На следующий день мы провели следственный эксперимент. Он состоял из десяти попыток закрыть дверь, находясь снаружи, со стороны двора. Девять попыток не принесли результата. Лишь в одном случае с помощью тонкой стальной проволоки, просунутой сквозь щель в двери, удалось накинуть крючок на скобу. Чтобы проделать этот трюк ночью, при плохом освещении, надо было обладать ловкостью фокусника или навыками профессионала-медвежатника, но, что особенно важно, на это понадобилось бы слишком много времени. Красильников, насколько известно, ни фокусником, ни потрошителем сейфов не был и у двери, по словам Ямпольской, не задерживался.
      Мы стояли у флигеля и чувствовали себя как герои известной сказки, забывшие волшебные слова "сим-сим...". Вот тут-то один из понятых, присутствовавших на следственном эксперименте, предложил принципиально другой способ закрыть дверь, не входя в квартиру.
      Все последующие десять попыток увенчались успехом. Все десять! Стоило поднять крючок, установить перпендикулярно плоскости пола и посильнее стукнуть дверью, как от сотрясения он срывался и попадал прямо на скобу.
      Слова Елены Борисовны о том, что Красильников захлопнул дверь, как нельзя лучше подтвердились. Ни у кого из присутствующих не осталось ни малейших сомнений: тот, кто был знаком с особенностью дверного запора, мог справиться с задачей в любое время дня и ночи с завязанными глазами. А Игорь Красильников эту особенность знал - достаточно вспомнить его собственные слова о частых визитах к Волонтиру, с которым он поддерживал дружеские отношения.
      За экспериментом последовал допрос. Самый длительный и, как оказалось, самый результативный за предшествующие три дня. Правда, сначала мне показалось, что Красильников, воспользовавшись своим правом отказаться от дачи показаний, решил вообще не произносить ни слова.
      - Дверь заперли вы, - говорил я. - Это подтверждается свидетельскими показаниями и результатами следственного эксперимента.
      Он молчал.
      - Между вами произошла ссора?
      Молчание.
      - Вы подрались с Георгием Васильевичем?
      Красильников как будто не слышал.
      - На трупе Волонтира был найден волос, - продолжал я. Криминалистическая экспертиза установила, что волос принадлежит вам. Понимаете, что это значит?
      Он не проронил ни слова.
      - Это значит, что вы наклонились над Волонтиром уже после того, как он лег на диван. Это значит, что после вашего ухода он уже не вставал. Я не хочу пугать, Красильников, но пора бы понять: против вас имеется достаточное количество улик и молчание в данном случае может только повредить. Учтите, у вас есть только одна возможность смягчить свою вину: чистосердечное признание. Подумайте об этом...
      Красильников, казалось, всерьез воспринял мои слова, задумался, но, подозреваю, совсем не о моем предостережении. Убийство убийству рознь, и для правильной квалификации этого преступления существует множество вспомогательных понятий - умысел, форма вины, способ и так далее. В Уголовном кодексе этому посвящены пять статей с различной диспозицией и разными санкциями. Умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами наказывается лишением свободы на срок до пятнадцати лет, а, скажем, неосторожное убийство - до трех. Есть разница? Еще бы! И знаем о ней не только мы, но и люди, преступившие закон...
      Так или приблизительно так рассуждал Красильников, и последовавшие вскоре события показали, что я был прав.
      Он "признался". Но в чем? Сделав скорбное лицо, он, не моргнув глазом, выдал очередную, третью по счету, версию - шедевр, который по аналогии с известным живописным полотном я бы назвал так: "Игорь Михайлович Красильников по неосторожности убивает своего лучшего друга Жору". Если же говорить серьезно, эта версия мало чем отличалась от предыдущей: ни правда, ни ложь...
      Мне приходилось иметь дело с разными людьми. Были такие, для кого чистосердечное признание становилось необходимостью, вызванной полным раскаянием, осознанием вины, и потому они не врали, не изворачивались, чтобы уйти от наказания. Такая позиция вызывает понимание и сочувствие. С Красильниковым было иначе...
      КРАСИЛЬНИКОВ
      Ровно скрипит снег под ногами...
      На душе муторно, неспокойно. Со дня последней встречи со следователем прошло двое суток. Двое суток тягостного ожидания. Игорь ненавидел эти заполненные неизвестностью паузы, мучился предчувствием беды: что происходит там, за стенами тюрьмы, что еще надумал следователь, кого еще допросил, какую подстроил каверзу?
      Периоды относительного покоя, как ни странно, наступали сразу после допросов, ибо встречи со следователем создавали иллюзию хоть какого-то движения, какой-то деятельности, и, пока он перебирал подробности встречи, обдумывал отдельные реплики Скаргина, смаковал свои удачные ответы, было еще терпимо. Он подбивал итог и, когда становилось ясно, что ему не верят, его подозревают, но доказательств нет, преисполнялся надеждой на благополучный исход. "Ну что, взяли?! - отводил он душу, оставаясь один. Черта с два! Я так просто не дамся!"
      Утешая себя мыслью, что положение следователя немногим лучше его собственного - тоже привязан к делу, тоже мучается, ночи, наверное, не спит, - Игорь радовался мелким своим победам. Но проходил час, другой, и он чувствовал, как надвигается то страшное, чего больше всего боялся, с чем не мог и не умел бороться. Им овладевал безотчетный тошнотворный и нестерпимый, как зубная боль, страх, и не было от него спасения.
      "Главное - помнить, - внушал себе он в такие минуты, - постоянно помнить, что этого и добивается следователь. Ему выгодно, чтобы ты ударился в панику, наделал глупостей. У тебя же один выход - держаться до последнего. Малейшее отклонение, слабость - и этот правдоискатель расколет тебя, как высохший орех".
      Думы о следователе угнетали его особенно сильно. Внешне мягкий, вежливый, спокойный и обходительный, на самом деле вероломный и хитрый, не верящий ни единому его слову, - вот кто был врагом номер один. И ведь что интересно: обратился бы к нему такой тип там, на свободе, попросил бы сделать очки, стекла в оправу вставить или еще что - и он сделал бы, и содрал бы, как с обычного клиента, лишний рубль-два за срочность, и разошлись бы, чтоб никогда больше не встретиться. Как ни силился Красильников представить себе такую сцену, что-то не клеилось, не складывалось. Может, не мог представить Скаргина в роли просителя? Еще как мог - не такие люди обращались, посолиднее. А вот чтобы разойтись могли мирно - этого, пожалуй, не представлял, фантазии не хватало. С таким не разойдешься, не сговоришься! Схватил бы, гад, за руку, точно, схватил бы...
      Во время допросов, особенно в последние дни, Игорю казалось - нет, он был уверен, - что Скаргин нащупал слабые места в его обороне, чувствует, когда он врет, а отсюда только один шаг до того, чтобы всплыла наружу правда. Куда хуже?!
      Да, он боялся Скаргина, и, как бывало почти всегда, когда он кого-то или чего-то боялся, его охватывало непреодолимое желание смягчить свою вину, признаться, коль нет другого выхода, покаяться, попросить прощения. И невероятно трудно было отказаться от этого желания, задушить его в себе... В таких случаях, и то лишь ненадолго, отвлекали мысли о постороннем, не имеющем связи со следователем, с тюрьмой, с его делом.
      Вот по стене здания пробежала тень облака. Вот открылась форточка на четвертом этаже административного корпуса. С крыши сорвалась сосулька и разбилась об асфальт на множество мелких осколков. "Так и моя жизнь", подумал Игорь. Его обострившийся за последние недели слух вдруг уловил слабые, чуть слышные трамвайные звонки. Каким ветром занесло их сюда, за толстые тюремные стены, непонятно. Может, галлюцинация? Он прислушался нет, в самом деле звонки. Они будто специально вторглись сюда, чтобы подразнить, напомнить о существовании другого мира - мира, откуда он пришел месяц назад и куда так стремился попасть снова. Там было все, к чему его тянуло всегда, а сейчас особенно: сытная, вкусная еда, музыка, красивые женщины. В той, другой жизни было место случайностям, риску, возможности выбора.
      Он с сосущей душу тоской представил улицу, свободно движущихся людей, шум транспорта, юркие, окрашенные в красный и желтый цвета трамваи. Вспомнил деньги, обыкновенные бумажные деньги разного достоинства. Вспомнил не потому, что любил их, - он просто знал им цену, не преувеличивал и не преуменьшал ее. Игорь любил все то, что на них можно было купить. Радужные десятки, которые он регулярно носил в сберкассу, обладали в его глазах удивительными качествами, в них крылась необыкновенная сила: стоит захотеть - и в любой момент они могли обернуться бутылкой хорошего вина или столиком в ресторане, новым костюмом или каютой люкс на комфортабельном теплоходе. Да мало ли чем!.. Нет, если разобраться, он любил не деньги, он любил... как бы это точнее выразиться... он любил чувствовать себя платежеспособным. Именно платежеспособным. Всегда, везде, в любое время дня и ночи при тебе должны быть деньги, и чем больше, тем лучше, тем спокойнее и безопаснее. Но сейчас он испытывал совсем иное чувство, сейчас хотелось подержать в руках хотя бы пятерку. Помять ее, услышать хруст бумаги, увидеть ее цвет. Просто увидеть... Подумать только, сколько разной всячины можно купить на обыкновенную пятерку, сколько он умудрялся покупать в детстве на спрятанные от матери трояки! Это сейчас для него три рубля не деньги, а в то время!..
      "Рассказать бы Алику, ни за что не поверил бы", - усмехнулся он про себя, вспомнив заведующего ателье "Оптика" Харагезова - еще совсем молодого, не больше тридцати, парня, успевшего в свои годы обзавестись и небольшим брюшком, и солидными залысинами, и строгим, начальственным взглядом карих, навыкате, глаз. Он всегда нравился Красильникову серьезный, немногословный, внушительный. Хотелось бы со временем походить на него, занять такое же положение, иметь его доходы.
      Их отношения с заведующим были до поры официальными, хотя Харагезов и отличал его среди остальных сотрудников, а с ноября прошлого года стали приятельскими.
      Как-то, проходя мимо столика Красильникова, заведующий небрежно бросил:
      - Ты свободен? Зайди ко мне, разговор есть...
      В просторном, уставленном полированной мебелью кабинете он выкатил на него свои выпуклые, немигающие глаза и спросил, беззвучно постукивая подушечками пальцев по крышке стола:
      - Ну как, Красильников, работается?
      - Не жалуюсь, - ответил Игорь.
      - Зарплата как, устраивает?
      - Сами знаете - лишних денег не бывает.
      - Та-а-ак. - Харагезов перестал стучать пальцами, подвинул к нему пепельницу и пачку "Мальборо". - Ты закуривай, не стесняйся.
      - Спасибо, не курю.
      Заведующий смерил его изучающим взглядом.
      - Значит, не бывает, говоришь, лишних? Это верно... - Он усмехнулся одними глазами. - Ну а что ты скажешь, если я предложу тебе работать отдельно? Хочешь?
      Предложение было настолько неожиданным, что Красильников смог только кивнуть в знак согласия.
      - Чего киваешь? Хочешь или нет? - переспросил Харагезов.
      - Угу, - выдавил из себя Игорь.
      - Не тебе объяснять, что это дает. Через год-другой, если постараешься, на машину накопишь и на гараж в придачу. Ты парень неглупый, потому и предлагаю, - польстил заведующий. - Сам понимаешь, такой случай не часто выпадает, желающих на это место вагон, отбоя нет. Но пройдет только мой кандидат. У меня в управлении свой человек. Так что шевели мозгами - ты мужик сообразительный.
      - Сколько? - стараясь не выдать охватившего его волнения, спросил Игорь.
      Харагезов энергично замахал руками:
      - О чем разговор? Мне ничего не надо. Мы ведь друзья. А вот того человека, сам понимаешь, отблагодарить не мешает. Он тебе еще не раз пригодится.
      - Сколько? - повторил Игорь, на этот раз гораздо тверже.
      Харагезов приложил палец к губам и перевел взгляд на закрытую дверь кабинета.
      - Ну, тысчонку дать придется, - тихо и как будто нерешительно сказал он. - Как думаешь? - И сам же ответил: - Меньше неудобно, не тот уровень...
      Ох и пришлось же Игорю побегать за этой тысячей! Со сберкнижки снимать не хотелось - то был неприкосновенный запас, о котором не знала ни одна душа. Попросил у матери - она не дала. Шестьсот кое-как наскреб, а остальные пришлось занять у Волонтира.
      Через день принес деньги Харагезову. Тот покрутил в руках конверт и, не считая, сунул в ящик стола.
      - В январе переселишься, - пообещал он. - Раньше не получится. Все. Иди работай.
      Игорь вышел и, выждав с полминуты, заглянул в кабинет. Как и предполагал, Харагезов считал деньги из его конверта...
      "Сколько же ему тогда перепало? - подумал Красильников. - Пятьсот монет как минимум. Это тебе не пятерка, не трояк! А может, и весь кусок между пальцев застрял?!"
      Такой вариант пришел ему в голову впервые. Как же это он раньше не сообразил?! Что ж получается - то место, за которое он выложил этому подонку тысячу кровных рублей, теперь достанется кому-то другому? Уже досталось! И с того небось содрал не меньше! Значит, сейчас, в эти самые минуты, когда его ведут по тюремному двору с заложенными за спину руками, кто-то другой сидит в небольшой, уютной мастерской по ремонту оптики на его, Красильникова, месте?! "А деньги? Деньги присвоил мутноглазый Алик, и теперь радуется, что меня нет, что забрали, засадили... Ну нет, погоди радоваться, скотина! За мной не заржавеет! Я тебе прижму хвост, выложишь мне все до копейки, еще и сверху положишь, дай только выбраться отсюда..."
      До сих пор он не вспоминал о своей работе в "Оптике" под началом Харагезова. Выходит, лучше было не вспоминать - одно расстройство! Взятка, отданная заведующему, чтобы тот перевел его на работу в отдельную мастерскую, где можно было работать на свой страх и риск, ни от кого не зависеть, сам себе хозяин, пропала впустую. Нет ни денег, ни места, а есть камера два на три и ни сантиметром больше, невкусная, пресная пища и вместо развлечения окошко в стене - кусок неба, по которому, если повезет, раз в день пробежит край облака... Были перспективы, планы, программа на будущее, мечтал начать новую жизнь с Танькой, студенткой пединститута, с которой встречался вот уже полгода, мечтал уехать с ней к морю, купить машину, дом где-нибудь в Крыму или в Сочи, неважно, хоть у черта на куличках, - главное, все реально, осуществимо, даже средства имеются - и вдруг из-за недоразумения, случайности все это летит в тартарары. Вместо теплого моря - тюрьма, следователь, допросы: вместо домика в Крыму камера...
      Стоило подумать о камере, и мысли сделали привычный скачок. По замкнутой цепи он вернулся к воспоминаниям, надоевшим, неприятным, но назойливым и неотступным. В них, точно на старой, затертой кинопленке, навсегда запечатлелось одно и то же: ночь на девятнадцатое, старик Волонтир, пьяный, потирающий ладони, скрип его ботинок, минуты, тянувшиеся, как часы; потом жена, спящая мертвецким сном, тяжелое ее дыхание и снова старик Волонтир, ночь без сна, утро без рассвета, с головной болью и страхом, с милицейской машиной у флигеля, поездка к матери, от нее - к Таньке. Она, румяная от мороза, пар, вырывающийся изо рта, обманчивое недолгое успокоение и за всем этим - арест. Двое в штатском - один, он помнит, в коротком замшевом пальто, другой в нейлоновой куртке - приказали снять халат, повели к машине под удивленными взглядами Кротова, Щебенкина, Харагезова, усадили на заднее сиденье, повезли через весь город... Хорошо, дали время подумать, а не то позорный провал с первой минуты. Подготовлен не был, рассчитывал, что смерть соседа спишут на несчастный случай: включил, пьянчуга, газ и заснул, забыв зажечь. И вдруг арест! Спасло чудо - простая, но спасительная мысль: только они двое знают, как было на самом деле. Волонтира, второго, нет в живых, сдох, собака, иначе не взяли бы. Значит, остался он один! Это и выручило. Еще не зная противника, он сумел перехитрить его, сумел вывернуться.
      Так уже было однажды. Двенадцатилетним мальчишкой увязался с компанией взрослых ребят. Они снисходительно терпели его присутствие, решали какие-то свои, недоступные ему проблемы, не обращая на него никакого внимания. Их пренебрежение больно задевало самолюбие, и ему захотелось во что бы то ни стало доказать, что он с ними на равных и по праву находится в их компании. Когда проходили мимо заправочной станции, между старшими возник разговор о том, по какому принципу действует бензонасос. Решив, что это и есть самый удобный случай заставить их заметить себя, он поотстал, крадучись подошел к колонке и нажал на большой красный рычаг. Бесцветная пахучая жидкость тугой струей ударила в асфальт; в солнечных лучах ярко заблестели бензиновые брызги, и в считанные секунды по улице разлилась огромная лужа. Завороженный этим зрелищем, он упустил подходящий момент, промедлил секунду-другую и тут же поплатился за неосторожность. Какой-то мужчина успел схватить за шиворот и потащил в детскую комнату милиции. По дороге Игорь расплакался, просил отпустить, а когда понял, что это не поможет, стал лихорадочно соображать, как бы выкрутиться. В детскую комнату вошел уже с готовым решением. Глядя прямо в глаза строгой женщине, одетой в синюю милицейскую форму, сказал, что его подучили старшие, заставили нажать на рычаг, и выложил все, что знал о ребятах: их имена, фамилии...
      Можно, конечно, назвать это предательством, но ведь можно и самозащитой. И потом, разве его самого не предавали? Еще как! Толик Нестеренко, тот самый, с кем утащили стационарный "Темп" из клуба медработников, попавшись при продаже магнитофона на толкучем рынке, сразу назвал его, Красильникова, да еще и выложил, что именно он, Игорь, задумал всю операцию. Хорошо, замяли дело. А если бы нет?
      Или взять Ленку. Ну что он ей плохого сделал? Мало он с ней возился, терпел ее капризы? А в награду - пожалуйста: мало того, что подглядывала, выслеживала, наблюдала за каждым шагом, так и в прокуратуре все рассказала, истеричка! Дежурила она, что ли, у окна? Кто ее за язык тянул? Мстит, сволочь, утопить хочет! Сколько раз убеждался, что рассчитывать можно только на себя, ни в ком другом уверенности нет и быть не может... Ну, ничего, плевать, он выдержит. Не все потеряно. Еще посмотрим, кто кого, гражданин следователь, посмотрим!
      И что-то отдаленно похожее на улыбку мелькнуло на его губах.
      СКАРГИН
      Итак, через три дня после ареста Красильников признал себя виновным в убийстве по неосторожности.
      На первый взгляд этот шаг может показаться странным, противоречащим логике его поступков: отказывался, отрицал, цеплялся за любую возможность, чтобы уйти от ответственности, а потом вдруг разом сознался. Но ведь поступки человека не всегда подчинены законам логики, к тому же случается, и довольно часто, что они лишь кажутся непоследовательными. Достаточно внимательнее присмотреться, разобраться в них, и они оказываются вполне объяснимыми. Свидетельством тому история с кражей в клубе.
      Нам удалось разыскать Анатолия Нестеренко. Он отбывал наказание в колонии общего режима за злостное хулиганство. Встретился с ним Костя Логвинов.
      - Не думал, что Игорь когда-нибудь попадет к вам, - первое, что сказал Нестеренко инспектору.
      - Почему же? - спросил Логвинов.
      - Осторожный кадр. - Нестеренко не спускал глаз с сигареты, дымящейся в руке инспектора. Не выдержав, попросил: - Не угостите, гражданин начальник?
      Логвинов протянул пачку "Столичных". Тот вытащил сигарету, поднес ее к лицу и втянул носом воздух.
      - О, табачок! Экстракласс! - Его глаза мечтательно закатились под веки. - Ну, спасибо, уважили. - Он размял сигарету пальцами, закурил и зажмурился от удовольствия. - Ну, раз вы ко мне с пониманием, то и я... Записывайте, авось пригодится, - начал он, выпустив струйку сизого дыма. Дело давнее, да и не выгорело тогда ничего из нашей затеи, так что могу рассказать, убытка не будет... С магнитофоном - вы знаете - обошлось. Кажись, мамаша Игорева дело замяла. Поругали, покричали, в милицию потаскали и на том успокоились. А через две-три недельки, когда поутихло все, предложил я Игорю другое дельце. Глупость, конечно, детство, ну да что теперь говорить... Короче, был у меня на примете один деятель, из тех, у кого денег полная сберкасса на дому. Стеклотару он принимал в ларьке, ну и подворовывал помаленьку. Так вот и говорю я Игорю: дочка, говорю, у него есть лет четырех, души он в ней не чает, давай, говорю, подстережем, когда она одна гулять будет, заманим шоколадкой там или еще чем; посидит она у нас взаперти день-другой, а отцу, приемщику этому, письмо напишем или по телефону позвоним: так, мол, и так, деньги на бочку - и забирай свое чадо в целости и сохранности, а иначе, мол, тебе удачи не видать. - Нестеренко стряхнул пепел в ладонь и косо улыбнулся. - Он бы отдал, не пикнул бы даже. Рыльце-то в пушку, в милицию идти не с руки: он ее больше меня боялся, да и сумма пустяковая - тысяча, это для него так, капля в море. Да-а... Думал, верняк, потому и поделился с Игорем...
      - И что Красильников?
      - Я был уверен на все сто, что он согласится. Ведь магнитофон - его затея...
      - А не наоборот?
      - Мне врать незачем, - обиделся Нестеренко. - Говорю, его - значит, его. Он и провернул всю операцию, а я только помогал. Он вообще на идеи силен был. Еще до кражи в клубе сидим, бывало, в парке или дома у него, он и начнет выдавать: то кассу в кинотеатре почти без риска взять можно знаешь, говорит, какая там выручка! - то магазин. Спрячемся, говорит, в туалете, дождемся закрытия и обчистим прилавки. Идеи из него прямо фонтаном били...
      - Ну а как он с приемщиком стеклотары, - напомнил Логвинов. Отказался?
      - Ага. - Нестеренко с сожалением посмотрел на окурок. - Наотрез. Не ожидал я от него. Такого страху напустил, что я и сам напугался. Ты, говорит, как хочешь, а я пас.
      - Как думаете, почему он не принял ваше предложение?
      - А чего тут думать? В штаны он, извините за выражение, наложил после того случая с магом. Я, говорит, Толик, больше в эти дела встревать не хочу, у меня, говорит, биография чистая должна быть...
      Ничего больше Нестеренко об Игоре не сообщил. Не знаю, помогла ли мне характеристика, которую он дал своему бывшему дружку. Пожалуй, да.
      Все, что рассказал Нестеренко, можно свести к одной фразе: Игорь человек осторожный; и, возвращаясь к признанию Красильникова о совершенном преступлении, я лишний раз убедился, что с его стороны признание - совсем неглупый, а возможно, и единственно правильный ход. Во-первых, доказательства его вины слишком серьезны, чтобы пренебрегать ими, а во-вторых, как шахматист, сознательно идущий на жертву фигуры, он пошел на это из стратегических соображений - признался в малом, чтобы скрыть большое. Правильность такого вывода косвенно подтверждало и то, что с его признанием наша работа усложнилась. "Легенда" о неосторожно совершенном убийстве была настолько складной, глубоко продуманной, что, явив нам будто бы четкую картину происшедшего, не приблизила к истине ни на шаг.
      - Я виноват, - "изливал душу" Красильников. - Мне ужасно неприятно, что все так получилось, но, гражданин следователь, войдите в мое положение: мы с Жорой много выпили, что называется, до чертиков, поневоле потеряешь контроль над собой, не только про газ, но и как зовут не вспомнишь.
      - Ближе к делу, Красильников, - попросил я, - ближе к делу.
      Это был период, когда мне уже удавалось отсеивать из его речей крупицы правды. Не всегда, но удавалось. "Потеря контроля над собой" явно относилась к области фантастики.
      - Значит, как было, - ни капли не смутившись, продолжал он. Волонтир позвал меня к себе. Я пришел с бутылкой водки, у него тоже была бутылка "Экстры". Сидели выпивали. Потом вижу, он уже буквально с ног валится, из-за стола подняться не может. Дотащил я его до дивана, уложил и сам собрался уходить, да черт дернул - захотелось чаю попить: выпью, думаю, тут чашечку, чтобы дома жену не будить. Подошел к плите, открыл конфорку, а спичек под рукой не оказалось - ведь некурящий. Нашел в комнате коробок. Вернулся к плите, открыл другую конфорку - про ту, первую, видно, забыл начисто, - чиркнул спичкой, она не зажглась, сера отлетела. Я в коробок, а он пустой, в нем всего одна спичка и была. Ну, разозлился я, опять по комнате стал искать. Не нашел. Смотрю на часы, а на них уже два часа ночи. Пора, думаю, домой бежать. Ну и побежал, а про газ-то и забыл. Что значит выпивший! Такое только спьяну могло случиться. И ведь не пил никогда водки этой проклятой в таких количествах. Шутка ли больше бутылки в себя влил. У кого мозги не затуманятся...
      Он продолжал в том же духе и, если бы я не остановил, пожалуй, перешел бы на актуальную тему о вреде алкоголя.
      - Коробок куда дели?
      Я понимал, что пустой коробок тоже миф, но интересно было, как он выкрутится. Я, что называется, накапливал опыт общения.
      - Затерялся где-то, - бойко ответил Красильников. - Может, даже захватил с собой, а по дороге выбросил.
      Его самообладанию можно было позавидовать.
      - В доме Георгия Васильевича, на полке, в метре от газовой плиты, мы обнаружили около четырех десятков коробок спичек, - сказал я, собственно, уже не сомневаясь, какой услышу ответ.
      - Чужой дом, как и чужая семья, - потемки, - ответствовал Красильников. - Трезвый я бы тоже нашел. Да и чай, если б был трезвый, вряд ли стал разогревать.
      Довод сколь простой, столь и лишенный намека на правду: спички лежали на виду, их невозможно было не заметить. Честное слово, по мне, лучше бы он продолжал отпираться.
      - Куда вы дели пустую бутылку от "Пшеничной", которую принесли с собой?
      - Это уже когда выпили? - уточнил Игорь. - Отнес домой. Думал, может понадобиться в хозяйстве. Она литровая, удобно подсолнечное масло держать.
      - А бутылку из-под "Экстры"? Ведь обе пустые бутылки вы унесли с собой.
      - А зачем их оставлять?
      - Отвечайте на вопрос: куда вы ее дели?
      - Вы же сами показывали снимки, на них все видно - бросил в пустующий дом, в окно.
      - Зачем?
      - А черт его знает, - простодушно улыбнулся он: мол, судите меня, виноват, но такой уж я бестолковый человек. - Знал бы, что так обернется, конечно, оставил бы на столе. Прихватил случайно, с каждым может случиться...
      Сделав сноску на скудность материалов, которыми я располагал в то время, можно понять двойственность моего положения: я чувствовал, что в объяснениях Красильникова нет ни слова правды, но доказать этого не мог. Еще не мог: на любой вопрос был готов заранее продуманный, тщательно взвешенный ответ. Да, следует признать, что в те дни у меня было слишком мало фактов, и с этим приходилось считаться.
      - Следы пальцев на ручках плиты вы тоже случайно стерли? - спросил я. - Или холодно было, и надели перчатки?
      Он посмотрел на меня с укоризной, будто упрекая в неуместном в данной ситуации легкомыслии.
      - А это уж вам лучше знать - вы специалисты, вам и карты в руки.
      - Но ведь вы брались за ручки?
      - Брался... - Он изобразил глубокую задумчивость. - Ума не приложу... Смазались, наверно?
      - Да нет, не смазались. На пластмассе отпечатался рисунок ткани, следы которой были уничтожены.
      - А вы не ошиблись? Может быть, отпечатки есть, а вы не заметили...
      - Нет отпечатков. - Я намеренно давал ему выговориться.
      Он сделал недоумевающие глаза:
      - Ну, не знаю, не знаю...
      Странно, что не добавил ставшее привычным: "Ну, стер следы - пьян был, с каждым может случиться".
      Я прекрасно понимал, что следы пальцев стер не кто иной, как Красильников. Понимал и то, что сейчас он страшно жалеет об этом, ведь отсутствие отпечатков подтверждало первоначальную версию, которую он приготовил заранее, зато явно противоречило второй. Теперь, когда собранные нами улики вынудили его признаться, что у Волонтира он был, что брался за ручки газовой плиты, эта деталь работала против него.
      Красильникова увели в камеру, а я сидел и, признаться, чувствовал себя растерянным. Слабость моего подследственного была очевидной, только вот ясности это не прибавило, а мне нужна была ясность.
      Примерно то же ощущение возникло у меня часом позже, когда стали известны результаты эксгумации трупа Щетинниковой. Не стану говорить, какие мысли роились в моей голове накануне, но заключение о том, что Нина Ивановна умерла от приступа стенокардии, свидетельствовало, что ее смерть не имела отношения к делу, во всяком случае, прямого.
      Сотниченко установил, что старушка - ей было семьдесят два - жила одиноко, родственников не имела, последние годы никуда не выезжала, никого у себя не принимала и в гости никуда не ходила. В рапорте инспектора преобладала частица "не", и лишь когда речь пошла о здоровье Нины Ивановны, сведения стали разнообразнее: на здоровье Щетинникова жаловалась постоянно, в поликлинике хранилась двухтомная история ее болезни. В числе недугов ревматизм, люмбаго, гастрит, приступы радикулита, простуды и, наконец, сердце...
      Так, не успев обрасти уликами, рухнула еще одна версия, выскользнула из рук еще одна ниточка, а их и без того было не слишком много.
      "Где пресловутые зацепки? - спрашивал я себя вечером, сидя на кухне и невпопад отвечая на вопросы жены. - Куда подевались клубочки с торчащими из них кончиками ниток, за которые только потяни - и знай свое дело, разматывай?" Жена, заметив мое состояние, тактично удалилась в комнату, но мне это не помогло. Закончилось тем, что я совершенно отупел от безуспешных попыток проникнуть в тайну смерти Георгия Васильевича Волонтира. Только этим можно объяснить катастрофически растущий список подозреваемых, в число которых я с отчаяния готов был включить и Ямпольскую, и бригадира газовщиков, и даже почтальоншу Рыбакову. Еще немного, и туда вошли бы и Сотниченко с Логвиновым...
      Глава 4
      24 - 30 января
      ЯМПОЛЬСКАЯ
      Все-таки не следовало спешить с бюллетенем. Она вполне могла позволить себе поваляться еще пару дней. Ничего страшного за это время в институте не произошло бы, зато теперь налицо все признаки рецидива: болит голова, ломит тело, в ушах постоянный гул - типично гриппозное состояние. Ничего удивительного, если к ночи снова подскочит температура.
      В коридоре прозвенел звонок. Рабочий день окончился. Елена Борисовна наскоро рассовала документы в ящики стола, оделась и вышла из института.