— Дождались, — тихо пробурчал Громов, — Аль Капоне пожаловали. Лёгок на помине…

— «Подгребли» или «погребли» ты изрёк? И когда ты уже оставишь эти околоблатные выражения? Ведь вон, плешивый уже!..

Произнося этот монолог, на лестничную площадку медленно поднялся Пётр Светловидов: в лёгком, умопомрачительно белом и баснословно дорогом костюме от Бриони, импозантный и стройный, источающий аромат настоящего «Живанши» и сверкающий белозубой улыбкой. Его сопровождали три танкиста[11] — «три весёлых друга», рядом с которыми Шварценеггер или Сталлоне показались бы грудными детьми. Первый вышагивал впереди хозяина, обхватив обеими ручищами фантастический по красоте и количеству сноп роз — от белых до тёмно-лиловых. Цветов было так много, что некоторые из них, задевая о стены и лестничные перила, осыпались. Таким образом, путь «его преступной светлости» на тёплую встречу с друзьями детства в буквальном смысле был усыпан розовыми лепестками. Двое других тащили совершенно неподъёмные картонные коробки (надо полагать — с напитками и продуктами питания).

— Все нормальные люди с возрастом умнеют, а у тебя, Мартыша, процесс идёт в обратном направлении, — Светловидов сочувственно вздохнул, — и, судя по всему, неостановим. Общий привет, други! Здравствуй, Наташенька! Милая, не пугайся так — это цветы для всех девчонок, а на лестнице приберут. И покажи, пожалуйста, куда ребятки могут поставить коробочки.

— Проходите сюда, — Наташа, с признаками частичного онемения на лице, широко распахнула дверь перед «ребятками». Те вошли внутрь, но вскоре вернулись, уже без груза и сопровождаемые воплями оценивших «букет» женщин.

— Если бы ты ещё сказал, что с этими «коробочками» делать! — озаботилась хозяйка дома, к которой постепенно вернулся дар речи. — Еды, питья столько, что…

— А почему ты решила, что там еда-питьё?

— А что ещё, интриган?

— Лекарство от скуки.

— Что?..

— Ты звала уже всех за стол или мне послышалось?

— Нет, не послышалось.

— Тогда, в чём дело, господа? — почти серьёзно обратился Светловидов к однокашникам, молча слушавшим их диалог. — Мальчики — в зал![12]

И первым вошёл в квартиру.

После взаимных приветствий, объятий, поцелуев и комплиментов, которыми вновь прибывший щедро одарил каждую из присутствующих «девчонок», все стали рассаживаться за огромным столом. Он был установлен в двух смежно-изолированных комнатах, превращённых благодаря раздвижной двери в общий зал.

— Ты Алексашу там сажаешь? — спросил Светловидов Наталью, указывая на место во главе стола, с левого торца.

— Да. А что?

— Ничего. Просто, я тогда где-нибудь здесь приземлюсь. — Он отодвинул один из стульев в некотором отдалении. — Целее буду.

— Ты о чём, Белый?

— А ты что, не знаешь? Я слышал, он у нас теперь — маг и волшебник, колдовской салон открыл в своих заграницах. Это тебе не баба Нюра из метрошной газетки: «верну любимого, закодирую от пьянства». Там народ деньги на ветер не бросает.

— Да ну! — изумилась Света Петрова, непоседа и хохотушка, ещё в школе получившая прозвище «Информбюро», поскольку все новости узнавала со скоростью звука, а сплетни распространяла со скоростью света. — Не может быть!

— Слушай больше, — вмешался Вася Громов. — Саныч ведёт семинар в каком-то берлинском универе, книгу пишет, статейки всякие для русской прессы. Будет он такой мурой заниматься…

— Нет, ребята, это правда, — улыбнулась Наташа. — Я ж ему помогала квартиру купить, так что мы общались довольно плотненько, и он мне кое-что рассказывал.

— Ну дела-а-а!

— А на фига ему в Питере квартира?

— Кстати, он точно будет? Не заблудится? Может, привезти старичка?

— Старичка! Ты знаешь, сколько ему лет?

— Во всяком случае, догадываюсь, что разница у нас с ним не такая большая, как казалось когда-то. Лет семь?

— А четыре не хочешь?

— Неужели? Ты, Наташка, сегодня, точно решила всех поразить на следующие двадцать лет вперёд!

— Так я не получил ответа, насчёт съездить за любимым учителем?

— Давай, налей лучше. Саныч уже, наверняка, сам на подходе-подъезде.

— Налей-налей… Неудобно как-то без него начинать. А там, чьё место сиротствует? Кого стульчик ждёт?

— Олега Круглова.

— А… Ясно.

— Так… — резко поднялся со своего места Светловидов. — Карен, Мартыша и ты, Андрэ! Мне без вас не справиться.

— Что? — не понял «Мартыша».

— Идём со мной, — «ласково» пояснил Белый, не удостоив друга детства даже взглядом.

За столом молниеносно воцарилась тишина.

— Как принимающая сторона могу я поинтересоваться, что вы надумали, Пётр Ильич? — обеспокоенно спросила Наташа. — Куда вы их уводите, да ещё и с моим мужем в придачу?

— Сюрприз, ласточка. Забыла? Где коробочки? На кухне?

— Ты слишком хорошего мнения о габаритах нашей кухни. Эти ящики в детской. Андрей покажет…

Через несколько минут все четверо вернулись: Мартынов с Азрумяном, кряхтя и потея, притащили один из пресловутых ящиков, Андрей Румянов внёс, как знамя, два больших цветных полиэтиленовых пакета, Светловидов — с присущими ему грацией и изяществом — держал в каждой руке по три бутылки ликёра «Baileys» и коньяка «Remy Martin».

— А сейчас, дамы и господа, — возгласил он, — прошу сосредоточенности и внимания. Впервые за последние двадцать лет, только сейчас и только здесь — Большая БЛЯ для всех желающих!

— Чтооо?

— Пётр Ильич! — воскликнула Наташа под общий смех, — ты же в приличном семейном доме! Имей совесть!!!

— Уж чего нет, милая, того нет! А что, собственно, за «хиханьки»? Вы не знаете, что такое «БЛЯ» или что такое «большая БЛЯ»? Чему вас только в школе учили! Аббревиатура сия расшифровывается, как «Беспроигрышная Лотерея из Ящика». А вы что подумали? По глазам вижу — определённо, что-нибудь непристойное. Безобразие! Итак, я ещё раз призываю всех к вниманию! Перед вами два пакета. Один останется у Андрея — тот, что синий, а на самом деле голубой. Второй — оранжевый, а в действительности розовый — он сейчас отдаст своей жене. Наташенька, возьми у него пакет — осторожно, он тяжёленький! Так, прекрасно. Теперь объясняю правила лотереи! Учтите, делаю это только раз! В этих кулёчках (голубой — для мальчиков, розовый, соответственно, — для девочков) лежат довольно симпатичные фанты, выполненные в виде небольших и в меру скромных коробочек с надписями «Диор», «Шанель», «Лоран», «Роше» и так далее. На них наклеены номера. Такие же номера и на призах, которые находятся в той самой коробочке побольше, которую столь самоотверженно припёрли Каренчик с Мартышей. Так что сейчас каждый из присутствующих собственноручно вытащит себе какую-нибудь дельную безделицу на память о сегодняшней нашей встрече. Когда-то ещё повидаться удастся…

— Да! Вон, Регина всё ждала, готовилась… Прям, чувствовала, — как всегда вовремя и на тему высказался Мартынов. — А мы и на похороны-то не выбрались. Кажись, только ты, Маринка, и была от класса, да? Ну, и Вера, конечно…

— Так, — Светловидов достал портмоне. — Мартынову не наливаем, он уже превзошёл самого себя. Вот тебе сто баксов, Мартыша. Получишь ещё двести, если я тебя сегодня не услышу больше. Итак, — убирая лопатник, вновь обратился он к присутствующим, — кто первый тянет-потянет? Карен, давай — как истинный джигит…

— Как истинный джигит, я уступаю даме. Марина хочет — по глазам вижу. Только стесняется…

После того как Марина Павлушина, вытащив духи от «Диора» с наклееным на коробочке номером, получила новейшую модель сотового телефона «Нокия», дело пошло явно быстрее, и спрашивать: «Кто следующий?» уже не приходилось.

Телефоны сотовые и домашние беспроводные, различная бытовая техника и даже… вполне приличный ноутбук.

Все были в восторге и от лотереи как таковой, и от её результатов. Гул стоял — почти как в классе во время перемены: взрослые дяди и тёти, подобно детям, демонстрировали друг другу свои новые «игрушки». Светловидов с нескрываемым удовольствием (хотя и несколько насмешливо) наблюдал за результатами своей благотворительной акции.

— Беленький, — простонала Света-Информбюро, взгромоздив картонку с микроволновкой на свой стул и тщетно высматривая вокруг более подходящее для этого сокровища место, — ты такой… лапочка, слов нет.

— Не надо слов, золотко, я это и так знаю, хотя держу в тайне, с присущей мне застенчивостью, — откликнулся «лапочка», доставая из кармана блестящую трубку, ожившую мелодией Вивальди. — Да… Хорошо…Что? — Светловидов всё с той же улыбкой поглядывал на окружающих, но различить его слов не смог бы уже никто. — Сколько их? Может, они с ним?.. Очень интересно. Ладно, присматривайте пока за ними… Ну вот, — объявил он громко, пряча свой «VERTU»[13], — и наш долгожданный заклятый друг! И суток не прошло! Бегите, встречайте. А учителя нет как нет…

И добавил — снова вполголоса:

— Не иначе, помело в трубе застряло!

Действительно, через минуту коротко звякнул звонок, и затем, под громкие приветственные возгласы присутствующих, в комнату вошёл Олег Круглов.

Наташа набросилась на него, что называется, прямо с порога:

— И где твоя гражданская совесть? Или ты, как сказал бы Саныч, часы на рояле забыл?

— Радость моя, я же предупреждал, что задержусь. Дела-с…

— Натали, ты его не ругай, — «заступился» Светловидов с самым строгим выражением лица. — У него служба, знаешь какая серьёзная, работа какая ответственная? Радуйся, что вообще появился.

— Этот-то здесь, наверное, с раннего утра…

— А вот и не угадал — с вечера… позавчера!

— Началось! Антиподы в своём репертуаре!

— Хватит пикироваться, мальчики! Ты, Чёрный, лучше иди приз свой тащи, — предложила непосредственная миротворица Ира Гусева, и в школе не входившая в первую сотню самых сообразительных.

Светловидов расплылся в блаженной улыбке. Так улыбается чревоугодник, в предвкушении праздника живота глядя на стол, уставленный изысканными яствами.

— Какой приз?

— У нас тут лотерея… беспроигрышная…

— Да? — ещё более помрачнел вновь прибывший. — И за чей счёт… банкет, разрешите полюбопытствовать?

Он обвёл взглядом присутствующих, большинство из которых всё ещё держали в руках свои призы и фанты…

— Надо же, какие громкие ходики, — вместо ответа выдал вдруг целую тираду — всем на удивление — Костя Панфиленко, прозванный в школе Тихим за свою редкостную немногословность.

И все с ним дружно и молча согласились.

— Всё! Садимся за стол! — нарушила тишину хозяйка дома.

— Что, Саныча больше не ждём?

— Нет, почему же, ждём. Только уже за столом.

— Правильно, Наташенька, — подытожил Светловидов. — Как сказал бы Остап Бендер, не будем делать из ожидания культа! А от себя добавлю: выпивка стынет, закуска вянет! И вообще, время бежит неумолимо…

Скорчив полубрезгливую-полупрезрительную гримасу, Круглов тяжело вздохнул:

— Пропал вечер!

И тут же услышал насмешливый ответ:

— Естественно, с такими-то способностями людям настроение подгадить!

— Ну всё! Хватит, в конце концов! Что вы тут устраиваете, в самом деле?!

В этот момент зазвонил телефон. Все вновь притихли. Наташа сняла трубку.

— Да… Здравствуйте… Конечно, ждём!.. Что?! Это шутка такая?.. В какую милицию?.. — нетерпеливо махнув рукой, она обернулась к Олегу. — Будьте добры, объясните ещё раз товарищу… — и передала ему трубку.

— Слушаю… Да… — Круглов сощурился, достал ручку и повернулся к стоящей рядом Наташе, которая тут же придвинула ему блокнот. — Какое это отделение? Прямо напротив вокзала? Хорошо, я понял, спасибо. На всякий случай дайте мне какие-нибудь свои координаты. Уже записываю… Да, конечно! Ещё раз большое спасибо…

Глава 18

Память сердца (Продолжение)

Случай, ставший легендой…

Как раз на четвёртом курсе студентов-юристов разбили на пары и стали отправлять на так называемую «недельную практику» в другие города. Считалось, что тамошние уголовные элементы, знающие в лицо местных оперов, на незнакомых молодых ребят не обратят особого внимания и непременно будут задержаны — возможно, даже с поличным. На самом деле эта «практика», получившая у студентов название «каторжанка», чаще всего сводилась к банальному и довольно бессмысленному уличному патрулированию. Дважды побывали Иван и Никола с этой «ответственной» миссией в Москве, один раз съездили в Минск, а зимой, в лютый мороз, оказались в Казани. В местном Управлении их встретили очень радушно: снабдили пропуском в общежитие, напоили чаем с сушками, выдали комплект фотографий разыскиваемых уголовников и бандитов, объяснили, как и где они должны «гулять», изображая двух праздношатающихся маменькиных сынков, пожелали успеха и… выставили до вечера на тридцатиградусный мороз: служба есть служба.

На исходе второго часа, когда стало ясно, что они вряд ли встретят сегодня не только преступников, но и случайных прохожих, исправно хранивший молчание «праздношатающийся» Иван, с трудом разомкнув смёрзшиеся губы, спросил «маменькиного сынка» Николу, также предпочитавшего всё это время помалкивать:

— Как ты думаешь, если мы зайдём вон в тот лабаз и возьмём хотя бы «маленькую», чтобы не окочуриться окончательно и хоть немного согреться, это нельзя будет квалифицировать как «употребление при исполнении»?

— Во-первых, мы никому не скажем… — ответил тот, круто заворачивая в сторону магазина.

Не дождавшись окончания фразы, Иван спросил максимально кратко:

— А во-вторых?

— Тут и полумерами не обойтись, а ты — о четвертинке!

Красноголовую пол-литру Никола спрятал за пазуху, точнее, куда-то под мышку, где у него, как выяснилось, был пришит некий потайной карман. Но для половинки ржаного кирпичика и двухсот граммов докторской колбасы места там уже не нашлось. Колбасу, завёрнутую в плотную бумагу, Иван, недолго думая, сунул в карман пальто, а вот хлеб…

— Ничего, хлеб — продукт некриминальный, донесём в руках, — изрёк Никола, употребляя почему-то первое множественное лицо вместо второго единственного и услужливо открывая дверь. — Это ж только до парадняка!

Однако там, уже на месте, возникла новая непредвиденная проблема: посуда, точнее говоря, стакан. Пить в подъезде — занятие малопристойное, хотя в качестве вынужденной меры ещё допустимое. Но пить в парадняке, к тому же и «из горла», как последние алкаши, пятная честь родного города, полномочными представителями которого они себя ощущали, ни один, ни другой не согласился бы и в тридцатипяти градусный мороз. Это значило бы просто навсегда уронить себя в собственных глазах. Даже если бы то была не «красная головка», а самая что ни на есть «Московская»!

— Может, просто позвоним, вон, в любую дверь и попросим?

— Ага, — хмыкнул Никола. — Одолжите стаканчик цветочки на клумбе полить, а то они от мороза подвяли малость. Давай! Ты звони, а я понаблюдаю!

Всё же Иван рискнул. Он поднялся на один лестничный пролёт и нажал на кнопку звонка.

— Входите, — послышалось из-за двери.

Иван решил, что ему показалось и он принимает желаемое за действительное. Однако на всякий случай (махнув хлебной краюхой приятелю, как бы призывая того в свидетели) позвонил ещё раз.

— Да входите же, открыто!

Голос явно не был слуховой галлюцинацией и принадлежал реальному человеку. Дверь и впрямь спокойно открылась, едва Никола взялся за ручку и потянул. Друзья вошли в небольшую прихожую. Слева находилась кухня, а прямо — комната, где в противоположном двери углу, на диване лежал мужчина, лет сорока трёх, одетый в тёплый спортивный костюм. Его лицо, довольно приятное, чуть портили немного навыкате глаза, придавая ему несколько обиженное выражение.

— Что, ребята, — добродушно усмехнулся незнакомец, понимающе взглянув на нежданных гостей, — так замёрзли, что без посуды не пьётся? Заходите, заходите!

— Спасибо большое. Нам бы только стаканчик…

— На кухне. И не стаканчик, а стаканы! Берите и проходите сюда.

— Мы, собственно… — начал было Никола, в то время как Иван, сунув ему наконец хлеб, отправился на кухню.

— Тебя как звать?

— Николай. А его Иваном, — Бовкун мотнул головой в сторону приятеля, вернувшегося с тремя стаканами.

— Ну, а меня — Василием Иосифовичем. Вот и познакомились. Да проходите же вы, в конце концов! Стулья берите!

Ребята вошли в комнату и мельком огляделись: письменный стол у окна, стеллаж с книгами, шкаф в углу, несколько фотографий на стене… Ничего лишнего. Однако было в этой аскетичности что-то… не совсем обычное, какая-то неуловимая подчёркнутость, эдакий налёт снисходительного безразличия. Мебели немного, но она вся, включая тумбочку, — из красного дерева. Чёрный массивный телефон на письменном столе одинокого человека, живущего в отдельной квартире, «отрезанной» от соседней коммуналки, тоже свидетельствовал о том, что человек этот не совсем «простой».

Иван поставил стаканы на тумбочку рядом с диваном, чуть отодвинув полупустую пачку «Казбека» с лежащим на ней коробком в серебряном футляре. Затем взял пепельницу, наполовину заполненную окурками, и, осмотревшись, остановил вопросительный взгляд на новом знакомом, который, как ни в чём не бывало, продолжал лежать на диване, с улыбкой наблюдая за всеми манипуляциями.

— Мусорное ведро на кухне под раковиной, Ваня, — почти весело сказал он и устремил глаза на Николу. — Где же ты, Коля, пузырь-то прячешь? Не иначе — под мышкой кармашек. Не стесняйся, дружок, доставай.

— Да я… — малость смутился тот, вынимая бутылку.

— Да ты, — перебил Василий Иосифович, нехотя переводя себя из положения лёжа в состояние сидя. — Да ты не бойся, я на вашу поллитровку покушаться не стану.

Он открыл дверцу тумбочки и поманил Николая:

— Глянь-ка…

Наклонив голову, Никола заглянул внутрь и обмер: там стояло, по меньшей мере, десять-двенадцать бутылок (он таких и в Елисеевском не видел!) отборного грузинского коньяка.

— Так что вначале заглотите по полстаканчика своей отравы — для согрева, а потом уж попробуете, что такое настоящий „КВ“. Ну и я пригублю за компанию… Что, освоился? — обратился хозяин к Ивану, который снова вошёл в комнату, держа в одной руке тарелку с наструганным крупными ломтями хлебом, в другой — водружённую на чистую пепельницу тарелку с колбасой. — Ставь сюда — в тесноте, да не в обиде! Погоди-ка…

Он поднял сбоку тумбочки совершенно незаметную панель, откуда-то изнутри что-то выдвинул, и полезная поверхность увеличилась вдвое, превратив тумбочку в небольшой столик.

— Вот так. — Гостеприимец неожиданно хлопнул в ладоши и с заблестевшими вдруг глазами приказал: — А теперь, хлопцы, сели и налили! Себе — как положено, мне — ровно столовую ложку.

— Это как? — спросил Никола, открывая бутылку.

— Да как тебе удобнее, — в голосе Василия Иосифовича промелькнула нотка раздражения. — Хочешь — на глаз, а хочешь — возьми ложечку!

Иван всё понял. Во дворе их дома находился пункт приёма утильсырья, и он не раз видел, как пьёт, закончив работу, беспалый старьёвщик Архип — «тихий» алкоголик. Поэтому, молча забрав у Николы бутылку, он плеснул в один стакан, наполнил до половины два других и обратился к новому знакомому:

— Ваше здоровье!

— Давайте, ребятки! — Сделав свой глоток и поставив стакан, радушный хозяин вновь откинулся на диван и прикрыл глаза. — Закусывайте и повествуйте, кто вы такие, чем занимаетесь? Я так понимаю, студенты и, судя по всему, нездешние?

Поскольку Никола уже жевал, ответил Иван:

— Студенты. Из Ленинграда.

— Хороший город… Красивый… И люди… А отец не любил…

Собеседник замолчал и, казалось, задремал.

Никола вопросительно взглянул на Ивана. Тот отрицательно покачал головой и, спокойно откусив бутерброд, спросил:

— А как вы догадались, что мы — не местные?

Василий Иосифович, не открывая глаз, слегка усмехнулся:

— Местные вряд ли зашли бы ко мне за стаканчиком… — И вдруг порывисто сел на диване. — Вот теперь — наливай, как положено, по полной. Только уже не эту бодягу. — Он открыл тумбочку и достал оттуда бутылку. — На, Ваня, ты у нас виночерпий сегодня. Однако ещё одной малости не хватает. Я сейчас…

Он впервые поднялся со своего ложа (оказавшись, к удивлению ребят, совсем невысокого роста) и вышел на кухню. Иван вновь наполнил стаканы, а Никола, затолкав в рот остатки второго бутерброда, встал, подошёл к фотографиям на стене и… чуть не подавился. Усиленно работая челюстями и не отводя взгляда от фотографий, он сделал шаг в сторону и стукнул друга по плечу. Тот отмахнулся было, но, увидев выпученные глаза приятеля, нехотя оторвал себя от стула и подошёл к нему.

Никола поочерёдно указал пальцем на два фото. На одном, сделанном, по всей видимости, на даче, улыбающаяся девочка лет пяти сидела за столом между родителями, полуоблокотившись-полуприльнув к матери — красивой женщине с восточными чертами лица и большими печальными глазами. На втором, явно «южном», на фоне пальм и кипарисов, та же девочка, но уже значительно старше, жмурясь от солнца, грустно смотрела в объектив. Она как бы выглядывала из-за отца, который сидел в шезлонге и что-то писал, попыхивая трубкой. Обычные семейные фотографии. Обычные — если бы не одно обстоятельство: на обеих был изображён Сталин.

— Я-то думаю, что вы тут приумолкли, — хозяин квартиры вернулся в комнату, держа в руках блюдце с нарезанным лимоном и тарелку с толстыми кусками чего-то бледно-жёлтого цвета. — А вы, оказывается, фотографии рассматриваете. Кстати, довольно редкие…

Пристраивая тарелки, он попутно достал папиросу, закурил и удовлетворённо кивнул:

— Вот теперь — полный комплект: лимон и сулугуни. Вы ели когда-нибудь сулугуни?

— Нет. А что это такое?

— Овечий сыр.

Василий Иосифович сделал пару глубоких затяжек, после чего броcил папиросу в пепельницу и, подняв стакан, нетерпеливо-трепетным жестом пригласил ребят. Те, переглянувшись, последовали его примеру.

— За знакомство! — кратко возгласил хлебосольный хозяин и, выпив, занял своё место на диване. — Не забывайте закусывать! Сулугуни — это вкусно, так что не стесняйтесь. — Сам же лишь отправил в рот кружок лимона, откинулся на подушку и вновь посмотрел на молодых «собутыльников», переводя заметно оживившийся взгляд с одного на другого. — Ну, что случилось? Можно подумать, вы никогда не видели фотографий Сталина.

— Таких не видели, — серьёзно ответил Иван, передавая Николаю хлеб с сыром, — откуда они у вас?

— А это имеет значение?

— Да нет, просто интересно. Сейчас, когда и обычные портреты все поснимали, увидеть вдруг такие, чисто семейные фотографии у кого-то на стене…

— У кого-то на стене! Могу сказать тебе в утешение, — неожиданно жёстко перебил Василий Иосифович, — что раньше, когда у всех висели, у меня не было тех самых «обычных портретов». Да-да, представь себе, никогда. Зато теперь висят эти «необычные» фотографии.

Затем, уже другим тоном, спросил:

— Как вам коньяк? Нет желания повторить?

— Благодарствуем, но нам пора, — ребята поднялись. — Ещё раз спасибо за угощение! Сулугуни действительно очень вкусный сыр.

— На здоровье, — мрачно усмехнулся Василий Иосифович, разливая тем не менее коньяк. — Всё ж-таки давайте на посошок…

Через пару месяцев — в марте — их опять отправили на «каторжанку», и снова — в Казань. Это была последняя поездка — вскоре их отменили. Однако она запомнилась благодаря новой, неожиданной и почти мелодраматичной встрече с Василием Иосифовичем.

В тот день исполнился год со дня смерти мамы, и вечером Иван повёл друга в ресторан. Им повезло: народу было не очень много, к тому же никто из присутствующих не выказывал особого желания веселиться. Небольшой оркестр также был явно настроен на лирический лад — довольно пожилой солист вполне прилично спел лишь несколько популярных романсов.

Ребята помянули Екатерину Пахомовну, выпив водки и закусив дежурным салатом «Столичный», в который здесь — во всяком случае, если верить «меню-прейскуранту» — вместо курицы, почему-то, клали баранину. Отчаявшись найти следы оной в своей тарелке, оптимист Никола изрёк:

— Фиг с ним, с мясом! А хлеба всё-таки лучше нашего, питерского, я нигде не встречал. Вот ведь загадка: вроде ржаной кирпич — тот же, а вкус — совсем другой.

Иван грустно усмехнулся в ответ:

— Как раз в этом — ничего удивительного. Ленинградский хлеб теперь девятьсот лет будет самым вкусным. По году — за каждый день, по крошке — за каждую жизнь.

Помолчав, он как-то странно взглянул на приятеля и вдруг сказал:

— Спасибо тебе, Никола.

— За что?

— Маму Катю мы с тобой помянули; теперь, давай, помянем маму Варю…

— Какую маму Варю?

Иван не успел ответить. Подошедший к ним официант, загадочно ухмыляясь, поставил на стол бутылку «КВ»:

— Это — вам.

— Но мы не заказывали коньяк! — со свойственной ему непосредственностью воскликнул Бовкун.

— Не беспокойтесь — вас угощают.

— Кто?

— Сейчас вы всё узнаете.

— Слушай, — зашептал Никола, едва официант ретировался, — до боли знакомый пузырь! Я такой только раз и видел! Точно, глянь!..

Иван обернулся.

Из-за столика в дальнем углу поднялся невысокий человек в чёрном костюме. Это был он, их странный знакомый. Проходя мимо и направляясь к оркестру, он им дружески улыбнулся и незаметно подмигнул.

Уже в следующую минуту в зал вошли сразу несколько официантов с подносами, уставленными рюмками с коньяком, и стали обходить присутствующих. После непродолжительных объяснений общее недоумение сменилось любопытством, и все повернулись к эстраде.

Василий Иосифович подошёл к микрофону. Речь его была краткой, но впечатляющей:

— Добрый вечер, уважаемые товарищи! Я понимаю, что вы несколько удивлены. Между тем всё очень просто: сегодня у меня день рождения, который я, к сожалению, вынужден отмечать в одиночестве, вдали от друзей. Поэтому и решил — по доброй грузинской традиции — угостить вас хорошим, грузинским же коньяком. Кто не захочет, конечно, может не пить. Да, я забыл представиться, извините. — Сделав небольшую паузу, он бросил как бы мимолётный взгляд в сторону, где сидели ребята. — Меня зовут Василий Сталин.[14]

И в воцарившейся тишине, молча кивнув музыкантам, сын Сталина вышел из зала.

А утром, придя в Управление, Иван с Николой узнали, что ночью он умер — во сне…[15]

Главы 19 — 20

Вечер встречи (Окончание)

«Денёк выдался — на удивление!» — подумал Круглов, захлопнув дверцу своей видавшей виды «тойоты» и заводя мотор.

— По-моему, ты хочешь что-то сказать, — обратился к нему с заднего сиденья его бывший учитель. — Выскажись — легче станет!

— Да нет, ничего. Просто подумал, что очень «вовремя» подгадалась эта затея с общим сбором, — спокойно ответил Олег, выезжая из подворотни на Лиговский проспект.

— Ты имеешь в виду вообще или конкретно моё вызволение-освобождение?

— Причём тут это?! Скорее, наоборот. — Он взглянул на Саныча в зеркало заднего вида. — Если бы все так же, как вы, не проходили мимо в подобных случаях…

— Перестань, Олег! — перебил его тот, поморщившись. — Говоришь заведомую ерунду! Это что — первый или единственный случай? Это чёткая, отработанная система! Ребята дополняют гаишников по части пешеходов. Причём в «час пик», на глазах у сотен людей! Я спросил того парня, за что он заплатил этим двум мерзавцам? Подумаешь, перебежал дорогу на жёлтый свет! «А что мне оставалось? — ответил он, взглянув на меня, как на инопланетянина, и сунул под нос полупустую бутылку пива. — Сейчас заведут в участок, надают дубинками по рёбрам и оформят „сопротивление в нетрезвом виде“! Деньги же отберут так и так.».

— Об этом я и говорю! Не хватает людям сознательности. Вот если бы несколько человек, а не вы один вмешались…

— Да почему кто-то вообще должен вмешиваться? Ты вдумайся в этот… идиотизм! Прохожий должен «вмешиваться», когда те, кто призван его охранять от грабителей, средь бела дня у него на глазах грабят другого такого же прохожего! Можно придумать что-то более циничное? И самое страшное, что это уже стало нормой! О какой сознательности ты говоришь, если тот же ограбленный искренно считает, что ему повезло, поскольку его лишь обобрали, а не избили и не посадили?! Просто так, за здорово живёшь!

— Положим, никто бы его никуда не посадил …

— Ага, сразу бы «положили»! Мне импонирует твой каламбурный оптимизм. А скажи, пожалуйста, что было бы с «вмешавшимся» в моём лице, не окажись у него заступника — подполковника милиции в твоём лице?

— Вы — о себе в целом спрашиваете, — улыбнулся Круглов, — или конкретно — только о своей физиономии лица?

— Вот лица моего попрошу не касаться, — в тон ему ответил Саныч. — Оно — не тема для шуток, начальник! И хватит уже «выкать», наконец. Тоже мне, мальчик-одуванчик!

— Кто ж спорит, — проговорил Олег, чуть помолчав, и снова взглянул в зеркало, — проблемы и у нас, в системе МВД есть, как везде и у всех…

«Сейчас, похоже, тоже!» — добавил он уже про себя, опять заметив эту синенькую юркую «восьмёрку».

Он обратил на неё внимание, ещё когда торопился за Санычем по оживлённым в восьмом часу июньского вечера улицам. Очевидно, ребята в той машине также очень спешили, причём в одном с ним направлении. Они неизменно оказывались неподалёку, хотя и на почтительной дистанции — даже если он допускал небольшие вольности с обгоном. Лишь когда парковался около отделения, эти мальчики на скорости проскочили мимо. А теперь вот проявились вновь…

— …и дерьма, вроде сегодняшних подонков, хватает, — продолжал он между тем вслух. — И не только — «снизу», к сожалению. А у вас там, за кордоном, конечно, ни коррупции, ни рэкета уже нет — изжили!

— Там проблем тоже достаточно. Но полицейские в Германии взяток не берут и выполняют функции по поддержанию порядка и законности. А наша милиция была и остаётся — уж извини! — структурой насилия и подавления. Иначе как объяснить творящийся ныне беспредел, притом, что в России, значительно уступающей Америке по народонаселению, вашего брата милиционера в четыре раза больше, чем там полицейских. Ты вдумайся в эти цифры!

— Цифры серьёзные, конечно. Только тамошней демократии сколько лет? А поначалу, ведь, царил тот же «дикий капитализм» — вы ж сами нам об этом на уроках рассказывали!

Логичнее всего предположить, что это «друг детства» решил поучаствовать в освобождении учителя. Так, на всякий случай. Да… Это было бы возможно, если б не одно маленькое «но», по сути, заставляющее сразу от подобного предположения отказаться: «восьмёрки» этот пижон не допустил бы даже у своего полотёра или чистильщика обуви!

«Во, свернули! Всё правильно, догадались, куда возвращаемся…»

Олег перевёл глаза и вдруг заметил, что Саныч смотрит на него в зеркало.

— И какие у тебя соображения по поводу этого отвалившегося хвоста? — спокойно поинтересовался он.

— Ты о чём? — опешил Олег, от неожиданности сходу перейдя на «ты». Он мог поклясться, что увлечённый разговором учитель за всю дорогу ни разу не обернулся.

— Наконец-то, — усмехнулся Саныч вместо ответа, — а то — как в моём любимом мультике: «Всё „мама“, да „мама“!»

И, сделав небольшую паузу, тихо добавил:

— Ладно, долг платежом красен. Так что, понадобится помощь — не стесняйся, обращайся.

— Спасибо. Как там, в «Блондинке за углом»: «Непременно воспользуюсь.»?

— Зря смеёшься, — всё так же тихо проговорил Саныч, — я редко предлагаю помощь вот так — сам. Можно сказать, всего-то второй раз. — И почти совсем неслышно договорил: — А ошибаюсь — и того реже.

— Вот, мы и на месте! — Олег остановил машину, заглушил мотор и повернулся к нему. — Нет, правда, спасибо! Просто я очень смутно представляю себе, о какой помощи может идти речь, принимая во внимание мою службу и ваше заграничное существование.

Саныч по-прежнему сидел, откинувшись на заднем сиденье, и доброжелательно смотрел на своего бывшего ученика. И тут того как током ударило!

— Постой-постой… Наташка что-то моей Светке рассказывала! Сейчас же все сдвинуты на гаданиях, гороскопах и прочих дульках. Они даже на пару к одной астрологине периодически ездят… Вы что, действительно, там занимаетесь всем этим?

— Мне только не нравится тональность твоего вопроса, потому что, если ты скажешь, что не сталкивался с этим здесь, я, конечно, сделаю вид, что поверил тебе.

— Нет, просто в этом случае мне вас действительно сам Бог послал сейчас…

— Не поминай имени Господа всуе, — перебил его Саныч. — Скажи лучше, что это за красавцы с таким трогательным вниманием наблюдают за нами? Их глаза просто излучают любовь и нежность!

— А-а-а! Это — бандиты, — мрачно-спокойно ответил Круглов, — из свиты одного вашего ученичка. Которого убить легче, чем посадить, — добавил он со вздохом. — Во повезло с однокашником! И сейчас я с этим другом детства должен буду водку пить! Ладно, идёмте. Только по окончании «мероприятия» я отвезу вас домой! Мне на самом деле нужна консультация специалиста.

Они вышли из машины и направились во двор.

Олег старался не смотреть в сторону терминаторов из «БМВ» и «лэндровера», оккупировавших не только двор, но и подступы к нему. И всё же заметил, как один из них поднёс к уху трубку…

— Гип-гип ура!!! Саныч с Чёрным прибыли!

— Ой, а где ваша борода? Встретила бы на улице — не узнала!

— Вспомнила бабка, как девкой была! Боюсь, Леночка, ты скорее меня с бородой не узнала бы.

— Мы уже собирались вас во всероссийский розыск объявлять, сэр… нет, мистер… нет… Как это по-немецки? Я только «партайгеноссе» знаю.

— Паша, по-немецки это звучит настолько неприлично, что я скорее соглашусь называться «товарищем» — пусть даже партийным. Поверишь ли, сколько лет живу в Дойчляндии, а до сих пор вздрагиваю, когда меня там обзывают господином.

— Мы все дружно и каждый в отдельности вам сочувствуем, товарищ. — Несмотря на шутливый тон, в голосе хозяйки дома сквозила озабоченность. — Поскольку большинство присутствующих — после трудового дня и на третьем часу ожидания — оказались на грани голодного обморока, пришлось малость заморить червячка, не дождавшись — уж извините! Занимайте наконец свои места и рассказывайте, что произошло…

— Хотелось бы вначале помыть руки, Наташенька. Олег, наверняка, присоединится. Мы постараемся скоренько.

— Если скоренько, то вторая дверь от кухни.

— Вы даже представить себе не можете, фройнды… — промолвил Саныч, вернувшись через две минуты. — Куда садиться? Ага! — Они с Кругловым начали пробираться к своим стульям. — Представить себе не можете, какое это везение — иметь в добрых знакомых милицейского начальника!

— Что вы, всё-таки, натворили?

— В том-то и дело, что ничего!

— А ещё учитель! Просто так у нас в милицию не забирают! Это вам даже Круглов подтвердит, — заявил Светловидов, вновь усаживаясь на своё место. И добавил — «со знанием дела»: — И выпускают оттуда тоже, как правило, не за простое «мерси».

— То было мнение крупного специалиста, — отозвался Круглов, наливая водку.

— Так, — Саныч повысил голос, — во избежание выработки у меня комплекса педагогической несостоятельности призываю всех наполнить рюмки-бокалы и сменить тему! За кем первый тост?

— Да уж — по старшинству. Зря, что ли, столько времени вас ждали?

— Вот слово «старшинство» мне явно не нравится. Посему, принимая во внимание давность нашего знакомства, не очень значительную разницу в возрасте, а также тот факт, что с некоторыми из присутствующих — включая гостеприимных хозяев — мы уже давно на «ты», предлагаю распространить данное правило на всех. Пусть это станет нашим коллективным брудершафтом (кстати, тоже немецкое словцо). Цум воль, либэ лёйтэ! Будьте здоровы, дорогие мои!..

После второго тоста — за присутствующих дам — Саныч вновь оглядел «сотрапезников»:

— Ну и? Может, хватит обжираловкой заниматься? Кто первым готов поделиться с бывшим учителем своими жизненными достижениями?

— Видите ли… Ах, да, пардон! Видишь ли, учитель, — ответил за всех Вася Громов, — мы, в принципе, уже почти всё друг о друге знаем. Во-первых, потому что иногда всё-таки пересекаемся по жизни, а во-вторых, за то время, что ждали тебя сегодня, успели наговориться до донышка. Ты же у нас нынче — человек «импортный», можно сказать, с неизвестной, обновлённой биографией… Слухами, опять-таки, земля полнится всякими. Так что логичнее было бы тебе поведать нам всем о себе, чем кому-то из нас свою среднестатистическую жизню обмусоливать.

— Здрасти…

— А что? Вася прав. Рассказали бы о своём житье-бытье в Европах! Это правда всем интересно. А то о вас действительно никто ничего толком не знает…

— На самом деле, ребята, в Европе не так много интересного. Нет, правда, это не кокетство! Там нет абсолютно ничего такого, чего бы не было в Питере. Самым сильным потрясением для меня, например, стало посещение Версаля. Я уж не знаю, кто и что брал за образец, но Версаль тянет в лучшем случае на роль средненькой пародии на наш Петергоф. Серьёзно! Про Германию — просто молчу. Вы хоть раз слышали об экскурсионных поездках, например, в Берлин? Лондон, Париж — да, Берлин — нет. Почему? Да там после войны смотреть практически нечего. Всех достопримечательностей: рейхстаг, который постигла судьба «Авроры» — после реставрации от него осталось одно название; четыре-пять музеев — для питерского глаза скучноватых; «Аквариум»… И всё, пожалуй. Ну, русских обязательно ещё в Трептов тянет, по старой памяти. Дрезденская галерея, Кёльнский собор — больше в Германии делать нечего.

— А как же хвалёная немецкая культура, образование? Сейчас считается престижным отправлять туда детей на учёбу…

— Ага. Только когда я говорю немцам, что в Питере больше трёхсот театров, они мне не просто не верят, а обижаются, причём на полном серьёзе, считая, что я держу их за идиотов. На весь Берлин им хватает нескольких театров, одной филармонии и двух опер. При этом одну из них уже который год пытаются закрыть — не могут решить только, какую именно. Образовательная сфера — отдельная песня. Сколько университетов в Питере? А в Берлине — всего три! И то считается, что один лишний. Среди присутствующих есть кто-нибудь, кто не знает, как зовут канцлера Германии? А из пяти немецких школьников только один может назвать это имя. И чтобы уж закрыть тему окончательно — общедоступная информация, почему-то совершенно неизвестная здесь. В Германии больше четырёх миллионов человек — иначе говоря, почти двадцатая часть населения — неграмотны, то есть не умеют ни читать, ни писать. Угу…

— Всё это очень интересно, конечно. Только непонятно, что же ты-то тогда там, а не тут? Или тебе нравится ощущать себя эдаким Миклухо-Маклаем среди европейских аборигенов? — ухмыльнулся Громов.

— Вопрос действительно большой и интересный, хотя не очень корректно сформулирован. Основная беда сегодняшней Германии как раз в том и заключается, что «аборигенов» — то есть настоящих, коренных и хорошо образованных немцев — с каждым годом становится всё меньше. Немецкие женщины не хотят рожать — как правило, из экономических и карьерных соображений. А пришлые восточные мужчины — с перцем в крови — наоборот: не очень любят работать и учиться, зато стабильно и добросовестно заполняют демографическую брешь, пропорционально этому увеличивая финансовую. У них в некоторых семьях по десять-двенадцать детей — и все сидят на социале! Так что, как это ни парадоксально, но на мой «иностранный» взгляд, именно в неправильной политике в отношении иностранцев, с одной стороны, и вынужденной послевоенной американизации — с другой, причина кризиса и постепенного угасания по-настоящему великой немецкой культуры. Что же до меня конкретно, Вася, то в Германии я отдыхаю — пока, по крайней мере, — от вонючих неработающих лифтов и государственного бандитизма и беззакония на всех уровнях. Там я знаю, что меня не выкинут на улицу и не позволят умереть с голоду — ни в какой ситуации. Кроме того, за границей жить не только спокойнее и комфортнее, но уже и дешевле, чем здесь.

— Шутить изволите?

— Ничуть! Вот, кстати, вопрос, на который не могу найти ответа: как наш народ умудряется, получая в десять-двадцать раз меньше, платить за всё в три-пять-десять раз дороже? Кто-нибудь из присутствующих может объяснить сей экономический феномен?

— «Всё» — понятие растяжимое. Конкретизируйте, по возможности.

— В том-то и дело, что конкретнее не получится! От картошки и обуви до машин и недвижимости! Не говоря уже о том, что во всём мире продают квартиры, и только в России, почему-то — квадратные метры! Я просто выпадаю в осадок, когда выясняется к тому же, что пресловутый метровый квадрат не самого чистого бетона стоит сколько-то тысяч долларов! И что это за «элитное жильё», состоящее из голых стен и дырки для сортира? У меня приятель полгода назад за шестьдесят тысяч евро купил в Гамбурге трёхкомнатную квартиру — причём не из самых дешёвых — площадью в сто с лишним квадратных метров, в которую въезжаешь без унитаза под мышкой, потому что он там уже стоит и скучает…

— Приятель — приятелем, а мы тут слышали, что у тебя там чуть ли не свой салон магических услуг и эзотерических исследований…

— «Вы тут слышали», — перебил Саныч, молниеносно и заметно посуровев. — Хорошая формулировочка. По радио слышали, или по телевизору, в программе «Время»?

Он бросил многозначительный взгляд на Наташу.

— Конечно, — улыбнулась та, — „чуть что — сразу Косой“! Я только подтвердила…

— Это правда, Саныч, — не дал ей договорить Светловидов. — Но неужели немцы готовы платить за приворотные зелья? И их защитники животных закрывают глаза на высушенные лапки лягушек и отрубленные кошачьи хвосты?

— Не обращайте внимания, — мрачно прокомментировал Круглов. — Это он пожелал нам всем приятного аппетита. Со свойственным ему ослоумием…

Пётр Ильич положил нож и вилку, медленно, сверкнув бриллиантом, вытер губы салфеткой и встал из-за стола. Металл в его голосе слегка контрастировал с томной грустью во взоре.

— Увы и ах, други, но мне пора! Рад был повидаться! — Он поднял рюмку и осушил её в один глоток. — Надеюсь, не в последний раз…

Судя по вновь зависшей тишине, заключительная фраза была воспринята, по меньшей мере, как предупреждение о готовящемся теракте. Поэтому — очевидно, во избежание кривотолков — Светловидов счёл необходимым притормозить на выходе и демонстративно бесстрастно уточнил, обращаясь непонятно к кому:

— Мне этот хам уже должен был, садясь со мною за один стол. Теперь его долг утроился…

Не успел Белый показаться в дверях парадного, к нему подъехал длинный тёмно-синий «БМВ». Тяжёлый «лэндровер» с заработавшим мотором остался стоять на месте в ожидании пассажиров, устремившихся к нему с разных сторон двора.

Сев в машину, Пётр Ильич закурил и откинулся на мягкую спинку.

«Это надо было так подставиться и подставить! Вот она — цена одной неосторожной фразы расслабившегося идиота. Спасибо, Олежек — сам того не ведая! — выручил… Ты уж прости, Чёрненький, за финальную дешёвку — на что-то подороже времени не было. А кто из нас кому подыграл в итоге — стыдливо умолчим!»

Он взглянул наконец на сидящего напротив молодца:

— Ну что?

— Всё путём. Они не по нашу душу, а действительно пасут его. И похоже, это не менты, а фээсбэшники.

«А говорят, дурость не заразна!» — вздохнул Белый про себя. Вслух же произнёс:

— И это ты называешь «всё путём»? Мне бы твоего оптимизма, Барон, а тебе моего ума толику — цены б нам не было!

Он снова погрузился в размышления, дымя сигаретой и поигрывая золотым «Ронсоном».

«Не вовремя они это придумали. Очень не вовремя. Чем мог заинтересовать контору мой кристально чистый заклятый дружок? И именно сейчас, когда занимается таким важным для нас обоих делом?»

Белый выкинул окурок в окно и тут же закурил снова.

«Ясно, что Монах рассёк быковку — собственно, иначе и быть не могло. Понятно и то, что он и в гробу не успокоится, стремясь развинтить всё до упора и отомстить… А у него в ФСБ кто-то был… Точнее, есть пока, — поправил он себя. — Причём довольно «крутой». Монах им дорожил, скрывая от всех. Лишь Лоб — царствие ему небесное! — знал этого кадра. Да, похоже, крёстный задействовал его. Спешит старик… А тот, естественно, вышел на Олежека. Только вот зачем понадобилось его пасти? Это вопрос… Вопрос!.. И потому, может статься, не так и не вовремя, а совсем наоборот!»

Выбросив недокуренную сигарету, Светловидов вновь поднял глаза на Барона:

— Значится, так…

Главы 21 — 22

Память сердца (Окончание)

После окончания института их пути было разошлись. Иван, получивший диплом с отличием, стал следователем вначале транспортной, затем — городской прокуратуры, а Николай распределился (судьба-насмешница!) всё в ту же Казань, в «родимый» уголовный розыск. Однако не прошло и трёх лет, как он вернулся в Ленинград — конечно, не без участия друга.

— Я так и знал, что этим счастьем тебе обязан, — проговорил Бовкун, сжимая Ивана в объятиях прямо в коридоре горпрокуратуры.

— Так кому ж ты ещё, кроме нас с Лизой, нужен? — с улыбкой ответил тот. — Разве что своей Казанской Божьей Матери! Идём ко мне в кабинет, потолкуем…

— Вот тут ты ошибаешься, прокуратура! — Николай озорно подмигнул, входя в скромные «апартаменты» Кривошеина и осматриваясь. — А с мебелью у вас небогато. ОБХСС[16] тряхнули бы, что ли. — Он с видимым удовольствием уселся на единственный, помимо хозяйского, стул. — Да. Так вот, насчёт «никому не нужен». Теперь уже нужен! И даже, надеюсь, очень!

Лишь сейчас Иван, присевший на край своего письменного стола в непосредственной близости от Николая, заметил у того на пальце тонкую змейку обручального кольца.

— Что?! И как же это ты умудрился скрыть такое от меня? В последнем твоём, с позволения сказать, «письме» об этом — ни полслова! Друг называется! На свадьбу не пригласил! Зажал свадьбу…

— Вань, так ведь её и не было, свадьбы-то, ей-Богу!

— Оправдываться будешь знаешь где?

— Если не здесь, то уж и не знаю, — рассмеялся Николай. — Нет, правда! Сразу свадьбу сыграть не получилось — дежурство проблемное было, мне и в загс-то только на оперативной машине сгонять удалось, туда и обратно. Через день — командировка почти на две недели. А потом уже как-то…

— Вот задним числом и организуем! — перебил Иван. — Таки и кто эта самосожженка, согласившаяся подписать себе приговор?

— Ты спрашиваешь про счастливицу, выигравшую «Зим» по трамвайному билету? Скажем так: одна девушка…

— Неужели? Умеешь ты утешить! Как хоть зовут-то жену?

— Марина.

— Хорошее имя.

— Она и сама — ничего!.. Между прочим, они с матерью тоже жили на улице Гагарина, через дом… — Николай запнулся, — …от Василия Иосифовича. Представляешь, если бы мы в их подъезд тогда забрели да к ним позвонили?

— Кстати, — Иван взглянул другу в глаза, — ты у него на могиле-то был?

Бовкун насупился и ответил не сразу:

— Не только был. Поверишь, пришлось засаду устраивать?!

— Какую засаду?

— Какую… Обыкновенную! Жена — ну, вдова, то есть — ему небольшой такой, скромный памятник установила. Так какая-то сволочь повадилась регулярно в день его смерти разбивать об этот памятник бутылку с битумным лаком. Вроде бы «сын за отца…», понимаешь?[17] Вот, на сей раз уже людей туда заранее и направили.

— Тем не менее какая-то сволочь осталась непойманной, как я понял?

— Правильно понимаешь. Больше суток ребята просидели. Утром снялись — всё было в порядке. А после обеда звонят — опять! В будущем году специально поеду, сам эту падлу выловлю!

— Вместе поедем, — тихо поправил друга Иван, коснувшись его плеча. И после паузы добавил: — А сегодня вечером приведёшь Марину к нам. Знакомиться будем. — Он соскочил со стола.

— Не приведу, дружище! Она пока в Казани осталась.

— Как так? Не понял…

— Она же у меня учительша, девушка ответственная, стало быть. Так что — ждём окончания учебного года. А там уже можно будет и её перевозить, и семью, так сказать, доводить до кондиции.

Иван хотя и был в глубине души немного задет неожиданной скрытностью друга, всё же искренно порадовался за него. Никола заметно возмужал и посерьёзнел за то время, что они не виделись. И чувствуется, что влюблён без памяти, о детях мечтает! Они вот с Лизой не могут иметь детей — война и блокада оставили им бездетность в наследство. А тут — перспектива с Колькиными детишками понянчиться!

— Ладно, уговорил. Тогда давай тоже проявим ответственность и вернёмся к нашим делам. — Иван сел за стол, положил на него локти и чуть подался вперёд. — Ты вообще-то знаешь, по какому поводу призван в родные «пенаты»?

— Нет, без понятия.

— А о событиях в Москве имеешь представление?

— Каких событиях? Ты что меня пугаешь?

— Не особо страшных, скорее, даже смешных. Однако — имевших последствия. Начальник УВД Москвы по… как бы помягче выразиться… по неосторожности, отрапортовал на торжественном заседании в Колонном зале, что в Москве покончено с квартирными кражами.

— А-а-а! Про это мы читали в газетах и долго смеялись!

— Тут вы поспешили, потому что о самом смешном газеты не писали.

— Не томи уже!

— Где-то неделю спустя, когда означенный товарищ комиссар вернулся домой после напряжённого трудового дня и открыл собственным ключом дверь в собственную квартиру, находящуюся, как ты понимаешь, в охраняемом милицейским постом доме, он обнаружил там голые стены. Воры средь белого дня вывезли на двух меблевозах — кстати, сержант-охранник помогал им грузиться! — всё: от мебели и холодильника до дамских шпилек и бигудей. И оставили — в сортире прикнопили — довольно лаконичную записку: «Ты нас обидел и должен ответить. А барахло своё, которое нам без надобности, можешь забрать в лесу на 101 км Ленинградского шоссе.» Вернули опять-таки всё и даже пару белых тапочек присовокупили.

— Лихо!

— Ты находишь?

— А о каких последствиях ты говорил?

— Эта невинная выходка была по достоинству оценена и КГБ, и МВД, и Генеральной прокуратурой. Принято совместное решение создать при республиканских министерствах и управлениях Москвы и Ленинграда специальные подразделения по экстренному расследованию особо дерзких и циничных преступлений.

— «Особо дерзких и циничных», — усмехнулся Николай. — Конечно! Ограбить старушку на улице — не так дерзко и не особо цинично. Значится, комитетчики из 9-го управления будут охранять сами «тела», а мы — их барахло сторожить?!

— Какими соображениями руководствовалось начальство, я не знаю, — продолжил Иван, никак не отреагировав на замечание друга, — но мне предложено сменить форму и — пока в звании капитана — возглавить питерское подразделение.

— И ты согласился?! — вскинулся Бовкун. — Уйти из прокуратуры в уголовку, пусть даже такую привилегированно-перспективную?

— К вопросу о привилегиях: мне дано право привлечения — в рамках штата, разумеется — любого сотрудника МВД в звании до майора включительно. Вот я с тебя и начал, старший лейтенант. Но не только и не столько потому, что ты мой друг. — Кривошеин серьёзно взглянул на товарища. — Видишь ли, Никола, подобных московскому случаев — как лейкоцитов в моче: «единичные в поле зрения». А спецподразделение должно работать эффективно. Так что ограбленных старушек оставим на совести райотделов, сами же определимся с нашими приоритетатами-авторитетами.

— Что ты имеешь в виду, начальник?

— Я имею в виду, что данный эпизод, на самом деле — не что иное, как вызов уголовного мира. Нам. И мы должны на этот вызов достойно ответить. Поэтому формулировку «особо дерзкие и циничные» следует рассматривать шире, ориентируясь не столько на отдельные преступления и бандитов, их совершивших, сколько на банды в целом и их руководителей, в частности. Не размениваться по мелочи, а рубить головы уголовной гидре — вот наша задача. Паханы, воры в законе — основная цель.

— Да, оптимизма тебе не занимать. Только, знаешь, Вань, оптимизм этот — типично прокурорский. И я, как рядовой сыскарь, разделить его не могу. Пахан — он и есть пахан. Попробуй его взять. А и посчастливится посадить — на год-другой, в лучшем случае, — что толку? Ему зона — не более чем смена квартиры в Сочи на квартиру где-нибудь в ближнем Подмосковье. Только цирикам лишняя головная боль.

Иван выслушал друга с лёгкой улыбкой, хотя глаза его при этом оставались серьёзными.

— Ты, Никола, тоже верен себе. Спасибо за просветительскую работу. Но разве я говорил что-нибудь про «взять» и «посадить»? — Кривошеин встал из-за стола и, подойдя к металлическому сейфу, достал из него толстую архивную папку. — Я сказал, по-моему, вполне конкретно: рубить головы.

Во взгляде Бовкуна читалось откровенное недоумение. Он проводил глазами вернувшегося товарища и спросил:

— Рубить? Топором, что ли?

— Зачем же топором? Мечом. Тем самым чекистским мечом, который украшал и форму твоего отца, Никола. Мне сейчас нужно к начальству, так что верных полчаса у тебя есть. — Иван открыл папку и, перевернув, подвинул её другу. — Вот, полюбопытствуй — только без лишних эмоций, — чем они занимались… Под чутким руководством полковника Подкаминова. И обрати внимание на гриф — эта папочка не подлежит рассекречиванию. С тебя расписки не беру, хотя сам, как понимаешь, её дал. Считай — за обоих. А чтобы никто не помешал, дверь я запру…

Возвратившись почти через час, он первым делом открыл окно.

Николай с отрешённым взглядом и потухшей папиросой в зубах сидел всё на том же месте у стола. Он даже не обернулся. Раскрытая папка лежала рядом с переполненной окурками пепельницей.

— Извини, задержался.

Иван подошёл и положил руку ему на плечо.

— Теперь понятна немногословность полковника Подкаминова, — тихо вымолвил Никола, по-прежнему глядя перед собой. — А признание, что отец был одним из лучших у него… Уж лучше бы он и этого не говорил.

Иван закрыл папку и убрал её в сейф.

— Я не совсем согласен с тобой.

Бовкун поднял наконец глаза на друга:

— Не ври… Пять орденов Красного Знамени, — он болезненно сморщился, — за подготовку убийств детей и женщин…

— Нет! За разработку и проведение сложнейших операций по подрыву боевой мощи врага путём вербовки в среде высшего военного командования фашистской Германии! Тут, знаешь, арсенал средств у контрразведки был весьма ограничен. И вовсе не случайно руководство и координация осуществлялись не из Москвы, а отсюда, из блокадного Ленинграда. Как учил незабвенный, «если враг не сдаётся, его уничтожают».

— Врага — да! Так и уничтожь его, если враг… — Никола презрительно скривил губы, — не поддался гнусному шантажу и сохранил верность солдатскому долгу.

— Солдатскому долгу? Ты это — о каком долге? Не забывай, что речь идёт о фашистском генералитете…

— Нет, речь идёт о женщинах и ребятишках, которым не повезло оказаться жёнами и детьми этого самого генералитета! И которые становились заложниками и жертвами «героев невидимого фронта»!

— А сколько детей и женщин уничтожили эти «отцы семейств», исполняя свой «воинский долг»? Сходи на Пискарёвку, освежи память![18]

— Правильно, давайте сами уподобимся фашистам?! Это никчёмный спор, Ваня. Что бы ты ни сказал, убийство ребёнка только за то, что его отец — даже трижды фашист и четырежды фельдмаршал — не захотел стать предателем, я не смогу ни оправдать, ни, тем более, принять. Знаешь, я лишь сейчас понял Геббельса, умертвившего всех своих детей. А нам ещё приводят этот пример в качестве иллюстрации звериной сущности фашизма! Ладно, закончим дискуссию. Я тебе, во всяком случае, благодарен за эту папку. Кстати, как, если не секрет, удалось её добыть?

— Было бы желание! — улыбнулся Иван, однако в подробности вдаваться не стал. — Хорошо. Значится, сейчас нужно съездить в кадры — приказ на тебя у них уже подписан. Так что ознакомишься и заодно сдашь фотографии. Удостоверение тоже готово — может, сразу получишь. А нет — значит, завтра. Встретимся в восемь на нашей остановке сорок седьмого и вместе поедем в Управление. Если захочешь — вообще у нас заночуешь. Тебя когда сегодня ждать-то, молодожён?

— Может… — начал Николай.

— Не может! — перебил Иван. — Или ты меня с Лизаветой поссорить решил?

Где-то через полгода Бовкун привёз-таки свою молодую жену в Ленинград. Иван с Лизой, когда Николай их знакомил, испытали смешанные чувства какого-то радостного удивления и неведомого до того, почти родительского умиления.

Марина оказалась девушкой из разряда «женщин-детей»: очень стройная и миниатюрная (не выше ста шестидесяти сантиметров), она производила впечатление девочки-подростка, нуждающейся в постоянной опеке, заботе и защите. И кто мог предположить тогда, что эта внешне маленькая, хрупкая женщина проявит такое мужество и величие духа, окажется способной к самоотречению и высокой жертвенности…

Несмотря на данное Ивану обещание, Николе довольно долго не удавалось довести семью до полной кондиции. Лиза, работавшая хирургом в Институте скорой помощи, конечно же, помогла друзьям пройти полное обследование на предмет бездетности (хорошо знакомое им с Иваном самим). И хотя в результате всех анализов и исследований — и в Первом медицинском, и в Институте Отта — были сделаны самые благоприятные заключения, Марина ещё около двух лет не беременела.

Естественно, это очень угнетало её и расстраивало Николая. Но вот кто-то из подруг-учительниц, с которыми она работала в школе, под большим секретом дал Марине загородный адрес одной старой цыганки. И она — тайком и от мужа, и от друзей — съездила к этой самой Гране в Александровку. Было ли то простым совпадением или цыганка действительно помогла своей ворожбой, только какое-то время спустя сияющий Никола сообщил, что долгожданные перемены наконец-то грядут…

А потом… Потом, как обычно, на смену большой радости пришла великая беда.

Месяца за три до ожидаемых родов, посреди рабочего дня ему на службу вдруг позвонила Лиза:

— Ванечка, постарайся пока ничего Коле не говорить, а после работы привези его к нам, чтобы я смогла всё спокойно объяснить. Я сейчас положила Марину в клинику…

— Что случилось? — перебил он.

— Ничего страшного, — ответила Лиза после секундной заминки, которую тем не менее уловило чуткое ухо следователя. — У женщин, особенно с подобной конституцией, довольно часто возникают различного рода проблемы во время беременности. В общем, я очень на тебя надеюсь и после половины седьмого буду ждать вас обоих дома. А сейчас мне нужно идти. До вечера, милый.

Она поспешила положить трубку, не ожидая его взаимного «пока».

Иван понял: случилось что-то серьёзное.

И не ошибся…

Никогда больше не видел он Николу таким потерянным и откровенно несчастным. Хотя и сам, наверное, выглядел ненамного лучше после того, как Лиза «всё спокойно объяснила».

Из объяснения этого следовало, что у Марины в какой-то там «трубе» обнаружили быстро увеличивающуюся кисту, которую, по жизненным показаниям, необходимо срочно удалить, так как она давит на какие-то органы и на шестимесячный «плод» (Иван в тот вечер возненавидел это слово на всю жизнь!). Удастся ли при этом сохранить ребёнка — большой вопрос, но в будущем Марина вряд ли сможет иметь детей.

— И когда… операция, — почти шёпотом, через силу спросил Николай.

— Послезавтра, — односложно ответила Лиза.

Он умоляюще взглянул на неё:

— А ты?..

— Вообще это не положено, Коленька. Но мне разрешили присутствовать.

Никола кивнул, провёл дрожащей пятернёй по лицу и, словно вспомнив что-то, вновь поднял на Лизу больные глаза:

— А мне можно к ней?

— Нет, тебя к ней уже не пустят. Завтра подготовительный день, много что ещё нужно будет сделать. А вот после операции — само собой, обязательно…

Николай наотрез отказался остаться у них на ночь, заявив, что ему необходимо побыть одному. Проводив друга и заперев дверь, Иван вернулся в гостиную.

Лиза сидела за столом, опершись на него локтями и закрыв лицо ладонями. Он не видел жену плачущей ни разу в жизни, даже в детстве, даже — когда умерла мама…

Иван бросился к ней, крепко обнял и прижал к себе:

— Что ты, Лизонька, что ты! Всё будет хорошо…

Почти силой отстранившись, она обожгла его взглядом сухих и блестящих глаз :

— Не будет, Ванечка! В том-то и дело, что не будет… Рак у неё, понимаешь? Рак! И плод в таких случаях не сохраняют!..

Она умолкла и, достав носовой платок, высморкалась.

— Марина, после того, как ей всё разъяснили, сразу отказалась от операции.

— Как отказалась? — опешил Иван.

— Она же — не Никола, её на «кисту» не поймаешь… Выживу ли я, говорит, неизвестно, а так — хоть ребёночка Коле оставлю. Еле сговорились. — Лиза глубоко вздохнула. — В общем, операция — завтра. Я буду ассистировать Вере Валентиновне. Попытаемся сделать невозможное и при этом сохранить малышку, — она горько усмехнулась. — Как при царе Горохе. Мариша уверяет, что вытерпит.

— Вытерпит что?

Лиза вновь подняла на него глаза:

— Очень непростую полостную операцию. Под местной анестезией.

Глава 23

Коррекция памяти (Окончание)

Генеральская «Волга» миновала подворотню и въехала в ухоженный внутренний двор.

— Пожалуй, ты меня всё-таки подожди, — бросил Кривошеин водителю.

Он вышел из машины и бегло осмотрелся. Оттого, наверное, что оба предыдущих визита приходились на тёмные, холодные вечера, когда окружающее воспринимается несколько иначе, Ивана Фёдоровича не покидало ощущение, что он здесь впервые. Спасибо, подъезд только один!

Тем не менее, он замешкался около двери — не мог вспомнить номер квартиры. Разглядев расположенную чуть в стороне от других кнопку с надписью «консьерж», Кривошеин решительно надавил на неё и, услышав характерный зуммер и щелчок, вошёл. Дверь за ним тут же автоматически закрылась.

В просторном холле отреставрированного — а по сути, заново построенного — дома, несмотря на отсутствие окон, было чисто, светло и уютно. Экзотическим растениям и пальмам в кадках, очевидно, вполне хватало искусственного дневного света. Справа, из специально огороженного помещения с окошком, навстречу гостю вышел опрятного вида, уже довольно пожилой мужчина и с приветливой улыбкой обратился к нему:

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Добрый вечер, — ответил Иван Фёдорович и, не скрывая удивления, внимательно взглянул на консьержа.

Тот лукаво сверкнул глазами:

— Не узнали? Конечно, столько времени прошло! Я, уж, почти десять лет, как на пенсии!..

— Пал Капитоныч? — Кривошеин протянул руку. — Булов!

— Точно так, собственной персоной, — ответил старик, взяв его руку в обе свои и несколько раз тряхнув. Было видно, что он искренно рад встрече. — Вот, жив пока, курилка.

— Курилка! Насколько я помню, мы с тобою чуть ли не двумя единственными «некурилками» на всё Управление были.

— Нет, майор Беглов тоже не курил. Но мы-то с ним, два кабинетных червя: я — в кадрах, он — в хозуправлении — дело понятное. А вот как вы умудрились на самом, можно сказать, переднем крае не закурить — это вопрос. Да… Я ведь вас ещё капитаном помню!

— Капитаном? — недоверчиво взглянул на него Кривошеин.

— Точно так. Неужели забыли, как мы с комиссаром привозили вам в госпиталь приказ на майора? Вместе с орденом?

— Твоя правда, старик, — почему-то тяжело вздохнул Иван Фёдорович. — Сколько же тебе сейчас?

— У-у! Скоро юбилей отмечать буду.

— Так пора бы уже с внуками нянчиться!

— Внуками? Правнучке, главной моей отраде, четвёртый месяц!

— Вот и я говорю, что отдохнуть бы время! Полковничьей пенсии со всеми добавками на правнучку хватит, думаю?

— У меня ж ещё внучка и два внука! Да и кроме того — силы, вроде, пока есть. А дома стоит только осесть — всё! Глазом моргнуть не успеешь — уже не сидишь, а лежишь, к выносу готовишься, как шутит мой сын.

— Я смотрю, он у тебя чуткий малый. Да… Значит, внуки-правнуки радуют?

— Не то слово! Ей-Богу, с каждым — а их у меня четверо — на пять лет, точно, помолодел.

— Выходит, правильно говорят: «Любите своих внуков — они отомстят за вас вашим детям!»

— Как же их не любить?! — воскликнул Павел Капитонович, не расслышавший окончания фразы. — Жаль только, время подгадалось для их жизни неважнецкое. Это ж надо было — такую державу… А теперь вот, извольте видеть: мало того, что полковник в отставке при дверях нынче деньги зарабатывает, так его к тому же и на французский манер обозвать надо. Я сменщику говорю — он-то много меня моложе — а что, говорю, русское слово «привратник» отменили? Обязательно «консьержем» — тьфу, и не выговоришь сразу — именоваться нужно? Так они меня теперь так и зовут. И жильцы — тоже. У нас тут теперь два консьержа и один привратник.

— И давно ты привратничаешь?

— Да нет, третий месяц всего. По какому великому блату мне это место сосватали, рассказывать — дня не хватит. Таких молодых конкурентов обскакал, куда там…— Он махнул рукой и с доброй улыбкой взглянул на Кривошеина. — А говорят, Ленинград — большой город. Я, как фамилию и отчество вашего сына увидел, сразу о вас подумал. Спрашивать-то его самого, ясное дело, не стал!

— Что так? Мог бы и спросить. И ещё! Пал Капитоныч, кончай мне выкать, а? Неловко даже, честное слово!

— Не положено, — посерьёзнел Булов, — тут с этим строго: «здрасти — до свидания». Субординация похлеще армейской. Да… Дожили до этого самого рыжего-бестыжего капитализьма… с лицом в веснушках. С вами, вот, к примеру, — старик понизил голос, — я уже знаете, сколько пунктов нарушил? — Он начал загибать пальцы. — Дверь открыл и впустил, не переговорив, не выяснив — раз, вышел из этого своего кабинета-дворницкой навстречу — два, заговорил — три. Конечно, я б не открыл, если бы не увидел вас через видеокамеру, а всё-таки, имейте ввиду… Вот. Ну а если вы сына навестить решили, то могу сообщить, что он в отсутствии.

— В этом я почти не сомневался. Заехал так, по пути, на авось. У него что-то сегодня и мобильный не отвечает, а мне надо… его повидать. Когда он обычно возвращается, можешь сказать?

— Обычно? — Павел Капитонович замялся, но потом, очевидно, решился. — Вот ведь — очередной пункт нарушаю! Ох, генерал, подведёте вы меня под монастырь… Обычно — поздно возвращается. Только, когда я сказал, что он нынче в отсутствии, то имел ввиду не данный конкретный момент, а вообще. Его уже дней около десяти, пожалуй, нет. У нас же — всё на глазах, можно сказать, фиксируется. Так что могу ответственно заявить, что Юрий Иванович, скорее всего, уехал куда-то на пару недель отдохнуть-развеяться…

— Мне бы твоей уверенности чуток, — снова помрачнел Кривошеин. — Вот что, Пал Капитоныч, у меня к тебе просьба, уж, извини! Одним нарушением больше — теперь, думаю, не суть.

— Да чего там, Иван Фёдорович, — озабоченность генерала, по-видимому, передалась полковнику-привратнику. — Говорите, что нужно.

— Вот тебе мои телефоны…— Кривошеин достал визитную карточку и что-то черканул на ней. — Сообщи мне, пожалуйста, сразу, как только он появится. В любое время, на мобильный, домой, на службу — я написал тебе номер прямого.

— Что-нибудь серьёзное, товарищ генерал? — спросил консьерж, пряча визитку.

— Хочу надеяться, что нет, — не сразу ответил тот. — Пока, по крайней мере.

— Не волнуйтесь, дам знать сразу же. Причём, чтоб ваш номер не «светить» — если наш аппарат здесь под присмотром — позвоню по своей трубке.

— Спасибо тебе…

— Завтра подъезжай немного пораньше, — обратился Кривошеин к водителю, как только тот остановил машину около его подъезда, — где-нибудь в половине седьмого. Будь здоров!

Придя домой, Иван Фёдорович положил принесённый пакет с кассетой на журнальный столик, рядом выложил прибор, который несколько часов назад демонстрировал Монаху, разделся и прошёл в ванную. Приняв контрастный душ, он, уже в спортивном костюме, вернулся в комнату, достал из бара бутылку коньяка и сел в кресло. Лишь теперь, плеснув в рюмку и сделав добрый глоток, вскрыл он, наконец, пакет, в котором, кроме видеокассеты, оказалось несколько чёрно-белых фотографий. Кривошеин надел очки и долго их рассматривал. Потом поднялся, подошёл к письменному столу, достал из ящика лупу и снова — внимательно и методично — изучил каждое фото.

— Да, чистый нокаут, — тихо проговорил он вслух, положил лупу и взглянул на портрет, висящий над столом. — Похоже, не оправдал я вашего доверия, товарищ комиссар…

Выпив ещё, Иван Фёдорович с посеревшим лицом остановился перед стеной, увешанной фотографиями. Это были семейные фото — их с мамой, Лизой и Юрой. Лишь на одной, пожелтевшей карточке, совсем ещё юный Иван Кривошеин, был сфотографирован вдвоём с таким же, как сам, молодым человеком, которого всю жизнь считал своим лучшим другом…

Он снял эту рамку, вынул из неё фото, зачем-то повесил пустую рамку на место. После чего медленно, как-то сомнамбулически-спокойно порвал фотографию и застыл взглядом на кассете…

Глава 24

«Время убивать, и время врачевать…»

Медленно выехав из неприметного двора на Красной улице, такси — уже не уютная «Победа», а новая «Волга» с оленем на капоте — свернуло налево, к набережной.

Время навигации ещё не наступило, так что машина беспрепятственно перескочила через мост Лейтенанта Шмидта и не спеша проехала дальше — через Тучков, мимо строящегося Дворца спорта — на Петроградскую.

Здесь, поплутав с четверть часа по улицам и переулкам между проспектами Большим и Щорса[19], такси слегка вильнуло в сторону — на трамвайные пути. Однако это нарушение правил дорожного движения осталось незамеченным. Никто не видел ни номера машины, ни того, как из неё — прямо на рельсы и как раз на повороте — был выброшен человек.

Город спал. Шёл четвёртый час ночи…

Дежурство выдалось тяжёлое и подремать практически не удалось. Вначале, около десяти, привезли смешного старичка с совсем не шуточным прободением, потом, уже под утро — этого «тяжёлого».

— У него лицо — как у негра! Жуть! Глаз не видно почти, одна сплошная гематома, — рассказывала хирургическая сестра Галенька Шашкова, пока они шли в операционную. — Вначале думали: дорожное происшествие. Но при осмотре доктор Шпейзман обнаружил две колотые раны: в районе сердца и левого лёгкого. Сердце вроде не затронуто, хотя там речь о миллиметрах, а вот лёгкое повреждено. И большая потеря крови. Сразу же сообщили в милицию, конечно! А меня — за вами послали…

— Извини, Лизонька, — развёл руками Боря Шпейзман, хлопая пушистыми ресницами, — но это снова — твой клиент. И судя по всему, опять серьёзный. Примерный возраст (документов никаких): двадцать пять — тридцать. Кровь — у него вторая группа — уже закачивается, а то в нём её почти не осталось. Как выжил — понять не могу. Похоже, его хорошо «обработали»: на личико сейчас лучше не смотреть, тяжёлое сотрясение мозга, перелом височной кости, несколько рёбер тоже сломаны. Однако ради этих мелочей я не стал бы тебя тревожить. Как ты понимаешь, для травматолога уровня моей гениальности это — не вопросы. Но вот лёгкое… — он ткнул в рентгеновский снимок. — Взгляни — эмболией пахнет! И сердце, опять-таки…

— Два встречных удара? — проговорила Лиза, рассматривая снимки.

— Да, похоже, его пытались угробить не очень гуманно, но профессионально. После первого удара нож как бы повернули… Тем не менее, могу гарантировать, что если он зажмурится, то не от столбняка — сыворотку я ввёл ещё до рентгена.

— До сердца — каких-нибудь полсантиметра осталось! — Она мотнула головой. — А с лёгким, ты прав, надо поторопиться. Что толку вливать в него кровь, когда тут откачивать — ведро надо!..

— У больного резко участился пульс и подскочило давление! — Галя непроизвольно скривилась, переведя взгляд с приборов на опухшее, почти фиолетовое лицо. — И, кажется, он приходит в себя…

Она нагнулась к бедняге:

— Вы меня слышите?.. Нет, показалось.

Лиза взглянула на анестезиолога, внешне безучастно наблюдавшего за всем происходящим, и слегка кивнула ему.

И никто не заметил одинокой слезы, предательски скользнувшей на простыню из самого угла плотно зажмуренного сизого века…

Богомол чуть наклонился, приблизив губы почти к самому его уху:

— Ты чего-то не понял, корешок. — Голос звучал тихо, вкрадчиво, почти нежно. Он вообще никогда не повышал голоса, справедливо полагая, что — при желании — всегда можно расслышать и шёпот. Особенно если этот шёпот — его. — Мне совсем неинтересно, почему ты его — не начисто[20]. Вполне достаточно простой констатации этого грустного факта.

Богомол распрямился, не пряча больше холодно-презрительного взгляда.

— Надеюсь, тебе не нужно объяснять, что за такие накладки отвечать надо?

Он не успел произнести ни слова. Стоявший позади Кореец — в отличие от него — рассчитал удар: ступер[21] вошёл под углом — под лопатку, прямо в сердце.

— Ты запомнил, куда определили недобитка? — спокойно спросил Богомол мокродела, даже не взглянув на распластавшееся на полу тело.

— На Петроградскую, ты говорил.

— Точнее.

— А, дык, Большой, сто. На хирургии — для тех, что, ну, вглушняк выстречились[22].

— Значит, наведаешься туда в ночи — для моего полного спокойствия…

Сегодня уже вряд ли кто-то — даже из старослужащих сотрудников и ветеранов питерского ГУВД — сможет поверить и представить себе, что было время, когда убийство являлось событием не просто редким, а исключительным, и начальник Управления на каждый такой случай выезжал лично. Это был закон. Может, поэтому и «глухарей» почти не было, и общие показатели не приходилось приукрашивать… Потому что за тогдашнюю раскрываемость и так не было стыдно.

Тем не менее это — правда, найти объяснение которой сегодня непросто.

Может быть, причина в том, что тогда, в шестидесятые годы, жителями города были ленинградцы, в большинстве своём пережившие блокаду. Не то, что нынче, когда само это качественное, человеческое понятие «жители» незаметно деградировало в какое-то количественно-безликое, почти презрительное слово «население». Спасибо, пока — не «контингент»…

А быть может, весь секрет в том, что ни один из новых милицейских генералов, в последние годы с завидной регулярностью сменявших один другого на посту руководителя ГУВД, не смог почувствовать себя именно ленинградцем, пусть даже питерцем, как сейчас говорят. Они оставались просто начальниками — генералами, получившими это звание, чаще всего, как «приложение к должности».

Тогдашний же начальник ГУВД, будучи личностью, ощущал себя, в первую очередь, именно гражданином и ленинградцем, сыном и отцом. А должность и погоны — не «полученные», кстати, а заслуженные — рассматривал лишь как аксессуары, необходимые для максимально плодотворного служения родному городу и защиты жизни и покоя людей, в нём живущих. Каждого жителя — такого же, как он сам, комиссар Соловьёв[Позже, по доносу первого секретаря Ленинградского обкома КПСС, комиссар милиции 2-го ранга (генерал-лейтенант) Соловьёв был снят с должности и отправлен «на пенсию» за то, что он — член партии! — исполнил последнюю волю своей старой, набожной матери и похоронил её, согласно православному обычаю — после причастия и отпевания в церкви. А ленинградскую милицию возглавил секретарь одного из райкомов партии с довольно редкой для партийного функционера фамилией Кокушкин.].

Он несколько раз приходил в себя и снова впадал в забытье. Но чувство самосохранения вновь пересиливало остаточное действие наркоза, буквально вырывая его из ласковых объятий сна и возвращая к грустным объективным реалиям.

Болело всё, что «умело» болеть: чугунная голова разламывалась, в висках стучало, барабанные перепонки, казалось, вот-вот лопнут. Дышалось с невероятным трудом — каждый вдох и выдох попросту бил в грудь и, пересчитав все рёбра, отдавал каутирующим ударом под левую лопатку.

Однако всё это было «ничем» в сравнении с главной, мучительной, выворачивающей наизнанку болью — осознанием того, кому обязан он своим нынешним «воскрешением»! Его могли резать уже без всякого наркоза после того, как он услышал её голос. А она… Она не узнала его — ни там, в операционной, ни здесь, когда заглянула проведать пациента перед уходом домой, а «пациент» этот, притворясь спящим, изо всех сил старался не моргнуть. Хотя, он, наверное, и сам не узнал бы себя теперешнего, доведись ему взглянуть в зеркало.

«Всё!» — приказал он себе, мобилизуя волю и концентрируясь — совсем, как на ринге. Он твёрдо решил не замечать боли и следовать своему старому доброму правилу: «попытаться получить удовольствие, не расслабляясь».

В конце концов, всё не так плохо! Он ведь запросто мог лежать сейчас не здесь, в этом самом БИТе (идиотское название, придуманное для кроватки, завешенной простынями!), а несколькими этажами ниже — в более прохладном помещении с ещё более противным названием. Интересно, если БИТ — это «бокс интенсивной терапии», то как расшифровывается МОРГ? «Место освидетельствования и распределения гробов»? Не смешно.

«Итак, мозги включены, прикинем, что почём.

“Насекомыш“, понятно, не успокоится, пока не убедится в окончательном и бесповоротном переходе моём из количества в качество. Это — естественно для его богомольей натуры. Впрочем, я ведь тоже не сумею почувствовать себя стопроцентно здоровым, пока его не кремируют… Желательно — живым, — добавил он после очередного неудачного вздоха. — Но пока он ведёт в счёте. Интересно, как он накажет — если уже не наказал — этого дурика, когда узнает, что тот меня не оприходовал до конца? — Он усмехнулся про себя. — Вопрос — риторический. Царствие ему небесное! Ладно, это всё — пыль. Вернёмся к главному: узнать, где я, для Богомола — не проблема. Особенно если он привлечёт к поиску — а он обязательно это сделает — своего ментовского «Трояна». Так что особо задерживаться здесь мне, пожалуй, не следует. Съехать нужно по-английски и самое позднее — к вечеру. Дабы не оказаться под утро в том самом холодильнике…».

Глава 25

«…во дни несчастия размышляй…»

Ознакомившись со сводкой, комиссар Соловьёв вызвал к себе начальника Петроградского райотдела подполковника Бокия.

— Надо полагать, догадываетесь, по какому поводу я вас пригласил?

Обращение на «вы» ничего хорошего не предвещало.

— Так точно. Я как раз был там на месте, в больнице, товарищ комиссар, когда мне сообщили…

— Так я тебя от дел оторвал? Извини, пожалуйста, джигит. И что ты «там на месте» делал? Смотрел вторую серию американского боевика?

Бокия незаметно вздохнул и расстегнул молнию своей кожаной папки.

— Установить личность… вчерашнего ночного пострадавшего не удалось, товарищ комиссар. После операции его поместили в отделение интенсивной терапии. Состояние было оценено как тяжёлое, и дознавателя — старшего лейтенанта Морева — медики к нему на тот момент не пустили. Дежурный хирург Кривошеина, делавшая операцию, перед утренней летучкой, около восьми часов зашла к больному. Он ещё не отошёл от наркоза…

— Кривошеина? — перебил Соловьёв.

— Так точно, товарищ комиссар. Жена майора Кривошеина работает в Институте скорой помощи имени Джанелидзе.

Грузин-подполковник с видимым удовольствием произнёс название больницы.

— Хорошо, — комиссар усмехнулся про себя. — Продолжайте.

— По словам медсестры отделения Петрицкой, больной окончательно пришёл в себя около семнадцати часов и попросился в туалет. Она сказала, что ему нельзя вставать и предложила «утку». Он отказался, а когда она попыталась настоять на своём, пригрозил, что всё равно встанет, если та не привезёт каталку…

— Консистенция его мочи меня не особо интересует, — вновь перебил Соловьёв. — Так что, эти подробности можно опустить. Давай — больше по существу.

— А по существу, товарищ комиссар, — внешне невозмутимо продолжил грузин, — именно после того, как ей пришлось уступить, и случилось неожиданное…

— Что, он не утерпел и обделался?

— Никак нет, — по-прежнему спокойно ответил Бокия, не замечая генеральского сарказма. — Пока она ходила за креслом-каталкой, больной поднялся и сумел доковылять до её стола. Вернувшись с креслом, Петрицкая застала его там разговаривающим по телефону. Медсестре он сказал, что позвонил жене, поскольку та находилась в полном неведении, что с ним и где он. А так сейчас подъедет, хоть паспорт подвезёт.

— Почему Петрицкая не позвонила сразу нам?

— Пока она его отвезла, пока вернулась… Говорит, что сразу потребовалась срочная помощь двум другим тяжёлым больным — этот ведь у неё не единственный был. Ну и закрутилась. А когда спохватилась — время уже за семь вечера перевалило. Она ограничилась записью в книгу дежурств о нарушении больным режима.

— Хороша медсестричка. Ладно, с нею потом разберёмся. Дальше!

— Он упросил Петрицкую кресло-каталку пока далеко не увозить: ей, мол, работать надо, что ж он её каждый раз, как ему приспичит, за креслом гонять будет…

— Надо полагать, на каталке он и «уехал»?

— Так точно. Во время очередной «нужды» свернул не к туалету, а к лифту и спустился на травматологическое отделение, где в это время всегда много посетителей. Там его, по всей видимости, уже ждали.

— Что значит «ждали», Шалва? Как можно незаметно войти в больницу и выйти из неё, да ещё прихватив больного в тяжёлом состоянии и в кресле-каталке?

— И войти и выйти там несложно, товарищ комиссар, через запасный выход. И редкий больной не пользовался им для встречи с родственниками, особенно зимой, во время карантина. А кресло вместе с больничным бельём было оставлено как раз на площадке запасного выхода. Внизу, очевидно, ожидала машина.

— Ещё интереснее! Через несколько часов после операции больной, на котором живого места нет, с которым даже сотруднику милиции не дают побеседовать и который, по заключению врачей, вообще на ладан дышит, переодевшись, спокойно уходит на своих двоих?! Я уже не говорю о том, что подобный уход нуждается в предварительной подготовке. Прямо — весенняя сказка!

— Что касается, его физического состояния, товарищ комиссар, тут мне трудно судить. Но факт остаётся фактом. Не верить медикам нет оснований. Они сами — и хирург Кривошеина, и травматолог Шпейзман — в таком же недоумении. Однако утверждают при этом, что без дальнейшей квалифицированной медицинской помощи и соответствующих лекарств он обойтись не сможет. А для подготовки этого бегства его сообщникам вполне хватило трёх часов. Тем более что у них, как показали дальнейшие события, были все основания торопиться.

Комиссар строго взглянул на Бокия:

— И почему же они так спешили?

— Об исчезновении этого странного пациента нам сообщили из больницы в двадцать десять. Через полчаса дежурный оперуполномоченный Виноградов прибыл туда, произвёл осмотр, опросил персонал и, составив протокол, вернулся в отдел. А где-то в первом часу на отделение к Петрицкой неожиданно зашёл незнакомый субъект в белом халате, который представился санитаром морга. Посетовал, что всего третий день работает там, а уже угодил на ночное дежурство и чувствует себя на новом месте ночью не очень уютно. Затем, как бы в шутку, поинтересовался, не следует ли ожидать сегодня нового поступления с этого отделения, поскольку большинство его клиентов — он так и выразился: «клиентов» — именно отсюда. Петрицкая, будучи во взвинченном состоянии, ответила, что у них был единственный кандидат в покойники, да и тот, как известно, исчез. Однако санитар оказался не в курсе последних событий…

— И она ввела его в курс, — произнёс Соловьёв сквозь зубы.

— Женщина есть женщина, товарищ комиссар, — чисто по-грузински ответил Бокия, — не каждый день там такое случается. Лишь после того, как санитар, внимательно её выслушав, поспешил уйти, она задним умом почувствовала неладное. Но изменить уже ничего не могла. Правда, надо отдать должное: сегодня утром самостоятельно выяснила, что никакой новый санитар у них в морге не работает, и, сменившись с суточного дежурства, сразу приехала прямо в райотдел. Тут она рассказала Мореву обо всём в подробностях — от начала и до конца. При этом вспомнила ещё одну важную деталь, после чего я и выехал вместе с моим начальником угро на место, чтобы ещё раз всё уточнить и сориентироваться.

— И как? Сориентировались?

— Санитар определённо приходил, чтобы упокоить этого «кандидата в покойники». Поэтому тот — вполне обоснованно — и спешил с выпиской!..

— Так что за деталь вспомнила эта курица?

Бокия ответил не сразу. Помолчав несколько мгновений, он почти машинально закрыл папку с делом и тихо проговорил:

— Похоже, мы знаем теперь, кто того санитара послал, товарищ комиссар. Когда этот «сбежавший полутруп» сказал, что звонил жене, и она должна подвезти его паспорт, он… назвался.

— Давай без театральных пауз, Шалва! Что он сказал?

— Он сказал, что жена сейчас паспорт привезёт, а то он у них в больнице так бесфамильным и числится. «Ты, говорит, милая, хотя бы на температурном листе напиши пока… — Бокия запнулся и то ли вздохнул, то ли набрал побольше воздуха в лёгкие, — …Колчин Е.В.».

Комиссар даже не старался скрыть удивления.

Евгений Колчин, в уголовной среде больше известный как Богомол, прославился своей патологической жестокостью, редкостной изворотливостью и… прекрасной образованностью! Тогда, в середине шестидесятых, это был едва ли не единственный настоящий вор в законе, имевший университетское образование и ведущий абсолютно легальный образ жизни. Его невозможно было осудить даже за тунеядство, поскольку он имел вторую группу инвалидности, оспорить которую не брался ни один профессор от медицины. Однажды чекисты из Ленинградского управления КГБ попытались определить Богомола в спецпсихушку по «заявлению соседей», в надежде, что оттуда он уже не выйдет. Его выпустили через неделю. Практически весь контингент пресловутого учреждения объявил голодовку, а несчастных «соседей» вынули из петли. В оставленных ими предсмертных записках — по форме совершенно не похожих — значилось одно и то же по сути: они не могут продолжать дальше своё бренное существование, поскольку оболгали кристальной чистоты человека!

Более дерзкого и циничного преступника трудно было себе представить.

Молча отстучав пальцами дробь по столу, Соловьёв хмуро покачал головой:

— Да, деталь и впрямь любопытная. И что ты по этому поводу думаешь?

— Двух мнений быть не может, товарищ комиссар. Ясно, что это не Колчин, а как раз кто-то, кого тот хотел убрать. Он каким-то чудом выжил и теперь даёт нам наводку.

— Да нет, Шалва. — Комиссар поднялся из-за стола и медленно прошёлся по кабинету. — Это слишком просто.

Теперь на лице Бокия отразилось недоумение.

Соловьёв не спеша пояснил, как бы рассуждая вслух:

— Что нам подобная наводка даёт? Предпринять что-либо радикальное в отношении Богомола мы не можем — никаких законных оснований для этого нет. Зато теперь обязаны вызвать его для объяснения. И он нам, естественно, заявит, что понятия не имеет о том, для чего какому-то неизвестному и подозрительному типу понадобилось в очередной раз бросать тень на его доброе имя. А заодно посоветует справиться в ЦАБе, сколько Колчиных проживает в Ленинграде и области. Так, примерно?

— Так, — пожал плечами Шалва. — Но тогда зачем тому, действительно, было называться его гадским именем?

Комиссар повернулся и, взглянув на Бокия, всё так же медленно направился в его сторону.

— Зачем? Прежде всего, ему надо выиграть время, чтобы лечь на дно и элементарно поправить здоровье. Колчин же не из тех, кто останавливается на полпути, и, конечно, попытается его добить. А будучи засвеченным таким образом в горячем деле, сделать это ему будет малость сложнее.

Соловьёв ненадолго умолк.

— Однако, думаю, для этого раненого умника было не менее важно и другое, — продолжил он затем, подойдя к Бокия почти вплотную. — Понимаешь, Шалва, он не просто назвался его именем. Он через нас как бы предупреждает Богомола, что намерен поменяться с ним местами. Ни больше, ни меньше! Да, интересный субъект, — невесело усмехнувшись, добавил комиссар. — Теперь я уже готов поверить, что он и прямо из операционной смог бы уйти на своих двоих! Не завидую я Богомолу. Впрочем, нам, пожалуй, тоже.

Соловьёв вернулся на своё место.

— Говоришь, его оперировала жена Кривошеина? Тем более, ему и карты в руки! Извини, джигит, — он со вздохом снял трубку, — Богомол же у них в разработке…

Глава 26

«…и не спасет нечестие нечестивого»

Вернувшись от комиссара, майор Кривошеин собрал своих немногочисленных сотрудников.

— Ценя ваше и своё время, — начал он довольно строго, — буду краток. Ночной эпизод с обнаружением неизвестного раненого в Петроградском районе, ставший, как известно, основным событием вчерашнего дня, получил неожиданное продолжение. Человек этот — личность которого так и не удалось установить — несмотря на серьёзные раны и достаточно тяжёлое состояние, исчез прямо из больницы. Попросту говоря, скрылся спустя менее полусуток после операции.

— Как он, такой, умудрился скрыться? — спросил майор Бовкун. — Может, его выкрали?

— Да нет, не может, — мрачно возразил Кривошеин. — Судя по данным предварительного расследования, проведённого нашими коллегами из Петроградского райотдела, он именно скрылся. Причём, очень вовремя, поскольку вскоре туда явился некий субъект, который, не застав его, похоже, малость расстроился.

— К нам-то всё это какое отношение имеет? — опять проворчал Бовкун. — Пусть петроградцы и дальше занимаются этим делом. А то у нас своих мало!

— Они и не отказываются. Помочь нам.

Иван многозначительно взглянул на своего друга и заместителя и тихо добавил:

— Я, Никола, договорю, если не возражаешь. Все вопросы — потом.

Он обвёл взглядом присутствующих и продолжил, повысив голос:

— А к нам это всё имеет самое прямое отношение, товарищи, поскольку этот… найденно-пропавший недорезанный, кроме незаурядных физических данных, обладает ещё и довольно специфическим чувством юмора. Он счёл некорректным покинуть гостеприимное заведение, в котором ему спасли жизнь, инкогнито и перед уходом попросил медсестру вписать в температурный лист его данные: Колчин Е.В.

Кривошеин умолк и, выждав несколько мгновений, закончил:

— Надеюсь, нет необходимости говорить, кто это, скорее всего, был в действительности? Так что, прошу всю оперативную информацию по нашему таинственному Монаху — на стол…

— Первый раз с таким сталкиваюсь, — задумчиво произнёс Иван, когда они с Николой после оперативки остались в его кабинете вдвоём. — Бандит-невидимка — без внешности, без биографии! Умный, хитрый, сильный, с самим Богомолом насмерть сцепился, а конкретной информации — ноль! У нас даже словесного портрета его нет. Фантастика!

— Подожди, агентурники что-нибудь нароют…

— Что-нибудь, когда-нибудь!.. А пока меня во всей этой истории интересует ещё один вопрос. — Иван перевёл взгляд на Николу. — Как Богомол сумел меньше чем за сутки разыскать, точно установить место нахождения нашего безымянного героя и направить к нему мокрушника? — Он помолчал. — И ведь этот парень был уверен, что Колчин его найдёт!

— Что ты хочешь сказать?

В глазах Бовкуна читался почти испуг.

— Пока не знаю. Надо думать… Некстати, ты не забыл про завтра?

Никола, явно не успевая мыслью за Иваном, не понял, что он имеет в виду.

— Хорош папашка, — усмехнулся Кривошеин. — Пацан первый свой юбилей встречает, можно сказать, с ударными показателями заканчивает пятилетку! Лиза взяла отгул на завтра, так что заберёт его прямо с утра из садика.

Уловив наконец, о чём речь, Бовкун тем не менее отреагировал как-то… индифферентно:

— Со всеми этими делами и заморочками — как раз до праздников. — Он ещё больше насупился, взглянув на друга. — Юрка уже сам, по-моему, не знает, кто из нас его отец. А про мать даже не вспоминает…

— Ну, знаешь… — посуровел Иван и отвернулся. — Считай, что я тебя не слышал!

Колчин вышел из здания Большого дома и тут же сел в ожидавшее его более полутора часов такси — «Волгу» ГАЗ-21, с оленем на капоте. Бросив водителю короткое «домой», он откинулся на сиденье и, прикрыв глаза, погрузился в раздумье.

Да, жадность фраера сгубила…

До сих пор менты с их постоянными вызовами и протоколами волновали его мало. Он для них был недосягаем. Теперь же, разделавшись с Кабаном, Кривошеин со своими спецами, похоже, переключился на него основательно. Тут и Троян — не помощник. И всё — благодаря этому пакостнику, кенту проржавевшему, который очень кстати подсунул свою подлянку. Гадёныш!

Конечно, нюх его не подвёл, чутьё не обмануло, когда, подыскивая замену Кабану, он остановил выбор на этом, каких-нибудь два-три месяца назад вообще никому здесь неизвестном звездохвате. Этот — не дурак Кабан, потерявший почти всех своих «поросят» и позволивший ментам себя коцнуть![23]

Только избыток ума бывает страшнее дурости. Во всяком случае, опаснее — это точно. Слишком быстро догнал, как-то незаметно въехал он во все тонкости его, Богомола, системы, с таким трудом выстроенной, можно сказать, выстраданной за столько лет. Системы, сделавшей его практически неуязвимым — именно потому, что рассчитана она была на годы вперёд. Шутка ли — короноваться, почти не имея тюремного стажа, если не считать единственной ходки по малолетству, которая и дала ему в жизни всё: инвалидность, досрочное освобождение, возможность окончить университет и ни одного дня не проработать «на дядю»!

Нахальство этого жука, посмевшего заикнуться о необходимости «небольшой модернизации», сразу его насторожило. Однако предложения оказались более чем дельными и свидетельствовали о незаурядной фантазии, хитрости и изворотливости. Вот тогда-то, поняв, куда парень метит на самом деле, он и осознал свою ошибку, поправить которую принципиально возможно только одним радикальным способом. Но у того были люди и деньги. И если на лавешки[24] ещё можно чихнуть, то на ушлых шакалов[25] не начихаешься! Ему же нужна была гарантированная уверенность, что ни одна живая душа больше не владеет информацией.

Жадность фраера сгубила…

Теперь, когда ко всем достоинствам гадёныша добавилась фантастическая везучесть, он, сохранив и деньги, и людей, перехватил инициативу и бросил откровенный вызов, вынуждая к войне на два фронта, к поединку не на жизнь, а на смерть!

Да, Кривошеин тут явно лишний…

Вопрос водителя вывел Богомола из задумчивости:

— Я вам сегодня ещё нужен, Евгений Викторович?

Лишь сейчас Колчин заметил, что они давно приехали и стоят во дворе его дома на Красной улице.

— Езжай, но будь на связи. Когда у вас пересменка с Мавром?

— В восемнадцать ноль-ноль.

Уже открыв дверцу, он скользнул случайным взглядом по сиденью и нахмурился:

— Это — что?

— Просочилось, — виновато промямлил водитель. — Чехлы я снял и сжёг от греха. А это пятно — на самом сиденье. Пытался с «Мильвой» застирать — кажется, только хуже стало. Завгар обещал сегодня-завтра новые чехлы — я ему сказал, что те украли…

Богомол растянул губы в улыбке, больше походившей на оскал.

— И ты меня с такой подставой на Литейном встречал? — обычным своим спокойным, тихим голосом проговорил он. — Я тебя в эти чехлы упакую и закопаю живым, если здесь не будет нового сиденья уже сегодня, в восемнадцать ноль-ноль.

В подъезде он не сразу поднялся к себе — вначале молча прошёл в тихо приоткрывшуюся дверь единственной квартиры на первом этаже. Здесь жил дворник местного ЖЭКа Кузьмин — один из самых проверенных и надёжных его людей, преданный Колчину безгранично.

— Что случилось, Кузя? — спросил он, когда тот, заперев дверь, вошёл следом в комнату.

— Только ты уехал, — озабоченно доложил Кузьмин, — Кореец объявился. Жалел, что опоздал. Говорит, Кот ксиву[26] прислал. Пишет, их всех — оставшихся, значит — спецы на Литейном третий день прессуют, как резиновых. И базар уже не столько за Кабана, сколько по твою душу.

«Да, всё — как заказывали! — У Колчина даже заломило в висках. — Война на два фронта, выиграть которую невозможно в принципе. Врубить против меня ментов! Кудлач вигоневый…»[27]

— Вот что, Кузя. Позвони Корейцу, скажи, что я его жду вечером, в семь. И вызови Малыша.

К себе Богомол поднимался медленно.

«Войну на два фронта выиграть нельзя. Но вот попытаться хотя бы не проиграть… Главное — нейтрализовать Кривошеина. А уж потом гадёныша ничто не спасёт…»

Глава 27

«…человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем»

Лиза не стала сегодня задерживаться на работе — иногда надо подумать и о собственных делах и заботах. События последних дней выбили её из привычной колеи, и нужно было постараться себя немного уравновесить. А более подходящей отдушины, чем магазины, для женщин, пожалуй, никто пока не придумал. Тем паче продуктовое изобилие, явившееся следствием юрочкиного дня рождения, за три дня иссякло. Впрочем, других магазинов на Большом тоже хватает — как раз по пути на остановку 128-го автобуса, который довозит её почти до дома. Только бы не забыть потом зайти в сберкассу — они вчера обещали Николе одолжить недостающую сотню. Не то останется без нового холодильника одинокий папаша!

Папаша… В последнее время Юрик всё чаще оказывался на выходных у них с Ваней. И это понятно: после недельного пребывания в круглосуточном садике мальчика тянуло в семью, хотелось материнской ласки и женского тепла. Они даже купили ему персональную кровать — с запасом, навырост.

Никола вначале упирался, было, возражал, но потом смирился: пусть растёт «сыном полка».

Теперь же Лизе, принявшей ребёнка в своё сердце ещё до его рождения, всё чаще казалось, что рано овдовевший Никола со временем стал относиться к парнишке как-то уж чересчур ровно. Пожалуй, она могла даже точно сказать, когда обратила на это внимание.

В то лето они впервые отправили трёхлетнего Юрика с детским садиком на дачу, в Солнечное. Ваня уехал почти на две недели в командировку — вначале в Москву, потом в Тулу — и Николай остался здесь за него. Они расследовали какое-то очередное сложное дело… Вот тут-то и приключилась нежданная беда: Юрочка пропал из садика. Поначалу грешили на цыган из остановившегося неподалёку табора. Однако почти сразу выяснилось, что табор тот давно снялся, и цыгане тут абсолютно ни при чём… Лишь на четвёртые сутки какая-то дачница нашла вдруг ребёнка — целого и невредимого — у магазина и привела в милицию.

Лизе тогда ничего не сказали, она узнала об этом кошмаре позже. И сегодня, два года спустя, не представляла она себе, как пережила бы те страшные три дня.

Но именно когда Никола вечером неожиданно привёз из Солнечного нашедшегося малыша, в первый раз заметила она этот его, направленный на сына, странно-отрешённый взгляд…

Выйдя из очередного гастронома, Лиза решила уже идти на автобусную остановку, когда вдруг услышала совсем рядом:

— Здравствуйте, доктор Елизавета Андреевна!

Так к ней не обращался ещё никто. Она невольно остановилась и обернулась.

Это был совсем молодой человек, довольно высокого роста и атлетического сложения.

— Здравствуйте, — ответила Лиза, всматриваясь в его лицо.

— А я иду за вами от самой больницы, — улыбнулся он и добавил: — Не пытайтесь вспомнить или узнать меня — мы до сих пор не встречались и не были знакомы.

— В таком случае, что же вам угодно и почему вы меня преследуете?

— Преследую? Ни в коем случае! Просто один из ваших пациентов нуждается в срочной помощи и послал меня за вами. Разрешите, я возьму ваши сумки?

— А вы так уверены, что я с вами куда-то сейчас пойду? Тем более, — добавила она, нахмурившись, — я догадываюсь, о каком именно пациенте вы говорите!

— Нет, — неожиданно серьёзно, уже без тени улыбки ответил юноша, глядя ей в глаза, — я совсем в этом не уверен. И даже не стану напоминать вам о клятве Гиппократа, если вы откажетесь, — он сделал небольшую паузу, — доктор.

«Психолог!» — усмехнулась Лиза про себя, а вслух спросила:

— Как вас зовут?

— Константин.

— У меня не так много времени, Костя. Где он находится?

— Здесь, совсем рядом…

— Вы, кажется, хотели взять мои сумки?..

Минут через пять они свернули в какую-то подворотню — то ли на Ординарной, то ли на Бармалеева — и оказались во дворе расселённого на капремонт дома.

— Вы не ошиблись адресом? — поинтересовалась Лиза, замедляя шаги.

— Нам — в эту парадную, — кивнул молодой человек. — На второй этаж…

В прихожей квартиры, куда он её привёл, к удивлению Лизы, горел свет.

— Вон в ту комнату, доктор, — очевидно, оповещая об их прибытии, повысил голос юноша и указал на одну из дверей.

— Вообще, предварительно мне не мешало бы помыть руки.

— Простите. Это уже — сюда… — взмахнул рукой Константин, и сам поспешил вперёд.

Лиза вслед за ним вошла на кухню — довольно просторную, хотя уже полутёмную в это время.

— Извините, но поскольку вода отключена, могу предложить вам — вот, только спирт.

Молодой человек не без труда снял плотную полиэтиленовую крышку с трёхлитровой банки, стоявшей на старом, видно, брошенном хозяевами столе, и достал откуда-то пакет ваты.

Обработав руки, Лиза прошла наконец к пациенту.

Раненый лежал лицом к стене, на животе, под одеялом. Одинокий диван, застеленный белоснежным бельём, не очень вписывался в обстановку пустой, обшарпанной комнаты, единственное окно которой было плотно занавешено. Помимо дивана в комнате стояли ещё торшер без абажура и древний табурет с пальцевым отверстием посередине — очевидно, специально для неё принесённый из той же кухни.

— Темновато, — обернулась Лиза к своему застывшему в дверях провожатому. — Наклоните, пожалуйста, и подержите лампу, пока я не закончу.

Константин с готовностью выполнил её просьбу.

Состояние и внешний вид послеоперационного рубца приятно удивили. Через… — она подсчитала — два-три дня можно снимать швы. И температура как будто нормальная — так что внутренний процесс, похоже, тоже развивается «в нужном направлении». Судя по всему, парня пользует неплохой врач и — явно не из районной поликлиники.

— Я не совсем понимаю, — строго проговорила Лиза, пристально взглянув на молодого человека, — о какой срочной помощи вы говорили, остановив меня на улице?

Она перевела глаза на забинтованный затылок, обращаясь уже непосредственно к его обладателю:

— И для чего понадобился весь этот спектакль: пустой дом, завешенные окна, банка со спиртом?

— Иди подыши, Костя, — глухо произнёс раненый вместо ответа. — Машину проведай.

Он выждал, пока за юношей закроется входная дверь, и лишь после этого осторожно повернулся на тихо вздохнувшем диване.

Разглядеть его забинтованное, с наложенным фиксатором лицо при тусклом свете одинокой лампы было почти невозможно. Но эти глаза! Глаза с высверком неизбывной боли… И голос!

Голос, при первых же звуках которого лицо Лизы — независимо от её желаний — стало превращаться в маску…

— Разрешите, товарищ майор?

В кабинет Кривошеина заглянул старший лейтенант Пашинин.

— Разрешаю, Виталик, — кивнул Иван с лёгкой улыбкой. — Что это у тебя такой заговорщицкий вид?

— Там, у Астахова сейчас Клещёв на допросе. — В интонации Пашинина угадывалась ирония. — Аудиенции требует, говорит, важное заявление сделать хочет. Но только вам — лично и конфиденциально.

— Что ж, удовлетворим требование, — в тон следователю ответил Кривошеин, взглянув на часы. — Давайте его сюда.

Улыбнувшись, Пашинин вышел, и через несколько минут к Ивану привели одного из самых молодых, но уже известных членов банды убитого недавно Игоря Макарова, по прозвищу Кабан.

— Здравствуйте, гражданин начальник, — осклабился Клещ, не успев переступить порог.

— Здравствуй, Клещёв. Проходи, садись. — Кривошеин кивнул, отпуская конвойного. — Давно не виделись? Соскучился, как мне доложили?

— Не то слово, гражданин начальник. Истосковался, можно сказать. Простите, папиросочкой не угостите? А то ваши помощники почти час, прям-таки, меня пытали. Сами чадят, а мне каково?

— Что, не дали закурить? — недоверчиво усмехнулся Иван.

— Не то, чтобы не дали, но так… забыли предложить.

— Так попросил бы, напомнил.

— Что вы, гражданин начальник, я порядки чту! Сами ж знаете: у ментов, извините…

— Во как! — тон Кривошеина в миг изменился. — А мне, значит, исключение делаешь? Или обидеть хочешь?

— Ни в коем разе, гражданин начальник! Просто, ваш авторитет признаю, можно сказать.

— В таком разе должен знать, что я не курю. Поэтому — тоже извини, но придётся потерпеть. Дыши кислородом в моём кабинете. Так я слушаю, что ты имеешь мне сообщить?

Клещ придал физиономии серьёзное, сосредоточенное выражение и, чуть подавшись вперёд, тихо проговорил:

— Гражданин начальник, если вы не вмешаетесь, быть беде!

— Кончай ваньку валять, — нахмурился Кривошеин, — не в цирке.

— Да какой там цирк, гражданин начальник! Мать у меня, старая совсем. У неё, кроме меня, только кошка. А свидания не дают!

— Ты за этим меня повидать стремился? — сощурившись, строго оборвал его Иван.

— Проявите социалистический гуманизм, гражданин начальник! Мать за вас свечку в церкви поставит. Правда!..

— Хватит, не напрягайся. — Кривошеин нажал на кнопку. — Я тоже чту закон. Будет тебе свидание. В положенный срок. Уведите, — бросил он вошедшему конвоиру, на прощание не удостоив уголовника даже взглядом.

Он не заметил поэтому ни яркой искры, промелькнувшей в тёмных глазах Клеща, ни довольной ухмылки, тронувшей его губы.

Глава 28

«…ибо они не думают, что худо делают»

Больше всего сейчас Лизе хотелось поехать прямо домой. Нужно всё как следует ещё и ещё раз обдумать! До прихода Вани.

У неё никогда не было секретов от мужа. Ни разу в жизни! И вот теперь…

Снова и снова в ушах звучал голос, записанный на магнитофонную плёнку подсознания:

«Не сомневаюсь, что ты расскажешь всё Ивану. Собственно, организовывая нашу сегодняшнюю встречу, я изначально на это рассчитывал — кто лучше сумел бы донести до него необходимую информацию? Однако, зная тебя, Лизок, хочу дать один совет: не говори ему, что я — это я. Мне-то, в принципе, безразлично, а для него может кончиться плачевно, принимая во внимание его суперчестность. Вряд ли Ванёк скоро и успешно найдёт себя в каком-то другом деле, расставшись с нынешней службой. Не тебе же объяснять, что она для него значит? Хотя, повторяю, ты вольна поступать, как сочтёшь нужным, сказанное до сих пор — лишь совет, не более. А вот теперь — слушай внимательно…»

Всё было слишком неожиданно! Неожиданно и серьёзно. Очень серьёзно и… болезненно. И надо же, чтобы Никола, с его холодильником — именно сегодня! Как нарочно! И времени почти не осталось…

Коротко попрощавшись, она буквально выскочила из машины и устремилась в сберкассу.

— Елизавета Андреевна, минуточку!

Она обернулась. Стоя рядом с открытой дверцей, Костя держал в руках её сумки.

— Может, вас всё-таки подождать? — спросил он, возвращая их ей.

— Нет-нет, спасибо, езжайте! Я живу совсем близко, так что справлюсь…

Она была настолько расстроена, что не смогла даже сразу оформить бланк: то цифра не та, то сумма. В последний раз и вовсе другую сторону заполнила — чёрное «принять» вместо красного «выдать». Хорошо, хоть народу мало. Да и те, что есть, в основном, коммунальщики, ей не конкуренты. Разве что этот коротышка напротив…

— И ты с ним пошла? — не спросил даже, а скорее выдохнул Иван хриплым шёпотом.

Было очевидно, что смягчить удара не удалось. Таких глаз его Лиза не помнила. Может быть, лишь однажды, много лет назад…

И ещё. Именно в этот момент, уже после того, как она произнесла первые, самые трудные слова, Лиза поняла, что сумеет умолчать. О главном… Самом страшном… Возможно, единственном, о чём только и нужно было сказать!

Не в силах отвести взгляда от побелевшего лица мужа, она боялась лишь одного — заплакать, просто, по-бабьи, разрыдаться, уткнувшись лицом, нет — спрятавшись у него на груди! У неё не было даже этого, такого простого женского права. Она сама себя лишила его когда-то, многие месяцы глядя в иссушенные бедой и болью глаза матери, заживо потерявшей сына…

И потом, когда мамы, их мамы, не стало, Ваня тоже не видел её слёз.

— Конечно, милый, — ответила она, как могла спокойно. — Во-первых, я — врач. А кроме того — твоя жена.

И вдруг, вымученно улыбнувшись, неожиданно для себя самой уточнила:

— Впрочем, может быть, врач — во-вторых…

Иван взял жену за руку (совсем, как тогда ), усадил рядом и прижался колкой щекой к её ладони:

— Прости, родная. Рассказывай…

— Я уже боялся, что она не появится! «Светиться» почти три часа на Среднем, где негде затихариться, — удовольствие не из самых…

— А я тебя разве «светиться» посылал? — как всегда, тихо, но весомо перебил Богомол из своего кресла. — Когда ты, Малыш, научишься с главного начинать? Номер счёта — где?

Малыш, рост которого (в его тридцать с хвостиком!) действительно едва превышал полтора метра, слегка пожав плечами, развернул и молча протянул маленький бумажный прямоугольник.

— Как это понимать? — наморщил лоб Богомол. — Почему на бланке? Это она писала?

— На какой вопрос я должен отвечать вначале, гражданин «вначальник»?

— Я же сказал уже, — снисходительно усмехнулся Колчин, — на основной.

— Она была малость не в себе, когда приехала. Один за другим три квитка извела. Два разорвала, этот — просто смяла и бросила. Я, правда, тогда уже цифры и так переписал. Но решил, что этот трофей тебе больше понравится.

— Верно решил, — Богомол был явно доволен. — А что значит «была не в себе»?

— Вот, как раз с этого я и хотел начать! Ты уж сам суди, что важнее. Понимаешь, она была чем-то очень… то ли расстроена, то ли рассержена. Может — и то, и другое… В общем, мрачнее тучи, приехала уже перед самым закрытием — около семи. Судя по баулам — шарилась по лабазам…

— Ещё расскажи, что она купила на «покушать»!

— Шарилась по лабазам, — не сдался на сей раз Малыш, — а в кассу — приехала! На «Москвиче». Понимаешь? Она опаздывала!

— Ну и что? В ларях — очереди.

— Часы-то — на руке! Но суть не в том! — Малыш поднял указательный палец. И хотя это выглядело довольно смешно, Богомол даже не улыбнулся. — Главное — кто сидел за рулём!

— Рожай уже!

— Косссьтик! — вымолвил шкет с присвитом — словно нипель спустил.

Молниеносно и грозно нахмурившись, Богомол чуть подался вперёд:

— Ты уверен, что не ошибся?

Малыш ответил красноречивым взглядом, подкрепив его известным жестом.

Колчин поднялся с кресла, сделал несколько шагов по комнате и, остановившись, снова посмотрел на маленького разумника:

— Значит, гадёныш — через докторшу…

Он оборвал себя на полуфразе и, странным образом хищно оскалившись, в задумчивости почесал зубами губу.

— Тем более надо давить педали! Ладно, этот момент я обмозгую. — Он вновь перевёл взгляд на квиток, который так и держал в руке. — Говоришь, переписал цифирьки? Ну-ка, покажи!

Малыш достал из кармана вторую бумажку. Сверив оба номера, Богомол тут же вернул её.

— Прямо сейчас отвезёшь Корейцу — он знает, что делать.

И, помолчав, тихо закончил:

— Надеюсь, у Клеща получилось «свидание»…

— Если у тебя больше нет вопросов, милый, — Лиза устало взглянула на Ивана, — я, пожалуй, буду укладываться.

Она встала и направилась в ванную. Однако, прежде чем выйти из комнаты, уже в дверях обернулась:

— Хорошо, у меня завтра… сегодня, — исправилась она, взглянув на часы, — не операционный день.

Вернувшись минут через пятнадцать, Лиза застала мужа всё на том же стуле за столом. Она подошла к нему и, обняв сзади, тихо проговорила:

— Тебе я тоже советовала бы постараться хоть немного поспать.

— Конечно, родная…

Однако заснуть в эту ночь Иван так и не сумел. И уже в шесть утра позвонил Бовкуну.

— Ничего себе дела, — хмуро-озабоченно произнёс тот, выслушав Кривошеина у него в кабинете, где они через час с небольшим встретились «пошептаться». — И как она решилась? Слов нет! А Монах этот мне скоро по ночам сниться будет. Сделали москвичи нам подарочек!

— Не надо лишних слов, Никола. Давай, лучше прокрутим по-быстрому ситуацию, с учётом новых данных. Что касается его московских дел, оставим их на совести москвичей. Им, думаю, было ещё сложнее.

— Да уж конечно, четыре висяка за год! И клиенты все подобраны со вкусом — ни спрятать, ни умолчать. Робин Гуд хренов!

— Вот именно. Для начинающего, без криминального прошлого, на которого нет никаких данных, согласись, это многовато. Да ещё с учётом наличия банды, в состав которой входили такие серьёзные ребята, как тот же Клык.

— Слава Богу, уже покойник. Падаль!

— Так вот, — продолжил Иван, — эта шапка-невидимка — не тактика, а стратегия. И то, что Монах перебрался из столицы к нам, наверняка, тоже не случайность.

— Что? Почувствовал, что шапочка вот-вот упадёт и, может быть, вместе с башкою?

Кривошеин задумчиво посмотрел на своего нервного заместителя и, вместо ответа, спросил:

— Когда был последний сход в Москве?

— В январе, на Старый Новый год съезжались.

— Вот! И Колчин уехал туда, уже зная, что Кабану скоро крышка. Руку даю, он привёз Монаха из Москвы ему на замену!

Сделав паузу, Иван заговорил спокойнее:

— Я это всё только сегодня ночью понял. — Он усмехнулся. — В результате сильного испуга за Лизу, не иначе. Всё же и у страха — особенно за родных — есть свои плюсы…

— Насчёт плюсов мы с тобой вряд ли сойдёмся во мнениях, — мрачно перебил его вдруг Бовкун. — Так что ты понял ночью?

— Понял, что лучшую замену Кабану трудно себе представить. Дурак хорош в качестве помощника. А Богомол нуждался в соратнике, которого и нашёл в лице Монаха. Только при этом обманул сам себя. Он совершил роковую ошибку! А когда теперь понял это — с опозданием — решил от него поскорее избавиться.

— Хорошо бы и мне понять, о какой ошибке речь, — проворчал Никола.

— Когда я говорил, что у Монаха нет «биографии», я имел в виду, естественно, нашу картотеку. Но в действительности, по жизни, она у него не просто есть, она у него по многим пунктам напоминает биографию самого Богомола. А разница знаешь в чём? Колчин вначале подсел по малолетству, чтобы сделать свою биографию потом. Этот же действует наоборот. Он отлично понимает, что рано или поздно угодит на нары. Но придти туда хочет, уже имея авторитет, причём весомый.

— Ты считаешь, что…

— Да! И Богомол, естественно, рассёк, какого троянского коня приобрёл. Другой вопрос — как в итоге Монах собирался разделаться с коронованным вором. Но, судя по настойчивости, с которой Колчин пытается его угробить, сам он не очень сомневается, что Монах сумел бы это сделать без особых последствий для себя.

— А зачем ему потребовалось выслеживать Лизу и передавать нам все эти сведения? Это же — какой риск! Даже просто исходя из их «понятий».

— В сложившейся ситуации это — ход вынужденный. Хочешь-не хочешь, он сегодня — естественный или, скорее, противоестественный наш союзник. И, как никто другой, заинтересован в том, чтобы мы продолжали давить Богомола, не давая целиком сконцентрироваться на нём. Так что мы можем ему верить. И в этом смысле вопрос номер один для нас — выявить предателя.

— Вопрос… — ещё больше помрачнел Бовкун.

— Второе, — продолжил Иван. — Не менее важно перекрыть возможность общения Богомола с арестованными. Может быть, стоит поговорить с чекистами насчёт перевода кабановцев на пару-другую недель из «Крестов» во внутреннюю тюрьму. Тогда уже провокаций, о которых предупреждает Монах, опасаться не придётся.

— Ну а с самим Монахом, что решаем?

— Для начала надо попытаться выяснить, нет ли у нас чего на этого Костю. Только у меня к тебе встречный вопрос, Никола, который волнует меня больше всего и на который я не могу найти ответа.

Иван поднял на друга ставшие вдруг пронзительно-грустными глаза:

— Серьёзно раненного, его привезли в Институт скорой помощи, где в эту ночь случайно дежурила Лиза. Как и откуда он, в прямом и переносном смысле лёжа на дне, за какие-то три дня сумел узнать, что она — моя жена, и организовать с ней встречу?

Глава 29

«Время искать, и время терять…»

Ерохин в третий или четвёртый раз перечитал послание. Поразмышляв затем ещё минут несколько, он, очевидно, принял решение и нажал на одну из кнопок.

— Слушаю, Нил Петрович, — раздался голос помощника.

— Пригласите ко мне Кондрашова.

Через пять минут старший следователь прокуратуры Антон Кондрашов вошёл в кабинет прокурора города.

— Вызывали, Нил Петрович?

— Вот, ознакомьтесь, Антон Викторович. Присаживайтесь…

— Анонимка, — поморщился Кондрашов, повертев письмо в руках. Тем не менее сел за стол и пробежал текст глазами. Затем, уже с заметно изменившимся выражением лица, прочитал письмо более внимательно, взял в руки конверт, изучил штемпель и лишь после этого серьёзно взглянул на Ерохина.

— Что скажете? — спросил тот.

— Да что тут сказать? Анонимка — анонимка и есть, Нил Петрович. По всей видимости, майор Кривошеин кому-то крепко поперёк горла встал!

— Н-да, — покивал прокурор, забыв улыбнуться. — Всем известно, что анонимка — штука пахучая. И кто-то может позволить себе её не нюхать. — Он поднял глаза на сидящего рядом следователя. — А мы обязаны! Обязаны, дорогой Антон Викторович…

Кривошеин снял трубку служебного телефона. Звонили из приёмной:

— Иван Фёдорович, комиссар ждёт вас.

— Спасибо.

Да, — в который раз подумал он, идя по коридорам Управления, — повезло им с «командиром». Вот уж действительно человек на своём месте. Правильно сказал когда-то Сизов[28]: «С такими людьми не только в разведку, но и — в атаку!»

— Садись, Иван, — не здороваясь, грозно насупился Соловьёв. — Я тебя, сидя, песочить буду. — Он взял в руки рапорт, который Кривошеин оставил утром у его помощника. — Такие, с позволения сказать, документы лично приносят, а не передают через секретаря. Ты бы мне его ещё по почте послал!

— Вас не было, товарищ комиссар. Поэтому я загрифовал, запечатал и попросил срочно вручить…

— Ладно, — перебил Соловьёв, — садись и давай ближе к делу. В первую очередь меня интересует, как ты догадываешься, наличие внутреннего врага. Для подключения Селиванова и начала расследования необходима хоть какая-то объективная информация. Мы не можем основываться только на сообщении, полученном таким путём от подобного «доброжелателя». Не тебе объяснять, чего от них можно ожидать, особенно в экстраординарной ситуации.

— Я абсолютно убеждён, товарищ комиссар, что это, к сожалению, правда.

Иван опустил глаза и тихо добавил:

— Только совсем не уверен, что нужно подключать людей Селиванова…

Он запнулся, однако тут же вновь взглянул на Соловьёва и договорил:

— Думаю, я сумею это сделать сам.

— Как тебя понимать?

— В двух словах не ответишь. С вашего разрешения, товарищ комиссар, я — по порядку. Дело в том, что этот Монах не только досконально, изнутри знает всю кухню, точнее — бандитскую систему Колчина. Он сам, так сказать, в стратегическом плане превосходит его. Именно поэтому тот и решил от него избавиться. И именно поэтому Монах сумел выжить. Он, как шахматист, постоянно просчитывает следующие ходы противника и опережает его, нанося упреждающий удар. Судите сами. Очевидно, он заранее как-то подстраховался от того, чтобы Богомол убил его сразу, — неслучайно его предварительно так основательно «обрабатывали». Далее — больница, откуда он, едва придя в себя, сбегает, несмотря на реальную угрозу смерти от ран и разных послеоперационных осложнений. Однако Монах идёт на это, потому что заведомо уверен, что Богомол его там отыщет. Как показали дальнейшие события, он был абсолютно прав и успел убрать голову буквально из-под топора. Но даже в этой экстремальной ситуации опять нашёл возможность нанести встречный удар, суть и значение которого мы не смогли сразу оценить и понять до конца.

Иван сделал паузу.

— В отличие от Колчина, именем которого он назвался, — тихо продолжил Соловьёв.

— Точно так, товарищ комиссар. Мы поняли, о чём он уведомляет Богомола, но не разглядели информации, адресованной нам, которую, как вы говорите, по почте не пошлёшь. И для того, чтобы сориентировать нас окончательно и конкретно, он вынужден был пойти на этот неожиданный и рискованный шаг… с моей женой. Поэтому я и утверждаю, что в данном случае мы просто не можем ему не верить. Да и косвенное подтверждение налицо: найти в течение нескольких часов в одной из городских больниц неизвестного с криминальными ранениями реально только по нашим каналам. И вот теперь, я подошёл к ответу на ваш вопрос о внутреннем враге…

— Ты считаешь, это — один из твоих людей, — помог ему комиссар.

— Так точно, — просто ответил Кривошеин.

С тяжёлым сердцем шёл Кондрашов на доклад к прокурору.

Последние дни он занимался исключительно этой злосчастной анонимкой. Зная Кривошеина не один год, он ни минуты не сомневался в его невиновности. Так что о бесстрастности говорить не приходилось. И чем больше набиралось данных, подтверждающих сведения, сообщённые в письме, тем сильнее становилось желание их опровергнуть. Однако, ему так и не удалось состыковать это субъективное желание с объективной возможностью. А чувства и эмоции к делу не подшивались.

Ерохину хватило одного взгляда, чтобы всё понять по выражению лица следователя.

— Присаживайтесь, Антон Викторович, — сухо произнёс он.

— Прежде, чем доложить результаты, Нил Петрович, — Кондрашов остался стоять, — хочу ещё раз повторить: я совершенно убеждён в том, что это всё — гнусная провокация в отношении майора Кривошеина.

— Дорогой Антон Викторович, — голос прокурора зазвучал ровно и как-то безынтонационно, — мы с вами не в судебном заседании. Давайте поэтому оставим пафос, а заодно и патетику, и обратимся к конкретным фактам, которые вам удалось установить, в результате предварительной проверки поступившей к нам информации. Сразу добавлю: как человек я не менее вас презираю источники подобного рода, а как прокурор не случайно дал это поручение именно вам, поскольку мне известно ваше высокое мнение о майоре Кривошеине. Так что, пожалуйста, садитесь и — я вас внимательно слушаю.

— Начну с того, что у Кривошеина вообще нет и никогда не было сберкнижки. Однако у его жены открыт счёт в сберкассе недалеко от дома. Именно на этот счёт восьмого апреля и были переведены пресловутые деньги в сумме трёх тысяч рублей, и перевела их действительно Дарья Степановна Клещёва, сын которой — один из активных членов разгромленной банды Макарова-Кабана — помещён в «Кресты». Банда эта, как известно, являлась основой преступной группы Колчина-Богомола, которая сейчас как раз и находится в разработке у специального подразделения, возглавляемого Кривошеиным.

— А где работает эта «богатая» мама?

— До недавнего времени она, уже будучи пенсионеркой, работала уборщицей в кинотеатре «Великан». Около года назад по состоянию здоровья уволилась. Согласно её показаниям, седьмого апреля к ней пришёл некий Петин друг, передал привет от сына и — вместе с номером счёта — наказ срочно перевести на этот счёт озвученную сумму. Он сказал, что сын сумел договориться со следователем, и тот обещал его выпустить.

— Понятно. И уборщица-пенсионерка побежала с утра пораньше в сберкассу.

— Почти. Только предварительно отвезла в ювелирный комиссионный на Рубинштейна «семейные реликвии» — бриллиантовую брошь и кольцо. Причём квитанцию из комиссионки она «догадалась» принести с собой на допрос. К этому должен ещё добавить, что, согласно внутритюремной агентурно-оперативной информации, Клещёв, вернувшись седьмого апреля с очередного допроса, сообщил, по секрету, двум сокамерникам, что надеется скоро выйти.

— А кто его допрашивал в этот день, вы не знаете?

— Знаю, Нил Петрович, — вздохнул Кондрашов. — Сам я, конечно, не стал пока, но… Попросил Водопьянова полистать дело, в порядке прокурорского надзора. Седьмого апреля Клещёв был на допросе у следователя Астахова и настоял на конфиденциальной встрече с майором Кривошеиным, заявив, что у него к начальнику есть «важный разговор». Однако, согласно протокольной записи, он всего лишь просил Кривошеина о внеочередном свидании с матерью.

— Согласно протокольной записи, сделанной кем?

— Кривошеиным, разумеется, — тихо ответил Кондрашов.

— Понятно, — глядя ему в глаза, спокойно проговорил Ерохин. — У вас всё, Антон Викторович?

— Не совсем. Я показал письмо экспертам. Они считают, что и стиль, и грамматика послания определённо носят искусственный характер. Вот заключение. Кроме того, на штемпеле дата отправления: «Восьмое апреля», то есть — самый день, когда только были переведены деньги. Всё это косвенно свидетельствует о продуманной, хотя и спешной акции по дискредитации майора Кривошеина. И ещё одна деталь. Ни он, ни его жена, по всей видимости, до сих пор вообще не знают об этих деньгах. Согласно документам, Елизавета Андреевна Кривошеина в последний раз сняла со своего лицевого счёта сумму в сто тридцать рублей как раз накануне, седьмого апреля, и больше в сберкассе не появлялась. В данной ситуации, Нил Петрович, было бы логично и правильно подождать, пока она узнает и скажет мужу, что на её счёт переведена такая сумма.

Кондрашов умолк и выжидательно взглянул на прокурора, лицо которого оставалось непроницаемо-бесстрастным.

И таким же, ничего не выражающим тоном Ерохин проговорил:

— Благодарю за добросовестную работу, Антон Викторович. Может быть, вы и правы. У меня к вам только маленький вопрос напоследок: как и откуда преступники могли узнать номер лицевого счёта Кривошеиной? И почему вы так уверены, что седьмого апреля она именно снимала деньги, а, к примеру, не проверяла таким образом поступление на этот счёт трёх тысяч?

Не получив сразу ответа, он поспешил добавить:

— Впрочем, это уже детали. Отчёт со всеми документами оставьте, пожалуйста, у меня и возвращайтесь к своим делам. У вас, думаю, за эти дни их поднакопилось немало.

Уже через десять минут после ухода Кондрашова Ерохин вызвал следователя по особо важным делам Пикалёва:

— Внимательно ознакомься с этими документами, Александр Николаевич, и возбуждай дело. Сегодняшним числом. В восемь утра придёшь ко мне за санкцией.

Глава 30

«Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло»

Возвратившись домой после ночного дежурства, Лиза прилегла и тут же заснула. Поэтому она не сразу услышала звонок. Мельком посмотрев на часы и накинув халат, подошла к двери.

— Кто там?

— Это я, Лиза.

Никола! Днём, в это время! У неё перехватило дыхание…

Бовкун, с почерневшим лицом, вошёл в распахнутую дверь и как-то необычно медленно (или долго?) закрывал её за собой. Наконец повернулся и, на какой-то миг взглянув на Лизу, вновь опустил глаза.

— Иван жив и здоров, — хрипло проговорил он, — это — главное.

—А неглавное? — выдавила она из себя, почувствовав, однако, невольное облегчение.

— Его арестовали сегодня утром.

— Кого арестовали? Ваню?

По-прежнему уставившись в пол, Никола обнял Лизу за плечо, провёл в комнату и усадил на диван.

— На самом деле, — лишь теперь он поднял на неё тяжёлый взгляд, — это — не более чем одна из тех возможных провокаций, о которых через тебя предупреждал нас твой «пациент». В этом не сомневается никто, включая комиссара.

— Тогда — почему?..

— Именно потому, что преступники боятся Ивана. Определённо пока ничего неизвестно, этим занимается прокуратура. Знаю только, что комиссар сразу же, утром, имел разговор с прокурором города, после которого собрал всех нас. Мы уже написали рапорты, составили и подписали коллективное ходатайство «наверх», сейчас готовятся другие необходимые документы, и сегодня вечером комиссар специально выезжает в Москву. — Никола коснулся её руки. — Такая у нас служба, Лизонька.

И вдруг добавил каким-то несвойственным ему, проникновенно-печальным тоном:

— Это — ещё не самое страшное, что случается в нашей работе…

В приёмной министра внутренних дел СССР царила деловая тишина. Редких в такие дни (накануне заседания Совмина) посетителей направляли к одному из заместителей или кому-нибудь из референтов. Исключение было сделано лишь для неожиданно приехавшего начальника Ленинградского управления.

Адъютант взглянул на часы. Отпущенные десять минут истекли. Он нажал на зелёную кнопку, расположенную на панели «вертушки», однако, она, мигнув пару раз, погасла. Чуть нахмурившись, офицер скользнул взглядом по массивной дубовой двери и вновь уткнулся в бумаги.

— И ты только ради этого сорвался и приехал? — спросил Серов. В тоне министра сквозило явное недоумение.

— Не только. Но ради этого — в первую очередь, — твёрдо ответил Соловьёв. — У меня таких ребят на пальцах одной руки пересчитать можно. Достаточно заглянуть в послужной список этого тридцатилетнего майора, которого мы меньше года назад едва не посмертно орденом наградили.

— Да, я помню. — Тон Серова смягчился. — Ладно. Оставь у меня эти бумаги. Завтра после Совмина попытаюсь «прижать» Руденко.[29]

— Очень хорошо бы попытаться, — негромко произнёс Соловьёв, — потому что на послезавтра я записался на приём в ЦК.

Глаза министра превратились в два стальных буравчика:

— Надеюсь, пока не к Генеральному?

— Нет пока, — всё так же спокойно ответил Соловьёв. И после секундной паузы уточнил: — Хотя стаж позволяет. Я ведь свой партбилет в декабре сорок первого получил. На Ленинградском фронте.

— Да, — вновь сменив тональность, почти ворчливо проговорил Серов, — в ЦК других дел нет, кроме как с твоим майором разбираться.

— Так мы с ним в одной парторганизации состоим, как-никак.

— Хорошо, хорошо, договорились! Приходи завтра в 17.00. Если задержусь — подожди уж…

Собственный рапорт комиссара оказался предпоследним документом в оставленной Соловьёвым довольно пухлой папке. Прочитав его не менее внимательно, чем остальные бумаги, Серов слегка вскинул брови:

— «…Персональное ручательство за майора Кривошеина И.Ф. прилагаю…».

Министр взял в руки небольшой плотный конверт, остававшийся в папке и лежавший как бы отдельно, и вынул из него… аккуратно соединённые лентой лампаса генеральские погоны.

— Я давно понял, что тебе, с твоими жизненными установками, надо было в адвокатуру идти, — ленивым тоном проговорил Богомол. — Там бы ты сделал более успешную карьеру. Главное — самостоятельную. Сейчас уже — что говорить!

Он демонстративно вздохнул и повернул голову к сидящему рядом с ним в машине человеку. Даже в полумраке кабины тот почти физически ощутил, как его полоснула холодная сталь глаз.

— Я обещал сохранить твоему Кривошеину жизнь, но и только! — Колчин вновь отвернулся, одновременно прикрыв ладонью зевок. — О его пакостнице-жене разговора не было, если мне память не изменяет. Кстати, почему это его посадили, а её — нет? Деньги же были переведены на её счёт?

— Она не служит в милиции — на время следствия ограничились подпиской. Да и куда она без него денется.

Богомол, слегка усмехнувшись, опять взглянул на собеседника:

— Короче, я своё слово держу: твой бывший начальник жив, хоть и за решёткой. Остальное — не мои и уж тем паче не твои проблемы. Теперь пора переключать служебное рвение — твоё и твоих коллег — целиком и полностью на розыск моего гадёныша.

— Ты его получишь, я же обещал. Только… ещё раз прошу: не трогай женщину! Ей и так досталось выше крыши, ни за что ни про что!

— Ни за что, ни про что!.. — процедил Богомол. — Девушка уже дважды — вольно или невольно — вмешалась в мои дела. Причём, как ни смешно, довольно успешно. А каждый должен отвечать за свои поступки! Особенно если они идут вразрез с моими планами.

— Не трогай её!

— А то — что? — почти брезгливо скривился Колчин. — Ладно. Встретимся ровно через неделю, тогда и вернёмся к этому вопросу. Может, удастся решить его к обоюдному удовольствию, в очередной раз. Всё опять в твоих руках. Так что — постарайся, дружок!

Не успел он проводить взглядом тёмную фигуру, растворившуюся в густом сумраке надвигающейся пасмурной ночи, как в машину сели водитель и верный Кореец.

Конечно, Богомол лукавил, говоря о «вине» жены Кривошеина. На самом деле его беспокоило другое. Даже не беспокоило, а волновало, и притом — по-настоящему.

Пойдя на поводу у времени и собственных амбиций, он, вместо того чтобы вылезти из ловушки, расставленной гадёнышем, похоже, увяз в ней ещё глубже.

Пожалуй, он жалел уже, что решил избавиться от своего главного милицейского врага подобным мудрёным способом, каких-нибудь несколько дней назад казавшимся ему таким красивым.

С одной стороны, действительно, нейтрализовав Кривошеина не в кипиш, без крови, Богомол убивал сразу нескольких зайцев. Во-первых, сводил к минимуму последствия гнилого захода гадёныша через жену Кривошеина. Во-вторых, вносил смятение в ряды спецов и мог без оглядки на них — а то и с их помощью! — разделаться наконец с самим гадёнышем. И в-третьих, получал реальную возможность вообще не опасаться их больше в будущем. У Богомола аж дух замирал, когда он думал о связанных с этой возможностью перспективах, учитывая наличие Трояна. Как неожиданно дёшево заполучил он его тогда, два года назад, «зацепив» на грызуне![30] А кто единожды предал, пусть даже «по уважительной причине»… Да…

Однако, существовала и другая сторона, второпях изначально упущенная из виду и непросчитанная.

Он сделал ставку на то, что прокуратура, заглотив наживку, сумеет раздуть из мухи слона и довести дело до логического завершения. А если нет? Вдруг у прокурорских акул в этот раз не получится? Ведь ни Кривошеин, ни жена его тех денег в руках не держали! Что тогда? Тихо надеяться, что если подозреваемого и выпустят «за недоказанностью», ментом ему больше не быть?

Нет, наживки было явно маловато, требовалась срочная подкормка. И в этом смысле Богомол мог только поблагодарить тех, кто оставил жену Кривошеина на свободе, за проявленный гуманизм!..

Глава 31

«Ибо человек не знает своего времени»

Заварив чай, Лиза присела у кухонного стола и вновь задумалась.

Дважды за эти последние, страшные дни вызывали её в городскую прокуратуру.

В первый раз допрос длился дольше двух часов. Следователь — как же его… Пикалёв! — интересовался её сберкнижкой, спрашивал, почему у Вани нет своего счёта и не было ли его у него прежде, задавал кучу странных и каких-то несуразных, как ей казалось, вопросов. При всём желании она так и не сумела сосредоточиться и отвечала довольно путано и не всегда точно. Лиза долго не могла уяснить, какое отношение может иметь её сберкнижка к Ваниному аресту? Полнейший абсурд! Придуманный, нереальный кошмар! Лишь после того, как её спросили, когда и что сообщил ей муж по поводу перевода на этот счёт трёх тысяч рублей, она начала что-то понимать, точнее — догадываться.

— Три тысячи! Господи, какая чушь! Мой муж никогда не сообщал мне ничего подобного. А если вы поинтересуетесь в сберкассе, то легко убедитесь, что у нас на счету в самые лучшие времена не было больше шестисот-семисот рублей.

В конце её попросили — она такое только в кино видела — прочитать протокол и расписаться на каждой странице. А также рекомендовали в ближайшее время не покидать города — полнейший идиотизм!

Второй — вчерашний — визит прошёл более успешно и вселил надежду. С Лизой беседовал уже другой следователь, Антон Викторович, который, безусловно, был настроен более доброжелательно — и по отношению к Ване, и к ней. Он сказал, что убеждён, что это — недоразумение, которое в ближайшее время разрешится. А на её робкий вопрос о возможности свидания с мужем ответил, что в том нет необходимости, поскольку уже через несколько дней Ваня, по всей видимости, будет дома. Боже! Неужели это правда?..

Резкий звонок заставил Лизу вздрогнуть. Она подошла к двери:

— Кто там?

— Гражданка Кривошеина? Повесточка вам, расписаться нужно!

«Господи! Что опять?» — успела подумать Лиза, открывая…

Ничего хорошего от срочного вызова к Ерохину Кондрашов не ждал. Тем не менее то, что он услышал, повергло следователя в шок.

— Около часа назад, — без лишних предисловий хмуро проговорил прокурор, — Кривошеина обнаружена мёртвой у себя дома. Пожалуйста, Антон Викторович, берите машину и срочно выезжайте!

Кондрашов почувствовал, как на голове у него растянулась кожа. Взглянув в водянистые глаза Ерохина, он мысленно поздравил себя с тем, что не взял с собой оружия. И, круто развернувшись, молча вышел из кабинета.

— Старший оперуполномоченный, капитан Барышев, шестнадцатое отделение, — отрекомендовался здоровяк в штатском, встретивший его в квартире Кривошеиных.

— Что скажете, капитан?

— Тело было обнаружено замом начальника спецотдела Городского управления майором Бовкуном. Он со своими людьми и криминалисты с Литейного только что уехали. Комиссар приказал пока передать дело нам — по территориальности. Смерть наступила около пятнадцати часов назад. По всему похоже на самоубийство. Она ведь была врачом, ну и… вроде как, сделала себе укол. Экспертиза, понятно, ещё своё слово скажет. Вот, оставила записку — очевидно, мужу. Всего два слова. Видимо, дописать не успела, или — не нашла что…

Опер протянул ему стандартный двойной лист в клетку, вырванный из школьной тетради:

«Милый, прости…»

— Видимо… — Кондрашов осмотрелся. — Где она находилась?

— Записка? Да прямо на столе…

— Женщину, спрашиваю, где обнаружили?! — Барышев явно начинал действовать ему на нервы.

— Так тут же, за столом и сидела.

— Здесь?

— Так точно.

Окинув взглядом стол, Кондрашов попытался выдвинуть ящики, но они оказались запертыми.

— Тетрадь криминалисты забрали?

Он заглянул в спальню.

— Эксперты взяли шприц, ампулы… А… а тетради никакой не было. Только этот листок и ручка.

— Очень интересно…

Следователь прошёл на кухню.

— Подойдите сюда, капитан!..

Оперуполномоченный возник в дверном проёме почти сразу.

— Чай попить она тоже, «видимо, не успела»?..

— Она должна была клеву оставить! — прошипел Богомол. — Понимаешь? Я тебя лишь ради клевы посылал![31]

— Да ты сам глянь, — Кореец достал смятую ученическую тетрадку. — Вот! Почти всю тетрадь измарала. Она меня, вроде, и не слышала, то есть сразу как вольтанулась[32]. Только это и писала — я не успевал страницы переворачивать…

Он говорил что-то ещё, но Богомол уже не слушал.

Неужели — впервые в жизни! — придётся ложиться на дно, прятаться, тихариться, ждать у моря погоды? Не добив гадёныша, самому уподобиться ему?! И всё потому только, что этот гундосящий недоносок — бажбан, валет, бивень! — не сумел «уговорить» вмазанную хорошей дозой бабу написать пару заранее подготовленных строк?!!

Кривошеину отныне терять нечего, он теперь и цивильный не менее опасен будет. Если — не более! И на Трояна сейчас рассчитывать не приходится — неизвестно вообще, как он переживёт случившееся. Плюс гадёныш, который уже вскорости оклемается…

Да, это — вязало! Если не вилы!..[33]

Неожиданно зазвонил телефон. Колчин сделал знак Корейцу заглохнуть и молча поднёс трубку к уху.

— К вам — гость! — услышал он голос Кузьмина. — И мне очень не нравится его вывеска!

Не успел Богомол, так и не издавший ни звука, положить трубку — раздался звонок в дверь.

«Троян нарисовался — больше некому! Резво шустрят живоглоты!»

— Отопри. — Он слегка мотнул головой и строго взглянул на Корейца: — Но секи в три шнифта![34]

Тот кивнул, достал пистолет, щёлкнул предохранителем и лишь затем открыл.

На пороге действительно стоял Троян. Держа руки в карманах и будто не замечая Корейца, он медленно, как бы нехотя, вошёл и, не спуская с Колчина остекленевшего взгляда мутных, неправдоподобно тусклых глаз, приблизился почти вплотную.

Остановившись наконец, он неторопливо вынул пачку «Беломора», вытряхнул папиросу, убрал пачку обратно в карман, достал зажигалку, прикурил… И всё это — странно спокойно, по-прежнему молча и неспешно.

— Я не думаю, что тебе надо было приходить сюда… — начал Богомол.

Однако договорить не сумел, потому что в следующую секунду пуля разнесла ему кадык.

Кореец не успел даже заметить, как и когда Троян выхватил волыну.

Он отреагировал лишь на выстрел, чисто автоматически нажав на курок и выпустив почти всю обойму в уже мёртвого Бовкуна…

Глава 32

Ночное бдение

— Вон у того дома притормози, Олег, — попросил Саныч.

— Где?

— Да прямо у подъезда.

Круглов остановил машину около красивого старого дома на Большой Пушкарской, заглушил мотор и взглянул на сидящего рядом учителя.

— Не передумал откровенничать? — спросил тот. — Тогда пошли.

Они поднялись по широкой лестнице на четвёртый этаж. Здесь Саныч открыл тяжёлую дверь морёного дуба и щёлкнул выключателем. Справа, на стене, зажглась неяркая лампа под зеленоватым абажуром, осветив уютную прихожую.

— Добро пожаловать в мою берлогу!

Олег вошёл вслед за хозяином и закрыл за собой дверь.

Саныч нажал ещё на один выключатель, и по комнате, на пороге которой замер Круглов, разлился приглушённый свет двух напольных ночников. Правая стена — вся сплошь, до потолка — была занята книжным стеллажом. Слева, в углу, стояла широкая тахта, а напротив неё, тоже в углу — высокий торшер и старинное кресло-качалка. Прямо, у окна, находились массивный письменный стол и замечательное кожаное кресло с овальной спинкой и кожаными же подлокотниками. Лишь двадцатидюймовый монитор современного компьютера вносил, пожалуй, некоторую дисгармонию в общую обстановку. Больше в комнате не было ничего. Если не считать завешенного тяжёлой портьерой — Олег не сразу заметил его в полумраке — входа в небольшой альков.

— Проходи, располагайся, — хлопнул гостя по спине Саныч. — Ты где предпочитаешь разговоры разговаривать: в комнате или на кухне?

— Да, в принципе, всё равно…

— Если всё равно, идём на кухню. Кофе пьёшь по ночам?

— Стаканами!

Они прошли на довольно просторную, прекрасно оборудованную кухню.

— Я вот тоже «злоупотребляю». В Германии же забыли, что такое настоящая джезва, там, в основном «кафе-машины» — кофеварки всех видов и невозможностей.

— А у нас всё больше растворимый — ни вкуса, ни аромата. Так, видимость запаха…

— Во-во! А из кофеварки — кофе без «правильной» пены… Это ж ещё хуже, чем коньяк без лимона! Всё жить спешат, время экономят: пьют на ходу, едят на ходу… Для любой немки что-то самостоятельно приготовить не из полуфабриката — подвиг, достойный книги рекордов Гиннеса. Совсем другой менталитет! Кстати, ты знаешь, кто придумал коньяк лимоном закусывать? Нет? Николай Второй, Царство ему небесное! Французы сколько веков коньяк пьют? А не допёрли до лимончика… Про Грузию с Арменией уж молчу! Ладно, собственно, пока я кофеварю, ты мог бы уже рассказывать, Олег, — одно другому не мешает.

— А курить здесь можно?

— Дыми. Пепельница — на подоконнике…

— М-м-м-м… Как кофеёк-то пахнет!!!

— Достань чашки, кофеман! Нет, не эти, левее… Не смотри, что керамика — в них остывает медленнее, я это у итальянцев подглядел. Ну так, итак…

— Знать бы, с чего начать, — вздохнул Олег и сделал первый, осторожный глоток. — Начну уж прямо с вопроса. Скажи, пожалуйста, Саныч, можно ли при помощи этой вашей чёрной магии, например, заставить человека выпрыгнуть из окна или напугать его до смерти — в буквальном смысле, или…

— Достаточно, я понял. Ты только про кофе не забывай… Помнишь нашу «КаКу»?

— Классную Конституцию?

— Её самую.

— Ещё бы! Такое разве забудешь! Два пункта — первый: «Учитель всегда прав!», второй: «Если учитель неправ — смотри пункт первый».

— Я сейчас не столько о содержании говорю, сколько о названии. Конституция действительно классная! Назови её, например, «Конституция класса», не меняя ни точки внутри — и что будет? Пшик, хоть и тоже «КаКа». С магией ситуация обратная… — Саныч сделал паузу и неожиданно ухмыльнулся, не спуская с Олега вдруг потемневших глаз. — Её как ни назови, чёрной, белой или серой в крапинку, магия — магия и есть. И она может всё. Ну, или почти всё. Был бы доступ к телу.

— Доступ к телу?

— Угу.

— Как это понимать?

— Может, правильнее начать не с ведьмовского ликбеза вообще, а с твоего рассказа, в частности, о том, чем вызван сей повышенный интерес к эзотерике? И по возможности — с максимально подробным, детальным изложением сюжета.

— Хорошо, — согласился Круглов. — Только, я надеюсь, вас не нужно…

— Не нужно, — перебил Саныч с лёгкой улыбкой. — «Тайну вклада» я тебе гарантирую.

— Лады… Вам говорит о чём-нибудь имя Монах?

Удивлённо взметнув бровь, Саныч отпил из своей чашки и, не отрывая глаз от её чёрного круга, переспросил:

— Имя?

Затем, чуть пожав плечами, мотнул головой:

— Извини…

— Ну, не имя — кличка, — поправился Круглов. — Этот человек в течение последних лет двадцати являлся основной головной болью правоохранительных органов, причём не только питерских…

И Олег рассказал учителю всё: и о событиях последнего времени, и о своих выводах и подозрениях, и о совещании у генерала, и о присутствии там человека из ФСБ.

Потягивая ароматный кофе, Саныч слушал молча, не перебивал и не задавал вопросов. Только в выражении лица его что-то неуловимо изменилось. И цепкий взгляд следователя — чисто автоматически — отметил эту почти незаметную метаморфозу, приняв её за напряжённую сосредоточенность специалиста. Хотя сам «специалист», доведись ему увидеть себя в этот момент, назвал бы это несколько иначе. Например, сосредоточенной настороженностью…

— …Вот, собственно говоря, и всё, — закончил Олег и вопросительно взглянул на Саныча.

— Всё… — эхом отозвался тот, встал, потянулся и посмотрел в окно. — Люблю я это время года. Небо светлеет прямо на глазах. Всё-таки природа не изобрела ничего прекраснее питерских белых ночей! — Он вновь обернулся к Олегу. — Ну и чего ты ждёшь от меня?

— Хотелось бы знать, что вы… ты обо всём этом думаешь и можешь ли помочь?

— Что касается первой части вопроса, то, хотя картина очевидна, прости меня, даже для тебя, поразмышлять тут есть над чем. Тем паче, видишь, и кагэбэшник ваш — того же мнения. При том что, в отличие от тебя, имеет целый штат консультантов.

— Каких консультантов?

— А ты не знаешь? Ещё в КГБ существовала эта специальная структура, парадоксальная, кстати, по сути своей, когда под крышу одного управления свели воедино и серьёзных учёных, занимающихся проблемами внеземных цивилизаций и космического оружия — короче, материалистов чистой воды: астрофизиков, микробиологов, химиков, — и тех, кого в народе до сих пор величают экстрасенсами. Терпеть ненавижу! Это ж надо было придумать такое гаденькое словцо! Так вот, как ты понимаешь, ФСБ унаследовала эту фирму. В Питере отдел этих самых «сенсов», думаю, по-прежнему находится на Крестовском. И твой эфэсбэшный коллега наверняка с ними посоветовался, прежде чем нанести визит в вашу контору. Кстати, когда я говорил, что здесь есть, над чем призадуматься, то имел в виду именно этот визит, точнее — сам факт визита.

— А что здесь особенного? Он посоветовался там, я советуюсь с вами, а вместе…

— Вот о «вместе» пока не надо. — Саныч надавил большим и указательным пальцами себе на глаза, сделал пару массирующих движений и утомлённо взглянул на своего ученика. — Уступи место мысли, Олег, иногда это не вредно. Ты же профессионал! Я, честно говоря, просто удивлён, как вы с твоим генералом легко повелись…

— Что значит «повелись»?..

— Значит — попались на удочку. Проанализируй ситуацию поосновательней. К вам часто наведываются представители этого учреждения, да ещё такого ранга? Ты в каком звании? А многих гэбэшников знаешь старше капитана? Итак, приходит сей «настоящий полковник» и заявляет твоему генералу, что его интересует этот… покончивший с собой бандюган. То есть, если не врёт, то, по крайней мере, лукавит, не говоря всей правды, ибо, как выясняется, знает о нём куда больше вас. Зато ты, очевидно, сходу решил покорить его своей откровенностью. Зачем надо было вылезать с этим обобщением в его присутствии — большой вопрос для меня.

— Просто я уже пытался объясниться с шефом на эту тему. Он и слушать не стал!

— Конечно, попробовать ещё раз поговорить с ним ты не мог! Тут же одним местом почуял, что будешь и услышан, и поддержан новым благодарным зрителем! А вот мне интересно знать именно, как бы он себя повёл, что сказал и предпринял — выложил информацию сам или просто поблагодарил и ушёл — в случае, если бы ты промолчал об этих своих… «неординарных» выводах.

— Что вас, собственно, так настораживает и сердит? Какая разница в том…

— Большая, Олег, — вздохнул Саныч, — большая. Тебе известно, какой информацией он располагает? Что намерен предпринять? Он даже не счёл нужным посвятить вас в свои планы! Смотри, как он ушёл от вопроса твоего шефа, который, подобно тебе, почти сразу согласился лично поучаствовать в деле. А ведь ещё накануне и слушать тебя не желал!

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что пока он успешно использует вас чуть не втёмную. И хорошо, если только пока.

— Да при чём тут «использует», если у нас с ним одна цель…

— Серьёзно? Какая?

— Найти этих …

— Скажи, пожалуйста, а зачем вам нужно их находить?

— Как зачем? — вскинулся Олег.

— Так, зачем?! Для чего они нужны вам? Даже не «они», а «он» или «она»? Заказчик проявится сам, рано или поздно, заняв место этого… Монаха. А вот исполнитель для чего вам понадобился? Вы хотите поблагодарить его за то, что он в одиночку и без затей выполнил работу, с которой весь ваш департамент не мог справиться много лет?

Круглов усмехнулся, закурил очередную сигарету и ответил, всё так же постоянно сбиваясь с «вы» на «ты»:

— Вы, наверное, не очень ясно представляете себе, что такое организованная преступность в целом и бандитский передел, в частности, в современных, постоянно меняющихся условиях. Когда вчерашний уголовный авторитет с незаконченным средним, в лучшем случае, сегодня, имея в кармане два-три диплома ведущих вузов, превращается в крупного бизнесмена или банкира с огромными и — заметь — чистыми капиталами, его тянет на новые подвиги и завтра хочется попробовать себя уже в большой политике. Одного такого «симпатягу» мы пару часов назад наблюдали — вот яркий пример: «весь вечер на арене!» А ты видел, с каким обожанием на него смотрели девчонки? А ребята? Ведь практически каждый из них прибегал к его помощи или искал у него защиты! И каждый оказался в итоге ему обязанным.

— Ага, «монастырь тоже я разрушил»… Ты немного отклонился в сторону, Олег, ушёл от конкретного вопроса. Не нужно с таким пафосом разъяснять то, что сегодня общеизвестно. Я хоть и за границей живу, но не в джунглях Амазонки пока…

И, задержав на своём бывшем ученике взгляд, Саныч добавил уже несколько другим тоном:

— Что ты цитируешь мне своего коллегу из ФСБ? Я же спросил, для чего он нужен тебе. Что вы с генералом объективно хотите и можете предъявить ему? Обвинение в разгроме питерского криминалитета? В доведении до самоубийства или до инфаркта при помощи чёрной магии? Ты ж понимаешь, что это абсурд, бред?! А если бы всех этих бандюганов снайперы с чердаков перещёлкали, ты бы тоже стал так надрываться в поисках киллеров?

— Да, — твёрдо ответил Круглов, — потому что в любом варианте меня интересовал бы заказчик.

— Чудесно! Но я-то тебя спрашиваю об исполнителе. Зачем тебе нужен человек, по сути дела оказавший такую солидную помощь твоей конторе?

— Вы так его защищаете, будто он вам брат родной…

— Уж не знаю, какой он мне брат — родной, двоюродный или… — в голосе учителя зазвучали металлические интонации, — сиамский близнец. Может, и вовсе сестра! Только у нас с этим человеком гораздо больше общего, чем у тебя с твоим гэбэшным коллегой, который мне определённо не нравится. А ты, совсем как он, опять уходишь от ответа.

— Да вот он я, никуда не ухожу, — попытался улыбнуться Олег, однако шутить передумал. — Просто, честно говоря, твоя позиция меня… удивляет.

— Ты спросил, могу ли я помочь в твоём деле, и я должен решить это для себя, поскольку не считаю возможным, подобно тебе, кидаться сломя голову в сомнительные авантюры.

— Теперь ещё и авантюры!

— Безусловно. И чтобы окончательно определиться с нашими позициями и развеять твои последние иллюзии, давай вместе зададимся вопросом, с которого, пожалуй, логичнее было бы начать, вместо того чтобы спрашивать, зачем этот человек тебе.

Саныч наклонился к Олегу и очень внятно, хотя и тихо (отчего это прозвучало ещё более зловеще) поинтересовался:

— А для чего этот человек ему? Как, ты думаешь, поступит с этим деятелем, ежели его удастся найти, разумеется, ваш эфэсбэшный друг?

Несколько мгновений учитель и ученик в полной тишине просто смотрели друг другу в глаза. Затем Круглов — скорее не желая соглашаться, нежели споря или отрицая очевидное — медленно повертел головой.

Саныч лишь криво ухмыльнулся и всё так же тихо продолжил:

— По-твоему, у него есть альтернатива?..

Глава 33

Посвящение (4 августа 1978 года)

Девочка смотрела на звёзды, стоя у открытого окна, и не сознавала, что плачет. Плакала она как-то странно, без всхлипываний, почти беззвучно, совсем не по-детски. Даже хриплый присвист, обычно сопровождавший каждый вдох и выдох её, никак себя сейчас не проявлял. Она дышала свободно, полной грудью, жадно впитывая густые ароматы августовской южной ночи. Полная луна, неправдоподобно яркая и как будто посвежевшая, выплыла на небосвод из остывающего моря и с гримасой понимания и сопереживания заглянула в заплаканное лицо.

Это была двенадцатая встреча луны и ребёнка, встреча, происходившая регулярно, раз в год — в ночь рождения девочки. Весь год потом жила она воспоминаниями об этих встречах, а ожидание следующей, заветной, всякий раз помогало пересилить мучительные кошмары других ночей, когда надсадный хрип раздирал бронхи, а растрескавшиеся, распухшие губы, сконцентрировав пульсирующую боль, выплёвывали прокушенный шланг кислородной подушки, которая уже не помогала. Сколько раз, задыхаясь и корчась в конвульсиях, пережила она ужас умирания?! Сколько раз возвращалась к жизни, не чувствуя в себе силы жить?!

Радость бытия, переполняющая душу любого ребёнка, была неведома девочке. Она страдала, и, казалось, не существовало силы, способной облегчить её муки. Только одна ночь в году гарантировала ей абсолютное отдохновение от болезни — ночь, когда она родилась за час с небольшим до рассвета.

Девочка стояла у открытого окна и о чём-то тихо разговаривала с полной луной. Сегодня ей исполнялось двенадцать лет.

Почти неделя прошла после её дня рождения, но что это была за неделя! Шесть безоблачных дней и шесть безмятежных, ничем не омрачённых ночей! Что случилось? Куда делась истязавшая её шесть с половиной лет — полжизни! — болезнь с противным и каким-то куцым названием «астма»? Надолго ли оставила её? И оставила ли? Или только затаилась на время? Неужели этот кошмар ушёл навсегда? Возможно ли подобное счастье?

Задаваясь этими или похожими вопросами, перебирая их в сотый раз, как любимые игрушки в заветном ящике, девочка собиралась на пляж. Впервые в этот свой приезд сюда, к тётке, на каникулы она искупалась в море только вчера. Господи! Какое это было блаженство: закрыв глаза, слегка покачиваясь, лежать на воде и вдыхать резкий солёный воздух, отдав себя всю ласковому солнцу и нежному морю. А главное — чувствовать, как постепенно освобождаешься от многолетнего страха перед болезнью, точнее, от многолетнего ежеминутного ожидания муки.

Больше всего на свете сейчас ей не хотелось тащить с собой кислородную подушку, но убедить тётку в том, что днём бояться нечего — приступы случаются только по ночам — не удалось. Та заявила, что без подушки попросту не отпустит её.

Народу на пляже было, как всегда, немного. Это был так называемый «дикий» пляж, и не пляж даже, а кусочек побережья, ограниченный с обеих сторон небольшими мысками. Сюда приходили только местные, в основном после работы: окунуться, смыть дневную усталость, нагулять аппетит перед ужином, «приговорив» бутылочку-другую доброго крымского винца, и отправиться восвояси.

На сей раз лишь какая-то бабулька в колпаке из газеты, сидя на раскладушке, выясняла отношения с двумя неслухами-внуками да ватага пацанов чуть в отдалении играла то ли в войну, то ли в «казаков-разбойников». С шумом и гамом носились они среди прибрежных камней, периодически споря и уточняя, кто из них пока только ранен, а кто — увы! — уже убит окончательно.

Девочка направилась к месту, которое ещё вчера облюбовала, — у самого мыска, в противоположном конце пляжа. Несколько огромных валунов образовали там своеобразный грот, где можно было расположиться с максимальным комфортом: загорать, но при необходимости уйти и в тень; плавать, но не бояться утонуть — так как было неглубоко, а она не очень хорошо плавала. Наконец, под одним из камней имелась выемка, в которую вполне поместилась бы ненавистная кислородная подушка.

Однако, не пройдя вдоль берега и половины пути, девочка начала испытывать какое-то непонятное беспокойство, перешедшее вскоре в чувство необъяснимого страха, а затем и паники. Она хотела остановиться, повернуть назад, но вместо этого только ускорила шаги, уперев взгляд расширенных, немигающих глаз в приближающиеся каменные глыбы. Она уже не руководила ни своими чувствами, ни своими желаниями, ни своим телом. Она больше не принадлежала себе, находясь во власти смертельного ужаса.

— Здравствуй, Агата, — услышала девочка довольно приятный, хотя и несколько резкий женский голос.

На том самом месте, где вчера она нежилась на солнце, в шезлонге сидела незнакомая дама. На ней была элегантная красная шляпа, довольно длинное пёстрое платье с преобладанием чёрного и красного — очень красивое и очень дорогое, модные красные туфли и (почему-то) длинные, почти до локтя, тончайшие красные перчатки. Густые, чёрные, отливающие синевой волосы украшали редкие нити седины. В руках женщина держала, поигрывая ею, фиолетово-чёрную, абсолютно свежую розу.

— Надо же, как удачно назвали тебя родители. Мария Кирилловна и Анатолий Фомич прямо как в воду смотрели. Ну, что ты застыла, как неживая?

В чёрных, бездонных глазах вспыхнула искра — вспыхнула и тут же погасла.

— Иди сюда, золотко, устраивайся поудобнее, нам нужно о многом поговорить. Ведь я к тебе с поручением. От твоей прабабушки…

Странно, Агата сразу поняла, о какой из прабабушек идёт речь. Чего только не рассказывали о ней в их посёлке, каких легенд не выдумывали! И ведьмой называли, и в колдовстве обвиняли, и в связи с нечистой силою… Отец ещё шутил и говорил, что подобная слава у них, в степях Молдавии и Бессарабии, где на каждого жителя по пять гадалок и по две ведьмы приходится, подобная слава дорогого стоит! Только умерла-то эта прабабушка так давно, что отец и сам её почти не помнил.

Как бы в ответ на эти мысли, незнакомка продолжила с лёгкой усмешкой:

— Именно потому, что ты опоздала родиться, ягодка, прабабушка и попросила меня встретиться с тобой.

Женщина говорила негромко, спокойно, почти ласково. Тем не менее едва уловимые в её голосе металлические нотки заставляли содрогаться. Ужас буквально парализовал девочку, однако дыхание оставалось хотя и учащённым, но свободным!

— Прежде всего, знай, что тебе нечего больше бояться. Болезнь ушла навсегда, и это, — чуть заметный кивок в сторону кислородной подушки, — ты можешь оставить здесь, она никогда уже не понадобится. Врачи скажут родителям, что ты «переросла» болезнь, что такое иногда случается… Только помни, деточка, — женщина наклонилась, приблизив своё лицо почти вплотную к лицу Агаты, и взгляд чёрных глаз в очередной раз обжёг холодом, — помни: ничто и никогда не происходитпросто так!

Не спуская с Агаты немигающих глаз, незнакомка медленно выпрямилась и откинулась в шезлонге.

— А теперь я должна выполнить то, ради чего здесь. Сейчас ты узнаешь, что ждёт тебя и твоих близких. Но главное, я передам тебе великие тайные знания твоей прародительницы! Ты сможешь заглядывать в прошлое и провидеть будущее, помогать одним и карать и обрекать других! Владея тайной, ты станешь подобна…

Женщина осеклась и криво усмехнулась:

— Впрочем, суди сама. Дай-ка мне руку…

Через мгновение девочка ощутила, что сжимает в липкой ладони какой-то предмет. Она разжала пальцы и увидела овальной формы чёрный камень в простой серебряной оправе.

— Этот оникс — не украшение, не талисман и не амулет. Он, скорее, инструмент, который поможет тебе в будущей работе. И чем усерднее станешь ты трудиться, тем могущественнее и богаче будешь. Придёт время, и, продолжая дело многих поколений предков, ты выведешь собственную формулу жизни — с тем, чтобы передать её дальше.

C этими словами незнакомка вновь вонзила в неё свой взгляд и вдруг перешла на шёпот — громкий и резкий, как шипение змеи перед броском:

— А теперь смотри мне в глаза, слушай и запоминай…

Агата не знала, какая сила толкнула её на это безумство — отправиться на ночь глядя неведомо куда!.. Она чувствовала только одно: надо во что бы то ни стало разыскать бабку (почему-то именно так нарекла она эту не старую ещё женщину) и вернуть оникс, избавиться от кошмара, который та вложила в её душу, от груза, свалившегося на её плечи, от всех этих молитв, стихов, заговоров, рецептов, примо’в, которые, непонятно как, бабка впихнула ей в голову!

Она прекрасно помнила, как выскользнула в ночь из тёткиного дома. Но что было дальше? Как смогла очутиться здесь, на пустынной улице какого-то незнакомого городка?

Никогда ещё не оказывалась она так далеко от дома, совершенно одна, без взрослых! Было ли ей страшно? Уже нет. Девочка точно знала: страшнее, чем было, не будет. Просто потому, что страшнее не бывает!

Давно рассвело, но в сером, пасмурном небе солнце даже не угадывалось. По какому-то внутреннему наитию пошла она дальше: сейчас направо… так, теперь — прямо… Слева должна быть парикмахерская, а напротив, за изгородью, — красный кирпичный дом, её дом!

Неожиданно из-за угла с радостным визгливым потявкиванием выскочила маленькая собачонка, а следом за ней — девочка лет десяти. Увлечённая игрой со своей пушистой шалуньей, она не обратила особого внимания на Агату и пробежала бы мимо, если б та не обратилась к ней с вопросом, не в этом ли доме живёт… и не назвала полное имя бабки. Остановившись, девочка удивлённо и даже несколько настороженно взглянула на Агату:

— Да, она жила в этом доме…

— Как так жила? А теперь что, не живёт?

В ответе девчонки сквозило откровенное недоумение:

— Скоро три года, как… ну, как её нет… — договорила она после лёгкой запинки.

— Три года… Куда же она делась?

— Ты что, взаправду не понимаешь? — Похоже, терпение юной собаководки лопнуло. — Она умерла.

— Умерла, — тихо повторила Агата и… открыла глаза.

С минуту лежала она, не шевелясь и чутко прислушиваясь к себе. Вдох, глубже… Теперь выдох… Вдох, выдох… А сердце бьётся так, что даже слегка подташнивает…

Такое обыденное, короткое «умерла» объяснило ей всё. В свои двенадцать лет Агата не смогла бы выразить этого словами, но то ощущение запредельного, потустороннего, какого-то вселенского ужаса, которое она испытала при встрече с бабкой, вряд ли могло явиться при общении с живым человеком. Смутное чувство оформилось в уверенность: с ней разговаривала мёртвая …

Резкий крик одинокой чайки вывел девочку из оцепенения. Вскочив, она огляделась: закатное солнце уже кровавило воду, на пляже не было ни души…

Дрожа всем телом, Агата начала лихорадочно собираться.

«Приснится же такое! Могла ведь вообще не проснуться! Господи, какая жуть! Как было страшно! За такие сны молоко давать надо! Чёрт, где же часы? Уже наверняка больше семи! Тётка прибьёт! И правильно сделает. Ну куда же делись часы… А это что?»

Нащупав «что-то», она засунула руку в карман и достала оттуда… овальной формы чёрный камень в простой серебряной оправе.

Глава 34

Ночное бдение (Окончание)

— Весёлый конспектик: земля с кладбища, подвалы, кровь младенцев… — Олег убрал записную книжку и ручку в карман пиджака, висящего на спинке стула. — Готовый сценарий фильма ужасов. Остаётся только придумать, что я скажу народу, отправляя его на поиски этих, с позволения сказать, вещдоков.

— А тебе ничего никому говорить не надо. Для начала найди народ, который не жалко. — В тоне Саныча не угадывалось и намёка на шутку. — Пусть проведут дополнительную экспертизу и дадут официальное заключение. Хотя, повторяю: я бы на твоём месте не торопился играть с огнём! — так же сурово добавил он и поднялся. — Ещё по кофейку?

— Да у меня и так сна — ни в одном глазу!

— У меня — ни в двух, но кофе сварю, уж извини.

— Извиняю. А знаешь, Саныч, из тебя бы классный следователь получился.

— Не подхалимничай, лучше чашки ополосни пока.

— Слушаюсь. Так я не совсем понял, могу ли рассчитывать на твою помощь?

— Видишь ли, как это ни грустно, ситуация у нас с тобой, похоже, тоже… безальтернативная…

— То есть? Безальтернативная «да» или безальтернативная «нет»?

— Ты будешь смеяться, но это решать тебе, друг мой.

— Я уже вообще ничего не понимаю!

— Да всё очень просто, — пояснил Саныч, помешивая в джезве «кофеёк». — Я не до конца уяснил пока, что за фрукт этот полковник. Одно могу повторить: он всё больше мне не нравится. При этом цель его — совершенно очевидна и отвратительна. И если ты по-прежнему намерен помогать ему в её достижении, то я тебе, безусловно, не помощник. Причём руководствуюсь не только нравственными принципами! Судя по всему, тебя впечатлила вся эта история с уголовниками. Тем не менее ты, естественно, не в состоянии правильно и в полном объёме оценить силу и, так сказать, профессиональные возможности этого или этой мистера — миссис Икс. А равно и степень опасности, которая угрожает любому, кто попытается что-то предпринять против этого «икса». Однако, можешь поверить, так же, как для меня, это не секрет для тех, кто консультировал вашего комитетчика. Вот он и решил отличиться за чужой счёт, подставив кого-то и максимально обезопасив себя, а заодно и свой департамент. — Саныч иронически усмехнулся. — А то без уголовного розыска, несомненно, ФСБ — совершенно беспомощная структура!

— Во-первых, мы — не совсем уголовный розыск. А во-вторых… Положим, мне этот Белов тоже мало симпатичен. Но и допустить продолжения деятельности пресловутого «икса» мы просто не имеем права.

— Да? Что ж, валяй, не допускай, — хмыкнул Саныч, наливая кофе в чашки. — Только позволь полюбопытствовать, о какой такой «деятельности» ты говоришь?

— О переориентации на государственные и политические институты и возможности незаметного прихода во власть так называемых криминальных авторитетов!

— Ага, а то там их уже сегодня мало! Не смеши меня. Это байка, придуманная Беловым для вас с твоим генералом. И вот больше всего меня интересует, как раз, для чего ему это понадобилось. Здесь — ключ к разгадке всего ребуса. Поэтому-то я и предлагаю тебе самому определиться с приоритетами. Решай, что для тебя важнее: неоправданно опасная и малоперспективная охота за ни в чём особо не провинившимся перед людьми человеком-невидимкой, которого полковнику ФСБ Белову почему-то очень хочется найти и уничтожить, или реальная возможность — с моей помощью — размотать весь клубок уже произошедшего фактически криминального передела, расставив всё на свои места. — Саныч с явным удовольствием отхлебнул кофе. — Иными словами, выполняешь ли ты, прости за высокий стиль, свой долг и непосредственные служебные обязанности или идёшь в услужение к мало приятному типу из спецслужб, подвергая себя и своих людей смертельному риску во имя достижения сомнительной цели и удовлетворения его кровожадных амбиций.

— А ты можешь объяснить, почему так уверен, что Белов парит нам с шефом мозги?

— Если в нескольких словах, то ответственно заявляю: вхождение во власть таким нетрадиционным путём, мягко говоря, проблематично.

— Почему?

— Это называется: в нескольких словах, но подробно. Ладно. Видимо, без небольшого ведьмовского ликбеза нам, всё же, не обойтись. Ты знаешь, какой аргумент в защиту подлинности «Слова о полку Игореве» привёл в своё время Пушкин? Он посадил в лужу всех сомневавшихся одним вопросом: «У кого из современников хватило бы на это таланта?» Чему ты улыбаешься?

— Нет, ничего. Просто я сегодня постоянно ощущаю себя опять в роли ученика на твоём уроке. Теперь ещё и Пушкин!

— Между прочим, я абсолютно убеждён, что гений Пушкина был явлен миру князем Тьмы. Я уж не говорю про внешность, характер, образ жизни и биографию поэта… Возьми только его творчество! Первое же большое произведение — «Руслан и Людмила» — насквозь пронизано дьявольщиной и ведовством. А «Медный всадник»? А «Каменный гость»? А поздняя проза?! Даже сказки… Нет, Александр Сергеевич, определённо, был там своим человеком. Так вот, возвращаясь к нашей теме… Думаешь, это так просто: пошептала бабушка что-то, поплевала, в ладоши хлопнула — и дело в шляпе? Колдовство, магия, ведовство — называй, как хочешь, — вещь серьёзная, работа тяжёлая и совсем не такая безопасная, как кажется. И товар продуцирует штучный, который «на поток» не поставишь.

— То-то все газеты забиты объявлениями!

— Угу. Надеюсь, тебе не нужно объяснять разницу между генералом и ефрейтором? Так вот, девяносто девять процентов объявлений в газеты дают «ефрейторы», зарабатывающие на человеческой беде и глупости. А оставшийся процент — в лучшем случае — «сержанты». Ни один «генерал» этого делать не станет. Ему это просто не нужно, потому что те, кому он помог, рассказали о нём другим куда лучше, чем дешёвая заказная статейка в бесплатной газетёнке. Я ведь не случайно привёл тебе слова Пушкина. Не так много найдётся даже среди «генералов» тех, кто, во-первых, сможет, а во-вторых, захочет делать что-то подобное тому, что сотворили с твоими уголовниками. Тем более — лезть в политику. Я уже говорил, что деление на чёрную и белую магию очень условно. Правильнее было бы разделить самих «магов» на три категории — хотя и эта классификация не бесспорна: тех, кто совершает только добро (я лично таких не знаю), тех, кто исключительно творит зло (их совсем не так мало, между прочим) и — самая распространённая категория — те, кто делает и то, и другое. Чтобы было совсем понятно, возьмём первое попавшееся объявление в газете, типа: «Сниму порчу и сглаз, верну любимого». Для человека несведущего, вроде тебя, это совершенно равнозначные процедуры, на самом же деле — вещи диаметральные. Потому что, если снятие порчи, пусть с натяжечкой, можно считать добром, то «возврат любимого» — иначе говоря, приворот или отворот — самое настоящее наведение порчи. Вернуть любимого таким образом можно. Только — без любви. Это страшное насилие над человеком, воздействие на его психику, в результате которого он оказывается прикованным некой невидимой цепью к тому, с кем решил расстаться, кого, быть может, ненавидит всеми фибрами души. А разорвать эту цепь — не в силах! В итоге подобная процедура укорачивает «любимому» человеку жизнь и, как и любая другая порча, ведёт вообще к очень негативным для него последствиям — от несчастных случаев и тяжёлых заболеваний, типа рака или так называемого «высыхания», до сумасшествия или самоубийства. Что? Знакомая симптоматика?

— Да уж!..

— Так что с равным успехом и с большей пользой для общественной безопасности ваш «друг» мог бы направить свои усилия против всей этой шушеры, если у него других забот нет. И искать особо не надо — бери любую газету и шуруй по списку. Однако его интересует только этот, нынешний, конкретный случай. Далее. Основной ведовской постулат гласит: «За всё нужно платить. За „ничто“ и получишь „ничто“». Причём плата должна максимально соответствовать уровню работы. В данном варианте речь идёт о сумме такой астрономической, что не приходится сомневаться в наличии особых условий оплаты и неких побудительных мотивов, которыми руководствовался наш «икс». Следовательно, это — локальный эпизод. А ваш эфэсбэшник явно пытается преувеличить возможные последствия и перспективы! И последнее. Порчу можно продуцировать, её можно снять. Только одного нельзя сделать: её невозможно уничтожить.

— Как? А куда же она девается, например, когда её снимают?

— Усиленная, возвращается к своему отправителю.

— То есть, к тому, кто её навёл?

— Здрасти вам! С какой стати? Тот, кто её наводил, — всего лишь исполнитель, а если говорить совсем точно, то, вообще, посредник между заказчиком, заплатившим ему за работу, и тем самым Поставщиком, который располагает этим «товаром» в неограниченных количествах. Порча — любая: приворотно-отворотная, на одиночество, неудачу, болезнь или смерть — наводится от имени заказчика, который её купил, сознательно совершив, тем самым, неискупимый грех перед Богом, по сути, пойдя на сделку с дьяволом. И здесь продолжает действовать всё тот же закон: «За всё нужно платить». Поэтому, честно говоря, я не очень завидую тому умнику, который «заказал» эту вашу гоп-компанию. Равно, как и любому, кто решил бы попытать счастья аналогичным образом в других сфэрах.

— Хорошо, а если человек, в результате умер?

— Значит, порча перейдёт на его ближайших родственников, пока кто-то из них не надумает от неё избавиться и не обратится к толковой бабуське.

— А если покойник был одинок?

— Вернётся сразу к заказчику. Так что, если кому-то и пришла бы бредовая мысль взойти подобным макаром на политический Олимп, он вряд ли подошёл бы даже к его подножью. Кроме того, я не стал рассказывать о разных степенях защиты, природной и искусственной, или благословении, которые делают просто невозможным наведение порчи на некоторых людей… Олег, я понимаю, что тебя эта тема захватила своей новизной, тем не менее давай не будем на ней зацикливаться. А углубился я в подробности единственно из желания объяснить, почему так уверен в том, что Белов намеренно вводит вас в заблуждение. Вот зачем ему это понадобилось — вопрос! Касаемо же ситуации в целом, у меня есть некоторые соображения. Но вначале тебе нужно определиться с собственной позицией.

— Считай, я уже определился.

— В этом случае ты должен пообещать, что точно выполнишь все необходимые действия, какими бы абсурдными или непонятными они ни казались. Это в твоих же интересах.

— Можно хотя бы узнать, о чём речь?

— Ты не понял? О той самой «защите», без которой ты имеешь все шансы очень скоро перейти из состояния в положение.

— Даже так? — попытался улыбнуться Круглов.

— Только так, — спокойно уточнил его учитель.

— Договорились. Обещаю.

— О’кей! Когда там у нас полнолуние?.. — Саныч взглянул на висящий около двери большой красочный календарь. — Вау, послезавтра! Чудесно. Я дам координаты одной женщины, живёт она километрах в сорока от города. Тебе нужно будет поездить к ней в течение нескольких дней и очень чётко, то есть скрупулёзно проделать всё, что она скажет. Зовут её Агата. А сейчас всё-таки пройдём в комнату, и я там продиктую список вещей и продуктов, которые при этом понадобятся и которыми тебе нужно обзавестись ещё сегодня. Да, вот ещё что! Когда вы встречаетесь у генерала?

— В шесть.

— Это точно?

— Абсолютно.

— А ты бы не мог потом вывести своего комитетчика «подышать» минут на пять?

— Не знаю даже… Это непросто. Хочешь на него взглянуть?

— Хотя бы посмотреть, если уж ты не можешь предложить что-нибудь более существенное!

— Например?

— Например, волос.

— Какой волос?

— Хороший вопрос, — Саныч состроил смешную гримасу. — Любой. Главное — чтобы его. А из какого места выдернут — не суть…

Проводив наконец своего ночного гостя, он вернулся в комнату, устало опустился в кресло-качалку и в задумчивости прикрыл глаза.

С одной стороны, откровение Круглова явилось для него полной неожиданностью, и почти четырёхчасовое ночное бдение потребовало колоссальных психических и энергетических затрат. С другой — он усмотрел в этом явный знак свыше — не предупреждение, а именно знак. Кому, как не ему, знать, что в жизни ничего не происходит просто так. В ней нет места для подобных «случайных» совпадений — всё подчинено закону. Никакое доброе дело не остаётся безнаказанным, и за любое зло приходится платить десятикратно…

Именно в этот — единственный за двадцать лет — день судьба (или рок) вновь свела Антиподов лицом к лицу, чтобы тут же развести снова — возможно, навсегда. И тот из них, который был лучшим — потому что был настоящим — в трудную минуту пришёл к учителю за советом и помощью. Точно так же, как он, учитель, в свой чёрный день вынужденно прибегнул к помощи того — второго, худшего…

Впрочем, какой там «учитель»! Учителем он был когда-то, в прошлой жизни, как говорят романтики. А теперь он — так… стрелочник, направляющий поезда по нужному пути. Или — под откос! Главное в этом деле — соблюдать технику безопасности. Иначе стрелочник рискует остаться без башки. Раньше срока…

Открыв глаза, он резко встал и произнёс вслух, как будто Круглов всё ещё находился рядом:

— Да, Олег, ты даже не представляешь себе, как нам с тобой повезло.

И, криво усмехнувшись, добавил — значительно тише:

— Друг с другом…

Короткий звонок в дверь окончательно вернул его к действительности. На часах: четверть шестого. «Однако! — подумал он, направляясь в прихожую. — Кажется, я знаю, кто это. Очень хотелось бы ошибиться, только, боюсь, не с моим счастьем! „Второго отделения концерта“, похоже, не избежать…»

Глава 35

Агата

Агата старалась не очень сердиться. Другой вопрос, насколько у неё это получалось!

Дней десять уже как прилетел — и до сих пор не дал о себе знать. Такого не было ещё ни разу и означать могло только одно…

Всё равно — мог хотя бы позвонить! Нет, все мужики — прожжённые эгоисты, топором тёсаные: что мужья-любовники, что такие вот… друзья-последователи!

Впрочем, чего уж слюной брызгать зря да на мёд исходить? Бабка бы никогда ничего не сделала без своего резона…

После того памятного пляжного знакомства (Агата хмыкнула: «пляжного знакомства»… даже мысленно не произнесла она слова «передача» ) прошло несколько лет, прежде чем она попробовала погадать школьным подружкам. Просто так, от нечего делать… Тем не менее точность её прогнозов поразила, помнится, многих. Тогда же, лет в пятнадцать, с удивлением нашла в Библии и Молитвослове те молитвы, которые знала наизусть. Заговоры — на всякий случай — записала в тетрадь, хотя ни о чём таком всерьёз ещё не помышляла. Да и бабка сразу сказала, что всё это возможно только после тридцати, «когда нагуляешь опыт да определишься с детьми и семьёй».

По окончании техникума она уехала работать в Тольятти, где параллельно поступила в вечерний институт. И вот там уже познакомилась с интересными ребятами, которые занимались медитацией…

Она медленно идёт вдоль пустынного берега и не знает — рассвет это или закат, новый ли день спешит на смену уходящей ночи, или та заступает свой пост. Огромный красный диск солнца висит над самой водной пучиной! Волны и ветер… Но она не чувствует ни холода, ни сырости, ни солёного дыхания океана — только радостная лёгкость и абсолютный, неведомый доселе покой переполняют всё её существо…

А навстречу медленно бредёт Он — Наставник. Длинный пурпурный балахон играет на солнце чёрными складками, низкий капюшон скрывает лицо — всё, целиком. Она не знает и никогда не увидит Его лица…

С Ним нельзя говорить о мирской суете, житейских делах. Для «низких» тем Он слишком высок, а потому обижается и сразу уходит. Зато сколько радости доставляют ей их беседы с Наставником о Космосе, о жизни Души, о БОГЕ…

— Что такое Любовь, Наставник?

— Когда ты встретишь человека и поймёшь, что он — это ты, только противоположного пола, лишь это и будет Любовь.

— А какая из религий — истинная?

— К БОГУ ведёт огромное множество дорог. И все они истинны — если, конечно, ведут к БОГУ…

— А БОГ? Что есть БОГ?

— БОГ наделён многими качествами. Но людям известны лишь некоторые: сила, богатство, слава, знание, красота… Единицам доступно отречение. Хотя БОГ одарил человека своими качествами, человек не может быть БОГОМ. Ибо качества БОГА бесконечны, а человеческие качества имеют начало и имеют конец. Только когда люди поймут это, они вспомнят свои настоящие качества и вернутся в Вечное Царство, где будут служить БОГУ, выполняя любое его желание, так же, как ОН служит им, выполняя все желания их. БОГ всегда даёт только то, что заблудшая душа желает.

Она мгновенно вспомнила, сколько раз обращалась к БОГУ с мольбами, а получала — лишь то, что получала…

— Прости, Наставник, но уж как я просила ЕГО, когда болела и медленно умирала моя сестра, как умоляла! И что же? Сестра умерла. БОГ ответил мне: „Нет!“

— ОН сказал: „Душа её вечна, а тело всё равно умрёт.“

— Я много раз просила БОГА усмирить мою гордыню, однако ОН не внял моей просьбе, не забрал гордыню. ОН ответил: „Нет! Гордыню не забирают, от неё отказываются.“

— Меня радует, что ты слышишь ЕГО. Когда ты начнёшь видеть то хорошее, что даёт БОГ, исчезнет плохое. Но для этого потребуется немало времени, труда и терпения.

— Я просила БОГА даровать мне терпение, только БОГ опять сказал: „Нет!“

— ОН сказал: „Терпение — результат испытаний. Его не получают в дар, а заслуживают.“

— А счастье? Ведь на просьбу о счастье я тоже услышала „нет“!

— БОГ сказал, что даёт благословение — будешь ли ты при этом счастлива, зависит от тебя. Нет счастья выше, чем искреннее служение ЕМУ! Однако, чтобы приступить к преданному служению Верховной Личности ГОСПОДА, нужно отречься от всего плотского и мирского: мяса, алкоголя, секса, моды, косметики. Вера в БОГА — единственный путь к Вечному Блаженству, единственная возможность освобождения от материальных пут. Готова ли ты к этому?

— Не знаю, Наставник… Наверное, ещё нет. Это очень непросто: отказаться от плотского, самому пребывая во плоти. Часто это мучит не только тело, но и душе доставляет боль. Боль… Почему БОГ отвечает „нет“, когда чада ЕГО просят уберечь их от боли?

— Именно потому, что страдания отдаляют человека от мирских забот и приближают к НЕМУ.

В Царстве Божьем хватает места всем и всему, да из него и невозможно выйти. БОГ — везде во Вселенной. И Вселенная — тоже ЕГО.

Когда-то жил царь, который подчинил себе множество народов. Он стал великим и вознёсся так, что позавидовал БОГУ и захотел затмить ЕГО величием своим. И призвал он церковников, и спросил: „Кто более велик: я или БОГ?“ Служителям ГОСПОДА ясен был ответ. „О великий царь, — сказали они, — суди сам: ты можешь выгнать нас из своего царства, а БОГ — нет.“

Ты просишь у БОГА силы, и ОН, услышав эту просьбу, посылает испытания, дабы закалить тебя.

Ты хочешь мужества — ГОСПОДЬ дарует тебе опасности.

Ты молишь о мудрости и получаешь проблемы, над которыми приходится ломать голову.

Ты желаешь благ — БОГ наделяет тебя возможностями, о которых большинство людей не смеют и помыслить.

Наконец, ты мечтаешь о любви, и ОН посылает к тебе нуждающихся в твоей помощи. БОГ внял твоим молитвам.

— Но, Наставник, я не получила ничего из того, о чём просила!

— Ты получила всё, что тебе было нужно. И сможешь, надеюсь, осуществить миссию, на которую только одна и способна. Тебе уже открылось немало истин, но это ничто в сравнении с тем, что лишь предстоит познать на пути совершенствования, разрушая деяния и помыслы нечестивых. Твоя душа просит помощи, но ты же постоянно сама ищешь сомнительных приключений, создаёшь трудности и проблемы!

Идёшь ли ты по пути, ведущему к БОГУ, покажет время, ибо ещё очень многое необходимо сделать тебе, чтобы достичь высокого духовного уровня.

Он никогда не прощается, заканчивая их беседу, так же как не здоровался, появившись и начиная её. И тщетны были её попытки разглядеть на песке следы Его. Он приходит Ниоткуда и уходит Никуда. Лишь длинный пурпурный балахон, отдалённо напоминающий тогу тибетских монахов, играет в солнечных лучах чёрными складками…

…Да, эти сеансы медитации тогда многому научили её, на многое открыли глаза. Но она была слишком юной, а мирские искушения такими сильными — и плоть требовала своего! Жизнь ставила перед ней вопросы, с которыми к Наставнику не обратишься. Да и времени ни на медитацию, ни на подготовку к ней уже не хватало.

Вот тогда-то и начала являться по ночам бабка. Не сниться, а именно «приходить», балансируя на неосязаемой грани, отделяющей явь от сна, память от забытья, реальность от фантазии, жизнь от смерти. Однако, хотя для неё не существовало запретных тем, и ответить она могла на любой вопрос, спрашивать её ни о чём не хотелось. Говорила бабка только правду, но правда эта была всегда злой и неизменно жестокой. И не было случая, чтобы что-то из предсказанного не сбылось! Она всегда являлась, дабы предупредить о чем-то плохом или дать очередное «задание». Именно поэтому Агата так ненавидела эти ночные визиты, ненавидела и боялась. Боялась не бабки, нет — к этой потусторонней «голограмме» она со временем привыкла. Страшило её именно ожидание очередного откровения. Правда, до тех пор, пока она ограничивалась гаданием и не начала заниматься ремеслом всерьёз, бабка особо не напрягала. (Агата вновь усмехнулась про себя: «Шизофрения носила вялотекущий характер».)

Ситуация изменилась после возвращения домой и рождения дочери, когда ей самой пришлось избавляться от порчи. Тот факт, что кто-то посмел и сумел сделать это в отношении неё, привёл Агату в неописуемую ярость. Цыганка, к которой она обратилась за помощью, была тоже несколько шокирована:

— Зачем я тебе? Ты сама всё можешь!

Наблюдая потом за её работой, заранее зная, что она сделает или скажет, Агата убедилась: это правда! И решилась…

Начала с подруги, от которой ушёл муж. Порча была качественная, на одиночество, делалась во время свадьбы… И «отделала» она добросовестно: уже через месяц у этой подруги неожиданно, от рака, умерла тётка. Но перед смертью она призвала племянницу к себе, чтобы покаяться и попросить прощения. И та простила…

Довольная бабка поздравила с почином:

— Вот видишь, как у тебя хорошо получилось! А теперь попробуй приворожить!

— Не хочу я людей портить.

— Портить… — в мгновенье от бабкиного благодушия не осталось и следа. — Не «портить», а использовать дар в полной мере и за настоящую цену, не размениваясь по мелочам. Я говорила тебе, что это должно стать делом всей жизни, а никак не дополнительным источником дохода. Да, крупно повезло мне с наследницей!..

И через некоторое время Агата сделала-таки свой первый приворот. А уж потом… Отвороты, отделывания и привороты выстроились в «общую очередь». Только бабке всё было мало.

— Слишком ты добрая, а быть добренькой — самое простое. Ты «по доброте душевной» уже вышла замуж. И кому от этой твоей доброты легче или лучше стало?

Да уж! Кто знает, как сложилась бы жизнь, не предупреди бабка заранее, что замужем она будет не больше пяти лет, а потом либо разведётся, либо овдовеет. И она, как всегда, безоговорочно поверила. И отказалась от любви, выйдя замуж за почти случайного, нелюбимого — первого встречного, как говорят в народе. С мужем они действительно прожили недолго, и хотя он её любил, рассталась Агата с ним спокойно и без сожаления.

Накануне свадьбы бабка тоже пожаловала с предупреждением: «Смотри, девушка, не промахнись, не будь упряма, не иди против себя, против судьбы! Наслаждайся тем, что есть, пусть даже недолго!..»

Но она считала себя чересчур умной и взрослой. И слишком любила Валерку…

После замужества, почти каждую ночь видела она один и тот же сон: они идут навстречу друг другу, проходят мимо, делают ещё несколько шагов и оборачиваются — одновременно!.. В этот миг она всегда просыпалась и всегда — в слезах. А в результате, так и не найдя покоя, не сумев от любви сбежать, попросту убила её, сделав самоотворот и укоротив себе жизнь.

Во время войны в Приднестровье Валерка служил сначала командиром роты, а потом и комбатом. На передовой батальоны меняли еженедельно, и он иногда приезжал на побывку. Как она просила его не ехать больше, оставить эту никому ненужную войну! А он отвечал, что честь офицера — это всё, чем он располагает, и «бросить войну» — значит бросить ребят, которыми командует и которые верят ему. И в разведку, и на переговоры Валерка всегда ходил сам и один — именно потому, что не мог даже вообразить себе, как бы он сообщил чьим-то родителям о гибели сына. И ребята боготворили его! Она, почему-то вспомнила, как он объяснял ей, что если слышен грохот и разрыв снарядов, то это наши обстреливают, если же снаряды ещё и воют, то это нас бомбят…

Молить Бога — всё, что ей оставалось. И она, некрещёная и отмеченная, молилась — неистово и страстно! Может, поэтому и ранило его, и отправили в госпиталь, куда-то в Россию, на несколько месяцев…

А потом родилась Любка — незадолго до того, как они с мужем разбежались окончательно. И многие считали, что она — от Валерки. Он сам, вернувшись, долго всматривался в «малую», пытаясь угадать что-то своё, и даже немного расстроился, когда она сказала, что ребёнок не его …к сожалению. Его родители дважды приезжали — просили прекратить их отношения, а сестра, дура, вообще, считала, что она Валерку приворожила.

Он же так и остался для неё загадкой. Однажды они зашли в церковь, и Валерка вдруг начал ставить свечки и молиться. Она была не на шутку удивлена, что-то сказала по этому поводу… А он взглянул на неё — как-то странно, не как обычно… И тихо и очень серьёзно ответил — словно попрощался:

— Любовь к женщине рассеивается, как туман. А любовь к Богу вечна!

Вот после этого она и сделала — то, что сделала…

Бабка была в ярости. Сказала, что таких неблагодарных дур ещё не встречала! Не для того передавала она ей тайную веду, чтобы она так глумилась, сумасбродствовала и позорила род! А потом неожиданно посоветовала уехать подальше.

— Куда уехать? У меня здесь дом, хозяйство… Да и клиентура, между прочим!

— Ничего, хозяйством разживёшься, клиентурой — тоже, народу там поболе будет, чем тут, в миллион раз. И дом тебя уже ждёт. Утром получишь телеграмму: твоя питерская тётка отошла. Езжай, «вступай в наследство»!

Так, «нежданно-негаданно» Агата и оказалась здесь, в Петербурге. Или почти в Петербурге: от площади Победы до ворот её дома — полчаса на машине…

Глава 36

И настало утро…

Стрелка спидометра плавно курсировала между «70» и «80». Круглов спешил. Нужно успеть заскочить домой и поспать хотя бы пару часов. Сутки без сна давали себя знать.

Вся эта чертовщина изначально как-то слабо укладывалась в его прагматичном мозгу. Но факты — вещь упрямая, и то, во что поначалу никак не верилось (просто потому, что такого не может быть), в результате длительного и подробного анализа, приняло очертания вполне допустимой гипотезы, а затем превратилось в единственно возможную версию, хоть как-то объясняющую столь неожиданное крушение мощной и незыблемой — каких-нибудь полгода назад — империи Монаха.

Только объяснение это само по себе мало что давало Круглову и, как это ни смешно, не столько приближало к успеху, сколько отдаляло от него. Особенно если принять во внимание отношение к этому бати, генерала — человека, которого Олег не просто любил и уважал, а почитал, пожалуй, не меньше, чем отца родного…

Он улыбнулся своему непроизвольному «не меньше» вместо «как» и связанному с этим воспоминанию.

То ли в девятом, то ли в десятом классе, видя, как большинство мальчишек пытаются подражать ему, совсем недалеко ушедший от них по возрасту Саныч припёр на урок Библию (что в те годы — в самом конце семидесятых — наверняка, могло рассматриваться как криминал), и они дружно выясняли, чем «почитание отца своего» отличается от «сотворения кумира». Именно тогда Саныч отменил на своих уроках обязательное приветствие вставанием каждого вошедшего взрослого.

— Вы дома встаёте, когда в комнату входит кто-нибудь из родителей? — просто спросил он в конце, когда, казалось, все и всё уже обсудили. — Нет? Почему же тогда вскакиваете, как «ванька-встаньки», при появлении посторонних дядь и тёть, даже если это ваши учителя? Или вы им обязаны больше, чем жизнью?

Да, Саныч умел спросить! Помнится, за этот «педагогический просчёт» ему объявили выговор, однако с нововведением вынуждены были смириться. Во всяком случае, во время его уроков в класс не входил никто.

Зато потом, когда он опоздал на церемонию последнего звонка и тихо проскользнул в актовый зал уже после скучных, дежурных выступлений директора и «почётных» гостей, они, как по команде, встали: вдруг, совершенно спонтанно поднялись с мест три выпускных класса и их родители — почти весь зал. Офонаревший Саныч так и застыл у дверей. А они стояли и ждали, в полной тишине, пока не встанут все: эти самые гости, директор, другие «правильные» педагоги — все. И лишь затем устроили ему овацию…

Так, перепрыгивая мыслями с пятого на десятое и чувствуя, что усталый мозг уже не в состоянии сосредоточиться на чём бы то ни было, Олег подъехал к своему дому.

— Ну что? — с демонстративной суровостью спросила жена, едва он вошёл в спальню. — Будешь уверять меня, что вы всю ночь квасили с твоими одноклассничками?

Она повернулась на другой бок, к нему спиной.

— Нет, Свет мой, — он чмокнул её в щёку и поплёлся в ванную, — не смогу. Я — на автопилоте…

— Между прочим, тебя разыскивает некий полковник Белов, до самозабвения чем-то обеспокоенный и обуреваемый тем же вопросом, что и я! — крикнула Светлана вдогонку.

— Каким именно? — Он пустил воду и выглянул в коридор, чтобы услышать ответ.

— На фига тебе сотовый, если ты его постоянно отключаешь? — ответила жена, выходя в коридор и зевая.

— Совсем не постоянно. — Он закрыл было дверь, однако, тут же распахнул опять. — Белов сказал, что звонил мне на мобильник?

— Ты только что чуть не оставил себя вдовцом, а Гулю — сиротою. Хорошо, я увернуться успела! — обиженно произнесла Света, направляясь на кухню. — Алконавт!

— Он сказал, что звонил мне на мобильник? — нетерпеливо повторил свой вопрос Олег.

— Да! И представь себе, у меня нет оснований ему не верить, — она поставила чайник, — потому что сама несколько раз пытала счастье. Хотела даже номер Натальи дать, но потом, передумала. А что ты так загоношился?

— Да, видать, авитаминоз разыгрался, — попытался он вернуться к прежнему тону и, закрыв-таки дверь, забрался, наконец, под душ.

«Только бы сон не сбежал!» Олег подставил лицо под тёплые струи…

Он прекрасно помнил, что не давал Белову номеров своих телефонов. Служебный, понятно, не вопрос! А вот домашний и тем более сотовый! Круглов прикинул, сколько времени потребовалось бы… Нет, даже полковнику ФСБ нескольких часов явно не хватило бы. Его номера просто так не «пробьёшь»! Значится? Значится — одно из двух… А собственно, почему «из»? Либо одно, либо оба — так точнее!

Либо Белов зачем-то заранее собирал информацию о нём (Олег представил себе тоненькую папочку: «Дело №… Круглов Олег Михайлович» — и усмехнулся), либо у полковника ФСБ был информатор среди сотрудников РУБОП, причём кто-то из близких Олегу людей. И вчерашний «хвост», в этом случае, вырос отсюда. Но это уже перебор, чреватый для самого Белова, по меньшей мере, потерей погон с последующей переквалификацией в управдомы!

При всей серьёзности ситуации было в ней что-то идиотическое, отдающее дешёвкой и дуростью.

— Может, удостоишь ответом? — Приоткрыв дверь, Светлана заглянула в ванную.

— Что случилось, Свет очей моих?

— Я спросила, будешь ли ты завтракать?! Кроме того, напоминаю, что тоже не возражала бы умыться и привести себя в маломальский порядок — мне на работу, между прочим! И наконец: что отвечать этому извергу, если он позвонит опять? Поблагодарить за напоминание о том, что я замужем?

— Завтракать буду часа через два — если успею. Ванную освобожу через пять минут. Извергу скажи, чтобы звонил на службу, здесь, мол, по-видимому, я уже не появлюсь.

Всё, мозги отказываются функционировать дальше. Сейчас — спать!

Белов швырнул трубку на рычаг одного из телефонов, установленных у него в кабинете и, откинувшись в кресле, обеими руками потёр лицо. Он безумно устал, однако и ночью не смог заставить себя заснуть. Он вообще плохо спал в последнее время — после того, как решился на эту опасную, но такую перспективную игру.

«На том свете отоспимся!» — любил говаривать Белов подчинённым, не задумываясь о том, что эта мрачная шутка больше похожа на заведомую ложь. Потому что, во-первых, он не верил в существование «того света», а во-вторых — отнюдь не собирался пока умирать.

Проворочавшись с час на диване в смежной с кабинетом комнате, он вновь принял обжигающе-холодный душ и вернулся за письменный стол. Слишком многое было поставлено на карту. Слишком многое, чтобы не сказать — всё!

Исчезновение двух офицеров из службы наружного наблюдения не может долго оставаться незамеченным. Самое позднее — завтра ему придётся писать подробные объяснения, куда и с какой целью они были направлены. А это для него равносильно саморазоблачению — со всеми вытекающими…

Нет-нет, выход должен быть, и он его обязательно найдёт! Главное сейчас — разыскать этого чёртова Круглова…

Глава 37

И настало утро… (Продолжение)

«Чёртов Круглов», не открывая глаз, провёл рукой по полу рядом с кроватью и, не обнаружив того, что искал, улыбнулся. «Светка! Что б я без тебя делал?! — мысленно обратился он к жене, перед уходом предусмотрительно переставившей будильник подальше. — Если сейчас не зазвонит второй — подаю на развод и тут же…» Про «тут же» додумать он не успел. На смену головоломному поначалу, но уже теряющему силу звонку старенького гиганта «Витязя» пришёл-таки возрастающий зуммер мелкого «Casio», на второй минуте гнусного пиканья которого можно смело вызывать психиатра и брать бессрочный больничный.

Круглов сбросил себя с кровати и открыл наконец глаза в поисках «врага». Будильник стоял на подоконнике. Олег вдавил кнопку и, взглянув на циферблат, резко заторопился.

Вернувшись из ванной, он вставил было в розетку шнур отключённого домашнего телефона, но… очевидно передумал по нему звонить и достал сотовый.

— Капитан Свинцов внемлет вам!

— Привет. Ты у себя сейчас?

— Я-то у себя. А вот вас с утра уже шеф спрашивал, велел зайти, как объявитесь. Шибко он мрачный сегодня. И дважды звонил этот самый полковник. — Свинцов непроизвольно понизил голос. — Оставил свои телефоны, просил, чтобы ты ему позвонил.

— Там «труба» есть? — Олег прошёл к письменному столу в гостиную, часть которой служила ему кабинетом.

— Есть. Пишешь?

— Давай.

— Девятьсот тридцать четыре…

— Хорошо. Я подъеду через час, и ты мне сразу будешь нужен. До того, как я пойду к бате, учти!

— О чём речь, секундомер включён, гражданин начальник!

— Трепло, — беззлобно бросил Олег напоследок и отсоединился.

С полминуты затем он молча размышлял о чём-то, глядя на листок с записанным номером, и наконец всё же отщёлкал его на своём мобильнике…

Огромный «БМВ», шурша колёсами по гравию, миновал кирпичные будки охраны и медленно въехал в открывшиеся ворота. Следовавший за ним «лэндровер» свернул направо, на боковую дорожку, и, проехав метров двадцать, остановился у небольшого деревянного домика.

— Хочу немного пройтись. Тормози! — бросил Белый водителю лимузина.

Тот послушно остановил машину.

Светловидов вышел из авто и, зажмурившись, сладко потянулся:

— Где мои шашнадцать лет!..

— Что вы сказали? — не расслышал водитель.

— Ехай уже дальше! И передай, чтобы кофе сварили!

Автомобиль вновь зашуршал шинами по центральной аллее, ведущей к огромному «барскому дому». Сам же «барин» не спеша направился следом, полной грудью вдыхая пьянящий утренний аромат окружающего соснового леса.

— Ну и на какой мы стадии? — почти ласково поинтересовался он несколько минут спустя у вышедшего навстречу Барона.

— Молчат, падлы. Правда, их пока особо не обижали, как ты велел. Вот их коры фээсбэшные…[36]

— Я тебя про кофе спрашиваю, — Белый лукаво взглянул на «наперсника», — а ты мне всякую гадость в руки суёшь! — Он явно пребывал в приподнятом настроении. — Ладно, идём, в кабинете потолкуем. Кофе пусть туда принесут[37].

По широкой дубовой лестнице они поднялись на второй этаж и через просторную библиотеку, выдержанную в английском стиле — с резной мебелью, массивным деревянным потолком и мраморным камином, — прошли в изысканно обставленный кабинет.

Здесь Пётр Ильич уронил себя в кресло у кофейного столика. Затем выждал, пока впорхнувшая следом русалка с подносом — в накрахмаленном мини-передничке «до самого ничего» — поставит кофе и грациозно удалится, скромно демонстрируя весь арсенал своих скрытых возможностей. После чего наконец отхлебнул из изящной чашки и всё так же жизнерадостно поднял глаза на Барона:

— Повествуй, друг мой Санчо.

— Взяли их без пыли, — начал тот и, присев напротив, положил «коры» с краю на столик. — С Лосем на их же аппарате привезли сюда. Закрыли раздельно и пока не прессовали. Я только попробовал потолковать с каждым. Один лается, второй — малость поспокойнее.

— Лает, говоришь? — Белый почти брезгливо раскрыл и пробежал одно из удостоверений. — Нехорошо. Но перевоспитанием их заниматься не будем.

— Да вколем дурь — расколем!

— Не будем, Барон, мы ни вкалывать, ни колоть. Это тебе не менты-долдоны — пусть живут здоровыми. Проявим человеколюбие и отпустим. Попозже… — Светловидов небрежно швырнул удостоверение обратно на стол и, не обращая внимания на удивлённо-вопросительное выражение лица соратника, сменил тему: — Какие новости о нашем любимом крёстном?

Он налил себе вторую чашку и закурил.

— Есть новости. — Барон достал из кармана, аккуратно развернул и протянул через стол лист бумаги. — Арнольд привёз новую маляву. Монах требует, чтобы со сходняком не тянули.

Белый взял письмо, внимательно его прочитал, потягивая кофе. Затем ещё с минуту молча подымил сигаретой и наконец вымолвил:

— Торопится старик, — он загасил окурок, — боится не успеть…

— Во-во! Арнольд ещё сказал, что пахан вроде ищет кого-то, чтобы завалить раньше, чем его самого закопают. Толком он ничего не знает, но говорит, что какой-то мудлон, похоже, сильно ему дорогу перешёл. А вчера будто к нему сам… ну, папашка давешнего змеёныша наведывался, и они часа три толковали. Совсем уже старик берега теряет, — усмехнулся Барон и осёкся: слишком хорошо был знаком ему этот холодный прищур вновь взметнувшихся на него глаз.

— Заруби оскал, бубен! — тихо произнёс Белый. — Большой вор на краю могилы встречается с главным ментом, а ты мне полчаса мудафонией уши причёсываешь? Почему Арнольд ничего толком не знает? Я за что плачу этому шнифту?![38]

Он порывисто встал, подошёл к письменному столу и, плюхнувшись в кожаное кресло, несколько раз крутанулся в нём.

Барон, вскочивший почти одновременно, ошарашено молчал. Его всегда поражала эта свойственная Белому склонность к молниеносной смене настроения. Вот и сейчас былая весёлость и снисходительное благодушие испарились влёт.

— Давай, договаривай, чем ещё нас этот аналитик хренов порадовал!

— Да, в общем, ничего особенного. — Голос Барона звучал почти заискивающе. — Сообщил только, что старик определённо тронулся: нашли ему какую-то не то гадалку, не то колдунью. Арнольд его к ней завтра везёт…

— Ничего особенного… — негромко повторил Белый, медленно поднимаясь из-за стола. Не спуская с Барона немигающих глаз (тот невольно втянул голову в плечи), он подошёл к нему вплотную и «нежно» процедил:

— Значит, бабай[39] умом тронулся, берега теряет, а ты у нас — убеждённый материалист. Эмпирик. Сказок не любишь и в бабок-ёжек не веришь? Молодец. Ну а адрес той бабушки, к которой он должен везти нашего незабвенного дедушку, я очень надеюсь, этот мудлон грёбаный тебе оставил?

Барон виновато молчал.

Белый всё так же медленно вернулся за стол.

— Ладно, иди пока. — Откинувшись на спинку кресла и чуть покручиваясь из стороны в сторону, он прикрыл глаза. — Мне надо подумать…

Барон молча кивнул и поспешил выйти.

Пётр Ильич проводил его презрительным взглядом из-под опущенных век. А как только остался один, достал свою золотую «VERTU» и, слегка прикусив губу, набрал номер…

Глава 38

Закулисье…

Агата, бегло взглянув на часы, усмехнулась — наконец-то! — и сняла трубку настойчиво трезвонившего телефона:

— Ну что, дойчляндец, ты ещё на этом свете?

— Длинно здороваешься, Агаша.

— Ты летишь — не короче. Или нынче пешком шёл? Хорошо вообще явился — не запылился!

То был их всегдашний ритуал, сопровождавший каждый его приезд в Питер: начинать первый разговор с чего-то эдакого, беззлобно-прикольного. Хотя они и так частенько общались, регулярно выходя на связь (у них это называлось «навесить звоночек»).

— А у меня для тебя гостинец припасён, — шутливо-заискивающе проворковал он, понимая, что на сей раз у Агаты есть все основания для претензий.

— Засунь его себе… знаешь, куда?

— Фи, ты меня избалуешь — это уж чересчур ласково.

— Зато — справедливо! Сообщил, что вылетает, и исчез на столько времени! — ворчливо ответила она. — Так что за гостинец?

— Тебе его сегодня-завтра один молодец завезёт…

— Во, негодяй! — перебила Агата. — Скажи ещё, что с ним поработать треба!

— Треба, догадливая моя, треба. Он — из милиции и занимается сейчас одним очень вонючим делом. Короче, — уже другим тоном закончил он, — я тебя очень прошу: качни его сразу на яйцо.

— Да?! И всего-то? — посерьёзнела Агата. — А если он перекинется?

— Не перекинется. Просто мы очень ограничены во времени.

— Кто это «мы»?

— Долго объяснять, Агаш. Как-нибудь при встрече.

— «Как-нибудь»! Ах ты, наглец! Тоже, нашёл ассенизаторшу. Почему ж ты сам с ним поработать не можешь?

— Значит, не могу, раз тебя прошу, — глухо ответил Саныч после небольшой паузы.

— Хоро-о-о-шие дела! — протянула Агата. — Говоришь, в милиции хлопец работает?

— Пусть тебя это не смущает…

Она опять не дала ему закончить, перебив с неожиданной яростью:

— Не смущает, мать твою?! Спасибо, утешил!

Саныч не спешил нарушать возникшую паузу и спрашивать о причине столь бурной реакции. Хорошо зная характер и повадки Агаты, он ясно представил себе, как она сидит, прикрыв глаза и потрясая трубкой. Поэтому, устало развалившись и чуть покачиваясь в кресле, он счёл за лучшее подождать, когда подруга и наставница успокоится и сама всё объяснит.

Действительно, тяжело вздохнув, точнее, выдохнув в трубку, так чтобы он, мерзавец, это услышал, Агата наконец проговорила — тихо и в общем-то спокойно:

— Ко мне тут вчера наведывались другие ребятки. «Монастырские».

Саныча в качалке словно подбросило.

— Что, подскочил или присел? — не без ехидства спросила Агата, знавшая и видевшая его не хуже, чем он её.

— Это уже интересно.

— Ага. Я почему-то так и подумала, что ты заинтересуешься.

Она мстительно замолчала.

— Ну и..? — «поддался» он.

— Что «ну и»?

— Приглашали с ними в больницу прокатиться?

— Приглашали, приглашали. Только после того, как я им объяснила, что это вариант исключённый, уехали, явно расстроенные. А вечером уже сам позвонил, и мы с ним, как они говорят, «стрелку забили». Так что жду его завтра с визитом, в четыре часа. Хотя, ему, видать, уже действительно на том свете пироги пекут.

Сделав секундную паузу, Агата тихо добавила:

— Качественно сработано, мать твою!

— Нам нужно повидаться. Сегодня же!

— Да неужели?..

Он положил трубку и в задумчивости прошёлся по комнате.

Которые сутки уже не имеет он возможности не то что выспаться, а просто поспать, хотя бы несколько часов кряду. Между тем сейчас, как никогда, требовались ясность и трезвость мысли, чёткость и верность расчётов. Он должен довести дело до конца, а значит, не имеет права не только на ошибку, но и на элементарную небрежность или оплошность.

Он подошёл к письменному столу и, усевшись в кресло и вооружившись острым карандашом, достал лист бумаги.

— Так…

Неожиданную новость, сообщённую Агатой, можно сразу отнести в позитив. Тот факт, что агонизирующий Монах вышел именно на неё, а он узнал об этом заранее, означал лишь одно: Монах окончательно вне игры…

Схема была почти готова, когда заморзил телефон. Он недовольно скосил глаза на свой «навороченный» беспроводной «Panasonic» в ожидании мелодии, которая позволила бы определить, кто звонит. Телефон издал самую обычную трель. Он хмуро выгнул бровь и, помедлив мгновение, взял трубку:

— Да! Олег?.. Слушаю тебя… Когда?.. А где?.. Хорошо, я понял… Не беспокойся, думаю, это уже не имеет значения… Конечно, заезжай. Только… Может, это и излишняя просьба, поскольку ты уже звонишь из автомата… Тем не менее будь предельно внимателен, пожалуйста… Договорились. До вечера!

Он перевёл взгляд на лежащий перед ним лист с нарисованной схемой: «Извини, старичок, но придётся ограничиться головой. Схемки и рисуночки оставим детективщикам-романистам.» И, взяв лист, медленно его порвал.

«Судя по этому звонку, — он прошёл в свою ванно-туалетную комнату, спустил в унитаз обрывки и вернулся обратно за стол, — судя по этому звонку, Олег убедился в том, что они с чекистом играют в разных командах. Когда он уезжал отсюда несколько часов назад, этой уверенности у него не было. Сомнения, подозрения, внушённые мною, но не уверенность… Видимо, комитетчик в чём-то оплошал. Значит, предварительные выкладки были правильными, а следовательно, дружок, мы его сможем переиграть, потому что он вычисляем. Вычисляем… Что ж, попробуем „просчитать“ его до конца. Это для нас сегодня — вопрос номер ноль! Так что прокрутим кино заново, по принципу: вопрос-ответ…

Итак! Полковник ФСБ приходит к милицейскому генералу. Вопрос: с какой целью? Олег сказал, что его вызвали с материалами конкретного дела этого самого (он презрительно скривился) Профессора, сиганувшего накануне в окно. Уголовником он был, конечно, авторитетным, однако… Ну-ка, ну-ка… Значит… Эх, генерал, генерал… Это — ответ! Раз! Хорошо, пошли дальше. А дальше Олег своим откровением льёт воду на мельницу эфэсбэшника, чем тот не преминул воспользоваться, рассказав свою байку-страшилку, на которую они оба повелись. Вопрос: зачем ему это понадобилось? Ответ: он получил доступ к полной информации по Монаху и… Стоп! Вот оно: два и три сразу!!!»

Его аж бросило в жар — это выглядело слишком неправдоподобно! Однако, другого объяснения быть не могло.

Он порывисто встал, снова прошёл в ванную и, напустив в раковину холодной воды, погрузил туда лицо. Затем с полотенцем вернулся в комнату.

«С тебя, Круглов, причитается! Впрочем, с меня тоже. Ведь если я не ошибся — а я прав наверняка — значит… Бинго! Четыре! Кретин! Тратить время на идиотские схемки, вместо того, чтобы тихо пошевелить мозгами! Самое смешное, что всё это сам же озвучил уже сегодня ночью. Только правильных выводов мы сразу не сделали. А теперь всё встало на свои места. Хотя, может быть, в этом причина и твоей нынешней уверенности, друг мой ситный? Да, в ФСБ, похоже, одним полковником станет меньше. Зато, глядишь, с моей и Божьей помощью в РУБОПе на одного прибавится! — Он ухмыльнулся и взглянул на часы. — Пожалуй, ещё минуток сто двадцать на сон можно выделить. „Небрежности во внешности“ не допустим. Агата — девушка серьёзная, и разговор нам предстоит непростой…».

Внутренний диалог его вновь прервал телефон.

«Фу ты, сглазил! — Он не спешил брать трубку. — Это называется „тебе завтра приснится, как ты сегодня выспался“!»

Сигнальная морзянка плавно перешла в «Танец маленьких лебедей».

«Кой чёрт — Антиподы?! Сиамские близнецы! Впрочем, на сей раз этот звонок — как нельзя кстати!»

Он поднял трубку:

— Кого из нас двоих ты решил доконать бессонницей?

— Здравия желаю, гражданин начальник! — Свинцов закрыл дверь и приблизился к Олегу, сидящему за столом, не сводя с него подчёркнуто пристального, изучающего и где-то даже сочувственного взгляда. — Я вспоминаю, как мы собирались с моими университетскими пару месяцев назад. Так мне тоже на следующее утро жить не хотелось. А некоторые, — он изменил тональность и выразительно сощурился, — погнали меня «с полной выкладкой» на заведомый глухарь!

— Времени нет на трёп, Миша, — перебил Круглов. — Меня ждёт батя, а тебя — задание. Сядь.

— Что случилось? — Сев напротив, Свинцов уже серьёзно посмотрел на начальника.

— По Лобанову нужно провести дополнительную экспертизу. Точнее, не столько по самому покойнику, сколько по его бывшему жилищу. А потом — исходя из результатов — не исключено, что потребуется провести аналогичные действия и в отношении остального «валежника».

— Что за экспертиза?

— В том-то и дело… Нужно было бы знать, что искать. Но мы этого не знаем, конкретно, во всяком случае. Поэтому придётся всё выяснять по ходу, методом «тыка». Короче, бери сейчас эксперта — Кирюхин обещал выделить потолковее, я ему уже звонил — и езжай опять туда. Надо, во-первых, взять пробы грунта, грязи, пыли непосредственно перед входом в лобановский подъезд…

— Так там асфальт, точнее — плитка…

— Не перебивай, пожалуйста! Асфальт! Речь идёт о микрочастицах, а не о самосвале земли! Итак, вход в подъезд, вход в квартиру — имеется в виду порог. Соскобы надо взять и на лестнице, перед порогом двери, и внутри квартиры, опять-таки у порога, а если дверь двойная, то и между. Далее — чердак и подвал, непосредственно над и под квартирой. Пока эксперт будет там всем этим заниматься, тебе нужно — во-вторых — осмотреться вокруг: у подъезда и во дворе. Нас могут интересовать участки земли… как это сказать… С аномалиями, что ли: где трава ненормально густая или, наоборот, где ничего не растёт. Может, сухое дерево или…

— Куст! — воскликнул Свинцов. — Уж извини, что опять перебиваю, но там прямо у подъезда — засохший куст сирени! Да он же грохнулся чуть не на него! Я ещё спросил этого так называемого председателя их так называемого жилтоварищества, почему они не выкорчёвывают эдакий символ бренности бытия. А он ответил, что сирень эту посадил как раз-таки Лоб, самолично, и что он, мол, надеялся, может, оживёт кустик. Теперь же, конечно, уберут, посадят что-нибудь новое.

— Прекрасно, вот с куста и начните. Из-под корней надо взять пробы земли в нескольких местах. И ещё — в-третьих — персонально тебе задание. Продумай, как это лучше сделать. Раньше бы просто — сходил в районную поликлинику и всё выяснил, а теперь придётся покрутиться. В общем, нужно узнать, причём без лишнего шума, как обстоят дела со здоровьем других жильцов этого дома, не ухудшилось ли оно за последние полгода, не стали ли они чаще болеть и так далее. В деле, кстати, есть список добрых соседей, населяющих этот домик-пряник?

— Есть. В основном, это наша публика. Дом ведь реконструировался фирмой «Ленремзастрой», принадлежавшей, по сути, Лобанову. Вначале планировалось все квартиры — а их там одиннадцать — распределить среди «своих», но потом оказалось, что они многим вроде как и ни к чему. Тогда их выставили на продажу и, несмотря на крутую стоимость, реализовали довольно быстро…

— Так, Миша, — перебил Олег, — ты не забыл, что мы в цейтноте? Если вопросов нет, можешь брать эксперта и ехать.

— Вопрос только один, — ответил Свинцов, вставая. — Надеюсь, мы не радиацию ищем? Если да, то я предварительно должен надеть соответствующие случаю и собственной фамилии порты!

Глава 39

И настало утро… (Окончание)

Выйдя от Белого, Барон спустился вниз и хотел было прямиком направиться к себе, но передумал и завернул на кухню — раскумиться[40]. Этот кофе стоял у него поперёк горла. Что Белый находит в подобной отраве, поглощая её в таких количествах, и, главное, как может обходиться без чифиря — было выше его понимания. Всё-таки оттянул своё! По молодости, правда, и недолго, три года всего чалился. Но когда откинулся, был уже в авторитете. А это — не кот чихнул. Как же он мог после зоны — без чифиря? После зоны без чифиря никак уже нельзя. Смешно даже…

Приготовив заварку, Барон присел у стола, в предвкушении этого обыденного и такого значимого для него удовольствия. Он любил наблюдать, как чай набирает крепость, меняет цвет и, постепенно теряя прозрачность, на глазах превращается в чёрный, тягучий, вяжущий и терпкий концентрат.

— Барона не видели? — раздался где-то неподалёку голос Лося, и тут же послышались его приближающиеся шаги.

— Вот ты где! — пробасил он, входя на кухню. — Тебя Белый зовёт.

Надо же, чтобы он снова понадобился Белому именно сейчас!

— О, чифирёк! — обрадовался Лось. — Я угощусь?

— И думать не моги! — ответил Барон, вставая.

Лось проводил его щурым взглядом холодных голубых глаз и, сверкнув золотой фиксой, криво ухмыльнулся.

«Сам не пьёт, и другим подкумарить не даёт! — ворчал Барон про себя, снова поднимаясь наверх. — И похоже, сегодня дрыхнуть не собирается — на кофее-то грёбаном! — Он зевнул во весь рот. — И впрямь, двужильный…»

Белый по-прежнему сидел за столом, однако настроение у него явно улучшилось. Он с улыбкой взглянул на вошедшего Барона.

— Что такой суровый, друг мой Санчо? Или обидел кто?

— Кто меня обидит — дня не проживёт, — ответил тот, усаживаясь. И, спохватившись, поспешил добавить: — Хотя Лось вот на мой чифирь покушается.

— Да? Ладно, объявим ему строгий выговор, с предупреждением. Когда вернёмся… — Белый сделал паузу и уже серьёзно спросил:

— Что у нас со змеёнышем?

— Полный ажур! — Барон подавил очередной зевок. — Поработали с ним в ударном темпе. Как врач прописал. В первый день начали со «льда», вкатили правильную дозу. Я пару раз заглядывал к нему. Заглючил сразу так…

— Подробности меня не интересуют. Я спрашиваю тебя конкретно, можем ли мы его отпускать?

— Думаю, можем. Он гарантировано в «системе», будто всю жизнь зависал. Без геры его так кумарит! Четыре дозы в день — его минимум. Не, не соскочит!

— Смотри. За ошибку придётся отвечать.

— Не придётся. Хотя, если честно, я не понял, зачем все эти заморочки. Наделали бы ему дырок на венах, потом задвинули передозировку и нарисовали «смерть за рулём». Заодно и папу…

— Тебе не нужно ничего понимать, — опять перебил Белый. — Запомни лишь одну аксиому. — Его взгляд словно остекленел. — Смерть не страшна, страшно её ожидание!

Несколько мгновений они молча смотрели друг другу в глаза. Затем Белый чуть подался вперёд и тихо сказал:

— Теперь слушай сюда…

Уже через минуту Барон забыл и про сон, и про свой остывающий на кухне чифирь, и про давешнюю обиду. После того, что он услышал, у него отныне по гроб больше не было права делать Белому никаких предъяв. Даже самых малюсеньких. Даже мысленно!

— Ты всё понял?

— Вроде да.

— Значит, сейчас пьёшь свой «нектар» и едешь прямо туда. Я выеду через час с Лосем и буду ждать тебя на хате. Привезёшь этого вилялу в перьях, проводишь ко мне, сам вернёшься в машину.[41]

— А Лось?

Белый достал сигарету, закурил и только потом ответил:

— Лось отвезёт меня и — назад. Там он нам, само собой, не нужен. Ещё вопросы есть?

— Нет, вроде.

— Тогда — действуй! — Он небрежно взял со стола и перекинул Барону конверт. — Только смотри, артист, слова выучи!

Барон забрал конверт, поднялся и направился к двери. Однако Белый снова окликнул его:

— Скажи этой, — кивнул он на кофейный столик, — пусть зайдёт и унесёт всё.

Уже через минуту, постучав, в кабинет впорхнула всё та же русалка.

— Звали, Пётр Ильич?

— Не исключено, — довольно мрачно ответил он, вставая. — Убери это.

Девушка едва заметно улыбнулась и, наклонившись, стала составлять кофейник и чашки на поднос.

Белый неспешно приблизился к ней сзади и, задрав юбку, грубо разорвал тонкий шнурок кокетливых трусиков.

Круглов с заметной обеспокоенностью погдядывал на своего начальника, остановившегося у окна вполоборота к нему.

Пожалуй, ни разу ещё не доводилось ему видеть Кривошеина таким напряжённо-озабоченным и устало-удручённым. Люди выглядят так, когда им сообщают о тяжёлой болезни кого-то из родных, или на них самих обрушивается нежданный недуг, или когда они узнают о предательстве близкого человека.

При этом натуры сильные и цельные — такие, как батя — превозмогают эту боль, с молчаливым достоинством переплавляя её в крови собственного сердца. Или просто умирают — если боль оказывается сильнее…

— Что-нибудь случилось, товарищ генерал?

Кривошеин лишь хмыкнул и, не отрывая глаз от окна, кивнул головой:

— Сейчас каждый день что-нибудь случается…

Немного помолчав, он обернулся к Круглову:

— Ты тоже выглядишь неважнецки, сынок. Есть новости?

— Новостей нет пока, но есть соображения.

— Излагай. Я — на очереди.

— Во-первых, что касается конкретного подтверждения выводов по… — он запнулся, — всей этой «чертовщине». Я направил капитана Свинцова с экспертом-криминалистом на квартиру Лобанова.

— Да? И что они там будут искать?

Олег ответил не сразу. Несколько мгновений он колебался, говорить ли бате о Саныче…

— Трудно пока сказать, товарищ генерал. Я покопался в литературе, побеседовал со знающими людьми, — выкрутился он. — Если то, что удалось выяснить, подтвердится результатами экспертизы — оформлю всё документально.

— Ну-ну, — неожиданно просто согласился Кривошеин и, тяжело вздохнув, вновь посмотрел на Круглова. — А во-вторых?..

— Во-вторых, — твёрдо ответил тот, — мне не нравится полковник Белов.

Бросив прощальный взгляд на улицу, залитую солнцем, генерал зашторил окно, медленно подошёл к Олегу и, подняв на него чуть прищуренные глаза, негромко произнёс:

— Вот, сынок! Мне тоже. На эту тему давай и порассуждаем, прежде чем вновь принимать его с распростёртыми объятиями, как вчера. — Он направился к холодильнику и достал бутылку нарзана. — Будешь?

Круглов кивнул.

Иван Фёдорович налил минералку в стаканы, один из которых протянул ему, и продолжил:

— Кстати, он тебя уже разыскивал с утра пораньше.

— Да, мы с ним встречаемся через два часа. На свежем воздухе.

— Чем-то ты его сильно заинтересовал, если он не может дождаться шести часов.

— Настолько сильно, что у него в наличии оказались номера всех моих телефонов, включая домашний и мобильный.

Круглов решил пока умолчать о вчерашней слежке.

— Даже так! Значит, он пришёл во всеоружии. Так… Давай — с начала и по порядку. Он мне позвонил накануне, отрекомендовался и сказал, что интересуется делом Лобанова, который якобы находился в разработке у них совместно с чекистами из Управления экономической контрразведки…

— И это была ложь! Не более чем предлог, товарищ генерал, — не удержался Круглов, перебив своего начальника. — Будь в том нужда, они бы обратились к нам раньше за дополнительными сведениями. Да и что это за оперативная разработка, когда о смерти главного фигуранта узнают чуть ли не из средств массовой информации, а к нам и вовсе являются едва не накануне похорон?! И для чего? Выяснить подробности последнего полёта и падения несчастного самоубийцы, выкинувшегося из окна? Чушь какая-то!

— Добавь к этому: является не оперативник, что было бы естественным в подобной ситуации, а начальник отдела, полковник — лично! Да, я бы не рискнул утверждать, что мы с тобой вчера оказались на высоте, сынок… Предлог, говоришь? И зачем ему это понадобилось?

— А вы вспомните, товарищ генерал! Лобанов же его не интересовал нисколько, он только что не спал, пока я о нём докладывал. Думаю, Белов сам мог бы дополнить наши данные такими подробностями, которые нам и не снились.

— Оживили его твои «откровения», насколько я помню.

— Вот! Именно за этим он прибыл! И прокололся на этом!

— То есть?

— Интересуясь якобы Лбом, он привозит медицинское заключение на Монаха, сделанное ещё при жизни Лобанова! На самом деле ему нужно было знать, насколько мы в курсе всей ситуации в целом, то есть получить доступ к всеобъемлющей информации,а фактически взять под контроль проводимое нами расследование по Монаху! И тут я, должен сознаться, очень… посодействовал ему своими признаниями.

— Не знаю, насколько тебя это успокоит, но я тоже хорош — со своей инициативой! Остаётся лишь вычислить, зачем ему потребовалось, чтобы мы с… этим деятелем встретились. Хорошо, если только «для полноты картины».

— Что вы имеете в виду, товарищ генерал?

Кривошеин ответил не сразу. Он прежде допил свой нарзан и, в суровой сосредоточенности поигрывая скулами, вернулся к окну.

— У меня сложилось впечатление, — проговорил он наконец, трогая землю в горшке любимого мандарина, — что в больнице меня ждали…

Глава 40

Закулисье (Окончание)

Ему нужно было иметь небольшой, однако достаточный запас времени. Олег раньше десяти, а то и одиннадцати определённо не приедет, так что если бы до его появления удалось немного соснуть, он не был бы на себя в чрезмерной претензии. Вторые сутки без сна сказывались всё более ощутимо. Переутомление налицо, разговор с Агатой измотает его окончательно, и на Круглова «пороха» может вообще не остаться. А как раз-таки с ним его нужно держать постоянно сухим. Впрочем, Олегу самому не позавидуешь: вряд ли он особо обогнал по части сна своего бывшего учителя, а ныне добровольного консультанта.

Он вышел из дома, незаметно огляделся по сторонам (совсем как в дешёвом детективе!) и неторопливо направился в сторону Кировского проспекта[42]. А собственно, при чём тут дешёвый детектив? Пасли же их вчера! Ну, не их, Олега — теперь это однофигственно. Да, положеньице, усмехнулся он про себя. Белый совершенно необоснованно заявляет, что Чёрный обязан ему чуть не по гроб жизни, и тут же сам, по собственному почину, оказывает тому действительно крупную услугу! И не только ему, между прочим. Положеньице! Чувствуешь себя гроссмейстером, дающим сеанс одновременной игры сразу на нескольких досках. Прямо Крамник: один — против всех[43]. Главное — не наоборот! А чтобы этого «наоборот» не допустить, мало просчитать ходы противника. Необходимо заставить его ходить так, как нужно гроссмейстеру.

Однако «гроссмейстер» определённо не проявил должной внимательности, выйдя на улицу. Его не покидало ощущение не то чтобы опасности, а …некоторого дискомфорта. Кто-то определённо наблюдал за ним. Точнее, даже не наблюдал, а вроде как подглядывал.

Он дошёл до площади Льва Толстого и нырнул в метро, где сыграл детективную роль до конца: пробежавшись по эскалатору, неожиданно притормозил, обернулся и посмотрел наверх. Сзади спускались четыре человека. Он встал справа и, удовлетворив доносящуюся из динамика просьбу, «взялся за поручень». Мимо бодрой трусцой проскакали трое. Он проводил глазами каждого. Не хватало того, что наверху был вторым. В пёстрой рубашечке…

Сойдя с эскалатора, он прошёл в самый конец зала и остановился у стены рядом с последней дверью последнего вагона в направлении «Проспекта Просвещения». Отсюда вся станция просматривалась как на ладони. Впрочем, в этом визуальном обследовании не было особой необходимости, ибо «пестрорубашечник», не скрываясь больше и не таясь, с подобием улыбки на губах, направлялся прямо к нему. Теперь, разглядев лицо, он узнал одного из «проштрафившихся» сержантов, задержавших его накануне. Неужели это ничтожество умудрилось стать причиной пресловутого дискомфорта?

— Извините, пожалуйста, — обратился тот не столько извиняющимся, сколько заискивающим тоном, — я не решился сразу подойти на улице. Вы меня не узнали? Мы с напарником вчера…

Он в упор не видел злокачественного юноши, поскольку совсем не собирался ни выслушивать жалких оправданий, ни вообще вступать с ним в разговор. Пропустив по электричке в каждую сторону и убедившись окончательно, что больше никому просто до обидного нет до него никакого дела, он посмотрел на часы. Времени оставалось только-только.

Так и не удостоив взглядом «пестрорубашечника», красноречие которого явно иссякло на фоне возрастающего недоумения, он достал свой мобильник:

— Олег? Скажи, пожалуйста, что я должен сейчас сделать: один из вчерашних паскудников преследует меня от самого дома? Я — в метро, на «Петроградской»…

Судя по тому, как лихо втиснулся малый в переполненный вагон подошедшего поезда, он поверил в этот «звонок»…

С Агатой они договорились встретиться в маленьком кафе на набережной Екатерининского канала. Он однажды случайно забрёл туда и был приятно удивлён тамошней кухней — еда почти не отличалась от домашней.

Однако сегодня он остановил свой выбор на этом кафе по другой причине: здесь, в прохладном полумраке небольшого — на шесть или семь столов — зала можно было спокойно поговорить. Он улыбнулся: даже название заведения — «Морфей» — вполне соответствовало нынешнему состоянию души и тела.

Уже на подходе — метров за тридцать до — его обогнало резко затормозившее такси. Мельком заглянув внутрь, он открыл заднюю дверцу.

— Заплати двадцатник, джентельмен фигов, — сказала Агата, вылезая из машины, и бросила водителю:

— Значит, я жду тебя здесь через полтора часа, Слава.

Он расплатился, и они вошли в кафе.

— У тебя персональный водитель, Агаша? — полушутя поинтересовался он, выдвигая для неё стул у одного из столов.

— Работа обязывает, — деланно вздохнула Агата, усаживаясь.

— Возьми меня — дешевле будет!

Он сел напротив.

К ним подошла девушка с прейскурантом в руках:

— Добрый день. Пожалуйста, что вы желаете?

— Кушать будешь, Агаша?

Она ответила ему красноречивым, переполненным оптимизмом взором поверх очков.

— Будьте добры, два кофе, — обратился он к девушке и, уловив огорчение в выразительных серых глазах, улыбнулся. — И два коньяка.

— Коньяк — какой?

Её лицо явно оживилось.

— Поскольку «Реми Мартин» я пил вчера, а «Кордон Блё» у вас, очевидно, закончился, ограничимся армянским[44].

— Всё? — Увы, не оценив его юмора, официантка перевела взгляд на Агату. — У нас очень вкусный фирменный торт.

— Милая, — прощебетала та «ласково», — ты хорошо меня разглядела?

Девушка не нашлась что ответить.

— По моим скромным подсчётам, — продолжила Агата, — во мне минимум полцентнера лишних. Так что принеси пока то, что заказали, и не забудь лимон.

— Ты, определённо, излишне строга, — сказал он, проводив глазами воздушную фигурку. — Причём не только к себе.

— Хватит трепаться. — Агата серьёзно посмотрела на него. — У меня нынче с юмором туговато, твоими стараниями, кстати. Да и время у нас ограничено. Так что давай ближе к телу.

— Как тебе будет угодно. — Он спокойно выдержал её взгляд. — Только тогда ответь для начала, каким образом завтрашний клиент на тебя вышел?

Она усмехнулась:

— А то ты не знаешь! У меня этой публики — добрая половина клиентуры. Ещё со времён Тирасполя.

— Питер — не Тирасполь…

— Один хрен, — перебила она. — Хотя тут и впрямь случай особый…

— Пожалуйста, — официантка принесла заказ.

Взглянув на кофейные чашечки и наперсточные рюмки с коньяком, Агата вновь подняла на неё глаза:

— Нет, всё-таки ты меня действительно плохо видишь.

Затем обратилась к нему:

— Куда ты меня привёл? У них здесь нормальная посуда есть?

Девушка была в явной растерянности.

— Это моя вина, — улыбнулся он ей. — Будьте добры, ещё грамм двести коньяка, два больших бутерброда с сёмгой или форелью — что там у вас есть — и пару рюмок… повместительнее. А чуть позже, я скажу когда, самую большую чашку самого хорошего чая с маленькой, но вкусной конфеткой.

Несчастная официанточка, одарив его грустно-благодарной улыбкой, упорхнула.

— Надеюсь, теперь я тебя удовлетворил?

Он сделал глоток кофе.

— Не надейся, — ответила Агата, поднимая рюмку с коньяком.

Они выпили.

— Что опять не так? — поинтересовался он, закусывая лимоном. — Я очень старался.

— Почему это с одной конфеткой, если она маленькая и вкусная?

— Потому что я, в отличие от этой бедной девочки, вижу тебя достаточно хорошо.

— Хам, — бросила она беззлобно. — Скажи лучше, где гостинец обещанный?

Слегка усмехнувшись, он достал из кармана и поставил на стол небольшую коробочку. Помедлив, Агата открыла её.

— Это что, брюлики?

— Ты же у нас «львица»!

Она устремила на него не самый свой томный взгляд и, как-то слишком спокойно защёлкнув футляр, сдержанно пророкотала:

— Это ты называешь гостинцем?

— Да, — ответил он неожиданно глухо, также глядя ей в глаза.

— То-то мне твоя аура не понравилась. «Зачернился» — дальше некуда. Теперь ищешь компанию? Не поздновато?..

— Вот, прошу, — вернувшаяся официантка поставила на стол изящный графинчик с коньяком, рюмки и целое блюдо с красиво оформленными тартинками с малосольной форелью. — А про чай вы скажете…

— Всенепременно, — сухо бросил он, даже не взглянув на неё больше. — Спасибо.

Опешившая девушка поспешила удалиться, а он наполнил рюмки. На сей раз они выпили и закусили молча.

— Так что за «особый случай»? — как ни в чём не бывало спросил он затем, возвращаясь к прерванному разговору.

Агата не ответила, продолжая смотреть на него и, по-видимому, о чём-то размышляя.

— Имей совесть! — Он строго сдвинул брови. — Время капает, а я не спал более полутора суток!

— Ладно. Только учти, — нарушила она, наконец, молчание, — что потом ты должен будешь рассказать мне всё, если хочешь на меня рассчитывать. — И после небольшой паузы спросила: — Хлопец, о котором ты говорил, занимается смертью того бандюгана, что «кувырнулся» пару дней назад?

— В качестве составляющей дела твоего завтрашнего визитёра. — Он мотнул головой. — Умеешь ты «впечатлить»…

— Я лишь отвечаю на твой вопрос. — Она сняла очки и протёрла стёкла. — Ты спросил, как этот на меня вышел. Через того. Тот был у меня недели две назад.

— Кто? Профессор?

— Я без понятия, профессор он или академик, но сволочь редкая. Очень хотела бы знать, кого мне благодарить за такой душевный «подарочек».

— Что ты имеешь в виду?

— То самое, — обожгла его взглядом Агата. — Когда ты попросил меня хлопца твоего сразу на яйцо взять, за недостатком времени, я тут же об этом уроде вспомнила. Он тоже при таких понтах прибыл, весь такой деловой и занятой! Выложил на стол пачку баксов нераспечатанную — я таких и не видела ещё, в банковской упаковке — и заявил, что я ему должна рассказать, кто, как, почему и что сотворил с ним и его друзьями. Причём ты бы слышал, как он это сказал! И в окошко выглянул. А на улице — его мордовороты, каждый с тебя ростом. Нашёл кого запугивать, гад! Я и бросила — на него, само собой, — она усмехнулась, — чтоб сориентироваться, что врочить. А там такое… Куда ещё врочить! За его собственным душегубством того, что на него делалось, и в армейский бинокль не разглядишь. Да он и сам, — Агата презрительно скривилась, — как всю эту черноту в картах увидал, попритих резко. Говорю, пока с вас порча не снимется, если её вообще возможно снять, никто и ничего толком сказать не сможет — перекрыто всё. Он тут же: давайте снимать, я готов. Я не готова, отвечаю, полнолуния ждать надо. А этот жизнелюб хренов: «Нет времени ждать!» И снова в окошко смотрит, гад… Короче, достал! Ну и…

— Ты его качнула?! — выдохнул он скорее утверждение, нежели вопрос.

— А мне оставили выбор? — сверкнула в ответ глазами Агата. — Такому помочь перекинуться — сто грехов простится. Он минимум лет двадцать лишних землю топтал. Видел бы ты яйцо… Уголь!.. Так что, когда вчера утречком эти хрюндели снова заявились, — после небольшой паузы продолжила она, — я, как ты понимаешь, пережила пару волнительных минут. Потом позвонил их хозяин… Владимир Алексеевич, Монах, мать твою! Это ж надо додуматься! А сегодня — ты с твоим хлопцем. — Агата вновь уколола его взглядом. — Теперь ещё и «гостинец». И всё — один к одному. Интересно, да?

— Да уж, — тихо проговорил он, — замутился сюжетец.

— Вот и давай, проясняй, — Опершись локтями на стол, она чуть подалась в его сторону. — Только подробно и до конца…

Глава 41

«Именем Адоная!… Дьяволы… упокойте душу её!»

Лидия Ивановна проводила единственную в тот день клиентку, закрыла дверь и, пройдя в спальню, буквально упала на кровать. Так, как в последнее время, она не уставала ещё никогда, сил не хватало просто катастрофически. Шутка ли — четыре раза усиливала защиту! Этот мальчишка в скобяном, увидев её, уже дежурно улыбается и, ни о чём не спрашивая, идёт за замками. Четыре раза… И похоже, всё без толку!

Едва не наступив на свою любимицу — огромную чёрную кошку Глафиру, с громким мурлыканьем выскочившую из-под кровати, — она с трудом поднялась и направилась в гостиную.

Для Лидии Ивановны гадать себе — примерно то же, что астроному подглядывать в телескоп за соседом: занятие для идиота. Тем не менее она не удержалась! А потом уже не могла остановиться…

Когда и как умудрилась она перейти дорогу этому червовому, «забравшему» у неё всю пику? Почему он так желает её смерти? За что? Карты не давали ответа, лишь вновь и вновь констатируя, что ей грозит смертельная опасность от червового короля, который на самом деле и не червовый… Впрочем, и опасность уже — не опасность, а, скорее, неизбежность.

А ведь ей нет ещё шестидесяти шести! И здоровья — на десятерых хватило бы!..

Она не сразу услышала звонок в дверь. «Кого принесло? Не буду открывать — меня нету!» Однако через минуту звонок вновь коротко звякнул. И — после паузы — опять. Кто-то явно давал понять, что знает, что она дома, и не намерен так просто сдаться и уйти. Она тихонько подкралась к двери, чтобы незаметно посмотреть в глазок, кто там проявляет такую настойчивость. Но сделать этого не успела, поскольку пришедший опередил её, довольно приветливо обратившись прямо из-за двери, как если бы уже вошёл внутрь:

— Лидия Ивановна, вы можете смело открыть, я не грабитель.

— Нет-нет, молодой человек. Я нездорова и никого не принимаю!

— Сочувствую. Только, видите ли, я приехал издалека, и у меня тоже очень мало времени. Я вас долго не задержу.

— А кто дал вам мой адрес?

— Анна Александровна.

— Какая Анна Александровна?

— Лидия Ивановна, вы уверены, что вашим соседям так необходимо знать все подробности?

Что тут можно было ответить, что ещё придумать? Помешкав немного, она таки открыла дверь. И он вошёл…

Это был высокий мужчина. Лидии Ивановне пришлось отступить и задрать голову, чтобы увидеть его лицо и — главное — взглянуть в глаза! Точнее — попытаться взглянуть. Уже сам факт, что ей этого не удалось, насторожил и заставил пожалеть о том, что она открыла.

— Куда прикажете? — спросил он глухо.

Она указала на дверь гостиной:

— Проходите туда.

Войдя в комнату, странный визитёр осмотрелся и направился к столу. Бросив беглый взгляд на оставленный расклад, он слегка вздёрнул бровь и улыбнулся:

— Вы гадали на себя? Это интересно! А теперь, будьте любезны, погадайте мне…

Он нагнулся, собрал карты — все, кроме одной — и, уже без тени улыбки, протянул ей.

Она знала, какую карту он оставил лежать на столе. То был червовый король.

Машинально взяв у него колоду, Лидия Ивановна опустилась в своё кресло и жестом предложила ему занять место напротив. Непрошенный гость сел. Лишь сейчас они смогли посмотреть друг другу в глаза.

— За что вы меня ненавидите? Что я вам сделала? Почему вы так желаете моей смерти? — как заведённая, монотонно, вопрос за вопросом перечислила она, неотрывно глядя на незнакомца.

— С чего вы взяли? — спокойно произнёс он. — Я лишь хотел, чтобы вы мне погадали.

— Погадала… — Только сейчас она заметила, что тасует карты и швырнула колоду на стол. — Перестаньте!

— Стало быть, вы отказываетесь?

— Стало быть!

— Видите, Лидия Ивановна, вы не хотите гадать мне, когда я сам пришёл и прошу об этом. Между тем шесть лет назад, здесь, в этой комнате, вы, ничтоже сумняшись, без моего ведома — то есть против моей воли — гадали на мою фотографию. И прекрасно разглядели, на кого гадаете! Нет бы остановиться, вы же знаете закон. Жадность оказалась сильнее! Более того, вы отлично поняли, что вам, крещёной, со мной, нехристем, не справиться. Нет бы остановиться, вы же знаете закон! Жадность опять пересилила. К тому же, вы увидели и другое: вы поняли, что я сам ничего о себе не знаю. И «погнали» меня в церковь. И я вошёл в Крест, не ведая, что творю! И стал трижды грешником. Вы добились своего. Только вы же знаете закон. Нельзя было допустить, чтобы я после этого выжил. Иначе рано или поздно, я бы неизбежно пришёл. — Он холодно усмехнулся и вонзил в неё свой демонический взгляд. — Чтобы спросить за подобную «недоработочку» и попутно ответить на эти ваши вопросы…

Лидия Ивановна попыталась взять себя в руки и хоть как-то противостоять его силе. Тщетно. Защита не работала. Её больше просто не существовало!!!

Не сумев вымолвить ни слова в ответ, пожилая женщина почувствовала, что лёгкая дрожь, которую она ощутила с появлением этого человека, переходит в трясучку! Её начал бить настоящий озноб, по спине покатились струи пота… Она находилась полностью в чужой власти!

А он, понаблюдав за нею несколько мгновений, откинулся в кресле, достал из кармана портмоне и продолжил как ни в чём не бывало:

— Это только по части, касающейся лично меня. Но ведь была и ещё одна тогда же загубленная вами душа. — Как бы не замечая, что с ней происходит, он вынул и положил на стол небольшую фотографию. — Вот, посмотрите на это фото. Вспоминаете? По злобной дурости своей, её мать заплатила вам те самые тридцать сребреников. Взгляните, взгляните! Вам помочь? — Он встал, подошёл к ней и, наклонившись, поднёс фотографию к самым глазам. — Узнаёте? Вы не могли не знать, что у девочки «отягощённая наследственность» — назовём это так — и что отворот для неё страшнее смерти. Потому что и смерть не всем улыбается одинаково. Попытаться бы — тогда это ещё было возможно — снять, освободить девчонку от проклятия. Нет! Вам же заплатили не за жизнь…

Экзекутор выпрямился и, пряча фотографию, закончил почти участливо:

— Я, надеюсь, ответил вкратце на вопрос о том, что вы мне сделали? Насчёт ненависти должен разочаровать: поскольку я чту закон, ей нет больше места в моей «закрытой» душе. Что же касается желания вашей смерти, вопрос и вовсе не ко мне. — На этот раз его взгляд буквально вдавил её в кресло. — Как можно желать чего-то ещё тому, кого уже однаждыпроклял?

Лидии Ивановне показалось, что она умирает…

А он, не без труда «оторвав» их от неё, перевёл глаза на часы:

— Кажется, я уложился, во всяком случае — очень старался. Так что, если не возражаете, пойду.

И, уже направившись к выходу, бросил через плечо:

— Можете не провожать, дверь я захлопну.

Глафира тихо вошла в комнату и настороженно-внимательно посмотрела на неподвижно сидящую в кресле хозяйку. Из-под прикрытых век по её щекам текли слёзы, а она даже не пыталась их утереть…

Лидия Ивановна не помнила, когда плакала последний раз.

Возможно, в детстве, когда хмурым блокадным утром проснулась от холода в объятьях умершей во сне матери, а прибежавшая на крик соседка, вызволяя её, ломала уже окоченевшие руки покойницы.

Или в ранней юности, пережив первую, единственную и — увы! — безответную любовь.

А может, позже — когда, разменяв третий десяток, поняла, что обречена остаться старой девой, не испытав ни блаженства любви, ни радости материнства? Именно тогда и обратилась она к ремеслу, в которое её посвятила старая и такая же одинокая тётка — двоюродная сестра отца, после смерти матери взявшая племянницу к себе. И ремесло это сто крат заменило ей всё, дав огромное богатство и подарив те ощущения неограниченных возможностей и беспредельного могущества, которых её клиенты, с их мелкими страстишками и нелепыми страданиями, не смогли бы себе даже вообразить! Она давала им то, о чём они просили, но в жизни за всё нужно платить. Деньги и власть — два краеугольных камня человеческого бытия — стали альфой и омегой всей жизни этой, казалось бы, самой обычной и такой незаметной женщины. Она не нуждалась и в тысячной доле тех зелёных бумажек, что нанесли ей за тридцать с лишним лет. Но клиент должен платить, и плата должна быть достойной!

Да. То, что за всё нужно платить, она знала давно. Только никогда не думала, что правило это распространится и на неё. И притом платить придётся по максимуму!

Лидия Ивановна не без труда разомкнула глаза и с удивлением обнаружила, что Глафира неподвижно сидит у неё на коленях и как-то странно смотрит на неё. «Проголодалась, девочка моя. Надо же, как так я тебя не почувствовала?» — хотела сказать она, но вместо этого промычала что-то нечленораздельное. Громко и недобро заурчав, кошка спрыгнула на пол.

Пожилая женщина не сразу поняла, что парализована.

Глава 42

В мутном омуте

«Чёрт, ну и видок! Действительно, мистика какая-то!»

Круглов с неподдельным удивлением смотрел на Белова.

— Что произошло, полковник?..

Трудно было поверить, что человек может так разительно измениться за какие-то сутки! Ввалившиеся глаза покраснели от бессонницы. Побрит кое-как, на скорую руку — там и сям оставлены крошечные островки вчерашней щетины, на скулах и подбородке — несколько свежих порезов. Самоуверенности и хладнокровия, которые он так убедительно продемонстрировал накануне, и следа не угадывается!

— Откуда эта срочность? Мы же и так в восемнадцать ноль-ноль встречаемся у генерала?

— У генерала!.. Вы мне лучше ответьте, зачем понадобилось переться сюда? Почему мы не могли поговорить у вас или в моём кабинете ещё два часа назад? Я же сказал, что дело срочное и строго конфиденциальное!

— Что касается времени, то не знаю, как у вас, — жёстко ответил Олег, — а у меня хватает забот и помимо Монаха. Что же до места, то я руководствовался соображениями именно соблюдения конфиденциальности. Вряд ли мы оба сможем стопроцентно гарантировать её друг другу в стенах своих кабинетов. А здесь — свежий воздух и окрестность просматривается…

— Ладно, как встретились, так встретились уже! — перебил Белов и после секундной запинки продолжил — «выдавливая» буквально по слову:

— У меня пропали люди, подполковник. Исчезли. Бесследно. Вместе с машиной.

— Я не совсем понимаю: какие люди и при чём тут я?

Белов порывисто достал сигарету, нервно закурил и лишь затем, отведя глаза в сторону, хрипло проговорил,:

— Вчера, после нашего совещания у генерала, я приставил к вам двух сотрудников. Для охраны… Я знаю заранее, что вы скажете. Да, я нарушил всё, что только возможно: и закон, и Устав, и, по меньшей мере, превысил служебные полномочия. Но я не могу, не имею права допустить, чтобы…

— Не держите меня за идиота! — перебил Круглов в глухой, еле сдерживаемой ярости. — Для охраны! Вы установили за мной элементарную слежку! С какой целью? Откуда у вас номера всех моих телефонов? Для чего вы собираете на меня информацию? Вы же не могли не понять, что компромата на меня попросту не нароете! Так на кой хрен, простите, она вам сдалась? Какую игру вы затеяли, явившись вчера к нам?

Белов за эти сутки, похоже, дошёл до кондиции, и Олег (наивный!) решил немного поднажать, дабы вытащить из него правду.

— Короче говоря, полковник, — внешне бесстрастно закончил он, — альтернатива одна: либо вы сейчас, здесь даёте мне убедительные и аргументированные ответы на все эти вопросы, либо мы с моим начальством вынуждены будем обратиться за соответствующими разъяснениями к вашему руководству. И прежде всего нас будет интересовать вопрос: кто именно поручил и поручал ли вообще полковнику Белову задание, связанное с Монахом?

— Не перегибай палку, Круглов, — устало проговорил Белов. — Не хватало ещё нам начать друг друга запугивать!

Он взглянул Олегу в глаза (не иначе — для пущей убедительности!):

— Да, ты прав: я действую на свой страх и риск! Тебе с твоим шефом куда больше подфартило. И то, ведь только вчера — небось, с третьего раза, да при моей поддержке — он, наконец, прислушался и въехал в тему. А так, что бы ты делал? Ответь! Молчишь? То-то и оно! Четыре раза — понимаешь?! — четырежды пытался я достучаться до мозгов своего начальства после того, как разглядел эту ситуацию! Куда там… И никакого компромата на тебя я не собирал, — продолжил он после небольшой паузы, — а искал союзника, человека, которому мог бы доверять и на доверие и понимание которого мог бы рассчитывать. Потому что в одиночку здесь ничего не сделаешь.

— Зачем же в одиночку, — вставил слово Олег. — У вас, я слышал, на Крестовском проспекте чуть не целый институт высококлассных специалистов трудится. И как раз в нужной области.

Офицер ФСБ был заметно удивлён осведомлённостью своего милицейского коллеги.

— Я смотрю, у вас с информацией дело тоже неплохо поставлено! Вплоть до адреса, который, между прочим, по сей день государственной тайной числится. Ладно, уж коли ты такой всезнающий, то должен представлять себе, кто и как туда может попасть, какие требуются обоснования, согласования и прочая бюрократия. При том, что к делу эти материалы, естественно, не пришьёшь. Так что в этом смысле можно было бы что-то попытаться предпринять, но, опять-таки, лишь при условии мощной поддержки с вашей стороны. Если бы, скажем, вы с генералом обратились к нам официально за помощью. Самих бы вас туда, конечно, не допустили, но я бы — под это дело — прорвался наверняка.

— Хорошо, — голос Олега звучал почти совсем спокойно, — предположим, мы нашли этого человека или этих людей…

Он, в свой черёд, взглянул Белову в глаза:

— А дальше?..

«Что ж, ты сам развязал нам с батей руки. Теперь — пеняй на себя!»

Сев в машину, Олег резко тронул с места. Он даже не предложил Белову подвезти его, хотя тот и сказал, что сюда его подбросил кто-то из коллег.

Беспардонная наглость эфэсбэшного «друга» просто не знала границ. Установить слежку за старшим офицером, одним из руководящих сотрудников РУБОП, не только без каких-либо согласований, а вообще без каких бы то ни было оснований! Что называется, просто так! Это же надо: поддержать у генерала, дружески пожать руку на прощание, говорить что-то там про тесное доверительное сотрудничество и — тут же, выйдя за дверь, приставить к тебе «хвоста»!

«Одна беда, — Олег усмехнулся, — поспешил, момент выбрал неважный. Потерпел бы до утра… Значит, это таки его мальчиков „сфотографировал“ я вчера! Так… От отделения они „проводили“ нас с Санычем до Натальи. А вот оттуда, в ночи, мы уже ехали одни. Следовательно, „потерялись“ они именно пока мы праздновали… И забрал их, по всему видать, мой заклятый школьный дружок. Больше некому. Когда я привёз Саныча, это чудище было уже долго у Наташки. Потом он в растрёпанных чувствах спустился вниз. Там ему сообщили о наличии внеплановых участников. Ребятам просто не повезло — он был зол и сгоряча приказал их умыкнуть! Впрочем, нет, здесь бы он не стал горячиться. Пожалуй, это действительно серьёзно. Однако сразу убирать их он не будет. Тем более когда выяснит, откуда они, и убедится, что не по его душу… Стоп! А зачем ему убеждаться? Это его команда просекла бы сразу и так. И наверняка просекла. И ему сообщили, что хвост — за мной. А он всё-таки приказал их забрать! Для чего же ему это было делать? И что он намеревается предпринять? А-а, чёрт!..»

…Когда он вернулся к скамейке в Таврическом саду, возле которой пять минут назад оставил Белова, того там уже не было.

Глава 43

В мутном омуте (Продолжение)

Пожилая «тойота» Круглова, неожиданно резво рванувшая в сторону Захарьевской, ещё не скрылась из виду, когда из припаркованной неподалёку машины — он скорее почувствовал это, чем увидел боковым зрением — вышел человек и направился прямо к нему.

— Полковник Белов?

Типичный Клон Бицепсевич Дебилов: лет под сорок, голова коротко острижена, фигура атлета затянута в тёмно-синий «Адидас».

— Вот, мне поручено передать это вам… — «Спортсмен» протянул почтовый конверт странного вида и — как стихотворение прочитал: — А в случае, если возникнут вопросы, проводить к тому, кто сможет на них ответить. Это здесь, совсем недалеко.

Белов заглянул в конверт и, недобро сощурившись, перевёл глаза на посланца.

Тот в ответ лишь слегка улыбнулся.

Вернувшись к себе, Круглов сразу набрал какой-то номер.

— Никитин слушает.

— Внимательно?

— Более чем. Привет, Олег Михайлович. Надеюсь, ты с добрыми новостями?

— А когда у меня были другие, Анатолий Васильевич? Вот, хочу пригласить на рюмочку чая в известную тебе кофейню. Пельмешек поклюём. Время — как раз, к обеду…

Начальник отдела УБЭП подполковник Никитин, выслушав Круглова, некоторое время сосредоточенно молчал, исподволь — в который раз! — обводя взглядом зал небольшого уютного кафе на Литейном с многочисленными в этот час посетителями.

— Знаешь, — негромко проговорил он наконец, отправляя в рот последний пельмень, — будь на твоём месте кто-то другой, я бы вряд ли сказал то, что скажу…

— Будь на твоём месте кто-то другой, — Олег дал товарищу прожевать, — я бы к нему не обратился.

— Ты меня не тронул, ты меня растрогал, — Никитин даже не попытался улыбнуться. — Так вот, означенный персонаж — человек особого сорта. Причём «особый» — отнюдь не означает хорошее качество. Я знаю его больше десяти лет, поэтому можешь мне верить. Он начинал службу в Пятом Главном управлении, где познакомился, кстати, и со своим нынешним шефом. Как ты понимаешь, это был самый что ни на есть «передний край борьбы» за безопасность страны: работа с так называемыми диссидентами, агентурная деятельность в их среде и так далее. Однако надо отметить отдельно, везло ему ещё тогда — даже в мелочах — удивительно. Вот только один эпизодец, неплохо его, между прочим, характеризующий. Он умудрился как-то потерять ключ от сейфа, что должно было неминуемо повлечь служебное расследование и привести к «взысканию с понижением». Так он взял больничный и, сидя дома, писал объявления с обещанием вознаграждения, а жена бегала и оклеивала этими объявлениями столбы и заборы в их микрорайоне. И что ты думаешь? Уже на второй день позвонила соседка — из их же дома! — которая нашла сей «золотой ключик», когда ходила кормить бездомных кошек. Знаешь, как и чем он отблагодарил старушку? Букетиком цветов и тортиком, который испекла, правда, самолично подруга дней его суровых.

Круглов невольно усмехнулся:

— Да, эпизод незначительный, но значимый.

— Когда в начале девяностого произошла «катастрофа», жертвой которой в первую очередь стала именно агентура Пятого управления, большинство тамошних полковников — и из других подразделений, разумеется, тоже — как по мановению волшебной палочки, превратились в преуспевающих политиков и бизнесменов. Факт прекрасно тебе известный. И вот здесь мы подходим к главному, что касается нашего героя, который, как говорится, в трудную минуту остался в «системе».

— Да, почему?

— Во-первых, он «не входил в число», поскольку не был не только полковником или подполковником, но лишь едва успел получить майора. Это, принимая во внимание его возраст, тоже было совсем неплохо, однако не давало возможности претендовать даже на пост главы районной администрации. Если к этому добавить — во-вторых — проявленную в тяжёлый момент «верность долгу», то получится — в-третьих — элементарно просчитываемая перспектива служебного роста в условиях образовавшегося дефицита опытных кадров во многих подразделениях, в том числе и на руководящих должностях. Именно тогда и перепрыгнул он из кураторской группы нейтрализованной диссидентской агентуры в возглавляемый им ныне отдел Третьего Главного управления.

— Иными словами…

— Иными словами — основного здесь, у нас, подразделения ФСБ по борьбе с наркотиками…

Дорога, действительно, заняла меньше десяти минут.

«Пешком было бы быстрее», — мысленно констатировал Белов, когда их машина свернула с улицы Восстания направо и почти сразу остановилась.

— Вот и прибыли. Я ж говорил, недалеко! — приветливо взглянул на него провожатый. — Знаете, только не обижайтесь, но мне придётся попросить у вас пистолет — на время вашей беседы. Не сомневайтесь, верну в целости и сохранности.

Помедлив мгновенье, Белов, не проронивший за всю дорогу ни звука, выполнил «просьбу» — предварительно вынув, однако, обойму и оставив её у себя.

— Нам — вон туда, — пряча оружие, бандит кивнул на подъезд дома на противоположной стороне улицы.

Они поднялись в лифте на шестой этаж. Здесь его спутник открыл ключом одну из дверей и пропустил Белова вперёд.

То была старая питерская квартира с высокими потолками, потемневшим паркетным полом и тем особым запахом, «духом», который, кажется, всегда жил в её стенах как бы сам по себе, вне связи с обитателями, и который не могут заглушить ни дорогой парфюм, ни аромат хорошего кофе (как раз витавший в воздухе).

В полутёмную прихожую из комнаты вышел мужчина.

— День добрый, как говорит мой незабвенный крёстный, и милости прошу!

Он щёлкнул выключателем — словно специально для того, чтобы они сумели посмотреть друг другу в глаза — однако руки протягивать не стал.

— А мне, к сожалению, надо идти, — заявил вдруг «спортсмен»-провожатый, застывший у входной двери.

— Раз надо — мы тебя отпускаем, Барон. Спасибо, что проводил нашего гостя.

— Гость не возражал бы, — впервые нарушил молчание Белов, обращаясь к Светловидову, которого, похоже, узнал, — предварительно получить обратно свой пистолет.

Белый успел лишь тяжело вздохнуть, как пожелание было моментально исполнено, и они остались вдвоём.

— Извините и не обращайте внимания на этого балбеса. Проходите, пожалуйста, в комнату. Я тут нам с вами кофеёк заварил по-турецки.

Эта любезная фраза переводилась однозначно: «Я не только не сомневался, что ты явишься, но и знал, с точностью до минуты, когда». Белов невесело усмехнулся — подобная откровенность обезоруживала.

— Я не могу не обращать на него внимания, поскольку это…

Он недоговорил.

— Так называемый «нежелательный свидетель»? — закончил за него Светловидов с мефистофельской ухмылочкой. — Право, о нём можно забыть. Присаживайтесь, — он указал на мягкие кресла около изящного инкрустированного столика, на котором, помимо кофейного сервиза, стояли различные бутылки и закуски. И — стерев улыбку с лица — добавил спокойно-многозначительным тоном: — Считайте, что его уже нет. — Едва уловимое ударение на «уже» не столько успокоило Белова, сколько ещё больше «воодушевило». — Зато у нас с вами есть более интересные темы для обсуждения.

— Прежде всего, я хочу знать, что с моими людьми?!

— Абсолютно ничего. Они — в полном порядке и сегодняшнюю ночь, надеюсь, проведут дома. Если, конечно, нам удастся договориться. А вот почему они пасли такого крупного и безупречного борца с преступностью — вопрос действительно интересный.

Белый выжидательно посмотрел на своего «гостя», который, выдержав паузу, медленно пояснил:

— Потому, что мне необходимо первым выйти на того, за кем он сейчас охотится…

— И впрямь «просто», — вновь улыбнулся Белый одними губами.

— …то есть на того, — Белов сделал глоток кофе, — кому вы заказали Монаха.

— Выбирайте выражения, полковник! — проговорил Светловидов прежним тоном — словно приятного аппетита пожелал. И лишь стальные глаза его пронзили собеседника, подобно бабочке пригвоздив к спинке кресла. — Как такая мысль могла придти вам в голову?

— А как умудрились вы — заметьте, я выбираю выражения и не говорю «посмели» — так вот, умудрились вчера взять двух офицеров ФСБ?! Вы, вообще, отдаёте себе отчёт, чем это чревато?

— Чревато — для кого? — усмехнулся Белый уже с откровенной иронией. — Я, простите, не договорил насчёт вашей фразы по поводу Монаха. Обвинить меня в подобном грехе — всё равно, что заподозрить вас, — он тоже сделал многозначительную паузу и, почти копируя Белова, отпил кофе, — в многолетнем сотрудничестве с ним. При этом вы вряд ли смогли бы более-менее убедительно ответить на вопрос, зачем вам вообще понадобилось на кого-то там «выходить». Что же касается этих двух «бойцов всевидящего ока», то у меня очень сильное подозрение, что их пропажа для вас лично страшнее смерти. Именно поэтому вы сейчас здесь, нет?

Их взгляды скрестились, и Белов понял, что проиграл. Дело даже не в агентах (хотя и тут этот мерзавец абсолютно прав), а в том, что у Светловидова на руках были, практически, все козыри. Он не только, не моргнув глазом, признал, что «завалил» Монаха, но почти открыто заявил, что вычислил и его. Причём не для того, чтобы «привлечь к сотрудничеству», как тот когда-то, а попросту присвоить …

Главы 44 — 45

В результате проведённых мероприятий …

— Чем ты так испугал нашего «друга»? — мрачно спросил генерал Кривошеин, когда в шесть вечера Олег вошёл к нему в кабинет. — Он звонил четверть часа назад с извинениями, поскольку не может прибыть. Сказал, что непременно свяжется с тобой, при первой возможности. Ничего прибаутки? Так что давай — со всеми подробностями…

Кривошеин поднялся из-за стола и, по обыкновению, начал медленно прохаживаться по кабинету.

Он внимательно, ни разу не перебив, выслушал Круглова. Лишь когда тот закончил, остановился и взметнул на него свои определённо нездоровые сегодня глаза:

— Почему утром не сказали об этом вчерашнем «хвосте», подполковник?

И тихо — словно сорвавшимся голосом — добавил:

— Сукин ты сын!

Помолчав с полминуты, он продолжил более спокойно:

— О твоём однокласснике я и вовсе молчу. Начальник оперативно-следственного отдела РУБОП гуляет в компании с крупным уголовным авторитетом! Готовый заголовок для газетной статьи! А выглядит это только так! И неважно, вечер ли встречи одноклассников у кого-то дома или межсобойчик на двоих в ресторане.

— Его не должно было быть, товарищ генерал! Во всяком случае, его не приглашали. Узнал откуда-то… А с ребятами со школы — двадцать лет! — вместе не собирались. И учитель специально приехал из Германии. Неужели я должен из-за какого-то мерзавца…

— Да, сынок, должен! — перебил Кривошеин. — Именно должен! Как говорится, положение обязывает… Чтобы потом, — добавил он с едва уловимой внутренней горечью в голосе, — не оказаться без вины виноватым!

Он вновь умолк на несколько мгновений, словно переводя дух, после чего неожиданно спросил:

— А что твой учитель в Германии делает?

— Живёт он там. Уже несколько лет.

— Час от часу не легче! — Генерал сел за стол и глубоко вздохнул. — У него ещё и учитель — эмигрант! «Гасите свет, ложитесь спать!»

«Лучше не надо, батя, — прокомментировал Олег про себя. — Потому что, если ты узнаешь к тому же, чем этот учитель там занимается, то имеешь все шансы не проснуться!» Вслух же сказал:

— Вернувшись в Управление, я позвонил и затем встретился с подполковником Никитиным.

— Из УБЭП?

— Так точно.

— Зачем?

— Я знаком с ним не один год, товарищ генерал, а он много лет знает Белова, неоднократно пересекался с ним по службе. Кроме того, Никитин — близкий друг начальника четвёртого отдела УБНОН подполковника Малинина…

— Ладно, — не дослушал Кривошеин, — достаточно.

Он сурово посмотрел на Олега:

— Не думаю, что привлечение новых сторонних людей в данном конкретном случае — при всей потенциальной полезности — целесообразно. Это — первое, — повысил он голос, заметив, что Круглов хочет что-то возразить. — Прямо какой-то «заговор подполковников»! А потом будешь голову ломать, в каком месте, когда и от кого информация утекла! Второе… — Генерал опять поднялся из-за стола, сделав знак Олегу сидеть. — Опираясь на анализ объективной информации, мы теперь можем сделать однозначный и окончательный вывод о том, что наши предположения в отношении полковника ФСБ Белова подтвердились: он действует на свой страх и риск, самостоятельно, в обход собственного руководства, и действия его носят нечистоплотный, авантюрный, а быть может, и преступный характер. Так? — Он остановился посередине кабинета, снова уперев в Олега свой утомлённо-болезненный взгляд. И коротко приказал: — Продолжай!

Олег встал.

— Думаю, «может быть» надо отбросить, товарищ генерал, — начал он. — Судя по всему, Белов был долгое время тайно непосредственно связан с Монахом. Причинно-следственные связи установить несложно, принимая во внимание сферу служебной деятельности Белова и необъяснимое резко негативное отношение Кушнарёва к наркотикам. Он не мог уничтожить наркобизнес как таковой, подобно тому, как уничтожил, по сути, всех своих конкурентов в криминальной среде. Зато сумел установить довольно жёсткий контроль над северо-западным «коридором» и подчинить себе региональную наркомафию: и таджики, и азербайджанцы, и даже цыгане аккуратно отчисляли и продолжают отчислять взносы в так называемый «монастырский» общак. Однако немалая часть именно этих денег, судя по всему, направлялась покойным Лобановым, по указанию Кушнарёва, на благотворительные и созидательные цели: в две больницы, детдома, на реконструкцию и оборудование наркологического реабилитационного центра…

— Прям Деточкин из «Берегись автомобиля», — играя желваками, хмыкнул Кривошеин. — Меньше лирики, Олег.

— Это не лирика, товарищ генерал. После самоубийства Профессора и осмотра его квартиры и офиса мы располагаем многими документами кушнарёвско-лобановской «бухгалтерии», которые сейчас анализируются специалистами. Как раз некоторые их предварительные заключения, полученные буквально сегодня, и позволяют сделать подобные выводы. Кроме того, из агентурных источников, мы знаем о существовании некоего глубоко законспирированного и тщательно оберегаемого «друга» Монаха в системе спецструктур. Помимо самого Кушнарёва лично с ним знаком был только Лобанов. В свете последних событий, с большой долей вероятности можно утверждать, что это именно Белов, через которого Монах — вполне оправданно, с точки зрения воровской этики, — с одной стороны, противодействовал экспансии «внешней» наркомафии, с другой — держал под неусыпным контролем «внутреннюю». Этим тайным тандемом, я думаю, в основном, и объясняется как успешное «царство» Монаха, так и на редкость благополучная служебная карьера Белова, зарекомендовавшего себя крупным специалистом в своей области.

Круглов замолчал. Генерал, по привычке глядя в окно, так же беззвучно ожидал продолжения. А не дождавшись, проговорил — вполголоса и странно спокойно:

— Ты хочешь сказать, что теперь, когда это самое царство рухнуло, Белов решил попытаться «прихватизировать» свою наркодолю?

Он повернулся к Олегу.

— Примерно так, — кивнул тот. — Подполковник Никитин тоже считает, что Белову в ФСБ ничего не светит в плане служебного роста — он достиг «потолка». Хотя и чувствует себя там — во всяком случае, чувствовал до последнего времени — достаточно уверенно. Его раздирают комплексы: он поздно родился, не успел вовремя стать полковником, не исключено, что, в результате какого-то непродуманного манёвра, попал в зависимость к Монаху. А сейчас, вдруг, появилась возможность реванша, причём — сразу по всем пунктам! Ещё сегодня ночью я думал, что он хочет просто уничтожить этого загадочного прибалта, о котором вам сообщил Кушнарёв. Но теперь ясно, что он ему нужен живым и невредимым — именно, для осуществления подобного плана «своей игры», как бы фантастически это ни выглядело. Непонятно лишь, зачем было за мной устанавливать наблюдение?

— По дурости, — просто ответил Кривошеин. — Он ведь очень недалёкий, этот Белов. Хотя и хитрый. — Генерал невесело ухмыльнулся. — Поспешил, не утерпел до сегодняшнего утра! А схема простая. Он неназойливо убеждает меня съездить в больницу. Монах… — Кривошеин явно «споткнулся» об это имя, — рассказывает мне о кудеснике из ресторана, найти которого для него сегодня — вопрос вопросов… Я окончательно убеждаюсь в твоей правоте и поручаю тебе его поиск. Белов же следит за тобой и черпает всю информацию у меня, сам оставаясь в тени. В случае успеха, он забирает клиента, не забыв произнести благодарственную речь. Это — первая и главная цель слежки. Ну и, конечно, при условии системного наблюдения, не исключён сбор компрометирующей тебя информации, типа той, что ты ему вчера любезно предоставил наверняка зафисиксированным его агентами фактом общения с твоим «знаменитым» однокашником.

— Который, по всей видимости, этих агентов и умыкнул! Кстати, он является одним из наиболее вероятных преемников Монаха после его смерти. По данным уголовного розыска, вскоре здесь, у нас ожидается большой сход. И согласно нашим агентурным сведениям, Монах всячески форсирует его проведение.

— Да, хорошие дела! Если всё обстоит так, нужно входить в контакт с Управлением собственной безопасности ФСБ. Только с голыми умозаключениями, не подкреплёнными вескими доказательствами, мы этого сделать не можем. Связь сотрудника такого ранга с организованной преступностью — не шуточки…

Кривошеин посмотрел на часы.

— Сейчас восемнадцать тридцать пять. Я сегодня здесь допоздна, так что времени у тебя достаточно. Не успеешь сегодня — значит, завтра, самое позднее в десять утра у меня на столе должен лежать твой рапорт с подробным изложением ситуации. Я имею ввиду слежку и эту твою встречу с «другом детства». Надеюсь, с задержанием учителя никаких неожиданностей ждать не приходится?

Он вопросительно взглянул на Круглова.

— Никак нет, — ответил тот. — Там уже начато служебное расследование.

— Добро. — Иван Фёдорович тяжело опустился в своё кресло. — И вот что, сынок. Напиши-ка ещё общую подробную служебную записку, так сказать, с полным описанием существа вопроса — как мы это сейчас проделали.

Он нажал на мигающую кнопку селектора:

— Да!

— Товарищ генерал, — раздался голос его помощника капитана Гусева, — здесь капитан Крылов.

— Пусть войдёт, — Кривошеин сделал знак Олегу задержаться. — И напомните Егорову, что я жду его сводку по «Парамону».

Вошедший в кабинет сотрудник, чуть было не столкнувшийся с Кругловым в дверях, держал в руках пачку фотографий и небольшую кассету.

— На видео удалось снять только самое начало, товарищ генерал, затем пришлось щёлкать фотоаппаратом…

— Не страшно, ограничимся пока фото, — откликнулся Кривошеин. И добавил устало-удручённым тоном: — «Кина» с меня на сегодня хватит, пожалуй… — Он вздохнул. — Докладывайте, капитан!

— Вот, — Крылов разложил часть фотографий на столе. — Как только подполковник Круглов уехал, к его собеседнику подошёл некий субъект и, что-то сказав, вручил ему конверт. Субъект этот наблюдал за вашей беседой, товарищ подполковник, — обратился сотрудник к Олегу, — сидя в машине неподалёку. Затем на этой машине — вот, тут виден её номер — они проехали на улицу Рылеева. Здесь вышли и поднялись, очевидно, в одну из квартир, расположенных в этом доме. Спустя несколько минут, субъект вернулся и почти два часа просидел в машине, несколько раз покидая её для рекогносцировки. Вот тот, кого он ждал. Фотография не очень чёткая, поскольку, выйдя из подъезда, он очень быстро сел в машину, и они почти сразу уехали. Что касается объекта наблюдения, то он больше не появлялся. В результате проверки удалось установить, что здание это имеет чёрный ход с выходом через смежный двор на Манежный переулок. По-видимому, именно этим путём объект и воспользовался.

— Он не мог тебя заметить? — спросил Кривошеин, разглядывая фотографии.

— Никак нет, меня он не видел.

— Это всё?

— Почти, — сказал Крылов и — в ответ на немой вопрос — пояснил:

— Там был ещё один фотограф, товарищ генерал. Вначале я подумал, что вы решили продублировать задание и послали кого-то помимо меня. А когда понял, что ошибся, было уже поздно — он уехал, сделав всего несколько фотографий.

— Давайте подробности, капитан! — сухо приказал Кривошеин…

«Ай, да Саныч, ай, да!.. Это ж надо было умудриться так сразу всё учуять и распознать. Хочешь не хочешь, поверишь в нечистую.»

Уже проходя по родному коридору, Олег заглянул в кабинет оперативников. Как он и ожидал, Свинцов одиноко сидел за своим столом и что-то писал.

— Чем занимаешься?

— Вас жду, товарищ начальник. И, пребывая в этом сладостном ожидании, вот, составил отчёт по сегодняшней командировочке. Теперь спешу написать завещание — вдруг до утра не доживу.

— Трёп оставь здесь и пошли ко мне. Обсудим дела наши суетные да кофейку попьём.

— А спиртика у тебя нет? — спросил Свинцов, вставая и собирая документы. — Желательно — метилового. Под такие дела — в самый раз…

— Миша, я повторяю, что для хохмочек нет ни времени, ни настроения, — устало произнёс Круглов, когда они вошли в его кабинет. — Поэтому — давай, по существу.

— Слушаюсь, — с показным огорчением вздохнул Свинцов, но, не удержавшись, всё-таки ещё спросил: — Хоть присесть позволите? Ноги совсем не держат.

Олег строго взглянул на него и ответил без тени шутки:

— Садись. А то у меня большое желание тебя уронить.

Свинцов сел и, пока начальник готовил кофе, разложил на столе принесённые бумаги.

— Тебе — с сахаром?

— Разве что одну ложечку — для поддержания черепно-мозговых функций.

Круглов поставил перед ним стакан, сам — со своим — занял место напротив:

— Итак…

— Итак, по существу заданного вопроса, докладываю. Все ваши… — Михаил запнулся, — не знаю — предположения или предвидения — полностью подтвердились. В результате дополнительных оперативно-следственных мероприятий удалось установить следующее. Первое — биохимический анализ проб земли, взятых под «покойным» кустиком. — Он передал Олегу заключение специалистов. — Похоже, какой-то садовод-маньяк поливал сирень кровью невинно убиенного младенца.

Он умолк и, пока Круглов, потягивая кофе, читал документ, закурил, после чего с видимым удовольствием тоже отпил из своего стакана.

— Дальше.

— Второе — соскобы у порога квартиры Лба. — Свинцов протянул следующий акт экспертизы. — Вначале я решил, что он был вурдалаком, отдохновения ради любившим прошвырнуться по кладбищам…

Михаил вновь замолчал, давая Круглову возможность ознакомиться с выводами криминалистов. Сам он, тем временем, благополучно допил свой кофе, загасил сигарету и… тут же закурил опять.

— Чадишь! Поберёг бы здоровье…

— Думаю, после сегодняшней поездочки мне о здоровье думать «уже рано». Так вот, поскольку в подъезде и на лестнице домика-«пряника» — чистота и стерильность, а так называемый порог квартиры — и вовсе металлический, эксперту пришлось брать пробу не столько у порога, сколько «из-под». Там такая тонюсенькая щёлка, из которой он — точнее, она — и выгребла достаточное количество грязи. А вот потом, пока эта несчастная бедолага шарилась по чердаку и подвалу — замечу в скобках: совершенно безрезультатно, — я, опять же, как вы наказывали, потолковал с тамошним домоправителем на предмет выяснения вопроса о физическом здоровье и общем самочувствии населения вверенного его заботам дома образцового содержания…

— Ещё одно слово не по существу, — не выдержал Олег, — и ты будешь докладывать по всей форме.

— А я как раз по существу, — насупился Свинцов, подавая новые листы, исписанные его убористым почерком. — Это — третье. В принтере краска закончилась, так что — извините, отчёт написал от руки. Плюс протокол опроса. Здесь вы найдёте — в дополнение к сказанному — и возможное объяснение того, когда и откуда взялась кладбищенская земля у порога квартиры Лба, и ответ на вопрос о возможном ухудшении здоровья его соседей, а заодно — и персонала, обслуживающего этот дом. Месяц назад, в частности, в результате смерти, «несколько ухудшилось» здоровье дворничихи, которая, как вспомнил этот «председатель-управхоз», как раз жаловалась ему зимой, что Лоб умудрился-де в двадцатиградусный мороз натащить откуда-то к своему порогу кучу свежей земли.

— Причина смерти дворничихи?

— Рачок. Он говорит, что тётка «сгорела» за две недели, как свечка.

— Да, — тихо протянул Круглов, сосредоточенно глядя на лежащие перед ним документы, — всё, как по писаному. Мне теперь с моим ведуном вовек не рассчитаться!

— А как насчёт меня?

В голосе Свинцова всё ещё слышались нотки обиды.

Олег поднял на него глаза:

— Спасибо, Миша. Качественная работа.

Глава 46

В мутном омуте (Окончание)

Даже самому себе Белов никогда не признался бы в том, что жизнь свою — всю, без остатка — посвятил не исполнению служебных обязанностей и офицерского долга, а тщетному противоборству и безуспешному противостоянию собственным комплексам — врождённым и благоприобретённым. Небольшие, малозаметные и те, что покрупнее, — они, подобно ручьям и притокам великой реки, сливались в могучий и неистребимый, постоянно обновляющийся и примитивно-банальный, хрестоматийный комплекс мелкого ничтожества.

Именно оно, мелкое ничтожество — вымороченное дитя бессильного «маленького человека» и несостоятельной «теории сильной личности» — стало главной бедой человечества на пороге нового тысячелетия. Только, если все эти вырины и девушкины, раскольниковы и верховенцевы благополучно канули в Лету, оставшись в веке девятнадцатом, то оно — омоложенное, бессовестное и наглое, — вдоволь напившись живой крови в веке двадцатом, смело вползает в двадцать первый век, устремляя бесстыжий взор свой к самым дальним горизонтам третьего тысячелетия…

Месяца два назад Монах неожиданно вызвал его на «свидание».

Обставлено всё было, как всегда, тщательно. Вначале он позвонил и сообщил, где взять машину, а когда Белов подъехал на ней в условленное место на Выборгском шоссе, Кушнарёв просто пересел к нему из своего бронированного лимузина. Даже самые надёжные и проверенные охранники не должны были видеть лица или слышать голос Белова.

Отъехав метров на триста, они вышли из автомобиля и углубились в перелесок.

Весенний воздух был густо напоен запахами и ароматами, знакомыми с дачного детства, но забываемыми в городской, взрослой жизни. Пахло сыростью и грибами, прелой листвой и зимней свежестью ещё не растаявшего, обильно лежащего в низинах и оврагах грязно-серого, обречённо-ноздреватого снега.

— Скажи, пожалуйста, — спросил Монах, непроизвольно взглянув в ту сторону, где осталась машина, — это правда, что в твоей конторе существует особый отдел, специализирующийся на экстрасенсорике, необъяснимых явлениях и прочей мутате?

— Вообще подразделение такое есть.

— А в частности?

— Туда очень затруднён доступ. Нужна серьёзная мотивация, обоснование необходимости… Так что, раз обратившись, сразу попадаешь «под колпак». Кроме того, неизвестно, что эти «сенсы» нароют — там ведь держат специалистов, как ты понимаешь, серьёзных. Мне как-то одного показали: под его взглядом — как под рентгеном. Короче, очень неуютно себя чувствуешь. И уйти оттуда — даже после одноразовой консультации — не проще, чем войти. Во всяком случае, втихаря, без объяснительной «канцелярии» — не получится. Поэтому лучше бы и не соваться.

— Не соваться, — эхом повторил Монах. — А, скажем так, в частном порядке? Я имею в виду хотя бы домашний адрес. Живут же эти ребята где-то?

— Это исключено.

— Исключено? — Монах хмуро взглянул на него и скривил губы. — Придётся что-то «включить». Уж не обессудь, Феликс ты мой, — ситуация вынуждает.

— А что случилось?

— Случилось. Необходимо найти — притом, в темпе вальса — одного субчика. И без помощи этих ребят здесь не обойтись, потому что он сам — из таковских…

Из рассказанного Монахом получалась какая-то бредовая, не укладывающаяся в сознании картина. Выходило, что он с кем-то о чём-то не договорился, и вот теперь «кто-то» — этот или другой такой же, тайный и невидимый — спокойно, как мух дихлофосом, убирает его людей. Причём, изюминка заключалась в том, что, по выражению Монаха, ему для этого «не требовалось даже рогатки». Как он это делал, при помощи какого колдовства — неизвестно. Однако результат впечатлял: поминки сменялись очередными похоронами с бесстыдной откровенностью и пугающей частотой.

— Не знаю, — пожал плечами Белов, — я пока не вижу даже одного возможного хода. «Иди туда — не знаю, куда, ищи того — не знаю, кого.» Ерунда какая-то!

— Не можешь пробраться в этот вертеп при своей конторе — найди мне спеца на стороне.

— Нужна хоть какая-то информация! Без неё ни один «спец» ничего сделать не сможет.

— Ты мне его, спеца этого, найди вначале.

Именно после той их апрельской встречи и родился у Белова его захватывающе-перспективный, почти безумный замысел. Он порядком устал от Монаха, вынужденная «дружба» с которым тяготила его с самого первого дня. И не воспользоваться подобным подарком судьбы, чтобы освободиться наконец от ненавистного друга, он, конечно, не мог. Тем более что требовалось для этого всего ничего — запастись ненадолго терпением.

Но избавиться от Монаха — даже не полдела! Главное теперь — найти уникума, с такой лёгкостью расправившегося едва ли не с самым сильным и опасным преступным королём сегодняшней России. Найти, чтобы использовать его экстраординарные способности с максимальным КПД в дальнейшем, в условиях полной самостоятельности и независимости.

И вот, эта его выстраданная, заветная, такая стройная и многообещающая комбинация рухнула в одночасье. Вместо долгожданного освобождения гибель Монаха несла с собой новую, не менее страшную зависимость от преступника более молодого, сильного и превосходящего того если не по уму, то в коварстве — определённо. Старая альтернатива — подчиниться или умереть — не утратила своей актуальности (во всяком случае, для Белова) и после ухода Монаха!

— А где он? — глупо озираясь по сторонам, спросил удивлённый Барон, едва Белый нырнул на заднее сиденье.

Пётр Ильич ответил не сразу. Устроившись поудобнее, он устало взглянул на верного друга в зеркало и, помолчав и как бы собравшись с силами, почти серьёзно произнёс:

— А он просил меня попрощаться с тобой от его имени. И извиниться, что вынужден уйти по-английски.

Барон не уловил ехидства и продолжал недоумевать, заводя машину:

— Уж не знаю, по-английски он ушёл или ещё как, но из этого дома не выходил.

— Из подъезда, — Белый откинулся на спинку и прикрыл глаза, — может быть, но не из дома. Старые питерские квартиры тем и ценны, друг мой Санчо, что в них имеется кроме парадного ещё и чёрный ход. Ехай уже!

Барон включил поворотник и медленно тронулся с места.

— Скажи, пожалуйста, — спросил Белый несколько минут спустя, всё так же полулежа и не открывая глаз, — как это ты допёр замести бедолагу?[45]

— Да просто подумал: пусть будет всё, как всегда. Почему нет? Хрен его знает, чё у него в башке.

— Понятно, короче — на всякий случай, как та монашка.

— Какая монашка?

— Которая со словами: «Бережёного Бог бережёт!» презерватив на свечку натягивала. — Он тяжело вздохнул. — Надеюсь, ты понимаешь, что твоё молчание теперь — это вопрос жизни и смерти, причём не только для тебя?

— Само собой.

«Мне б твою уверенность, дятел! — подумал Белый. — Да… Ты был хороший малый, но дурак!»

— Видишь ли, друже, — проговорил он вслух, — я очень хочу, чтобы ты понял меня правильно и не держал зла.

Барон откровенно опешил:

— Что ты, Белый!..

— То, что устраивало нас вчера, — «не слыша» его, продолжил Пётр Ильич, — сегодня, увы, не катит. И для игры, которую мы сейчас начинаем, а точнее — начали, такое поведение не подходит. Вольно или невольно, ты превращаешь высокую трагедию в дешёвый фарс. А это совершенно недопустимо, уж извини, старина, поскольку роняет моё реноме.

Он замолчал и, казалось, задремал. Барон же — из всего монолога уразумевший лишь то, что он, похоже, всё-таки, лажанулся с этим фээсбэшником — вёл машину почти недыша, изредка благоговейно поглядывая в зеркало на своего умного соратника и «командира».

Они уже выезжали из города, миновав Приморский пост гаишников, когда Барон обнаружил, что Белый вовсе не спит, а пристально смотрит на него из-под полуприкрытых век. Ему даже стало как-то не по себе.

— А я думал, ты закемарил, — попытался он улыбнуться.

— Так говоришь, — Белый никак не отреагировал на его реплику, — змеёныша можно гнать?

— Да, он готов! Без вариантов. Даже если с ним будут работать спецы: попытаются согнать с дозы, провести дезинтоксикацию — до инсулина он недотянет. Одно слово — слабак.

— По дури ты крутой дока. Так что мне тебя будет очень не хватать, — тихо проговорил Белый и в ответ на недоуменный взгляд Барона слегка усмехнулся. — Ты в детстве фильмы про разведчиков любил? Вот. И нам сейчас нужно провести «операцию прикрытия», которую я решил возложить на тебя.

— Глянь! — неожиданно воскликнул Барон, резко сбросив газ и кивнув головой в сторону леса. — Лось!

Белый не сразу и как-то лениво перевёл взгляд в указанном направлении.

— Да, похоже. Сверни, выясним, что там.

И доверчивый Барон свернул с шоссе…

— Второй час парюсь! — сверкнул фиксой Лось, наклонившись и заглядывая в машину. — Уже позвонил Федосеичу, чтоб подрулил с техпомощью.

— Что такое? — не очень дружелюбно спросил его Барон.

— Хрен его знает! Зарулил облегчиться — шавермой, видать, траванулся — всё в норме было. А потом — не заводится, хоть ты что!

— Поди взгляни, — со вздохом произнёс Белый, — может, у тебя заведётся.

В те несколько мгновений, которые потребовались Барону, чтобы вылезти из машины, Пётр Ильич, улучив момент, едва заметно кивнул Лосю и вновь прикрыл глаза…

Минуты через три-четыре Лось вернулся:

— Аллес-гемалес, — весело сообщил он, открывая дверцу.

Белый вышел, слегка потянулся и, сделав несколько шагов, заглянул в машину Лося.

Барон сидел на заднем сиденье, привалившись к дверце, и, казалось, спал. Дыхание его было ровным, на губах играла улыбка.

Только сейчас — впервые! — уловил Белый в выражении лица своего «оруженосца» что-то детское, наивное, почти трогательное.

Не спуская глаз с этих пока ещё живых «останков» верного друга, он достал сигарету, прикурил, глубоко затянулся и лишь затем спокойно обернулся к Лосю:

— Фотографии?

Тот протянул ему кодаковский конверт:

— Плёнка тоже там, внутри.

Белый вынул несколько карточек, запечатлевших момент сегодняшней встречи Барона с Беловым, внимательно их рассмотрел и с довольной улыбкой убрал обратно. Потом так же тщательно проверил плёнку, разрезанную на несколько частей. Да, он, безусловно, был прав, когда предпочёл фотографии видеоплёнке. Жесты, мимика, выражения лиц — всё, что могло «сработать» на видео, безвозвратно улетучилось на фото. Вряд ли какой-либо эксперт, имея на руках подобные материалы, рискнул предположить, что это был их первый контакт.

— Твой кент — прям-таки профессионал. Молодец. Вот, — Белый достал стодолларовую купюру, — вручишь ему премиальные за работу не только скорую, но и качественную. Пошли, проводи меня — мне здесь грустно стоится.

Они медленно направились к его машине.

— Закуток, куда ты сейчас повезёшь нашего корешка, надеюсь, «чистый»?

— Вообще канолевый, нулёвка, можно сказать[46].то здесь, недалеко, в садоводстве.

— Хорошо. Значит, у тебя есть, — Белый просиял своим «Франком Мюллером»[47], — около пяти часов. И постарайся не угробить его дурью раньше времени. Ты должен доставить его, — он небрежно кивнул в сторону машины, в которой «спал» Барон, — хотя и в нирване, но обязательно живым. Положишь на травку — и тут же мотай!..

Глава 47

В сумерках

Отпустив Свинцова, Олег позвонил домой.

«Здравствуйте! Нас нет, однако вы оставьте!» — голосом жены приветствовал его автоответчик.

— Свет очей моих, — проговорил он с улыбкой, — возьми трубочку, сделай милость. Это же я, нерадивый!

— Не знаю, мужчина, куда вы звоните, — отозвалась Светлана подчёркнуто официально, — но попали в центр по реабилитации брошенных жён и восстановлению девственности.

— Вам амбалы в охрану не требуются? — попытался он ответить в тон жене.

— Нет, — неожиданно рассмеялась она, — вот уж, кто нам точно не требуется, так это амбалы.

— Я что, умудрился, против обыкновения, удачно сострить, Свет мой?

— Ты превзошёл самого себя, милый. В твоём возрасте пора уже знать, что означает слово «амбал» в действительности.

— Дык просвети серость непутёвую.

— С радостью просвещаю: амбал — это кастрированный поросёнок. Так что, в крайнем случае, можем обсудить тему хряка. Как я понимаю, — Светлана попыталась вернуть голосу временно утраченную строгость, — тебя сегодня можно снова не ждать, изверг?

— Я буду опять очень поздно, — виновато вздохнул Олег и тихо добавил: — Не сердись, пожалста, лучезарная моя, а?

— Постараюсь, — так же негромко ответила Светлана после секундной паузы. — Ты хоть пообедать не забыл?

— Набил себя пельменями на год вперёд…

Повесив трубку, он хотел было набрать номер Саныча, но передумал: если ведун и дома, то наверняка спит.

Олег вновь тяжело вздохнул и приступил к составлению документов для генерала.

Иван Фёдорович с ещё более посеревшим лицом выключил видеомагнитофон, откинулся в кресле и минут пять сидел с закрытыми глазами, до боли сжав челюсти и не чувствуя этой боли.

Плёнка, которую он просмотрел накануне дома, несомненно, была из той же «парамоновой серии», что и видеоматериалы, приложенные к докладу Егорова. Откровенная порнография и садизм. Чего стоила только одна сцена, когда несчастную, окровавленную девочку лет шестнадцати, насилует… огромный мраморный дог!

Не один год уже правоохранительные органы — от налоговой и таможенной служб до милиции и ФСБ — вели борьбу с пресловутым «Русским Парамоном», подпольной кинофирмой по производству всей этой мерзости.

Проводились совместные локальные и крупномасштабные операции, была задействована большая агентурная сеть, задерживались и изымались крупные партии видеокассет (а в последнее время — и дисков), обнаруживались и уничтожались склады готовой «продукции», были арестованы и осуждены десятки курьеров и дилеров…

Однако всё это не являлось даже полумерами, поскольку так и не удавалось установить ни того «хозяина», который за всем этим стоял, ни того изверга-«автора», который снимал это — из груди Кривошеина вырвался сдавленный стон — элитарное кино.

Он тяжело поднялся из кресла, вернулся в кабинет и, сев за стол, вновь придвинул к себе доклад Егорова.

«…Кроме того, установлено, что “Русский Парамон“ входит в десятку крупнейших поставщиков “живого товара“ в публичные дома Европы, Азии и арабского Востока… Только за последние полтора года РУБОП-ОМОН совместно с ФСБ провели шесть полномасштабных операций. В результате были освобождены более девяноста “наложниц“, многим из которых не исполнилось и восемнадцати лет… Преступники презрительно называли их “посылками“… Большинство из них попросту похищались из ночных клубов и дискотек…»

Перелистав ещё несколько страниц, генерал Кривошеин захлопнул папку и замер в задумчивости, уставив глаза в пространство.

«Как ты думаешь, — вновь припомнились ему слова Монаха, — почему я взял твоего сыночка „под крыло“? И почему не согласился — тогда, в кабаке — на предложение этого прибалтийского „джинна“, который взамен просил всего-то башку того же Юрика?»

Да, сам стоя на краю могилы, этот эгоцентрист, похоже, сумел напоследок одним ударом не только поставить крест на всей его предыдущей жизни, но и перечеркнуть самую возможность продолжения жизни, ещё ему остававшейся.

Впрочем, не стоит преувеличивать. Ведь объективно — он лишь констатировал факты, освещал, так сказать, реальное положение вещей. Выяснял «ху из ху»!

Иван Фёдорович горько усмехнулся про себя, вспомнив, как пару часов назад пытался поучать Олега Круглова с его уголовником-одноклассником! А сам-то! Хорош «генерал»: жертва-жена, преступник-брат, предатель-друг, садист-сын… Готовый сюжет для бульварного романа!

Он порывисто выдвинул ящик стола и, застыв взглядом на лежащем там пистолете, ещё с минуту о чём-то размышлял. Затем, приняв, очевидно, какое-то решение, медленно задвинул ящик обратно.

Он открыл глаза и сразу взглянул на часы: четверть одиннадцатого. Как и следовало ожидать, Олег задерживался, но он не был за это на него в претензии, поскольку в результате получил возможность поспать даже чуть дольше, чем рассчитывал, — почти четыре часа. А главное (он с удовольствием потянулся) — вполне достаточно, чтобы почувствовать себя вновь готовым «к труду и обороне». Тем паче, теперь можно сосредоточиться в основном на «труде» — после встречи и разговора с Агатой.

Их связывало нечто большее, чем просто дружба или любовь. Агата была, пожалуй, единственным человеком, общаясь с которым, он мог — несмотря на разницу в возрасте, воспитании, образовании, уровне так называемой общей культуры — позволить себе оставаться самим собой и не бояться даже самых страшных откровений. Впрочем, иначе и быть не могло, принимая во внимание обстоятельства их знакомства и ту… врождённую аномалию, которую он всегда чувствовал в себе, но не мог толком ни объяснить, ни, тем более, распорядиться. А за подобное непонимание, как и за всё в жизни, тоже нужно было платить, точнее — расплачиваться. Причём по самому большому счёту!

Он поднялся с тахты и, слегка отодвинув полог гардины, тихо вошёл в альков. Здесь царила абсолютная, прямо-таки могильная темнота. Хотя ему это, видимо, не очень мешало. Щёлкнув зажигалкой, он поднёс её к одной из «долгоиграющих» свечек в металлических плошках, которые стояли на маленьком столике у стены. Собственно, здесь больше ничего и не было, кроме этого старинного столика. Если не считать висящей над ним большой фотографии, на которой уже через несколько секунд — в неверном, мерцающем свете крохотного пламени — почти мистическим образом «проявилось» совсем юное лицо девушки с грустными и не очень детскими глазами…

Олег приехал около одиннадцати.

— Извини, что так поздно, — начал он с порога. — Я хотел позвонить, предупредить, но решил, что ты спишь, и…

— Правильно решил, — перебил Саныч. — У тебя тоже видок не в меру лирический. Сам-то успел поспать?

— Если и успел, — устало улыбнулся Круглов, — то уже не помню.

— Во-во, как в «Солярисе»: «Хороший ты человек, только плохо выглядишь.» Голоден?

— Нет, спасибо. От чего бы не отказался, так это — от твоего кофейка.

— Cамо собой. Мой руки.

Пару минут спустя, поздний гость вошёл на кухню, держа в руках небольшой дипломат. Хозяин уже колдовал над джезвой у плиты.

— Как будто и не уезжал, — вынув из кейса пару лимонов и бутылку коньяка, Олег собрался было сесть.

— А чашки? — не оборачиваясь, распорядился Саныч и, не отрывая глаз от закипающего кофе, спросил:

— По какому поводу проставляешься?

— Есть повод, — ответил Круглов, доставая и ставя на стол уже знакомые керамические чашки. — А рюмки?.. Уже вижу! Я теперь твой должник на ближайшие лет двести.

— Смотри, поймаю на слове, — хитро взглянул на него Саныч. — Садись, наконец!

Он налил кофе и занял место напротив.

— Ну, повествуй об успехах.

— Их так много, что я опять не знаю, с чего начать…

Главы 48 — 49

И снова была ночь …

— Поздравляю, — произнёс Саныч ровным голосом, когда Олег закончил. — Для одного дня действительно совсем неплохо. Ты абсолютно правильно сделал, что умолчал обо мне генералу, мерси. Очень рассчитываю на твою «скромность» и впредь. Только вынужден внести маленькое уточнение — надеюсь, оно не слишком тебя расстроит. — Он сделал паузу, устремив на своего ученика подчёркнуто спокойный взгляд. — Этот второй фотограф, увы, никакого отношения ко мне не имеет. Точнее говоря, я к нему не имею отношения.

— То есть как? — опешил Круглов.

— Извини. — Саныч слегка пожал плечами. — Мне иногда своими делами тоже заниматься приходится. И как раз во время твоего свидания с Беловым я был на важной деловой встрече. А помощников, да ещё таких профессиональных, которым можно было бы доверить подобное задание, у меня нет.

Он ненадолго умолк, не сводя глаз с Олега, впавшего в «лёгкую задумчивость», затем продолжил — с едва уловимой улыбкой:

— Так ты, говоришь, узнал того типа, который встретился после тебя с Беловым?

— Что?.. А, да. Ты его тоже мог мельком видеть вчера, когда мы приехали к Наталье. Барон с остальными битюгами ждал Светловидова внизу.

— И сей уголовный вассал, стало быть, повёз комитетчика на довольно продолжительную конспиративную встречу со своим господином и твоим дорогим Антиподом?

— «Конспиративную», — усмехнулся Круглов. — Хотя… Можно и так назвать.

— Вот тебе и ответ!

Олег вопросительно взглянул на Саныча.

— Надеюсь, ты не думаешь, что твой разнузданный однокашник является сексотом Белова? — пояснил тот с прежней улыбкой. — На любовников они опять-таки не тянут. Факт, что расстроенный тобою вчера Белый, как ты говоришь, «умыкнул» двух сотрудников ФСБ тоже как будто сомнений не вызывает. Только просто так, от несварения желудка, он на подобный рискованный шаг не пошёл бы. А теперь ты мне скажи, что было в конвертике, который этот самый Барон вручил при встрече Белову, столь озабоченному поиском своих пропавших сотрудников?

— Их удостоверения?! — негромко ответил Круглов после короткого размышления.

— Бинго, дружок! Такого человека, как Белов, ваш Монах и от мамы родной скрывал бы до последнего. И если Светловидов, как ты утверждаешь, метит тому в наследники, без подобного «алмаза Орлов» ему никак не обойтись. Вот сегодня, похоже, он и заполучил его — не без твоего невольного участия, между прочим.

— Саныч, ты — гений! Тебе следовало, определённо, работать у нас. Официально заявляю, что это ещё не поздно.

— Во-первых, напоминаю, что не выношу лести. Во-вторых, обращаю внимание на спорность данного комплимента: взгляни на себя в зеркало. А в-третьих, возвращаюсь к нашим баранам: «фото на память», скорее всего, сделали по светловидовскому заказу. Вопрос только — с какой целью?

— Кстати! — Олег достал из дипломата несколько фотографий. — Вот они — Белов с Бароном.

Саныч без особого энтузиазма взял в руки фото, однако, уже через несколько мгновений лицо его приняло сосредоточенное выражение. Он вдруг напрягся и не просмотрел даже, а изучил все фотографии, после чего выбрал лишь две и снова внимательно всмотрелся в каждую из них.

Наконец подняв заметно потемневшие глаза на Круглова, который, в свою очередь, не отрывал от него настороженно ждущего взгляда, подозрительно спокойно уточнил:

— Говоришь, это снималось сегодня днём?

Олег мельком глянул на часы.

— Теперь уже вчера. А в чём дело?

— Этот, в «Адидасе», надо полагать, Барон?

— Так точно. Но что такое?

— Ничего. Просто костюмчик, думаю, на нём уже другой. — Саныч собрал фотографии, протянул их Олегу и так же бесстрастно закончил: — Потому как на данный момент он мёртв.

Прошло с четверть часа, как их, с завязанными глазами и связанных, привезли сюда и оставили в машине. Тот факт, что сутки спустя они снова оказались вместе, не мог не радовать.

— Хорошо вяжут, суки в ботах, — выдохнул один после очередной попытки если не развязать, то хоть немного ослабить верёвки. — Слушай, а что мы сидим, как два крота? Глаза-то, по крайней мере, можно «открыть»? Ну-ка наклонись…

Сорвав зубами друг с друга повязки, они осмотрелись.

— Прям как в сказке: привезли в сыр-бор — дремучий лес и бросили под ёлочкой. Машина — наша, между прочим. И ключи — в зажигании!

— По-моему, о нас забыли! Что тебе шепчет твой внутренний голос?

— Что неплохо было бы отлить.

— Это у тебя на нервной почве. Cкажи лучше, ты хоть что-нибудь понимаешь во всей этой хренотени?

— Ага. Всё, кроме одного: почему мы до сих пор живы и здоровы.

— Ты слышал?

— Да, кто-то стрелял, похоже…

— Тихо!.. Машина отъехала.

— Смотри — там, в ельнике!

Действительно, из-за елей неподалёку осторожно выглянул человек, и, крадучись от дерева к дереву в полумраке ночного леса, направился к их машине. В руке у него определённо был пистолет.

Приблизившись на достаточное расстояние и убедившись, что в машине никого, кроме них двоих, нет, человек этот открыл дверцу и откинул сиденье.

— Выходите!

— Товарищ полковник! Но у нас и ноги связаны!

— Давайте сюда! — В руках Белова сверкнуло лезвие ножа. — Приподнимите…

Наконец, оба пленника вылезли из машины и смогли размять затекшие руки и ноги.

— За мной, быстро!

— А машина, товарищ полковник?!

— За мной, старлей!

Уже через минуту они остановились у распростёртого на траве тела.

— Обыщите, я не успел, — приказал Белов, осматриваясь по сторонам и по-прежнему не опуская оружия. — Вон там его ждала машина…

— Наши удостоверения! — радостно воскликнул один из бывших пленников, выворачивая карманы убитого. — Пистолет… старый «ТТ»… Шприц… Похоже, он был наркоманом! Во! Это же тот тип, что меня допросить пытался.

— Точно! И со мною он хотел «побеседовать»…

— Так, больше ничего интересного? — прервал их «освободитель». — Тогда давайте обратно в машину и езжайте за мной!

Они сидели за столиком небольшого придорожного кафе на Приморском шоссе, и Белов с полуулыбкой-полуусмешкой наблюдал, как освобождённые им агенты расправляются со вторым шашлыком.

— Судя по вашему аппетиту, покойник был не очень гостеприимен.

— Поголодать иногда тоже невредно, — откликнулся один из молодых людей. — А есть там мы так и так не стали бы — кто их знает, что подмешают?!

— Здесь вы не совсем правы, лейтенант. — Белов отпил несколько глотков вина из своего бокала. — Если б они захотели, то вкололи бы вам всё, что угодно, без особых фокусов. А организм вообще и мозг, в частности, нужно питать. Ладно, всё хорошо, что хорошо кончается. Сейчас вы отправитесь отдыхать и отсыпаться, а завтра, точнее, уже сегодня, в одиннадцать ноль-ноль жду вас у себя. К тому времени, думаю, убитого мною наркомана идентифицируют. Но не это главное…— Он сделал паузу и — в который раз! — перевёл глаза с одного на другого. — Основная задача — подробно задокументировать все детали и обстоятельства происходившего после того, как объект был взят вами под наблюдение: куда ездил, что делал, с кем встречался… Вы же понимаете, что нападение на вас не могло быть случайным? Совсем замечательно было бы, если б удалось опознать кого-то из бандитов, участвовавших в вашем похищении. Я надеюсь, не нужно объяснять, насколько это всё серьёзно и важно?..

— Олег, ты не перестаёшь меня удивлять, — со вздохом произнёс Саныч. — Если у тебя нет других проблем, кроме как заниматься расследованием смертей всех этих бандюганов, которые никогда не устанут мочить друг друга, то я готов, пожалуй, ответить, почему некоторые из твоих одноклассников предпочли обратиться за помощью к Светловидову, а не к тебе.

Круглов явно не ожидал подобной реакции.

— Извини, Саныч! Не предполагал, что моя просьба рассердит тебя.

— Я и не думаю сердиться. И дело не в просьбе: чем могу — помогу, как говорится. Только я пытался уже тебе объяснить, что изначально не согласен с твоим подходом в принципе. Ты же — как тетерев на току.

— Что именно тебя не устраивает?

— Приоритеты, Олег. Я ещё вчера тебе советовал определиться с тем, кто на самом деле враг. Сейчас вроде окончательно понятно, что это твой эфэсбэшник. А ты опять просишь помочь в поиске теперь какого-то прибалта! Почему прибалта, а не австралийца, например? И главное — для чего? Ну не может быть такого, чтобы противник твоего врага являлся одновременно и твоим недругом! Не говоря уже о том, что этот ресторанный выпендрёжник — совсем не обязательно тот самый «дядя Икс». Предупредить Монаха о грозящей опасности и затем самому же его угробить — спорная логика. Информацией он, безусловно, владел. Однако, это единственное, что можно утверждать наверняка.

— Плюс внешность, рост, примерный возраст, акцент…

— Ага. Имя не забудь! Очень существенные приметы, — перебил Саныч с лёгким акцентом. — И прицепить их можно — к кому угодно. У меня, например, рост — 193. Ты — ненамного ниже. И по возрасту оба — в самый раз. — Тон его оставался таким же спокойным, лишь во взгляде — в который раз! — что-то неуловимо изменилось. — Но я, повторяю, сильно сомневаюсь как в том, что он, а не какая-нибудь старушка, является пресловутым «иксом», так и в том, что их вообще нужно искать.

— Как ты не понимаешь…

— Нет, это ты не понимаешь, — снова не дал Олегу договорить Саныч. — Предположим, начнёшь ты сейчас рыскать по всем родильным домам, абортариям и моргам — о кладбищах молчу, не заикаюсь — и выяснять, когда и кто именно взял там необходимый «материал». Идея сама по себе абсурдная. Уверяю тебя, подавляющее большинство медсестёр и санитарок попросту никогда не сознаются, что подрабатывают таким образом. Но даже если допустить, что на них нападёт эпидемия правдивости и раскаяния, тебе и двадцати лет не хватит, чтобы разыскать-опросить хотя бы небольшую часть тех старушек и «тётенек с дяденьками», которые промышляют ныне подобными делами. Наконец, совсем уже из области фантастики. Предположим, установил ты этого или эту «икс». Я тебя вчера ещё спрашивал: что дальше? Полнейшая бессмыслица! О нашей договорённости по поводу посещения Агаты тоже молчу застенчиво — ты об этом, судя по всему, вообще забыл.

— Не то, что забыл. Просто у меня и в церковь-то заехать не было времени…

— Это не оправдание, майн фройнд. Ты беспардонно нарушил самый первый — чтоб не сказать предварительный и главный — пункт нашего соглашения. А теперь — так, между прочим — просишь поворожить, да ещё после полуночи!

— Саныч, я же не знаю всех ваших «тонкостей»!

— Вот именно, — неожиданно улыбнулся тот. — Потому-то и должо н бы точно выполнять все «предписания». Ты никогда не задумывался, почему врачей в средние века считали слугами дьявола и, как колдунов, сжигали на кострах? Ты ж следователь, неужели не улавливаешь аналогии? Вся разница в том, что врачу нужно почти семь лет учиться, а потом полжизни овладевать полученными знаниями. Здесь же знания — или веда — передаются, переходят по роду, как правило, ещё в детстве. Поэтому и результаты — не в пользу банальной, традиционной медицины. У любой старушки, как бы её ни называли: знахаркой, колдуньей или ведьмой — есть целая аптека из различных трав, настоек и порошков.

— У тебя тоже?

Круглов шутливо осмотрелся по сторонам.

— У меня? — Саныч вздёрнул бровь и, помолчав пару мгновений, продолжил с олимпийским спокойствием: — Кровь или кладбищенская земля, завязки от покойника или соответствующим образом обработанная фотография — составляющие того же «аптечного» ряда. И медицина, даже самая современная, бессильна предпринять что-либо против.

— Всё это безумно интересно, — мотнул головой Олег. — С меня даже усталость — как рукой сняло.

— Тем не менее сварю ещё кофе, пожалуй, — сказал Саныч, вставая и потягиваясь. — Я ведь тебе всё это рассказываю не для удовлетворения твоего интереса, а для того, чтобы ты уразумел, наконец: твоё маниакальное стремление найти пресловутого «икса», утопичное само по себе, не просто бесперспективно и бессмысленно, но теперь уже и не очень морально.

— То есть? Ты о чём?

— О чувстве и мере ответственности, друг мой, как ни банально сие звучит. Знаешь, мне в этот раз удивительно «везёт» на «попадания». Не успел выйти из самолёта около шести вечера, как был задержан одним старлеем, начальником пограничной смены в Пулково. Этот, как потом выяснилось, генеральский сынок «обиделся», когда я посмел сделать замечание, прождав паспортного контроля битых полтора часа! Он поманил меня пальчиком и потребовал документы. Я, не трогаясь с места, ответил, что готов предъявить ему паспорт, но здесь же, при свидетелях, в присутствии других пассажиров. Так этот хмырёнок заявил, что я отказался подчиниться требованию офицера пограничной стражи и вызвал наряд милиции. Спасибо менты в разуме оказались: если бы, говорят, от него — от меня, то есть — хотя бы пахло (я их потом пивком угостил — пусть сами «благоухают»)… Короче, забирать не стали. Тогда сей паскудник с глазами садиста продержал меня у себя в кабинете до полуночи! Грозился составить протокол чуть не о нарушении государственной границы. Понимаешь? Проводил «воспитательную работу» со мной — годящимся ему в отцы по возрасту и имеющим за плечами двадцатилетний педагогический стаж! Я терпел до последнего, но в конце концов не выдержал… Нет, вслух ничего не сказал. Даже, кажется, извинился и пообещал никогда больше границу не нарушать. Однако, про себя пожелал ему много и от души. А душа у меня, ты же знаешь, широкая, как Невский проспект. Так что теперь он устанет по венерологам и сексопатологам бегать.

— Прости, но я опять не совсем понял, к чему ты об этом? Какая связь?

— Самая непосредственная. На чужом примере просто более наглядно. Ты можешь сказать, кто в данном случае виноват в большей степени? Этот юный мерзавец-старлей, за здорово живёшь измывавшийся надо мной в течение нескольких часов, или я, в тайном гневе своём сделавший его на всю жизнь «несостоятельно-стоятельным» в сексуальном плане?

Круглов лишь молча улыбнулся и покачал головой.

— Не можешь ответить? — продолжил Саныч, наливая кофе. — Тогда вернёмся к твоей ситуации. Я предупредил тебя накануне о степени возможной опасности в случае этой «погони за призраком». Сказал не только о желательности, но и об обязательности предварительной защиты, о том, что ты автоматически можешь подвергнуть не меньшему риску и своих родных. Настоятельно рекомендовал, если не отказаться от этой затеи, то хотя бы подождать, подготовиться. Дал адрес Агаты, продиктовал список необходимых действий и вещей, которые потребуются. И что в результате?

— Клятвенно обещаю завтра же… — начал было Олег, подняв руку.

Однако Саныч вновь перебил его, на сей раз не приняв весёлого тона:

— А теперь положи на одну чашу весов выполненный кем-то «заказ», вследствие чего стало несколькими бандитами меньше, а на другую — собственный поступок. Ведь ты заведомо знал, на что обрекаешь не самых худших своих сотрудников! И тем не менее послал их, образно говоря, «добывать стронций голыми руками». Так чьи же действия более моральны, по-твоему?..

Глава 50

И снова была ночь… (Окончание)

— Я тебе задал этот вопрос совсем не для того, чтобы обидеть или расстроить. Просто в жизни всё относительно. А мораль — более, чем что-либо. Делать грязную работу (согласись, твою работу чистой не назовёшь, про меня вообще говорить не приходится) и не запачкаться — невозможно в принципе. Эта теорема так давно и настолько подробно доказана, что уже перешла в разряд аксиом. Ты помог мне, безвинному правдолюбцу, выбраться из лап милицейских подонков. Однако для этого, строго говоря, использовал служебное положение. Я, помнится, уже спрашивал: смог бы ты меня выручить, не работай в милиции? — Саныч сделал пару глотков кофе, не сводя с Олега глаз. — А сколько бандитов в милицейских погонах по всей стране продолжают обирать людей, фальсифицировать дела и сажать невиновных только потому, что у тех нет ни денег откупиться, ни учеников, способных придти на помощь?

Он не спеша допил кофе, поставил чашку и почти заговорщицки наклонился вперёд:

— Заметь, я не говорю — учеников-милиционеров. Поскольку, не будь тебя, я бы ни секунды не задумался обратиться к другому ученику. И он бы «вытащил» меня не менее успешно. Хотя, может, и не с такими плачевными последствиями для тех же негодяев. Впрочем, ты это всё отлично знаешь и сам.

— Я надеюсь, ты не хочешь сказать, — нахмурился Круглов, — что пособил бы и Белому, попроси он тебя?

— Я надеюсь, Чёрный, ты не хочешь сказать, — в тон ему отозвался учитель, — что, окажись на моём месте в ментовском «заборнике» кто-то другой, такой же безвинный, ты бы ему не помог? — Саныч слегка усмехнулся и взглянул на часы. — По-моему, наш разговор обретает признаки «сказки про белого бычка».

Пётр Ильич Светловидов почти целый вечер проспал, а теперь, поплавав в бассейне, сидел у себя в библиотеке: пил зелёный тайваньский чай с хрустящими печенюшками и читал свой любимый детектив «Круг Матерезе» Роберта Ладлэма. Он ждал.

Лось явился около трёх часов ночи.

Не забыв про закладку, Белый аккуратно закрыл книгу и положил на стол.

— Ну что? — поднял он глаза на своего нового «адъютанта».

— Аллес-гемалес, — блеснул тот фиксой. — Всё в лучшем виде! Вкололи дозу, гаишников проехали без приключений, довезли до самого дома. Во двор въезжать не стали, оставили его машину на улице — чтоб не светиться лишний раз, а то там видеокамеры. С собой дали дури — на неделю вперёд. Ты б слышал, как он благодарил, к Паше целоваться полез на радостях!

— Хорошо, — голос Светловидова звучал абсолютно спокойно. — А какими новостями, напоследок, побаловал Барон?

— Особо толкового ничего. Нёс что-то про ФСБ, которая теперь прикроет нас от ментов, и всё время твердил, что это большая тайна… Похоже, ты оказался прав, как всегда: затея с этими двумя янычарами[48] — лажа, отвлекающий манёвр. На самом деле купили они Барона. Я только не понял, зачем было переть его туда, рисковать…

— Ещё один непонятливый! — перебил Белый, сверкнув глазами. — Объясняю… Но учти: в первый и последний раз! Потому что понимать должен только я, а все, кто со мной, включая тебя, должны выполнять — по-тихому и быстро! — Он чувствовал себя явно в ударе: за последние двое суток импровизации удавались, как никогда. — Итак, тебе неясно, зачем надо было подкладывать Барона довеском к эфэсбэшникам, которых мы в целости и сохранности вернули обратно? Чтобы эти новые друзья сами его урыли! На кой он им, расколотый, сдался? Они себе в зачёт очередного грохнутого авторитета запишут, а на нас позора не будет за друга ссученного. Мне только предъявы на сходе не хватало!

Белый сделал паузу, устремив на Лося многозначительный взгляд:

— Доверить такое я мог только надёжному кенту, вроде тебя. Который, даже чего-то не понимая, умеет молчать. Просто из чувства самосохранения.

Он слегка улыбнулся — одними губами — и, как ни в чём не бывало, продолжил:

— Так значит, всё прошло чисто? Братки тебя не видели с твоей «ношей»?

— Будь спокоен. Я же их предупредил, что ждать долго не смогу. Дык, они, как только тех двоих на место доставили, сами припустили так, что я их потом и на тачке еле догнал.

— Ладно, иди отдыхай. И обмозгуй всё, что я сказал — на будущее.

Он очнулся от холода и не сразу понял, в чём дело. Его знобило. Он лежал в своей ванне, в уже совсем остывшей воде, но… был дома! У себя дома! Как и когда смог он здесь очутиться?

Однако сейчас не было ни сил, ни желания рыться в памяти. В замутнённом сознании уже пульсировал ставший таким знакомым и привычным, пока едва-едва, но всё-таки различимый сигнал «SOS!!!». Тот самый сигнал, который он когда-то — так образно и красиво — назвал в одном из своих фильмов «зовом бездны»!

Намотав цепочку на большой палец ноги, он не без труда вытащил наконец пробку. Затем той же ногой открыл кран с горячей водой и заткнул сливное отверстие пяткой. Вода стала уходить медленнее и заметно потеплела.

Он устал мёрзнуть. В последние дни ему постоянно было холодно. Лишь после задвижки, когда он «улетал», холод отступал. Ненадолго. До следующего «приземления». И очередного кумара, который снова превращал его в кусок льда. В замороженного покойника. Мертвеца, не чувствующего ничего. Кроме страха. Страха и боли…

Только они — болезненный страх и страшная боль — выводили из оцепенения, прострации, небытия. А потом — вопли… Его вопли… И нытьё… И унизительные мольбы… И ломка…

Кошмар бессонных ночей… Строгий взгляд Алёны — с белой стены напротив… Пляшущие на другой стене тёмной подвальной камеры «экшн»-кадры собственного «суперреалистического кино»: перекошенные страданием лица насилуемых, извивающиеся обнажённые тела, литые, блестящие бицепсы монстров-садистов, полные муки глаза онемевших от ужаса девочек…

И наконец — спасительная доза! И радость очередного «улёта» — блаженного отрыва, великой иллюзии забвения бытия…

— Держи. — Саныч собрал карты и протянул Олегу. — Подумай хорошенько над своими вопросами. И убери кошелёк со стола, — добавил он, вновь поднимаясь.

— Так, я, вроде, уже подумал.

Круглов проводил взглядом своего бывшего учителя, который, взяв чашки, поставил их в мойку.

— «Вроде Володи, похоже на Фому», — усмехнулся Саныч. — А Медичи нужна конкретика. И не зацикливайся на своём «иксе», к нему мы вернёмся позже — отдельно посмотрим.

— Медичи? Что-то знакомое… — Олег наморщил лоб. — Кажется, фильм был такой: «Ларец Марии Медичи».

— Есть такой фильм. Только я имел в виду не детективную сказку Еремея Парнова, а вполне серьёзный карточный расклад. Он о многом может поведать — при том, что почти никогда не сходится. Как утверждает легенда, у самой Медичи её пасьянс сложился лишь дважды: накануне коронации и в ночь перед казнью…

Саныч зачем-то полностью открыл форточку, после чего зажёг свечу и погасил свет.

Молочный сумрак тут же заполнил почти всё пространство кухни. И только квадрат стола, освещённый ровным, но живым пламенем, успешно противостоял этому неожиданному натиску белой июньской ночи.

Олег вдруг ощутил некое странное и абсолютно новое, неведомое доселе чувство, которое вряд ли сумел бы описать словами. А Саныч… Саныч молча взял у него колоду и, ещё раз перетасовав, сосредоточенно-спокойно начал поочереди выкладывать карты в одну сплошную линию, в каком-то определённом, только ему известном порядке. Закончив, он зачем-то пересчитал звенья образовавшейся карточной цепочки, удовлетворённо хмыкнул и поднял на Олега блестящие глаза:

— Могу сразу сказать, что скучать в ближайшее время тебе не придётся. Будь готов к большому количеству сюрпризов и неожиданностей, причём не только однозначно приятных.

Он принялся вновь рассматривать карты и через минуту продолжил:

— Хотя в итоге, так или иначе, ты окажешься в выигрыше — и выигрыш этот будет весьма солидным — потери также неизбежны. Однако от тебя лично здесь пока мало что зависит…

Глава 51

Смерть не всем улыбается одинаково …

— Что случилось? Куда-то намылился? — «приветствовал» Олег вошедшего Свинцова.

— Вы прозорливы, как всегда, товарищ подполковник. А по мне, куда б ни намылиться, главное — не на кладбище.

— Так! Вот с юмором у меня сегодня опять неважно!

— Если бы только сегодня! — Свинцов подошёл и без приглашения уселся напротив. — А у меня как раз нынче никакого желания шутить.

Лишь сейчас Круглов заметил на лице своего сотрудника не бледность даже, а некую измождённость: усталый взгляд, ввалившиеся глаза, странно маленькие, почти точечные зрачки…

— Что случилось, Миша?

— Пока, очень надеюсь, ничего интересного, — попытался улыбнуться тот. — Нет, кроме шуток, я уже готов поверить во всю эту фигню в «нехорошем доме» Лба. Представляешь, сегодня всю ночь «разбега’лся», не спал ни минуты. То ли бред, то ли явь, но — полный абзац! Знаешь, как будто рассыпаешься на тысячи маленьких тараканчиков и бежишь! Причём — в разные стороны!..

— Может, ты просто заболел?

— Ага, а чем — установят при вскрытии!..

Пожалуй, только теперь, слушая рассказ и видя определённо нездоровое состояние Свинцова, Олег впервые понял, нет — осознал, сколь велика опасность, от которой предостерегал его Саныч.

Как следователь, он сумел найти, разглядеть и объяснить явление. Однако как нормальный человек и где-то материалист, успевший ещё во времена СССР сдать пару экзаменов по марксистско-ленинской философии, он не мог окончательно ни принять, ни поверить собственным объяснениям. Даже получив результаты экспертизы, явившиеся фактическим подтверждением его правоты, он — ещё вчера вечером! — относился к этому как-то отстранённо, почти гипотетически. Скорее всего, именно здесь и коренилось его страстное желание разыскать непосредственного, реально существующего, живого виновника всей этой чертовщины.

И вот теперь один из лучших его сотрудников и верных друзей являл собою зримое доказательство пресловутой опасности. И вины. Его, Круглова, персональной вины — за «стронций — голыми руками».

— …Если тот же Лоб гулял через подобные глюки, — Михаил облокотился на стол, подпёр рукой подбородок и прикрыл глаза, — я, пожалуй, понимаю его «выход в пространство». Он хоть жил один. А у меня Лилька знаешь как перепугалась, когда проснулась? Хорошо, если всё на этом закончится. А ну как проявится лёгкий побочный эффект, — он томно вздохнул, — и мои потенциальные детишки так и останутся нерождёнными?

— Не волнуйся, — ответил Олег. — Сегодня вечером поедем к доктору.

— К Степанову-Скворцову?[49] — приоткрыл один глаз Свинцов.

— Нет, горбатого лишь могила исправит!

— Да уж, — жалостливо вздохнул «горбатый», — чего другого, а чувства такта начальству не занимать…

— Всё, Миша! — Тон «начальника» не оставлял больше места для шуток. — Сейчас отправишься домой отсыпаться до вечера. А часов в семь я за тобой заеду.

— Благодетель, — прошептал Свинцов почти неслышно.

— Только вначале сходи, пожалуйста, в дежурную часть и поройся там в «ближнем» архиве. Меня интересуют сводки за последние десять суток!

— Что ищем на сей раз?

— Одинокую старушку, обнаруженную умершей в этот период.

— Не иначе, опять на шабаш летал, — вновь вздохнул Свинцов, вставая и выходя из кабинета.

Едва за ним закрылась дверь, Олег снял «служебную» трубку и набрал номер.

— Научно-технический отдел. Майор Сивак.

— Здравствуйте, Круглов беспокоит. А полковника Кирюхина, что — нет?

— Нет, товарищ подполковник. Он на срочном выезде.

Главный судмедэксперт, начальник отдела — на срочном выезде?! Олег даже растерялся.

— А что вы хотели, товарищ подполковник? Может, я могу?..

— Да, — не дал ему договорить Круглов. — Я хотел бы побеседовать с экспертом, который вчера выезжал с капитаном Свинцовым и делал анализы проб.

— Вы не могли бы назвать фамилию?

— Минуту, — Олег открыл одну из папок и перелистал бумаги. — Вот. Вы слушаете? Шалагинова М.А.

— К сожалению, Марины Анатольевны сегодня тоже нет…

— А когда она появится?

— Думаю, в ближайшие дни её не будет.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Просто у неё неожиданно заболел ребёнок, и она взяла больничный по уходу.

— Понятно. Спасибо.

«Ничего особенного…» — Круглов нахмурился и медленно повесил трубку, забыв убрать с неё руку.

— Здравствуйте. Вы, к кому?

— Это я, Пал Капитоныч.

Раздался знакомый щелчок, и Кривошеин толкнул дверь.

— Простите, Иван Фёдорович, не признал сослепу — в штатском-то! — Булов вышел навстречу из своей «привратницкой». — Да и не ждал так скоро!

— Спасибо тебе за звонок.

— Да за что ж тут благодарить? — пожимая ему руку, старик сочувственно заглянул генералу в глаза.

— Что, неважно выгляжу? — скривил губы тот.

— Если честно — как говорит мой внук, «не фонтан».

— Ничего. — Кривошеин устало зажмурился и добавил едва слышно: — Надо будет — подгримируют.

Затем вновь устремил на привратника мутноватый взгляд:

— Напомни лучше, Пал Капитоныч, номер квартиры. А то ведь меня сюда не очень часто приглашали.

— А… так номер шесть. На третьем этаже. Юрий Иванович должен быть дома, он так и не спускался никуда сегодня. Машина его только почему-то на улице, а не во дворе.

— Спасибо тебе ещё раз за всё, дорогой!..

Выйдя из лифта, Кривошеин сделал несколько шагов и, остановившись перед дверью шестой квартиры, прислушался. Ни звука, ни шороха… Непослушным пальцем он всё же нажал на кнопку. Вместо звонка из-за двери донеслась красивая мелодия, продолжавшая звучать и после того, как он опустил руку. Через несколько секунд музыка смолкла, и слух вновь затянула болотная тишина. Выждав несколько мгновений, Кривошеин достал ключи…

Уже в полутёмной прихожей он невольно сморщился от неприятного, какого-то застойного запаха нечистоты. В квартире царили духота и полумрак. На всех окнах — даже на кухне — были опущены жалюзи. Лишь из приоткрытой двери ванной на паркет падала узкая полоска света. Мельком заглянув туда, Иван Фёдорович всё так же молча прошёл в гостиную.

На фоне относительного порядка здесь сразу бросались в глаза разбросанные по полу грязные вещи: джинсы с вывернутой наизнанку штаниной, скрученные в восьмёрку трусы, мятая куртка, рваная рубашка… Похоже, именно они, эти вещи, и являлись основным, хотя, видимо, не единственным источником мерзкого запаха, заполонившего пространство квартиры. Ещё не заходя в спальню, от порога которой его отделяло всего несколько метров, Кривошеин, кажется, понял, что увидит там.

Едва он сделал первый шаг, как перед его мысленным взором неожиданно побежал кадрами чёрно-белого кино давний рассказ Лизы…

— Героическая девочка, ничего не скажешь. — Вера Валентиновна проводила глазами каталку, на которой увозили Марину. — С войны я так людей не резала… — Она закурила. — Знаешь, Лиза, и там, на фронте, не припомню такого. Мужички хоть ругались, матом защищаясь от боли. Но чтобы от боли теряли сознание — вот так, молча, не издав ни звука! Если не это зовётся материнским подвигом, то уж и не знаю…

— Да, ребёночка, похоже, удалось спасти. Спасибо вам!

— Прекрати!

— Прекратила. Ну а относительно перспектив мы можем поговорить?

— Поговорить, конечно, можем. Только, зачем? Как будто ты сама не видела! Если сегодня-завтра всё будет нормально, то ребёнка она родит. А вот как выкормит и что дальше? Точнее, сколько… Может, год, может, чуть больше…

…Иван Фёдорович остановился, опершись рукой о косяк и всё ещё не переступая порога спальни.

Через два с небольшим месяца Марина родила сына, которого назвали — в честь её погибшего отца — Юрием. А ещё через год — умерла.

Приехавшая сразу после рождения внука мать Марины увезла тело дочери в Казань, забрав с собой и годовалого Юрика — на время. Время это оказалось очень непродолжительным. Не прошло и года, как она упокоилась рядом с дочерью на казанском кладбище, а малыша привезли обратно в Ленинград…

Чувствуя уже нешуточную тошноту, Иван Фёдорович вошёл-таки в спальню, поднял жалюзи, открыл окно и сделал глубокий вдох. Лишь после этого он обернулся…

Юрий в махровом халате лежал на постели. Он никак не отреагировал ни на свет, ни на лёгкий порыв ветра, ворвавшегося в комнату. Можно было подумать, что он крепко спит. Если б не полуоткрытые, закатившиеся глаза с подрагивающими веками… Слюнявые губы, растянутые в блаженной улыбке… Склянки и порошок…

— Ты не должен был жить! — услышал Кривошеин собственный голос, разглядев на тёмно-вишнёвом ковре одиноко белеющий шприц.

И тут же с грустной благодарностью вспомнил, как быстро Лиза научила его когда-то делать внутривенные инъекции больной матери…

— За последние десять дней безвозвратно покинули Питер — четверо, область — трое старушек, тела которых были найдены в их одиноких жилищах. Возрастной диапазон: шестьдесят два — восемьдесят один.

— Спасибо за оперативность. Меня интересуют только «городские»! — Олег протянул руку. — Давай — и можешь отправляться спатки до вечера.

— Представь, я и сам догадался, что областные вряд ли потребуются, — проговорил Михаил, отдавая сводку и почему-то не спеша уходить.

Действительно, пробежав список, Круглов опять поднял на него глаза:

— Как это понимать? Воробьёва Лидия Ивановна… Почему ты её выделил?

— Потому что вам нужна именно она, товарищ подполковник, — устало ответил Свинцов и, хмыкнув, вдруг добавил с кавказским акцентом: — Я так думаю.

— Поясни!

— Два дня назад её обнаружили, по вызову соседей, ребята из Московского РУВД. Тамошний зам — мой однокурсник, так что информация — из первых рук, можно сказать. Мало того, что бабульку частично поела собственная кошка, которая после этого взвыла волком — собственно, этот вой и привлёк внимание соседей, — так ещё…

Раздался зуммер селектора. Круглов сделал знак прерваться и нажал на кнопку:

— Слушаю, товарищ генерал.

— Зайди ко мне, Олег. Пожалуйста…

— Иду.

Отключившись, он вновь взглянул на Свинцова:

— Договаривай, Миша. Только — самую суть.

— Самую суть, — вздохнул тот. — Эта бабулька была, на самом деле, «ягулькой» и летала на метле. По словам соседей, недостатка в посетителях у неё не было. Как выяснилось при осмотре квартиры, скорее даже наоборот — наблюдался некоторый их переизбыток. Из-под кроватки, на которой она почивала, извлекли неподъёмный чемоданчик, больше похожий на сундук Али-Бабы, набитый под завязку баксами. В этой связи теперь старушкой посмертно занимается наша доблестная «Чека»…

— Мишка, я — твой должник! — сказал Олег, вставая из-за стола. — Проси, что хочешь…

— Вопрос можно? Как ты думаешь, где, кто и на какие шиши будет её хоронить, принимая во внимание, что она была абсолютно одинока?

Глава 52

«Ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо»

Не успел Круглов войти в приёмную, капитан Гусев вскочил со своего места и с заговорщицким видом устремился ему навстречу.

— Генерал ждёт вас, товарищ подполковник, — проговорил он вполголоса и перешёл вообще на шёпот. — Только хочу предупредить: у него умер сын!

Олег остолбенел.

— ?!!

— Иван Фёдорович заехал сегодня к нему и обнаружил мёртвым. Сразу позвонил полковнику Кирюхину — тот сейчас делает или уже сделал вскрытие. По всей видимости — сердце. Парню только-только за тридцать…

— Ладно, капитан, — чуть скривился Круглов. — Спасибо, что предупредили.

И направился в кабинет.

Генерал сидел за столом и что-то писал. Мельком глянув поверх очков на вошедшего Олега, он кивком указал ему на стул, продолжая скрипеть пером. Кривошеин был единственным человеком в Управлении, который не признавал никаких письменных принадлежностей, кроме карандаша и поршневой ручки. Однажды начхоз спросил его, что он будет делать, когда окончательно прекратят производство чернил. Ответ был предельно лаконичен: «Уйду в отставку!».

Размашисто расписавшись, Иван Фёдорович дважды промокнул лист старинным пресс-папье и вложил документ в лежащую здесь же, на столе, тёмную кожаную папку. Затем снял очки и вновь поднял глаза на Круглова:

— Судя по траурному выражению твоей физиономии, ты уже в курсе? — Он устало откинулся в кресле. — Сорока на хвосте принесла. Точнее, гусь лапчатый…

Олег опешил, не зная, что ответить. В нынешних обстоятельствах он, конечно же, не ожидал такого вопроса, да ещё заданного подобным тоном.

— Попросил выяснить, — ворчливо продолжил Кривошеин, — какие документы нужны, чтобы подхоронить урну к родному отцу — с учётом разных фамилий. Третий час выясняет!

Он тяжело вздохнул и, помолчав несколько мгновений, вдруг тихо поинтересовался, глядя на Олега из-под полуприкрытых век:

— Я запамятовал, у тебя — дочурка, кажется?

— Дочка, — непроизвольно улыбнулся тот.

— Дочка — это замечательно…

Генерал снова устремил на Круглова какой-то просветлённый и удивительно спокойный взгляд уже немного выцветших голубых глаз.

Сколько раз потом будет вспоминать Олег и этот пронзительный взгляд, и паузы, и каждую фразу их такой короткой частной беседы в служебном кабинете…

— Ладно, сынок, вернёмся к делам. — Кривошеин взял со стола и протянул ему небольшой листок бумаги. — Вот, пусть у тебя на всякий случай будут его координаты. Хотя он сам не сегодня-завтра должен связаться с тобой по поводу нашего друга Белова. Так мы с ним, по крайней мере, договорились…

Слегка нахмурившись, он ударил по загоревшейся кнопке селектора:

— Что такое, я же просил?!.

— Извините, товарищ генерал, — раздался голос Гусева. — Полковник Кирюхин — по внутреннему.

Кривошеин снял трубку:

— Да, Яша, слушаю… — Он посмотрел на настенные часы. — Хорошо, договорились. Жду тебя.

Отсоединившись, генерал покачал головой:

— Не дают нам… — он грустно усмехнулся, — делами заняться. Совсем времени не осталось. Ну что ж… — Иван Фёдорович опять как-то прерывисто-утомлённо вздохнул. — Ты можешь подъехать завтра с утра пораньше, скажем, часов в семь? Чтобы… у нас были час-полтора в запасе?

— О чём речь, товарищ генерал!

— Отлично! Значит, ровно в семь… До завтра, сынок!

Заметно обескураженный, Круглов встал и направился к двери.

— Да! Подожди минуту! — остановил его Кривошеин, с видимым усилием поднимаясь из-за стола.

Он подошёл к сейфу и достал оттуда запечатанный довольно объёмный пакет из плотной бумаги.

— У меня к тебе ещё просьба, а то завтра снова могу забыть… Строго между нами! Не исключено, что через несколько дней мне придётся на пару-другую недель лечь в госпиталь. Пусть эти документы побудут у тебя.

Он вновь улыбнулся — в ответ на красноречивый взгляд Олега (не сразу, но всё же взявшего пакет):

— Доживёшь до моих лет — научишься предусмотрительности. Выйду — заберу. Ну, а… в противном случае — вскроешь, разберёшься, что к чему.

— Вы меня пугаете, товарищ генерал…

— Всё, время не ждёт, — перебил его Кривошеин и, неожиданно и как-то неловко обняв, слегка подтолкнул к двери. — Постарайся завтра не проспать, сынок…

Было без одной минуты четыре, когда к дому подъехало такси — обычная грязно-жёлтая «Волга» с «шашечками». Стоя у окна, Агата видела, как сидевший рядом с водителем здоровяк — один из тех, что приезжали к ней накануне в мерседесе — выскочил и открыл заднюю дверцу. Из машины медленно выбрался (не вышел, а именно выбрался!) он — высокий и худой. Молодой человек хотел было помочь своему боссу, но тот что-то коротко бросил ему, и здоровяк отступил в сторону.

«Да, хорош „монах“», — усмехнулась Агата, продолжая свои наблюдения.

Тяжело опираясь на толстую резную палку, визитёр медленно направился к незапертой калитке.

Охранник проводил его взглядом, осмотрелся по сторонам и, перейдя на противоположную сторону, устроился на дощатой скамейке в тени огромного куста сирени. Такси осталось стоять на месте.

«Похоже, мы ограничены во времени! Что ж, тем лучше…» — Агата не спеша прошла в сени.

Никогда ещё не оказывалась она в подобном положении.

Люди обращались к ней за советом и помощью, и она самолюбиво-добросовестно делала своё дело. Могла подыграть (что называется, подпустить антуражного тумана) для усиления эффекта или пущей убедительности, дабы сломать неверие или сомнения клиента. Могла что-то скрыть от него, следуя основным ведовским законам и не желая врочить. Могла даже иногда — как в случае с этим бандитом Профессором — помочь поторопиться «перейти со стояния в положение», как говорит её друг и «сообщник». Но никогда ещё не приходилось ей вот так «изображать себя», заранее продумывая собственное поведение, действуя по предварительно разработанному сценарию.

Уже в сенях через небольшое окошко она увидела, как Монах медленно пересекает двор, направляясь к дому. Агата открыла дверь и вышла навстречу.

Он остановился у крыльца, обеими руками не опершись даже, а навалившись на свою палку.

«Высохший дуб — ни дать, ни взять! — подумала она, глядя на гостя. — Да, чистая работа…»

— День добрый, — первым поздоровался Монах, в свою очередь не спуская с неё тяжёлого взгляда.

— Здравствуйте. Проходите, пожалуйста, туда, — Агата кивнула на довольно большую беседку в глубине сада, — я сейчас…— и вернулась в дом.

Когда она пришла в беседку, Монах сидел там, с довольно грустным видом осматриваясь вокруг.

— Хорошее у вас хозяйство. И сад чудесный: яблони в цвету, вишни… — Он устремил глаза на Агату и неожиданно добавил: — Мне, честно говоря, казалось, что вы постарше.

— Ничего, — сдержанно ответила она. — Возраст — не самый главный мой недостаток, к тому же — изживаемый со временем.

— Конечно, вы правы. Это было малость бестактно с моей стороны. Можно задать один предварительный вопрос?

— Да, пожалуйста.

— Почему вы отказались приехать ко мне?

— Я же объясняла уже и вашим людям, и вам по телефону, что в больнице не работаю. Если быть совсем точной, то я, как правило, вообще работаю только здесь. В вашем случае — да, может, и сделала бы исключение… Если б вы пригласили меня к себе домой. Но в больницу…— Агата мотнула головой. — Зачем же так наказывать медперсонал. У них там и без этого забот хватает.

— Вы — серьёзно?

— Извините за резкость, — её зрачки заметно потемнели, — но мне странно слышать этот вопрос. Судя по тому, что вы здесь и… по тому, что я вижу, — помедлив, закончила она.

— Да, — ухмыльнулся Монах, — давненько со мной так не разговаривали! Чтоб не сказать — никогда. Ладно…

Он вдруг умолк и, скрипнув зубами, зажмурился.

Агата молча наблюдала за ним. Ни стона, ни вздоха. Да, сильный мужик, надо отдать ему должное. Сильный… Уж ей-то было, с кем сравнивать!

Когда приступ боли прошёл, Монах устало-вымученно посмотрел на неё и хрипло произнёс, как бы извиняясь:

— Не обращайте внимания.

— У вас хоть лекарство с собой есть?

Он снова усмехнулся:

— Лекарство? Разве что таблетка цианистого калия. Какие лекарства могут быть в моём случае, милая девушка? Вы же говорите, что что-то там видите!

Агата встала и, ничего не сказав, опять прошла в дом. Через несколько минут она возвратилась с чашкой в руках, которую протянула ему:

— Выпейте.

— А что это?

— Пейте без лишних вопросов, если не хотите, чтобы наша беседа на этом закончилась.

— Да, вы мне определённо нравитесь, — заметил Монах, принимая чашку. И в один глоток осушил её.

Затем, поморщившись, шутливо поинтересовался:

— Это ваше снадобье с водкой-то нормально уживается?

— С водкой всё нормально уживается, — бесстрастно отозвалась Агата, не замечая его тона. — Так что «внештатной ситуации» можете не опасаться.

Она серьёзно взглянула на него.

— У нас не так много времени, как я понимаю. Сейчас вам станет получше, и мы приступим. Но прежде, давайте договоримся кое о чём. Если быть до конца откровенной, я не должна была бы с вами работать, поскольку и в моей… профессии, как и в вашей, думаю, есть строгие правила, которые нарушать не рекомендуется. Тем не менее, постараюсь сделать максимум возможного. Однако не требуйте от меня большего. Это — раз. И кроме того, вы должны понимать, что могут быть не только вопросы, на которые я не сумею ответить, но и такие, на которые не могу отвечать. Улавливаете разницу? Поэтому не ждите от меня чудес и помните, что конкретные ответы можно получить лишь на максимально точные и конкретные вопросы.

— Договорились, — согласился Монах, которому, действительно, заметно полегчало. — В свою очередь, хочу вас поблагодарить, так как одно чудо вы уже совершили. Я имею ввиду это ваше… снадобье. На моего друга — ныне покойного, к сожалению, — визит к вам тоже произвёл неизгладимое впечатление. Он, насколько мне известно, ознакомил вас с нашей проблемой?

— Вашего друга в большей мере занимал он сам, — холодно проговорила Агата, — нежели ваша проблема. Поэтому, если вы лично себе совсем не интересны, то можете сразу задавать конкретные вопросы, касаемые этой «проблемы».

— Видите ли, — скривил губы Монах, — мы с моим другом и она — сия «проблема» — слишком взаимосвязаны. Так что я бы предпочёл вначале выслушать вас — всё, что вы можете сказать по мою душу.

— Пожалуйста. Вы — человек крещёный, хотя можете об этом и не знать, поскольку крестили вас в младенчестве и, скорее всего, тайно. Во всяком случае, от Бога вы всю жизнь были очень далеки. От вашего некогда довольно сильного и закрытого биополя на сегодня остались одни воспоминания. Причина этого — тяжёлая болезнь, о которой вы знаете не хуже меня и которая явилась следствием сильной порчи. Порча — довольно свежая, кстати, что меня немало удивляет, — делалась конкретно на смерть. Причём вы с вашим другом, как мне кажется, не единственные жертвы, а скорее — последние. Сделано всё было очень грамотно, профессионально, и я даже приблизительно не взялась бы назвать сумму, в которую подобный заказ мог вылиться.

— Из всего вами сказанного, — тихо промолвил Монах, подняв на Агату глаза, в глубине которых вспыхнуло потаённое пламя, — и сказанного абсолютно правильно —меня интересуют именно заказчик и исполнитель! За этим-то, прежде всего, я к вам и приехал!

Она с минуту молча смотрела на него, а потом, тоже вполголоса, произнесла:

— Вы совершили ошибку!

— Что? — опешил он.

— У вас была возможность не допустить этого, — пояснила Агата, по-прежнему устремив на него неподвижный взгляд. — Детали, если хотите, мы уточним.

Она взяла в руки колоду и продолжила, тасуя карты:

— Прошу вас ещё раз сосредоточиться и формулировать возникающие вопросы максимально конкретно. Итак, сейчас мы смотрим, когда и какую ошибку вы допустили. Или вам это уже неинтересно?

— Нет, отчего же, давайте проясним всё.

— Хорошо. И пытаемся получить сведения о заказчике и исполнителе. Заранее могу вам сказать, что заказчик должен не только располагать очень большими средствами, но и — что не менее важно — иметь непосредственный доступ и к вам с вашим другом, и ко всем остальным, которые стали его жертвами.

— Что значит, «непосредственный доступ»? — в голосе Монаха слышалось недоумение.

— Это значит, — спокойно уточнила Агата, — что всегда в подобных случаях, заказчик должен иметь выход на свою жертву, поскольку от неё необходимо получить исходный материал. Да и обратная связь при наведении тоже важна… Так что минимум два-три раза он должен был непосредственно общаться с каждым. Поэтому я думаю, что это человек, которого вы должны хорошо знать. Итак…

Она разложила на столе большой карточный крест, окинула его взглядом и покачала головой:

— Да… Это — куда больше, чем я ожидала. Похоже, даже исполнительница сразу проявилась…

— Исполнительница? — переспросил Монах. — Я, честно говоря, ориентировался на мужчину.

— Давайте будем ориентироваться на то, что мы имеем. А имеем мы следующее…

Главы 53 — 54

«Ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо» (Окончание)

Круглов взглянул на дисплей заморзившей «Нокии». Номер не высветился.

— Слушаю.

— Подполковник Круглов?

«Хороший вопрос! — подумал Олег. — С учётом того, что ты звонишь на мою трубу!»

— Нет, персональный автоответчик тени отца Гамлета. С кем имею удовольствие?

— Моя фамилия — Озеров.

Озеров!!! Оперативно, однако…

— Алло! Олег Михайлович, — в голосе послышались весёлые нотки, — эти автоответчики вечно барахлят. У призраков, очевидно, тоже?

— Извините. Слушаю вас.

— Хорошо бы нам встретиться и, по возможности, прямо сейчас. Вы где находитесь?

— Проезжаю, как раз, мимо цирка.

— Чудесно. Притормозите немного и заверните к Итальянской площади. Я буду там, на «ватрушке», минут через пятнадцать.

— Но как мы узнаем друг друга?

— Не беспокойтесь, — Круглов вновь уловил улыбку в голосе собеседника, — я сам подойду к вам.

«Смеётся тот, кто смеётся!.. — Олег развернул машину. — Такой самостоятельно-узнавательный, аж страшно…»

Свою скромницу-«тойоту» он припарковал на Караванной. Она как раз поместилась между синим «БМВ» и белым «мерсом», стоящими у входа в банк. Из дверей тут же вышел охранник.

— Дорогой, ты знак видишь? Здесь нет стоянки! Только для банковских…

— А ты, бесценный мой, читать умеешь? Вот, тут написано: «везде». Знаешь, что это значит? Это значит: прежде всего — там, где нет стоянки!

…И всё-таки, он пропустил его!

Перед Кругловым остановился совсем невзрачный человек: кроссовки, джинсы, лёгкая, полуспортивная куртка, перекинутая через плечо… Рост — средний. Глаза прикрыты солнечными очками…

— Здравствуйте, Олег Михайлович! Мы, кажется, забыли поздороваться. Поскольку я вас знаю, а вы меня нет — вот моё удостоверение…

Он представлялся ему немного другим — начальник службы собственной безопасности СЗУ ФСБ…

— Где-то с полгода назад — плюс-минус месяц — у вас была неожиданная встреча, немало вас удивившая, с одним… — Агата запнулась, — …интересным человеком, который, скорее всего, предупредил вас об опасности и сделал некое предложение, которое вы отвергли. Вот это и идёт вам на роковую ошибку.

— Разве не он — главный виновник всей этой… мерзопакости? — глухо спросил Монах.

— А в чём его вина? — сверкнула очками Агата. — В том, что он, получив некую информацию о грозящей вам опасности, решил помочь с ней справиться? Кстати, — добавила она после небольшой паузы, — нарушив одно из основных наших правил!

— Ваших правил? Можно узнать, какое именно?

Она собрала карты и прежде, чем снова перемешать их, ответила — как заклинание прочла:

— «Молчи о том, о чём тебя не спрашивают, и не делай того, о чём тебя не просят!»

— Правильное правило, — заметил Монах, вздыхая. — Ладно. Давайте перейдём к заказчику и исполнителю.

Агата снова разложила карты, с минуту их изучала, потом опять собрала, какие-то отбросила, какие-то оставила, снова перетасовала и разложила уже в другом порядке; затем вновь перемешала и опять выложила — теперь в форме некоего треугольника… Наконец она промолвила, устремив на него строгий взгляд из-под очков:

— Что до исполнителя, то о нём, точнее, о ней, могу сообщить только, что эта женщина была немного постарше вас и могла бы ещё пожить. Однако умерла — притом, совсем недавно.

— Повезло старушке, — прошептал Монах едва слышно.

Тем не менее Агата услыхала его.

— Не сказала бы, — тоже тихо отозвалась она. — Чтобы ей не дожить свой срок… Вероятно, тот, кто вас пытался предупредить, всё-таки приложил к этому руку.

— То есть как?

— Очень просто… Но это уже лежит за рамками вашей проблемы. Давайте не будем за них выходить и вернёмся к заказчику, который пока жив и здоров…

Она бегло, как бы сверяясь, взглянула на карты, затем сняла очки, потёрла глаза — словно подыскивая нужные слова. Но, очевидно, не найдя их и не желая тратить на это время, почти тут же продолжила:

— Он пошёл на рок.

— Грандиозно, — с откровенной иронией фыркнул Монах. — Теперь всё сразу встало на свои места.

— Сейчас встанет, — в тон ему «пообещала» Агата, надевая очки. — Рок — это неотвратимость, как вы знаете. Так вот, этот самый… заказчик идёт — по року, то есть неотвратимо — как ваше продолжение, как наследник, если хотите. В этой ситуации вы бессильны были бы что-то предпринять против него. Да в этом и смысла нет, так как рок — понятие широкое и многостороннее. Короче, говоря об этой конкретной персоне, я бы сформулировала так: он — и только он — неизбежно займёт ваше место, если вы умрёте. Причём — ненадолго.

Она замолчала.

— Вы можете сказать о нём хоть что-нибудь конкретное? — хрипло спросил он.

— Конечно, — хладнокровно ответила она. — Он — это вы. Только раза в полтора моложе и раз в десять кровожаднее. А внешне — и не скажешь. Таких, как он, в народе называют «исчадием ада»…

Агата вновь умолкла и с минуту пристально смотрела на своего не очень обычного клиента, как будто размышляя о чём-то ещё. Наконец, по всей видимости решившись, проговорила — совсем тихо:

— Меня удивляет, что вы нацеливаете всё внимание на этого, — она постучала пальцем по бубновому королю, — и почему-то абсолютно не интересуетесь этим…

На сей раз её ладонь буквально прихлопнула короля пикового в компании с пиковыми же тузом и дамой.

У Монаха, очевидно, уже не было сил спрашивать, и он ограничился вопросительным взглядом.

— …Это некий казённый человек при больших погонах, окружённый тайной. Кстати, похоже, он владеет информацией относительно смерти той старухи, которая навела на вас порчу. Нет, сам он не имеет к этому никакого отношения, но информация у него есть — скорее всего, по службе. Вы привыкли, причём совершенно напрасно, считать его, если не другом, то, по крайней мере, «своим человеком». Так вот, если тот находится во власти дьявола, то этот отмечен печатью Иуды. Они обязательно должны встретиться…

В последний раз взглянув на карты, Агата закончила всё так же бесстрастно:

— …И тот неизбежно подчинит себе этого.

Монах откинулся на скамье и удовлетворённо качнул головой.

— Благодарю. — Он устремил взор к небу, словно опасаясь никогда больше не увидеть солнца. — Вы дали очень точную характеристику… Им обоим, — добавил он заметно окрепшим голосом.

— У вас есть ещё вопросы?

— Только два. Сколько я вам должен и как понимать вашу фразу: «Если вы умрёте»?

Не спуская с него странно изменившихся глаз, Агата слегка улыбнулась — впервые с момента его прихода:

— Видите ли, оба эти вопроса находятся в прямой зависимости…

— Ваши сведения представляют большую ценность, подполковник. Но, повторяю, это — лишь одно из недостававших нам звеньев общей цепи…

Озеров сделал паузу и, отпив кофе, незаметно взглянул на часы. Они проговорили уже больше сорока минут, сидя за столиком открытого кафе на Итальянской улице.

— Если быть совсем точным — первое звено, которое очень многое объясняет и даёт ответы на некоторые вопросы коллег из УБНОН, над которыми они усиленно бились в последнее время. За тот без малого год, в течение которого мы разрабатываем Белова, нам так ни разу и не удалось зафиксировать его контакт с этим вашим Монахом. Их встречи носили, по всей видимости, глубоко конспиративный характер. Однако теперь очевидна изначальная подоплёка столь успешной деятельности Белова — как явной, служебной, так и тайной, преступной. Не очень понятно, правда, столь негативное отношение Монаха к наркобизнесу, являющемуся основой основ преступного мира в целом. Но это уже, как говорится, детали, его личный бзик. Зато сейчас стали ясны мотивы и движущая сила нынешнего перераспределения рынка наркотиков, видна вся схема в целом, которая, к сожалению, — Озеров горько усмехнулся, — во многом отражает общее положение в стране. Как и тот факт, что такой подонок столько лет продолжал числиться в нашей системе, когда его место даже не на кладбище.

— У меня поначалу сложилось впечатление, что он собирается в ближайшее время полностью поменять масть, — сказал Круглов.

Его собеседник непонимающе взглянул на него.

— Выйти в отставку, — пояснил Олег, — и, используя свои знания и опыт, заняться исключительно наркобизнесом.

— Кишка у него тонка для самостоятельного вхождения в уголовный мир. Он же не лидер и не личность. Вся его ценность — в служебной принадлежности.

— Стать полноценным преемником Монаха после его смерти он, будучи женатым и «краснополым», конечно, не смог бы. Но попытаться, при определённых условиях, сыграть свою игру, заручившись поддержкой того же Светловидова…

Озеров лукаво сощурился:

— И это впечатление сложилось у вас за два-три дня общения с ним? В таком случае, могу констатировать, что его дела вдвойне плохи. И то, с какой лёгкостью, судя по всему, «прихватил» его этот ваш Светловидов, — лишнее тому свидетельство. Между прочим, он действительно начал сбор компромата на вас — персонально. Дурачок…

— Вас это забавляет?

— Конечно. Именно потому, что свидетельствует о его глупости. Он хитёр, как лис, но глуп, как… крокодил. Вы его раскусили почти сразу, а он и после тщательной предварительной подготовки не уразумел, что вы собой представляете, не понял, что вас не удастся ни запугать, ни использовать в своих целях. Так что можете посмеяться вместе со мной. А когда мы его возьмём, я обещаю лично вручить вам всю эту макулатуру, вас касаемую. Впрочем, думаю, сейчас он попытается нажать на тормоза. От вас он получил, что хотел, сотрудников, которых к вам приставил, ваш «однокашник» ему вернул… — Озеров вновь усмехнулся. — Белов теперь даже, вроде бы их «освободитель» — «герой», застреливший уголовного авторитета, пытавшегося его шантажировать на предмет наркотиков…

— Вы, случаем, не Барона имеете в виду? — встрепенулся Круглов.

— Да, кажется. Экспертиза, правда, установила, что этот «шантажист» на момент смерти не только слова произнести не мог, а вообще находился в бессознательном состоянии, сам накачанный наркотой по самую макушку. Но это те «мелочи», о которых нашему герою и знать не обязательно. Так что, думаю, вы его уже вряд ли увидите. Тем более что порядком напугали в последний раз. Однако если вдруг это случится, подполковник, — тон Озерова заметно изменился, — вы должны будете обрадоваться встрече, как новогоднему подарку.

— Пожалуй, теперь у меня есть подходящий повод восстановить с ним «дружбу».

— Было бы очень неплохо, Олег Михайлович. Он ни в коем случае не должен чувствовать ни малейшего недоверия или какой-то антипатии с вашей стороны. Я, например, тоже при встрече вынужден пожимать ему руку. Что делать? Пока наши немецкие и голландские коллеги не завершат свою часть работы, мы должны набраться терпения…

Едва такси отъехало от её дома, Агата сняла трубку и набрала номер.

— Привет. Да, только что отбыл. Сильный мужик. Если не считать старухи, то даже врать не пришлось. Порча не перекрыла карты. А знаешь, почему? Случай очень редкий и интересный. Там сильное родовое проклятье, которое он с кем-то поделил. Оно так и шло по роду — всегда на двоих. Что?.. Как раз наоборот, они — полные противоположности. Причём во всём по жизни — от внешности и до этих самых жизненных ценностей. А общее только одно: они — последнее колено. Усекаешь? Я спросила, есть ли у него брат. Он ответил — не сразу, между прочим, — что есть двоюродный, с которым они, как и следовало ожидать, не общаются… Молодец, возьми с полки пирожок! Только имеется ещё один момент, которого ты не знаешь. По возрасту они вроде как ровесники, в крайнем случае — погодки, и оба сейчас стоят «на краю». Но этот должен пережить того! В данном варианте — минимум, на сорок дней. Улавливаешь, к чему я веду?.. Ага. «Кто находится между живыми, тому есть еще надежда…» Не будь эгоистом!.. Я ни разу этого не делала, очень охота попробовать. Кладбище под боком, он сказал, что купит участок прямо сейчас. Я уже не говорю про деньги — ты ж понимаешь, что если я его «вытащу», то за жизнь свою он заплатит, как надо… Да нет, милый мой, как раз наоборот… И это — вторая причина, по которой я должна попытаться. Вот, кому я, действительно, потом не завидую, так это его так называемому наследнику!..

— А я к вечеру ближе собирался сам вам позвонить, — голос Белова звучал вполне убедительно, — на предмет встречи и окончательного прояснения ситуации.

— Увидеться нам нужно обязательно! — Олег попытался вложить в интонацию максимум «энтузиазма». — Раскурить трубку мира и вновь обменяться верительными грамотами.

— Верительными грамотами?

— Конечно. Я дал задание подобрать для вас материал по Барону.

— Так вы уже в курсе? Да, ещё раз убеждаюсь, что в плане информированности за вами не угнаться. — Белов даже не пытался скрыть радостного самодовольства. — Опоздал я, значит, с «сюрпризом» и объяснениями.

— Ничего страшного, — в тон ему ответил Круглов. — Зато мой «сюрприз», надеюсь, компенсирует ваше разочарование.

Он выдержал паузу и, придав голосу необходимую значимость, закончил:

— Нам удалось установить пресловутого ликвидатора «монастырской братии».

— Шутите?!

— С моим-то чувством юмора? Даже не пытаюсь.

— Вы сейчас где?

— Довольно далеко. Но это и неважно, поскольку мы оба не готовы пока к встрече.

— Не понял?!

— Документы для вас я получу только завтра. Да и вам потребуется время на подготовку своей части информации.

— Кончайте интриговать!

Олег ухмыльнулся: у Белова явно поубавилось спеси.

— Берите ручку, записывайте: Воробьёва Лидия Ивановна…

Отсоединившись, он тут же набрал новый номер.

— Всё в порядке, «дружба» восстановлена. Как мы и предполагали, убийство Барона — спланированная акция прикрытия…

Глава 55

«Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы …»

Олег остановил машину на обочине не очень широкой деревенской улицы и заглушил двигатель.

— Тут что — иномарками торгуют? — Свинцов указал на четыре или пять стоящие впереди автомобиля.

— Нет, похоже, здесь свадьба. — В ответе Круглова также сквозило недоумение.

— Хорошо, что не похороны.

— Твой оптимизм, как всегда, бьёт через край. Бери это «хозяйство», — Олег кивнул на заднее сиденье, — и пошли «сдаваться лечиться».

— Я где-то читал, — выйдя из машины, Михаил стал доставать лежавшие сзади пакеты, — что нетрадиционная медицина сродни нетрадиционной ориентации: ненаказуема, но греховна.

— Утешай себя мыслью, что традиционная медицина не менее греховна, чем традиционная ориентация вне церковного брака.

Свинцов на мгновение замер, придав лицу выражение трепетного восторга, и просительно прогундосил:

— Можно я запишу, пока не забыл?

Они направились к калитке рядом с высокими воротами, из которой навстречу им как раз выходили два молодых человека с типичной, «узнаваемой» внешностью. Наградив вновь прибывших презрительно-равнодушным взглядом, юноши сели в одну из дорогих машин.

— И тут — наш контингент, — тихо произнес Михаил почти с умилением.

Девушка, проводившая «контингентных» гостей, не спешила запирать калитку.

— Вы к нам? — спросила она.

— Мы — к Агате, — ответил Олег.

— Вы договаривались?

— Да, на девять часов.

— Прошу, проходите. Только у нас сегодня малость сбился график, так что вам придётся немного подождать.

— Простите, а «немного» — это сколько? — приветливо спросил Свинцов с улыбкой, больше напоминающей гримасу боли. — Есть надежда, что мы уйдём ещё молодыми?

— Конечно, — спокойно ответила девушка, запирая за ними калитку. — Не беспокойтесь, дяденька. А пока пройдите, пожалуйста, вон в ту беседку.

Сама она направилась в дом.

— Беседкой здесь называют этот «Ноев ковчег»? — обиженно проворчал «дяденька», взглянув в указанном направлении. — Судя по тем двоим, у нас есть все шансы встретить здесь знакомые лица.

— Ладно, идём! Здоровье требует жертв. — Олег усмехнулся. — Как тебе афоризм?

— Ларошфуко!

Опасения Свинцова оказались преждевременными. В беседке находились вполне приличные люди. Трое из них даже были с детьми: младенец, лет полутора, сладко спал на руках у не очень молодой матери, девочка лет пяти — вылитая Мальвина — строго и деловито «воспитывала» свою куклу, сидя между родителями. Около беседки степенно прохаживался солидный господин с большим полиэтиленовым пакетом, сильно напоминающим те, что держали в руках они сами.

— Ни дать, ни взять — очередь в чистилище, — тихо прокомментировал неугомонный Михаил.

Генерал Кривошеин медленно шёл по аллее кладбища со свёрнутой газетой в руках, и в газете этой без труда угадывалась бутылка. Пожилой человек пришёл помянуть кого-то из близких…

Действительно, ещё несколько дней назад погибший за четверть века до этого Николай Бовкун был для него самым близким (в чём-то даже ближе, чем Лиза и мама) человеком. А сейчас вот подумалось: какое счастье, что он не стал хоронить его по соседству с ними, а закопал здесь. И ещё (Кривошеин горько усмехнулся): как же это было прозорливо со стороны Марининой матери, настоявшей на том, чтобы тело дочери перевезли и похоронили в Казани. Марина-то и впрямь была святой женщиной!

Иван Фёдорович остановился перед серым обелиском, на котором под большим, высеченным на камне портретом было выбито: «Бовкун Николай Матвеевич…». Уперев немигающий взгляд в каменное лицо, он с минуту стоял неподвижно, как будто ожидая, что изваяние отведёт глаза. А не дождавшись, не спеша развернул газету, как в замедленной съёмке, отступил на шаг и со всего размаху швырнул в него чёрную бутылку.

Глухой хлопок разбившегося стекла был едва слышен. Круто повернувшись, Кривошеин пошёл прочь, даже не взглянув на дело рук своих.

Битумный лак медленно и густо растёкся по памятнику. Через несколько минут не видно было уже ни лица, ни имени, ни дат рождения и смерти. Только у самого основания, в правом углу, продолжала золотиться в закатных лучах бессонного июньского солнца чудом уцелевшая надпись: «Другу и Отцу» …

— Вы наводили обо мне справки в Центральном разведывательном управлении? — Михаил перевёл ошарашенный взгляд с разложенных карт на Агату.

— Конечно, — спокойно ответила она. — При том, что вы идёте вне плана, и я вообще не подозревала о вашем существовании до появления здесь. У вас есть ещё вопросы?

— Какие вопросы? Слов, и тех не осталось.

— В таком случае с вами на сегодня — всё. Завтра можете привезти свой пояс. Ваш друг всё вам объяснит.

Она обернулась к Олегу:

— Кстати, где ваша тряпка?

— Что? — не понял он.

— Ну, пояс, пояс ваш…

Круглов порылся в пакете.

— Вот.

— Замечательно. — Агата вновь посмотрела на Свинцова, «приросшего» к стулу. — Уступите место товарищу. А сами можете пойти подышать воздухом, пока мы с ним здесь разбираться будем.

— Хороший парень, но трепач, — продолжила она после того, как Михаил вышел, а Олег занял место напротив.

— Есть немного, — улыбнулся он.

Тасуя карты, Агата подняла на него невозмутимый взгляд:

— Ваш бывший учитель никогда не говорил вам, что юмор должен быть к месту? Здесь, ведь, не цирк. Вы заметили детей, которые были у меня перед вами? Вот этого младенца родители ждали одиннадцать лет. И ждали бы ещё лет сто. А девчушка — абсолютно здоровая, между прочим, — имела все шансы не дожить даже до совершеннолетия. Так что люди приходят и приезжают сюда совсем не для того, чтобы поупражняться в остроумии. Постарайтесь объяснить это своему приятелю.

Круглов благоразумно воздержался от вопроса о тех двоих визитёрах, с которыми они столкнулись при входе.

— Итак, — сверкнула очками Агата, — вы видели, как мы с ним работали? Сейчас проделаем всё то же самое, но уже с вами. Вы готовы?

Она начала раскладывать карты.

— Стоп! — проговорил Олег.

— Вот эта, да? Хорошо. Ещё раз…

— Стоп!..

…Когда минут через двадцать они вышли из летней кухни, по-видимому служившей ей рабочим кабинетом, Агата на прощанье предупредила его:

— Учтите, что после того, как я сожгу сегодня вашу тряпку, обратного хода не будет. И что бы ни произошло из того, о чём я вам сообщила, вы должны будете довести всё до конца. Даже если это «что-то» случится завтра…

— Ты её собачку видел? — спросил Михаил, как только они сели в машину.

— Да. Красивый дог.

— Красивый?! Чёрное чудовище! Под стать хозяйке…

Круглов лишь хмыкнул в ответ, и минут пять они ехали молча. Очевидно, для Свинцова этот срок был предельным. Едва машина свернула на Московское шоссе, он не выдержал:

— Вам эта ведьма, видать, тоже напророчила много «доброго», товарищ начальник, если судить по томной задумчивости, написанной на вашей физиономии лица?

Олег ответил не сразу.

— Сказала, что в ближайшее время велика вероятность получения крупного наследства и повышения по службе.

— Ха! Так радоваться надо!

— Ага. Особенно если принять во внимание катастрофическую нехватку родственников, а среди малочисленных имеющихся — полное отсутствие миллионеров.

— Слушай, а давай — обидимся и не поедем к ней больше?!

— Да нет, Миша, ехать теперь придётся — кровь из носа. Точнее, даже не ехать, а ездить. И чётко выполнять её указания. — Олег на мгновенье оторвал взгляд от дороги и серьёзно взглянул на друга. — Воспринимай это, как очередное служебное задание.

Он вновь устремил глаза на шоссе и тихо добавил:

— Или — как мою личную просьбу.

Глава 56

И снова настало утро …

До семи часов оставался воз времени — почти сорок минут. Круглов припарковал машину на обычном, «своём» месте и решил зайти в круглосуточное кафе на углу по соседству.

Когда он уходил, Светка досматривала последний сон, чем Олег и не преминул воспользоваться. Жена всю жизнь боролась с его, мягко говоря, негативным отношением к завтраку. «Кофе — не еда!» Этот девиз давно был выбит аршинными буквами на скрижалях их семейной истории. Но он-то как раз придерживался диаметрального мнения. Беда только (Олег улыбнулся), ни в кафе, ни даже дома не попьёшь такого кофейку, как у Саныча. Одно слово — волшебник.

Далёкий во всех отношениях от его дел и забот, да что там — почти марсианин, с которым они не виделись двадцать лет, — он за пару дней решил почти неразрешимую проблему! Так, походя, «между прочим»… Более того, Саныч сумел сразу распознать опасность и предостеречь от неё его — профессионала, умудрившегося не заметить эту опасность, не разглядеть врага! Даже сейчас всё это до конца не укладывалось в сознании… А Агата, железобетонное спокойствие которой самого Мишку лишило дара речи?!

Ладно, хватит петь дифирамбы, пусть даже заслуженные. Тем более ни Саныч, ни Агата их всё равно не слышат.

Олег допил кофе и взглянул на часы: 6.46. Пора к бате. Он вдруг испытал неловкость. Точнее — угрызение совести. В круговороте последних часов — посещение церквей и магазинов, встреча и разговор с Озеровым, поездка со Свинцовым к Агате — мысли о нездоровье Кривошеина и его странном поведении после смерти сына во время их вчерашней встречи отступили куда-то на задний, «затенённый» план.

Олег невольно ускорил шаг, почувствовав жгучее, почти детское желание поскорее увидеть батю, порадовать накопившимися добрыми новостями, просто дать понять, как он по-сыновьи любит и уважает его…

Уже у входа в Управление он почти столкнулся с полковником Кирюхиным — многолетним другом Кривошеина.

— Доброе утро, Ян Осипович!

— Здравствуй, Олег. Что это ты в такую рань?

Круглов не сразу заметил мрачную сосредоточенность в глазах главного судмедэксперта.

— Меня-то к семи часам начальство «на ковёр» вызвало, — попытался отшутиться он, открывая тяжёлую дверь. — А вот почему вы…

Он осёкся: в мгновенье изменившееся лицо пожилого полковника, казалось, свело судорогой.

— Скорее! — только и сумел сдавленно прохрипеть он.

Олег не помнил, как проскочил пост, взлетел по лестнице, пронёсся по коридору, ворвался в приёмную, рванул дверь кабинета и… застыл на пороге. Эти мгновения, секунды или минуты просто выпали из его жизни. Он очнулся лишь когда почувствовал, как запыхавшийся Кирюхин толкает его в спину, пытаясь втиснуться в дверной проём.

Начальник Регионального управления по борьбе с организованной преступностью, генерал-майор милиции Иван Фёдорович Кривошеин, батя — в парадном кителе, но без наград — сидел на своём обычном месте за столом. Откинувшись в кресле и устало свесив голову набок, он с лёгкой улыбкой смотрел на вошедших — двоих, которых только и хотел увидеть здесь в эту минуту.

Он рассчитал всё верно. Несмотря на работающий кондиционер, в воздухе ещё можно было уловить специфический запах порохового газа…

Главный судмедэксперт Кирюхин, с окаменевшим лицом, констатировал смерть, наступившую не более получаса назад, в результате выстрела в сердце.

— Что ещё? — глухо спросил Белый, не отрывая головы от подушки и не желая просыпаться окончательно.

— Арнольд приехал, — извиняющимся тоном ответил Лось, заглядывая в спальню из-за приоткрытой двери.

— Ладно. — Со сна голос Светловидова звучал непривычно хрипло. — Сейчас иду.

— В библиотеку?

— В кабинет!

Мотнув головой, Лось бесшумно удалился.

Белый нехотя встал, прошёл в ванную, а пять минут спустя, в пижонском шёлковом кимоно с драконом на спине, вышел оттуда, с другой стороны — прямо к себе в кабинет. Здесь его уже ждал ранний гость.

— Привет, Арнольд!

— С добрым утром, — довольно хмуро отозвался тот. — Значит, насчёт Барона — правда?

— Да, — грустно вздохнул Белый. — Теперь, вот, Лось «пасёт» твоё место.

Он уколол Арнольда взглядом и, закурив, без всякого перехода спросил:

— Что долго не появлялся? Новости копил?

— Я теперь, похоже, вообще исчезну на время.

— Что так?

— Съезжаем мы с лазарета. Гренадёр в какой-то деревушке избушку надыбал. Где именно — только он знает. Не хочет Монах зажмуриться на здешней шконке.

— Это он после посещения гадалки решил? Кстати, не забудь адрес бабушки оставить. Мне у неё тоже побывать не мешает.

— Где-то в районе Пушкина. Точнее пока сказать не могу. Он туда, опять же, с Гренадёром ездил. Да и не гадалка она — знахарка, — Арнольд криво усмехнулся, — травами лечит да заговорами. Гренадёр говорит, огорчила она их до невозможности и посоветовала на природу выехать. Вроде как сказала, что в больнице помирать не следует. Так что вот, отбываем. Теперь, по всему видать, уже до конца …

— А как же Барон мне рассказывал, что Монах ищет кого-то, завалить хочет?

— Сейчас вроде об этом базара нет. Он же нынче, считай, сам почти и не ходит уже. Если до конца месяца дотянет, то разве только на ладан подышать. Думаю, он и в деревню забраться решил, чтоб его не видел больше никто. Зрелище не из приятных, по правде сказать. Врачи и то удивляются.

— А сход? Ты же несколько дней назад его письмо привозил.

— Теперь у него новый шиз, он другую маляву сочиняет: раз, мол, нынче не успели, предлагает выждать сорок дней после того, как…

— Сентиментальным становится дедок. — В голосе Белого слышалось явное удовлетворение. — Что ж, воля умирающего — закон для живых.

Он тщательно — не как обычно — загасил сигарету, после чего негромко спросил:

— Смотрящим-то Честер, надо полагать, в городе остаётся со всей «бухгалтерией»?

— Честер. Общак есть общак…

— Ладно, дружок, — ласково проговорил Светловидов. — Езжай в деревню, дыши воздухом. Тебе есть куда вернуться.

И добавил — уже после того, как Арнольд направился к двери:

— Не забудь на похороны позвать!

— Не забуду, — обернулся тот и, кивнув головой, слегка улыбнулся.

Белый, естественно, не видел, как эта улыбка моментально растаяла, едва закрылась дверь.

— Будут тебе похороны, подснежник![50]

По лицу Арнольда пробежала гримаса брезгливости…

Траурные мероприятия, связанные с похоронами генерала Кривошеина, начались для Олега задолго до непосредственно похорон. Он не счёл возможным допустить, чтобы это поручили хозяйственному отделу Управления, и написал рапорт на имя полковника Сыромятникова (первого зама начальника РУБОП) с просьбой возложить эти грустные обязанности на него. Уже часа через три тот неожиданно пригласил его к себе.

— Ты немного опоздал с рапортом, Олег, — сказал он, когда Круглов вошёл в кабинет.

— Но Анатолий Михайлович…

— Никогда не спешите вступать в пререкания с начальством, пока оно не выскажется до конца, — устало перебил его генерал Морозов, возникший на пороге комнаты отдыха. — Может, окажется, что спорить и необходимости особой не было.

Хотя Круглов знал об экстренном визите заместителя начальника Главка, прилетевшего накануне из Москвы, встретить его сейчас здесь он не ожидал.

— С вашего разрешения, я вас оставлю, товарищ генерал.

Внешне голос Сыромятникова звучал довольно спокойно.

— Конечно, Анатолий Михайлович, занимайтесь своими делами, — кивнул Морозов и, едва тот вышел, вновь обратился к Олегу: — Проходите, садитесь.

Круглов опустился на один из стульев за большим столом, буквой «т» примыкавшим к столу Сыромятникова.

— Что, прикажешь мне надрываться? — невесело усмехнулся генерал, ненароком перейдя на ты, и указал на передний стул: — Сюда садись.

Во время оперативных совещаний в кабинете Кривошеина на этом месте всегда сидел как раз полковник Сыромятников. Помедлив мгновенье, Олег пересел.

— Да, — просто и грустно вздохнул Морозов, — вот такая она, беда…

Немного помолчав, он вдруг снова направился в соседнюю комнату и вернулся оттуда с бутылкой коньяка и двумя рюмками. Олег вновь поднялся, пребывая в некотором недоумении.

Налив коньяк, генерал взглянул Круглову в глаза и молча протянул рюмку. Они выпили.

— А теперь садись и не вскакивай как попка. Не до субординаций сейчас.

Олег опять опустился на стул. Генерал удовлетворённо кивнул и медленно прошёлся по кабинету — совсем как батя. Круглов проводил его выжидающим взглядом.

— Для расследования обстоятельств смерти генерала Кривошеина, — начал, наконец, Морозов, — создана специальная комиссия. Ты также включён в её состав. Предварительное заключение уже готово. Там сказано, что причиной… трагедии стало огромное нервное переутомление Ивана Фёдоровича и тяжёлый психический стресс, явившийся следствием внезапной смерти его сына, умершего накануне от острой сердечной недостаточности. Кстати, его тело тоже пока в морге. Родных и близких — никого… Так что придётся и этот вопрос решать.

— Он же был приёмным сыном. Иван Фёдорович хотел после кремации подхоронить его урну в могилу родного отца.

— Да-да, я знаю… Бовкун… В общем, я уже распорядился. Деньги на это включены дополнительным пунктом в общую смету расходов на похороны Ивана Фёдоровича.

Генерал остановился около Олега и положил руку ему на плечо.

— Я так подробно всё вам объясняю, — неожиданно опять перешёл он на «вы», — именно потому, что мы с Анатолием Михайловичем ещё до получения рапорта решили поручить именно вам подготовку и проведение похорон генерала Кривошеина.

— Извините, товарищ генерал, я не знал…

— Приказ был подписан утром, — не дал ему договорить тот. — Но вас с ним не ознакомили сразу потому, что он — не единственный. Вас так и так пригласили бы сегодня… Вот, — он подошёл к столу и, взяв несколько листов, вернулся к Круглову, — приказ министра о досрочном присвоении вам очередного звания. Поздравляю, полковник…

Олег встал и молча пожал протянутую генералом руку.

— А это, — продолжил Морозов, — ещё два приказа по вашу душу. Поскольку полковник Сыромятников переходит заместителем начальника ГУВД, вы назначаетесь на должность заместителя начальника РУБОП…

Генерал грустно взглянул на оторопевшего Олега:

— Таково пожелание Ивана Фёдоровича, мы с ним давно уже всё обговорили. Ждали только этого приказа, твоих новых погон. И надо же, как всё один к одному… Да… А поскольку главная обязанность заместителя замещать, последний приказ — о назначении вас исполняющим обязанности. Я понимаю, насколько это всё… тяжеловесно, однако, обстоятельства вынуждают, полковник. Руководство, конечно, сделает всё возможное, но найти замену генералу Кривошеину — вопрос, который не решается в один день…

Глава 57

Без права на покаяние …

Уже вечерело, когда он свернул с Невского на Садовую и направился к Сенной площади, отрешённо-сосредоточенно глядя поверх голов встречных прохожих и, против обыкновения, неторопливо.

Здесь, в Гостином, и там, на Сенной, в метро, они чаще всего встречались в течение тех нескольких месяцев, которые только и были отпущены когда-то их короткой любви — всепоглощающей, грешной и роковой…

…Вот он поднимается по эскалатору и видит её: она стоит у окна с неизменной книгой в руках, в своей любимой «позе цапли» (перенеся тяжесть на левую ногу и чуть согнув в колене правую). Она читает, однако… уже чувствует его приближение. Лёгкая улыбка вначале прячется в уголках губ, но очень недолго — через мгновение всё лицо освещается радостью. Зная, что он смотрит на неё, она, по-прежнему не отрывая глаз от книги и оттопырив указательный палец, чуть поднимает руку, как бы говоря: «Сейчас, только дочитаю до точки…». Но стоит ему подойти и взять эту её руку в свою, она тут же захлопывает книгу, а он… Он тонет в её взгляде!

Его не переставала удивлять подобная способность «видеть, не глядя». А она смеялась и говорила: «Миленький, я же тебя на любом расстоянии кожей чую!»

…Вот они едут в переполненном вагоне метро. Он придерживает её за талию, обнимая и одновременно защищая локтями от давки, а она прильнула к нему и неотрывно смотрит в глаза. Он наклоняется и, едва-едва касаясь губами её уха, тихо спрашивает: «Вы что-то хотите сказать, девушка, аль попросить об чём?» И слышит в ответ всегдашнее: «Угадай с трёх раз!»

…Вот она встречает его (здесь же, на Сенной), вся в слезах.

«Что случилось, Алёнушка?»

«Миленький, я сегодня была у одной старушки…»

«У какой старушки?»

«Мама… О чём-то стала догадываться… Пошла к этой старушке… Лидии Ивановне… ведьме одной… Она как-то помогла ей и здоровье поправить, и с папой отношения наладить — а то они, одно время, чуть не разводиться собирались… Старуха ей ничего говорить не стала, но велела, чтобы я приехала, сама. Вот я у неё сегодня и была. Она меня сразу спрашивает: „Он кто?“ Я вроде бы „в непонятках“: „Кто?“ „Кавалер твой великовозрастный“, — говорит. Я молчу. А она продолжает: „Ты не бойся, я никому ничего не скажу“… Не знаю уж, как это случилось, только я опомнилась, когда она уже на твою фотографию гадать стала. Карты раскладывает и приговаривает: „Ох, какой сильный… Ох, какой сильный…“ А потом сказала, что, если мы хотим, чтобы у нас всё было хорошо, ты должен окреститься как можно скорее, потому что некрещёный! Иначе можешь умереть рано от инфаркта…»

«Успокойся, девочка».

«Миленький, пожалуйста, сходи в церковь, окрестись, а?! Что ты смеёшься?»

«Не смеюсь, а улыбаюсь. Просто как раз вчера мне мамулька моя крестик нательный подарила.»

На это «совпадение» он тогда не обратил внимания. Как не понял и того, что всё это был обман. Ложь и вроченье.

Хуже того — это было предательство. Ещё не научившись любить, она уже сумела предать…

…И вот в искрящемся золотом полумраке церкви священник надевает на него крест… И мажет миром лоб… И сладковато пахнет ладаном… И взгляд Христа пронзает сердце!

…Он поднялся на ступеньки портика гауптвахты и, окинув взглядом неузнаваемо изменившуюся за шесть с лишним лет, прошедших с той поры, Сенную площадь, холодно усмехнулся.

Да… «За всё нужно платить!»

После того как он вытравил жаль и, убив последние сомнения, сделал самый первый — но уже неискупимый — шаг по чёрной дороге Возмездия, Саныч больше не испытывал боли.

И только память, продолжавшая жить как бы отдельно от него, ещё слегка беспокоила, вызывая ощущения неловкости и стыда за себя тогдашнего — умевшего любить, чувствовать, страдать…

I —II. Они

Между ними ничего ещё не было.

Не было первого признания и поцелуя, от которого можно задохнуться и умереть и который не забудется потом никогда. Не было свиданий, и встреч, и прогулок по холодному осеннему городу. Ещё не произошло удивительного превращения девушки в женщину, и он не стал её первым … А она не подарила ему свою фотографию с трогательно-наивной надписью: «Досточтимому, глубоко уважаемому, страшно обожаемому и страстно любимому… с искренними пожеланиями на будущую жизнь…» Никто пока не вмешался, не сломал и не поставил на этой жизни крест.

С ними ничего такого ещё не случилось. Но у них уже было всё …

Как знать! Быть может, это было предопределено: и встреча, и любовь, и вмешательство, обрекшее эту девочку на неизбежную раннюю смерть?

Но кем, где, когда? И главное — по какому праву?

Гадалки и прорицатели, ведьмы и колдуны, чёрные, белые и прочие маги и кудесники, коих ныне развелось несметное множество, заявят о родовом проклятии, перешедшем по наследству от кого-то из «нехороших» предков.

Более строгие астрологи скажут, что это — следствие «отягощённой кармы».

Священник перекрестится и вздохнёт: «Видно, так было угодно Богу…»

«Бабье лето» отзвенело, но «золотая осень» в том году не спешила уступать место обычной питерской слякоти и непогоде. Стоял чудесный, солнечный и прозрачный день начала октября.

Они вышли из метро и направились в Лавру. Когда переходили Невский, он — как бы невзначай, как бы по инерции — протянул ей руку, и она с радостной готовностью вложила в неё свою ладонь.

— А мы уже были в Лавре с родителями и Ростиком. Папа сказал, что мы просто обязаны посетить могилу Суворова. Потом мама повела нас на могилу Достоевского, а я тут же углядела, что рядом похоронен Чайковский. Мы бродили по кладбищу часа три! Писатели, композиторы, артисты… Оказывается, здесь похоронен тот знаменитый артист — я забыла фамилию — ну, который как раз играл Александра Невского.

— Черкасов.

— Да, точно!

Неожиданно она остановилась и спросила, не без лукавства заглянув ему в глаза:

— Интересно, вы могли бы угадать, какая могила мне «не пришлась»?

— Женская.

— Верно. А чья?

— Следующий вопрос будет «почему?»?

— Вы же ещё не ответили на этот.

Господи! Сколько наивной непосредственности излучала эта девочка, и как было приятно баловать и удивлять её.

— Думаю, тебе стало безумно обидно за Александра Сергеича, поскольку Наталья Николаевна покоится под фамилией Ланская. Нет?

Он произнёс это спокойно, в своей обычной манере, чуть растягивая слова, как делал уже много лет на лекциях и семинарах, уроках и экскурсиях, отвечая, порой, на самые неожиданные и не всегда умные или корректные вопросы. Однако сейчас всё выглядело иначе. Ему не нужно было ставить на место зарвавшегося ученика, ошибочно убеждённого в собственной незаурядности, или сажать в лужу излишне темпераментного студента, захотевшего отличиться перед своей пассией. Сейчас всё происходило с точностью до наоборот: шестнадцатилетняя ученица старалась выдумать вопрос посложнее (с её точки зрения), покаверзнее, а тридцатишестилетний учитель, используя свой интеллектуальный потенциал взрослого, должен был отвечать, поддерживая и подогревая её интерес. Они сами придумали эту игру и отдавались ей без остатка.

— Так что, сворачиваем налево или идём дальше?

— Вы, как всегда, забыли ознакомить меня с программой экскурсии. Но если пять минут погоды не делают, давайте свернём. Там неподалёку от Ланских есть интересная могила — с иероглифами. Это так странно: иероглифы на могиле русского человека. Вичугин, кажется… Нет, Бичугин его фамилия!

— Бичурин. Да, это интересно. Идём!

— Только там, кажется, надо билеты брать.

— Вот так: приглашаешь немолодого уже человека на кладбище, а кошелёк на рояле забываешь — нехорошо, девушка…

…Через несколько минут они остановились перед небольшим, посеревшим от времени, когда-то чёрным обелиском, на котором было выбито: «Иакинф Бичурин», а ниже — столбец китайских иероглифов и даты: 1777-1853.

— Ярчайшая личность, выдающийся человек был! В маленьком чувашском селе (которое, правда, и сегодня зовётся Бичурино) родился и в неприметной могиле (правда, в Александро-Невской Лавре, ставшей его последней тюрьмой) упокоился. А в промежутке между…

Он закурил, сделал глубокую затяжку и посмотрел на неё.

— Интригуете? Или?

— Или что?

— Или ранний склероз даёт себя знать?

— Всё, я обиделся.

Она засмеялась, взяла его за руку и, заглянув в глаза, «согласилась»:

— Хорошо, только не сразу! Вначале доскажите.

— А вот не буду!

— Надо, — «серьёзно» произнесла она, делая вид, что снимает пылинки с его рукава, — а то ведь…

— Что?

— Кошелёк хоть и на рояле, но билеты-то куплены.

— Да, ты сегодня в ударе, девушка. Ладно, уговорила. На чём я остановился?

— Ну, и на что было обижаться? — не удержалась она и прыснула снова.

Он снисходительно улыбнулся в ответ и продолжил:

— Если Пётр I «прорубил окно в Европу» — на нашу голову, то отец Иакинф отворил этой самой «просвещённой» Европе ворота на азиатский Восток, по сути дела, открыл глаза на тысячелетнюю историю и великую культуру Китая, Монголии, Тибета. Я не знаю, кому ещё четырежды присуждалась Демидовская премия — высшая научная награда России.

— А почему вы назвали его «отцом»? Он что, был священником?

— Не просто священником — чёрным монахом! Притом — чуть ли не атеистом и бунтарём, лишённым архимандритского сана и перманентно ссылаемым в отдалённые монастыри для перевоспитания. Неоднократно пытался он избавиться от сутаны, неосмотрительно надетой в юности. Существовало даже решение Синода о снятии с него иноческого сана и полном исключении из духовного звания. Но увы — Иакинф так и умер, числясь монахом Александро-Невской Лавры. Правда, похоронили его отдельно и под именем.

— Что значит «под именем»?

— Я покажу тебе могилы монахов, здесь же, только на Никольском кладбище, за собором. На надгробии выбито: «Монах Александро-Невской Лавры» — и всё. Ну, эпитафия ещё может быть, или цитата из Библии.

— Почему так? Они же все имели имена при жизни!

— Человек приходит в этот мир безымянным, имя он получает как обязательный аксессуар мирской суеты и гордыни — всего того, от чего отказывается, решив посвятить себя Богу. Поэтому при пострижении монаха нарекают новым именем — причём, только именем, фамилия ему, вообще, не нужна. Отец Иакинф в юности тоже звался Никитой. Никита Яковлевич Бичурин, ставший монахом Иакинфом, ещё при жизни вошёл в историю под именем Иакинф Бичурин. Под этим именем он и похоронен на церковном кладбище, но без креста. У вас есть ещё вопросы, девушка?

Сверкнув глазами, она ответила:

— Угадайте с трёх раз!

— А если с одного, ты очень расстроишься?

— Постараюсь не расплакаться!

— Тогда усложним задание: я с одного раза угадываю и отвечаю, ты же с первого раза запоминаешь и повторяешь. Идёт?

Показно задумавшись и нарочито тяжело вздохнув («куда ж от вас денесси!»), она подняла лицо к небу и, зажмурившись, произнесла одну из его «дежурных» фраз:

— Только — с чувством, толком, расстановкой, пожалуйста!

И замерла, в напряжённом ожидании чуть подавшись в его сторону.

— Итак, угадывая твоё желание знать, что здесь написано по-китайски, — он старался не смотреть на неё, — перевожу сию эпитафию…

Она стояла совсем рядом, не шевелясь, застыв всё в той же напряжённой позе… Она уже не ждала, она звала! И он почувствовал, что утрачивает контроль над cобой, что ещё немного — и не cможет сопротивляться!

— «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», — выдохнул он почти через силу.

Уже наклоняясь, уже будучи готовым презреть все табу и запреты, налагаемые моралью, профессией и возрастом, он заметил лёгкое дрожание век… Она наблюдала за ним!

— Это всё. Твоя очередь! — прохрипел он и «закашлялся».

— «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», — монотонно повторила она. И, не меняя позы и не открывая глаз, так же монотонно проговорила: — На первый вопрос вы ответили исчерпывающе.

Затем, устремив на него наконец взгляд, в котором читались одновременно укор и смущение обманутой в ожиданиях женщины, — как пощёчину дала:

— Вот второй меня не удовлетворил. Однако, как и обещала, я запомнила с первого раза. Оба ответа.

«Для шестнадцати лет — неплохо сказано, — подумал он. — Иной мужик — до пенсии дитя, а девчонки, видимо, рождаются женщинами».

Вслух же произнёс:

— Умница! Память нужно развивать с младых ногтей. Уж ты поверь пожилому дяденьке, который, как выяснилось, уже страдает ранним склерозом и, между прочим, тебе в отцы годится.

— Только в отцы? — «удивилась» она. — Это вы себе льстите или скромничаете?

— Ты на кого батон крошишь, кикимора болотная? Это я факт констатирую!

И добавил, не удержавшись:

— С сожалением…

— Да чего там! — Она снова взяла его за руку и уже без тени обиды посмотрела в глаза. — Нам ссориться ещё время не пришло. Или вы больше не намерены продолжать нашу экскурсию?

— Я в очередной раз тихо млею, чтоб не сказать «балдею»! Только не понял пока, от чего больше — от твоего нерусского языка или от воинственного оптимизма. Ладно, потопали дальше!

У него было много памятных мест и любимых уголков в городе. Родной Васильевский — если не от Стрелки, то, по крайней мере, от Тучкова переулка до Косой линии и обратно он мог пересечь насквозь разными проходными дворами; провести любую экскурсию по старому центру — от Адмиралтейства до Загородного проспекта и дальше — за Лиговку.

Памятных мест было много. А заветное — только одно…

Он и сам не помнил уже, когда впервые попал сюда, в этот оазис светлой грусти в самом центре многомиллионного города. Он долго бродил среди заброшенных могил, старых памятников и родовых склепов, читая надписи и стараясь представить себе кого-то из тех, кому посчастливилось, по его убеждению, обрести последний покой здесь, в Александро-Невской Лавре. Причём не в парадном и неуютном Некрополе, переполненном знаменитыми мертвецами, на каждого из которых приходится не по одному десятку праздных посетителей в день, а именно здесь, на тихом монастырском Никольском кладбище.

Много лет приходил он сюда всегда один. И вот теперь привёл её, чтобы поделиться этим чем-то своим самым заветным.

В каких-нибудь двух сотнях метров, за забором, кипит жизнь, проносятся сотни машин; озабоченные своими проблемами люди суетятся, куда-то спешат, волнуясь и переживая по пустякам. А они идут, неторопясь, взявшись за руки (он вдруг подумал, что никогда, ни разу в жизни, даже в ранней юности, не ходил ни с одной девушкой вот так — просто взявшись за руки), зарываясь по щиколотку в свежую листву, и почти осязая невидимую границу, за которой — Вечность!

Неожиданно она обо что-то споткнулась и упала бы, если б он не подхватил её уже обеими руками. Они застыли на несколько мгновений в этом полуобъятии, глядя в глаза друг другу…

— Однако так и кондратий хватить может! — снова «охрип» он.

— Ага. Меня, — ответила она и, присев на корточки, вытащила из-под листьев кусок узорчатой решётки, которая раньше была элементом ворот одного из склепов.

— Мне смертию ржа угрожала! — провозгласила она и, оглядевшись, направилась к ближайшей усыпальнице.

Он молча наблюдал, как она поднялась на пару ступенек и, не переступая порога, едва заглянув внутрь, замерла.

— Идите сюда, посмотрите, что ж это делается! Боже, какая красота и какое варварство! Но почему, почему люди такие… такие… вандалы? Неужели совсем ничего святого за душой не осталось?

Разорённая могила… Сорванная ржавая створка двери была переброшена через могильный провал, в котором виднелись полуразрушенные ступени. Они вели вниз, метра на два с половиной, в глубину склепа, стены которого были выложены редкостной красоты изразцами. Гроба не было, только в ближнем углу валялась его проломленная крышка…

— Да, Алёна, осквернённая могила — это, пожалуй, страшнее, чем ограбленный дом или разорённое гнездо. То дело рук и совести плохих людей, у которых, однако, есть шанс искупления. А это сделали нелюди … Такого, наверное, и Бог не простит…

— «Всё в руце Божьей», касатик. Почему-то же допустил Господь сей разор? — раздался неожиданно чей-то вкрадчивый голос совсем близко.

Они обернулись и увидели в нескольких шагах от себя странную женщину, одетую во всё чёрное. Её вполне можно было принять за монашку, если бы не глаза, в которых угадывался какой-то внутренний, потаённый огонь. В них было почти всё: многоопытность, глубокомыслие, мудрость… Так смотрит тот, кого уже невозможно ни чем-либо удивить, ни, тем паче, обмануть. Пресекая на корню самую мысль об обмане, взгляд этих чёрных глаз, казалось, пронизывал насквозь! В них было почти всё… Кроме доброты.

— Каждому воздастся по делам его в свой черёд. Только сказано: «Не судите, да не судимы будете!» Так ли уж сами мы безгрешны по жизни нашей? Ты вот, касатик, к примеру, о Боге говорить пытаешься, а сам ведь даже не крещён… Вот что, милая, — без всякого перехода неожиданно обратилась она к девушке, — навряд тебе интересно слушать меня, грымзу старую, а мне б хотелось с кавалером твоим покалякать чуток. Не бойся — долго не задержу! Там вон, на взгорочке, у воды, художник картину малюет — сходи, полюбопытствуй пока.

Взглянув на «кавалера» (тот едва заметно кивнул), девушка медленно пошла в указанном направлении, пару раз в недоумении обернувшись.

— Да, не завидую я вам, сударь мой, — глядя ей вслед, уже совершенно иным голосом произнесла незнакомка. — Впрочем, что бы я вам сейчас ни сказала, вы меня вряд ли послушаете, не так ли?

Что случилось? Куда делась малограмотная «грымза», несколько минут назад елейно возвестившая: «Всё в руце Божьей…»? Какая метаморфоза произошла с чернавкой? Откуда взялся этот тон светской львицы, знающей себе цену?

— Тем не менее хочу вас предостеречь… О нет, нет, — она слегка усмехнулась, — что касается этой девочки, то здесь всё предопределено: вы или кто-то другой — неважно. Речь не о ней, а о вас.

Она бросила на него мимолётный взгляд и вновь отвернулась в ту сторону, где пожилой художник (метрах в ста от них) уже что-то оживлённо и с видимым удовольствием объяснял Алёне, остановившейся у мольберта.

— После того как вы сблизитесь с этой девочкой…

Это было уже слишком!

— Мне не совсем понятно…

— Немного терпения, сударь! Я отнюдь не намерена живописать ваше грехопадение! Вы и сами уже чувствуете, что долго не продержитесь. И речь идёт не о том, что вам известно, а о том, чего вы не знаете!

Она повернулась и, впервые взглянув ему прямо в глаза, договорила:

— После того, как вы сблизитесь с этой девочкой, неведомые ранее обстоятельства будут вынуждать вас окреститься. Так вот, запомните: ни под каким видом вы не должны входить в Крест! Ни под каким видом!

— Напугали вы меня безумно… — попытался иронизировать он и осёкся. Этот бездонный взгляд, взгляд человека, привыкшего повелевать, остановил его. И он мог поклясться, что в ту же секунду услышал какой-то внутренний голос, который насмешливо произнёс только одну фразу: «Не опускайся ниже своего уровня, сударик!»

Продолжая гипнотизировать его взглядом своих чёрных глаз, незнакомка проговорила с едва уловимой ухмылкой:

— Да уж, старайтесь соответствовать своему уровню, сударь. При всём вашем так называемом материализме, вы не хуже меня знаете, что всегда были так же далеки от атеизма, как и от церкви. А посему в состоянии отличить мистификацию и шарлатанство от того, что обыкновенные люди называют чудесами и необъяснимыми явлениями. Между тем, — спокойно продолжила она и отвела, наконец, свой взгляд, — в жизни нет ничего необъяснимого. И нашей встрече вы найдёте объяснение. Чуть позже… Если пожелаете… Мы даже сможем встретиться ещё. А сейчас вам пора, ваша красавица заждалась. И помиритесь со своей совестью! Поверьте: «Нет греха, превышающего Милосердие Божие!» Не пройдёт и получаса, как ваша подружка напомнит вам об этом. Господь учит: „Возлюби ближнего своего…“ «…Иначе он сам возлюбит тебя и возрадуется!» — добавила бы я в вашем случае.

Странно усмехнувшись, явно удовлетворённая своим кощунством, незнакомка вновь обожгла его взглядом:

— Кстати, вы знаете, как выглядит так называемая «отметина Дьявола»? Вы должны это знать. Их существует множество, но все можно разделить на две категории: скрытые и явные. К последним относятся, например, разноцветные глаза — какое бы объяснение ни давали этому учёные. А скрытые — это чаще всего такие выпуклые родимые пятна, размером с трёхкопеечную монету и более, которые находятся в потаённых, обычно, интимных местах: внизу живота, подмышкой или, к примеру… — она в очередной раз вонзила в него свои глаза-кинжалы, — …или, к примеру, у женщин — на груди, аккурат посередине. Прощайте! И помните, что я вам сказала!

— Было очень интересно, спасибо вам! Всего доброго и удачи на выставке!

Алёна буквально засыпала благодарностью художника, явно раздосадованного неожиданным появлением её спутника. Служитель греческих харит и римских граций[52] в ответ закивал головой и, взмахнув зажатой в руке кистью, промычал что-то нечленораздельное.

— Издали он казался куда красноречивее. Ты что сотворила с человеком?

— Я? Господи! — Она обхватила обеими руками его предплечье и почти повисла у него на руке. — Да он просто онемел от вашего появления. Честно говоря, чем так рисовать, лучше не рисовать вообще! Никогда! Разве что ужастики для слабовидящих! Кстати, об ужастиках: что от вас хотела эта Горгона? Я думала, кончусь от нетерпения и страха прямо около мольберта этого «Сикапо»! До сих пор дрожу, чувствуете?

— Чувствую, потому как сам продрог. Подмораживает, похоже… Не пора ли нам пора потихоньку? Времени уже много, скоро темнеть начнёт.

— Пока что солнышко светит! А вы мне ещё обещали могилу какого-нибудь монаха показать. И вопрос мой затихарить вам не удастся.

— Так я и не собираюсь вовсе! Эта ведьма мозги мне компостировала по поводу тебя, между прочим. Усомнилась она, видишь ли, в чистоте и непорочности наших отношений. Душу мою чистую, незапятнанную уворовать пыталась, склоняя к греху смертному, неискупимому.

— Да что вы?! Надо же, какая милая бабулька! Вот пример того, насколько бывает обманчивой внешность! Я надеюсь, вы ей дали достойный отпор?

— Во-первых, ты опять не следишь за своей речью! А во-вторых, по-моему, сама не соображаешь, что говоришь!

— Ой, смотрите! Помните, вы нам на уроке рассказывали? Это про эти могилы?

— Не помню…

— Вы ещё говорили, что это так символично, когда по соседству, рядышком похоронены купец первой гильдии, царский офицер и красный командир. История страны на нескольких квадратных метрах…

— Возможно. Алёна, давай закруглимся на сегодня. Холодно, да и поздно уже.

— Как скажете… Ой, действительно: «Монах Александро-Невской Лавры» — и всё!

Старые, источенные и растрескавшиеся тёмные каменные плиты… Заросшие пожухлой осенней травой и почерневшими от ранних заморозков полевыми цветами могилы… Она как будто что-то искала и не находила, переходя от одного надгробия к другому, уже торопясь и бегло читая надписи.

— И что мы там ещё потеряли? — спросил он, направляясь к выходу.

— Хочу прочитать хотя бы одну эпитафию и никак не… Ой, есть! Правда, буквы различимы едва-едва… «Иеродиакон Иосиф»… «Нет греха…»

Он уже поднимался по лестнице, но замер на месте, когда она произнесла эти два начальных слова!

— …Разобрать почти невозможно…

— «…превышающего Милосердие Божие»! — прошептал он.

И — как далёкое эхо — услышал её довольный голос:

— «…превышающаго Милосердие Божие».

III — IV. Он «в своём железном круге…»

В тот вечер он напрасно прождал её в метро. Не пришла она и на другой день, и на третий…

Он не знал, что делать. Каждый день без неё давно уже казался ему несостоявшимся, пропавшим, попросту выброшенным из жизни. Она действительно стала его ребёнком, воспитанницей, младшей сестрой, возлюбленной, любовницей… Его Женщиной. Его Единственной. Его Всем! Без неё жизнь просто теряла смысл.

Он не знал, что делать. Как могло произойти, что он в одночасье лишился радости видеть её, слышать, удовольствия общаться с нею, счастья просто знать, каждое мгновение чувствовать, что она у него есть! Он снова и снова мысленно возвращался на месяц, на два, на полгода назад, пропуская через сито памяти каждую встречу, каждый телефонный звонок, каждое слово её…

Он не знал, что делать. Казалось, какая-то неведомая, но могущественная сила разверзла между ними пропасть! Их словно ножницами отрезало друг от друга! В секунду, в один незамеченный миг! Как будто тяжёлый занавес всем своим многопудьем неожиданно свалился на него, и он, задыхаясь, путаясь в тяжёлых, пыльных складках, барахтаясь в кромешной мгле, пытается выбраться из-под него, сделать хотя бы один вдох, хотя бы единственный глоток свежего воздуха, разглядеть хотя бы лучик, хотя бы тонкую полоску света в абсолютной, могильной темноте… Тщетно!

Он не мог ни стоять, ни сидеть, ни лежать. Только бесцельно мотался из угла в угол, выкуривая пачку за пачкой и полностью утратив чувство времени. А потом, в какой-то момент неожиданно упал в кресло и почувствовал, что не в состоянии даже вздохнуть…

На несколько дней затем провалился он в марево сорокаградусной горячки… А очнувшись и осознав, что жив, совсем этому не обрадовался.

Он медленно поднялся, прошаркал в ванную, взглянул на себя в зеркало и — даже не удивившись совершенно белым вискам — криво усмехнулся: «Агония приобретает затяжной характер!» Потом для чего-то побрился, зачем-то принял душ, почему-то оделся и спустился вниз.

Почтовый ящик был буквально забит «макулатурой». Вынув оттуда всё, он вышел на улицу и медленно направился к ближайшей урне, чисто автоматически перебирая и просматривая этот бумажный мусор. В глаза бросилось маленькое объявление:

По дороге в этот самый «салон» всех возможных магий и чудес его не оставляло чувство неловкости за себя.

«Если бы не было так тяжко, я бы, наверное, смеялся над собой громко и заливисто, — подумал он, преодолевая легендарные „окопы“ Лесного проспекта. — Не знаю, на правильном ли я пути, но до крематория отсюда — рукой подать!»

Уже почти совсем стемнело, когда, проплутав минут сорок в районе студенческого общежития, он остановился наконец перед нужным подъездом обыкновенной пятиэтажки. Ни вывески, ни указателя. Очевидно, здешние маги, успешно боровшиеся с колдовством, экономили силы на фининспекции.

То была обычная трёхкомнатная квартира на первом этаже жилого дома. На кухне совсем ещё юный наследственный костоправ рассказывал охраннику о великолепных результатах, достигнутых его родителем в лечении позвоночника. Громко «пел» туалет. Время от времени ему вторил водопровод, выводя замысловатую руладу, дорогую сердцу каждого жителя города на Неве. А он (пока ещё житель, точнее, «полужитель») сидел на стульчике в маленькой гостиной, ожидая, когда «великую предсказательницу и чародейку Лариссу» («Почему только через две "с"?») покинет предыдущий клиент. Но вскоре оказалось, что это не клиент, а клиентка, которая с криком и руганью вылетела из заветной комнаты, отказавшись «выкладывать бешеные деньги обманщице и аферистке». Последняя ответила, что после таких посетителей помещение нуждается в основательной чистке и проветривании. Резонно рассудив, что ему придётся платить и за себя, и за скандальную предшественницу (которая к тому же, судя по его собственным внутренним ощущениям, была не очень далека от истины в своих определениях), он решил всё-таки под шумок очистить помещение и от своей персоны.

«Скандалистка» стояла около подъезда и нервно чиркала зажигалкой. Он дал ей прикурить (в прямом смысле) и закурил сам.

— Не знаю, с какой целью вы здесь, — сказала женщина, сделав основательную затяжку, — только на помощь этих жуликов рассчитывать не приходится. Правильно говорят: «Скупой платит дважды!». Я вот тоже решила время сэкономить, хотя подруга, давая мне адрес Якутина, предупреждала: «Не пожалей дня на очередь, зато толк будет!» Не послушала, дура…

— А кто такой Якутин?

Собеседница даже закашлялась…

Выйдя из метро на «Приморской», он повернул налево и пошёл пешком. «Наличная — не Лесной, здесь не заблудишься…»

Действительно, отыскать жилой дом, в подвальном помещении которого находился «Салон Белой магии Сергея Якутина», особого труда не составило. Однако открыть дверь парадного здесь ещё не значило войти внутрь. И подъезд, и лестница — от подвального входа внизу чуть не до второго этажа — были забиты людьми. Тяжёлая металлическая дверь подвала (салона) была закрыта, но люди «знающие» утверждали, что там находятся только секретарша и охранник, хотя «сам» уже выехал и вместе с помощницами и доктором — травником и костоправом — с минуты на минуту должен прибыть. «Что же маги и волшебники так благоволят к костоправам?» — подумал он, занимая очередь и осматриваясь.

В основном здесь были женщины (от девушек до бабусек), пришедшие с одними и теми же проблемами: у кого-то пьёт, у кого-то гуляет, от кого-то ушёл… При этом многие из них (особенно те, что постарше) делились своим богатым опытом борьбы с «зелёным змием» магическими и народными средствами. Рецепты сыпались, как из рога изобилия! Нужно настоять водку на щурёнке (только обязательно на щурёнке, щука побольше для этого не подходит) и дать извергу выпить… Залить спиртом десять клопов и десять тараканов (только обязательно чёрных — рыжие рожей не вышли — и непременно живых, чтобы они непосредственно во время этой экзекуции сдохли «с перепою» от интоксикации), затем настоять эту «клопо-таракановку» на шкурке гадюки (на худой конец — ужа) и незаметно добавлять полученный «эликсир» извергу в пиво…

Тётеньки были так увлечены, что их нисколько не смущало присутствие самих нескольких — одиноко потерянных, но легко отличимых невооружённым глазом — бледных и онемевших от ужаса «извергов», которые стояли здесь же, прижавшись к стеночке, и проклинали тот день и час, когда встретили на своём жизненном пути этих изощрённых мучительниц, садисток и душегубок. В принципе, после такой «психотерапии» надобность в магах и волшебниках отпадает сама собой, поскольку добрая половина несчастных алкашей уже без страха и отвращения на спиртное и взглянуть-то не сможет!

Якутин появился минут через двадцать. Он оказался невысоким, полным, молодым ещё человеком, с рыжеватой бородкой и несколько одутловатым лицом. Сжимая в пухлой руке кожаную барсетку и сотовый телефон (редкость по тем временам) он, ни на кого не глядя, с несколькими своими спутниками спустился вниз, и ещё минут через десять, «салон» начал «функционировать».

До него очередь дошла часа через полтора.

— Вы в первый раз? — спросила молоденькая секретарша.

Она сидела в тесном «предбанничке», в котором кроме стола и стула могло поместиться разве что объявление — на стене.

— Да. А это важно для статистики?

— Нет, я думаю, это важно для вас, поскольку первый визит у нас бесплатный. Вы — к кому?

— К Якутину.

Девушка черканула какую-то цифру на маленькой голубенькой бумажке и пока что-то записывала в «Книгу учёта и регистрации», он прочитал краткое объявление:

«Весёлая заявочка! С моим „счастьем“ — это написано персонально для меня!»…

— Возьмите номерок, отдадите его, когда вас пригласят. Сейчас пройдите, пожалуйста, туда, направо.

Он послушно проследовал в указанном направлении и оказался в полутёмном помещении с единственной дверью (если не считать проёма, через который вошёл).

Его пригласили ещё минут через двадцать. «Белый маг» вёл приём в тёмной и совсем крохотной комнатке («два на два в уме»), которая освещалась единственной горящей свечой. Два стула (на одном восседал сам «кудесник», второй «обслуживал» клиентов) и журнальный столик (на котором и стоял подсвешник) составляли всё аскетическое убранство комнатушки.

— Слушаю вас. Чем могу?..

— Вот, — он достал фотографию и положил её перед Якутиным. — Эта девушка исчезла, причём довольно неожиданно. И я не знаю, что думать.

Якутин придвинул фотографию и несколько мгновений всматривался в неё. Затем взял в руки, подержал между ладонями… Наконец вернул фото и, взглянув ему в глаза, спросил:

— Что именно вас интересует?

— Во-первых, всё ли с ней в порядке?

Маг был несколько озадачен вопросом:

— Что вы имеете в виду? Её никто не похищал, не чинил какого бы то ни было насилия над нею… — он запнулся, но тут же закончил, — …без её ведома. Вообще должен вам сказать, что чем скорее вы освободите себя от общения с этой девушкой, тем будет лучше.

— Теперь я вынужден спросить, что имеете в виду вы? Согласитесь, «освободить себя от общения» звучит не совсем удобоваримо. И для кого лучше — для неё, для меня? И что такое «насилие с ведома»?

— Сколько вопросов сразу! Хорошо. Только вначале скажите, пожалуйста: кроме этой девушки вас больше ничего не интересует? Других вопросов у вас ко мне нет, касающихся, может быть, вас лично?

(Господи! Каким идиотом он тогда был! И каким кретином должен был казаться Якутину!)

— Да, пожалуй! Вы хотите сказать, я несу в себе столько негатива и зла для этой девочки…

— Нет, вы здесь абсолютно ни при чём! — Прорицатель вновь посмотрел ему в глаза. — Вы или кто-то другой — неважно. Любой человек, с которым эту девушку свяжут какие-либо отношения, будет страдать. Негатив и зло, о которых вы говорите, не в вас, а в ней.

Что-то в словах Якутина резануло слух, но он не смог сразу определить, что именно. Какая-то фраза, где-то когда-то уже слышанная…

— Это для меня неожиданность! Я-то пребывал в уверенности, что сам такой бяка. И как по-вашему, сможем мы ещё свидеться с нею?

— Вы с нею — вряд ли. А вот она, если только у неё возникнет в вас необходимость, запросто может «проявиться».

— Да, — он попробовал улыбнуться, — вы действительно умеете «поднять настроение».

Между тем Якутин продолжал смотреть на него, как будто чего-то ожидая, а не дождавшись, неожиданно повторил свой вопрос:

— Неужели вы себя настолько не интересуете, что вам нечего спросить о себе?

— Нет, благодарю вас. О себе я знаю достаточно. — Он поднялся. — Спасибо вам большое.

— Н-да… Что ж, как угодно! Всего доброго.

Охранник проводил его до двери, и он, пройдя сквозь заметно поредевшие ряды «страждущих», вышел наконец на воздух.

Хотя было лишь около трёх, со стороны залива наползли уже серые февральские сумерки. Тяжёлые хлопья мокрого снега, казалось, таяли на лету, не успев упасть на слякотный асфальт.

«Пожалуй, к ведьмам и магам я больше не ходок, — подумал он, закуривая. — Диалога у нас с ними явно не получается…»

Он медленно направился в сторону метро.

«И куда теперь? Домой? Продолжать писать стишки и вести этакий диалогизированный монолог в тишине квартирного склепа?

Да… Совсем как Катерина: «Что домой, что в могилу!»

Он сделал ещё несколько шагов и вдруг остановился, пронзённый каким-то неожиданным, неясным пока предчувствием неоформившейся в мысль догадки!

Склеп… Осквернённая могила… И вкрадчивый голос: «Всё в руце Божьей!» А потом — тот же голос, но уже совсем другим тоном: «Вы или кто-то другой — неважно …»

Вот! Именно эта фраза была повторена каких-нибудь четверть часа назад в крохотной подвальной комнатушке при неверном мерцании одинокой свечи! Слово в слово. Совсем, как тогда!

— Чернавка!.. — не произнёс — простонал он, дрожа всем телом и не чувствуя этого. А в ушах… нет, не в ушах — где-то внутри, в самой глубине сознания или подсознания — уже звучало: «После того, как вы сблизитесь… Ни под каким видом не входить в Крест… Ни под каким видом… Запомните…»

А он не запомнил!

И ещё… Было сказано что-то ещё, чего он не услышал. Он поспешил тогда поскорее вычеркнуть эту встречу из памяти — было в ней что-то… омерзительное! И вычеркнул.

«…К примеру, у женщин — на груди, аккурат посередине …» Вот! Родинка! Она знала про родинку! А он… столько раз потом… и даже не вспомнил!

Не вспомнил и позже — переступая порог Храма.

И лишь теперь, здесь, сейчас он вспомнил в с ё.

«И нашей встрече вы найдёте объяснение. Чуть позже… Если пожелаете… Мы даже сможем встретиться ещё…»

Что ж, самое время, пожалуй!..

Много лет приезжал и приходил он сюда, и ни разу — затемно. Серое кладбище в быстро сгущающихся сумерках встретило его как-то неприветливо и мрачно. С полчаса бродил он, довольно глупо озираясь, по сырым, заснеженным аллеям и слонялся, проваливаясь в ноздреватый снег, среди могил, невольно нарушая покой их обитателей. На соборе зазвонил колокол, приглашая к вечерней службе. Окончательно промочив ноги и уже в полной темноте, он направился к выходу.

«Чем по кладбищу шляться, как ведьмак голимый, лучше бы в церковь сходил. А то окрестился, видишь ли, а в храм — ни ногой!..»

Поднявшись по ступеням, он зачем-то остановился почти у самых ворот и ещё раз взглянул с высоты на такую неожиданно суровую сегодня и уже почти неразличимую во мраке юдоль печали.

Ему вдруг стало очень не по себе, даже немного жутковато. И в ту же секунду…

— Что вы здесь делаете в такое время? — раздался за спиной вкрадчивый голос.

Он вздрогнул от неожиданности, но сумел, заставил себя не обернуться сразу и, не меняя позы, почти спокойно ответил:

— А то вы не знаете!..

И, наконец медленно повернувшись, добавил:

— Ищу вас, мадам …

V. Разорванный круг

Агата опять не выспалась и проснулась в плохом настроении.

Эти ночные визиты — которые уже не столько пугали, сколько раздражали и бесили! — она давно научилась воспринимать как неизбежное зло. В конце концов, кому не снятся дурные сны! Однако никогда ещё не видела она бабку такой радостной. Да и нынешнее «задание», многое объяснив, на сей раз, одновременно и обнадёжило, и озадачило…

— Что ж, добрая моя, — начала бабка, — похоже, нашёлся тебе помощник. Очень перспективный хлопец: лет на десять тебя постарше и с хорошей наследственностью.

— Да я как-то особой нужды в помощнике не чувствую.

— Ты, конечно, не чувствуешь. А вот у меня ни времени на твою доброту, ни терпения на твои выкрутасы уже не хватает. Надеюсь, он будет менее строптивым и более покладистым. Если, конечно, выживет…

— Как это «если выживет»?

— Обыкновенно. Он завтра пожалует, о себе и драме своей сердечной подробно обскажет-поведает. А там всё будет зависеть от тебя: на сей раз решай сама. Поработать с ним придётся основательно. А потом, голуба моя, либо научишь его (и оставайся со своей добротой — он уж за тебя потрудится), либо наконец должна будешь поступиться своими условностями и начать заниматься нашим делом, как положено. — Бабка не без ехидства ухмыльнулась. — Если решишь похоронить мужичка!

— Какая из меня учительница? Может, сразу передать, что ж мелочиться…

— Не ерунди в поспешности! Нет у тебя этого права, не заслужила пока! — Бабка направилась к выходу, но на пороге остановилась. — Я, видно, тоже учительша неважнецкая, коли ты забыла, что я тебе говорила когда-то. — Она рассерженно обернулась. — Передавать можно лишь, когда чувствуешь смерть или в смерти находишься! — В темноте глаза её вспыхнули углями. — Так что не спеши, успеется!

Да, и на этот раз предложенная ею альтернатива мало чем отличалась от обычных безвариантных заданий!

Вот почему Агата не выспалась и проснулась не в самом лучшем расположении духа.

…Он появился около полудня — постучал в окно. Агата выглянула. На улице стоял огромный мужик в меховой дохе и шапке. «Хоть не замухортик какой, и то ладно».

— Там открыто, толкните калитку посильнее и заходите! — крикнула она, а сама накинула пальто и, пройдя на крыльцо, молча наблюдала, как он вошёл во двор и неспеша направился к ней.

— Здравствуйте. Я к вам от… — Он запнулся.

— Я знаю, от кого вы. Проходите в дом.

Бабка не шутила: порча на самом деле оказалась смертельной, и поработать впрямь пришлось основательно.

На десятый день (из тринадцати возможных!) — несмотря на усиление примовы — воск отливался так же, как и вначале. Агата, хотя и старалась не подавать виду, ощутила — пожалуй, впервые! — некоторое беспокойство. Он тоже сумел «включиться», поднял на неё глаза и довольно хладнокровно произнёс — скорее утверждая, нежели спрашивая:

— Как я понимаю, у нас осталось три попытки?

— Думаю, послезавтра закончим, — сухо отрубила она, больше вроча, чем отвечая ему.

И впрямь, на двенадцатый день расплавленный воск вылился наконец в аккуратный розовый «веночек», который несколько раз, словно нехотя, провернулся на поверхности воды!..

Агата не стала бросать ему на судьбу сразу — через три недели, когда защита установилась окончательно. Она сделала это лишь спустя ещё почти два месяца, в течение которых не переставала удивляться не только способностям, но и прилежанию своего «ученика-переростка».

— Ну что? Нужны пояснения или постараешься «прочитать» сам?

Он окинул расклад:

— Пояснений не требуется… Разве что здесь, — и отчертил пальцем вертикаль.

— Здесь… — Взглянув на карты, Агата вдруг усмехнулась и медленно покачала головой, словно найдя ответ на давно занимавший её вопрос. — Как раз тут сейчас не стоит копаться. Ты вернёшься к этому в своё время… лет через шесть.

И после небольшой паузы добавила:

— А лучше — чуть пораньше. Чтобы иметь запас времени для принятия верного решения, — она странно посмотрела на него (одновременно и строго, и как-то… почти сочувственно), — точнее — для правильного выбора. Помни об этом!

На сей раз он не забыл. Но сделал ли он правильный выбор?