- Да, на первом этаже.
      Надо сказать, что к тому времени уже было известно, что Волонтир умер не раньше трех часов ночи. В два из его дома вышел Игорь Михайлович Красильников. Это было уже кое-что! На первых порах нам, как говорится, крупно везло...
      Минут через десять, оставив Логвинова с Ямпольской, я стоял у двери первой квартиры и жал на кнопку звонка, под которым синими чернилами на белой бумажке была выведена фамилия Красильникова.
      Щелкнул замок. Я представился растрепанной темноволосой женщине с заплывшими от сна глазами, и меня впустили в забитую хламом прихожую. Стоило закрыться входной двери, как мы оказались в кромешной тьме. Сначала я наткнулся на подвешенное к стене корыто, потом на ощупь определил стиральную машину и тумбочку с тазом. Когда моя спутница, довольно уверенно передвигавшаяся в темноте, открыла дверь в комнату, я увидел еще и разобранный на зиму детский велосипед, санки и тускло блестевший шифоньер.
      - Извините, лампочка перегорела, - сказала заспанная женщина, и я уловил исходящий от нее запах спиртного. - Я Красильникова Тамара, представилась она. - Проходите, пожалуйста.
      Прежде чем воспользоваться приглашением, я кивнул в сторону второй двери, имевшейся в прихожей, и спросил, кто живет в одной с ними квартире.
      - Теперь уже никто. - Она вяло махнула рукой. - Видите - бумажка приклеена. Опечатано. Жила Нина Ивановна Щетинникова. Два дня назад умерла, вчера на кладбище увезли. Наследников у нее не оказалось, вот домоуправление и опечатало дверь.
      Мы вошли в комнату. Здесь царил тот же хаос, что и в прихожей. Стол, накрытый плюшевой, потерявшей свой первоначальный цвет скатертью, был завален немытой посудой, какими-то коробками, банками из-под солений и компотов, детскими игрушками. Сервант с облезлой полировкой, телевизор, тумбочку, почти все, что находилось в комнате, покрывал заметный слой пыли.
      - Напрасно беспокоитесь. - Красильникова смахнула со стула грязное полотенце и села, придерживая рукой полы халата. Она явно принимала меня за представителя домоуправления. - Охотников на ее каморку днем с огнем не сыщешь. Семейных туда не вселишь, квадратов маловато, да и дом у нас на снос, сами знаете, последний месяц доживаем, скоро новоселье справлять будем, уже и решение исполкома есть.
      - У вас двухкомнатная? - спросил я, оттягивая момент, когда она предложит мне сесть.
      - Двухкомнатная. - Тамара зевнула, прикрыв рот пухлой ладонью. - А что толку? В одной тринадцать квадратных метров, в другой - девять. А нас четверо прописано: я, муж, отец - он сейчас у своей сестры гостит, дочка. По всем законам нам трехкомнатная положена, не сомневайтесь.
      На столе, рядом с алюминиевой кастрюлей, валялся потрепанный учебник русского языка.
      - А дочка где? - спросил я.
      - Я ее к тетке отвезла. На пару дней погостить.
      Не вставая со стула, она потянула за шнурок, свисавший над подоконником. Вьетнамская соломка, сворачиваясь в рулончик, рывками поползла вверх. В комнату проник дневной свет. Возникшие из полутьмы розовые, с накатанными серебрянкой узорами стены сделали ее еще неуютнее.
      - Сколько же времени? - спохватилась Красильникова, отыскивая взглядом часы.
      - Начало десятого, - подсказал я.
      - Ого! - Она всплеснула руками, поправила сбившуются на бок прическу и вопреки своему собственному восклицанию осталась сидеть в прежней позе. - Так что вы хотели? Слушаю вас.
      Я сообщил, по какому поводу пришел. Тамара не удивилась, выслушала, понимающе покачивая головой, и недвусмысленно дала понять о своем отношении к смерти Волонтира:
      - Так ему, алкашу, и надо. Допился, значит?! Я тысячу раз говорила, что он этим кончит. Мыслимое ли дело: пил и днем и ночью, в будни и праздники, без разбора. Предел-то должен быть, как вы считаете?
      Обмен мнениями на таком уровне меня не устраивал.
      - Скажите, в котором часу ваш муж возвращается с работы? - спросил я, направляя разговор в нужное русло.
      Она пожала плечами:
      - Когда как. Раз на раз не приходится.
      - И все-таки.
      - Как вам сказать? Когда в пять, когда и в десять - по-разному. Работа у него такая.
      - Кем же он работает?
      - Он оптик. Приходится мотаться по городу, искать дефицитные стекла, оправы... Часто задерживается...
      До сих пор я не подозревал, что у специалистов по ремонту очков такая беспокойная профессия. А может, дело не в профессии?
      Снова, на этот раз более внимательно, я осмотрел комнату. Похоже было, здесь не убирали месяцами. Со слов Ямпольской, Тамара, жена Игоря, нигде не работает, другими словами, занимается домашним хозяйством. Тем более странным показались мне запущенность и грязь в квартире...
      Не знаю, по какой причине задерживался Красильников, но мне с трудом верилось, что нормальный человек мог торопиться с работы, чтобы быстрее вернуться в этот "райский уголок". Впрочем, это дело вкуса и привычки, а во вкусах и привычках Игоря я пока разбирался еще меньше, чем в оптике.
      - Вчера, например, он поздно вернулся?
      - Вы что ж думаете, он с этим алкашом, с Волонтиром, пил? - Она опустила голову и начала перебирать бахрому на скатерти. Потом мотнула головой: - Может, и пил, кто его знает... А насчет работы, так он вчера вообще в ателье не ходил. Отпросился. - Она улыбнулась каким-то своим мыслям. - Шампанское купил, водки.
      Что они делали со спиртным, я спрашивать не стал - у ножки стола стояла целая батарея пустых бутылок.
      - И часто у вас... - я поискал подходящее слово, - такие вечеринки случаются?
      - Это не ваше дело, - отрезала Тамара и тут же, взяв тоном ниже, объяснила: - Не подумайте чего. Вчера действительно повод был: восемь лет, как мы с Игорем поженились...
      Ну и жизнь! Вчера праздновали, вчера же хоронили соседку, ночью убит другой сосед. Не многовато ли событий на такой короткий срок?
      - Значит, вчера была восьмая годовщина вашей свадьбы, и по этой причине Игорь отпросился с работы?
      - Да нет, я же говорила: у нас соседка, Щетинникова, умерла. Нина Ивановна. Родственников у нее нет, побеспокоиться некому, вот Игорь и взял на себя хлопоты.
      - Вы имеете в виду похороны?
      - Ну да. В похоронное бюро ездил, машину заказал, место на кладбище оформил.
      - У вас с соседкой хорошие отношения были?
      Она кивнула:
      - Хорошие. Тихая была старушка, безобидная.
      - Отчего она умерла?
      - Болела часто. Сердце и вообще... Игорь ей все путевку хотел достать, чтобы поехала подлечилась в санатории на старости лет. Да вот не успел, не получилось. Он ее очень уважал...
      Меня интересовало все, что прямо или косвенно касалось Красильникова, тем более речь шла о вчерашнем дне. Я продолжал расспрашивать Тамару, и она, пусть без особого энтузиазма, но исчерпывающе, отвечала на мои вопросы. На это, я думаю, были свои причины: она не сомневалась, что их сосед Волонтир умер по собственной неосторожности, и принимала мой визит как необходимую в таких случаях формальность. И я ее не разубеждал в этом. Кто знает, как сложился бы наш разговор, если бы она знала то, что к тому времени знал я: Георгий Васильевич был убит!
      Так или иначе, объяснять ей, почему я связываю смерть Волонтира с ее мужем, было не в моих интересах, кроме того, я не имел на это права: пока по линии Красильникова у нас имелись только предположения, разрозненные факты - не больше.
      - Вчера ваш муж так и не вышел на работу? - Я все же присел на стул у заваленного немытой посудой стола.
      Красильникова отрицательно покачала головой:
      - Когда бы он пошел? С утра - в похоронное бюро, в начале второго Нину Ивановну отвезли на кладбище. Игорь тоже поехал. Через час вернулся и лег спать. Намотался за день, устал. А я с Наташкой поехала к отцу.
      - Вы говорили, что дочь у тетки, - вставил я.
      - Ну да, сестра отца и есть тетка, - удивилась она моей непонятливости. - Я же говорила, что он у сестры гостит, у тети Ани.
      - Ясно. Ну а дальше?
      - Наташу я там оставила, а домой вернулась вместе с отцом. Пригласила его к нам годовщину отпраздновать. Сколько же времени было, дайте сообразить... - Она закатила глаза к потолку, стараясь вспомнить, как мне показалось, больше для себя, чем для меня. - В шесть мы приехали. Ну да, точно, в шесть. Будильник еще зазвонил, а я его на шесть поставила, чтобы Игоря разбудить.
      - Он еще спал?
      - Нет, уже проснулся. Сбегал в магазин за шампанским. Потом они с отцом сели в шахматы играть, а я на скорую руку мясо поджарила, салат приготовила. Все было тихо-мирно. Сели, выпили. И тут Игорь завелся...
      В этом месте рассказ Тамары прервался. С ее лица сбежало полусонное выражение. Она уперлась взглядом в пространство и на некоторое время, забыв о моем присутствии, задумалась о чем-то своем. Несколькими днями позже я узнал, с чем это было связано, но тогда поторопился и попал впросак: начал активно выспрашивать, что там у них произошло, отчего "завелся" Игорь, и она, поморщившись, осадила меня:
      - Ничего, ничего. Вас это совершенно не касается...
      Ее круглые, темные, как маслины, глаза так и не обрели прежнего умиротворенного выражения. Она стала отвечать нехотя, с видом человека, вынужденного поддерживать разговор, в то время как его самого одолевают совсем другие мысли. Да так оно в действительности и было. Невидимая стена выросла между нами: по одну сторону осталась она со своей жизнью, своими заботами, по другую - я, посторонний человек, докучающий ей ненужными вопросами.
      - Вы долго сидели за столом? - спрашивал я.
      - Нет.
      - До которого часа?
      - До восьми. В восемь я легла спать, - доносилось словно бы издали.
      - Отец остался у вас?
      - Нет, ушел.
      - А муж?
      - Тоже.
      - Кто из них ушел раньше?
      - Отец.
      - Не знаете, куда ушел ваш супруг?
      - А почему вы у него не спросите?
      - Обязательно спрошу при встрече...
      - Вот и спросите, - вяло огрызнулась она. - А я время не засекала.
      - Когда он вернулся?
      - В двенадцать.
      - Вы точно помните?
      - Точно, точно...
      Это противоречило показаниям Ямпольской и, как любое противоречие, должно было быть устранено. Я попросил, чтобы Тамара объяснила, откуда ей стало известно точное время возвращения мужа домой.
      С ее слов, ночью она проснулась от шума и увидела в соседней комнате Игоря. Спросонья спросила, который час. Он ответил: "Не слышала, что ли? Гимн только что отыграли. Двенадцать". Потом разделся и лег спать.
      - И больше не вставал?
      - Нет. Он спит у стенки, а я с краю. Я бы проснулась.
      - Скажите, Тамара, а сами вы радио слышали? - полюбопытствовал я.
      - Нет, не слышала.
      - И на часы не смотрели?
      - Не смотрела.
      Противоречие растаяло, как леденец во рту младенца. В два ночи Игорь был во дворе у флигеля Волонтира, а вернувшись домой, попытался обзавестись алиби, обманул жену. Факт сам по себе значительный!
      - Больше вы ничего не хотите рассказать? - спросил я.
      Красильникова удивленно посмотрела на меня:
      - А что рассказывать?
      - Ну, мало ли...
      - Нет... Извините, мне пора обед готовить. Если у вас все...
      - Пока все. - Я встал. - Спасибо. И до свидания.
      Мы вышли в прихожую. Здесь было по-прежнему темно.
      - А лампочку надо бы вкрутить новую, - сказал я.
      - Надо бы, да руки не доходят, - нехотя отозвалась Тамара.
      - Давайте вкручу, - предложил я неожиданно для самого себя.
      Сейчас остается только гадать, чем это было вызвано. То ли мыслью о Наташе, дочери Красильникова, которая вернется сюда и может споткнуться в темноте, то ли тронуло расстроенное Тамарино лицо, а может быть, подсознательно чувствовал, что ее супруг еще очень не скоро вернется домой. Во всяком случае, уверен, что предложил свои услуги без всяких задних мыслей, из вполне естественного желания помочь.
      Тамара не удивилась. Как мне показалось, она вообще была лишена способности удивляться. Молча принесла стул, поставила на него табурет, и я кое-как взгромоздился на это шаткое сооружение полутораметровой высоты. Сюда не доставал свет, падающий из открытой в комнату двери, но кое-что все же было видно. На потолке, рядом с крученым электрическим шнуром, серым пятном выделялся след руки. Это был четкий отпечаток ребра ладони и мизинца. На всякий случай я осмотрел и лампу.
      Все остальные мои действия были продиктованы чистым любопытством: уверенности, что поступаю правильно, не было. Я вытащил из кармана носовой платок, обернул им лампу, осторожно выкрутил ее и как ни в чем не бывало положил в карман плаща. Затем, нагнувшись, принял из Тамариной руки новую лампочку и ввинтил в патрон. Загорелся свет.
      Подобрав полы плаща, я спрыгнул с табурета, попрощался с хозяйкой и вышел в подъезд. Развернул платок. На толстом слое пыли, покрывавшем верхнюю, узкую часть лампочки, ясно отпечатались следы чьих-то пальцев. Но не это было самым интересным. Глянув на свет, я убедился, что не зря лазил под потолок: внутри стеклянной колбы венчиком дрожал неповрежденный вольфрамовый волосок...
      Глава 2
      19 - 23 января
      ХАРАГЕЗОВ
      Заведующий ателье "Оптика" Харагезов был сама любезность: встретил инспектора в дверях, проводил к столу, отработанным до изящества движением придвинул роскошную хрустальную пепельницу и даже предложил кофе, от которого Сотниченко отказался. Времени оставалось в обрез - на половину шестого было назначено оперативное совещание в прокуратуре, а Скаргин бывал строг к опоздавшим. Поэтому он не взял и сигарету из тугой пачки "Мальборо", лежавшей рядом с пепельницей, что для него, заядлого курильщика, было равносильно подвигу.
      - Приступим, - предложил он, избегая смотреть на обтянутую целлофаном коробку. - Вы в курсе событий, поэтому обойдемся без предисловий. Нет возражений?
      Харагезов ограничился понимающим кивком.
      - В котором часу ушел с работы Красильников позавчера, восемнадцатого января?
      - Восемнадцатого он на работе отсутствовал, - по-военному четко, без запинки ответил заведующий.
      - Прогул?
      - Что вы! У меня в ателье нарушителей дисциплины нет. Мы на хорошем счету в управлении, занимаем ведущее место в соцсоревновании. - Он был не только любезен, но и словоохотлив, этот Харагезов. - Все гораздо проще: я отпустил Красильникова по его просьбе. Чуткое отношение к подчиненным первейший долг любого руководителя, хотя сейчас как-то не принято об этом говорить. Совсем недавно был такой случай...
      - Он назвал вам причину? - прервал заведующего Сотниченко.
      - А как же! У него скоропостижно скончалась соседка. Одинокая женщина, нет ни близких, ни родных. Красильников - парень сознательный, отзывчивый, вот и решил взять на себя хлопоты. Он и фамилию назвал, да я не запомнил. - Харагезов округлил глаза. Ему в голову пришла неожиданная мысль: - Я, конечно, не проверял, но неужели... вы думаете, он соврал? Нет-нет, быть этого не может. Разве подобными вещами шутят?! Если так, мы немедленно разберемся, примем меры...
      - Соседка у него в самом деле умерла, - подтвердил инспектор, не спрашивая, какие меры имел в виду Харагезов.
      - Вот видите, - сразу успокоился заведующий, - я же вам говорил...
      - Ну а вчера, девятнадцатого, в котором часу он пришел на работу?
      - Вчера? Как обычно, к девяти. У нас опоздавших практически не бывает. К тому же ведется строгий учет явки сотрудников. Есть специальный журнал. Хотите, нам принесут?
      - Не надо, я посмотрю позже, - отказался Сотниченко. - Значит, к девяти? И никуда не отлучался?
      - А вот в смысле отлучек не могу дать никаких гарантий, - посетовал Харагезов. - Положение таково, что на пять-десять минут любой из сотрудников имеет возможность беспрепятственно покинуть рабочее место. Увы, здесь я бессилен - у нас не завод, пропускной системы нет. А за всеми разве уследишь? Девушки иногда бегают в галантерейный магазин напротив, мужчины - в табачный киоск...
      - Красильников не курит.
      - Ах да! - Заведующий подтолкнул пачку "Мальборо" поближе к инспектору. - А вы, простите, курите? Угощайтесь.
      Сотниченко мужественно отодвинул сигареты.
      - Вам придется писать на Красильникова характеристику. Скажите, какого вы о нем мнения?
      - Встречаются, к сожалению, среди руководящих работников, - издалека начал Харагезов, и инспектор подумал, что скорее всего опоздает на совещание и головомойка, пожалуй, обеспечена, - встречаются такие, кто опасается давать положительные характеристики на людей, с которыми случилось несчастье. Я не оговорился - несчастье, поскольку уверен: с Красильниковым произошла какая-то ошибка. Порой мы перестраховываемся, спешим делать выводы, осуждаем товарища, в то время как из периодической печати нам известно...
      Пока он в том же назидательном тоне излагал свои взгляды на ошибки вообще и следственные в частности, Сотниченко, не рискнувший перебивать заведующего, чтобы не затянуть встречу еще больше, изловчился прочесть задом наперед рекламные надписи, горевшие за окном кабинета: "СТЕКЛА ДИОПТРИЧЕСКИЕ, ПРИЗМАТИЧЕСКИЕ, АСТИГМАТИЧЕСКИЕ". Это заняло минут пять. Покончив с чтением, он все же прервал Харагезова:
      - Но ведь вы не знаете, в каком преступлении подозревается Красильников.
      - Вот-вот, подозревается! - подхватил заведующий. - Подозревается, а не обвиняется! Чувствуете разницу?! Не знаю, как другие, - он со значением посмотрел на инспектора, - а лично я верю, что все уладится. Работник он отличный, безотказный, таких поискать. Ничего плохого о нем сказать не могу.
      - А зачем говорить плохое? Говорите хорошее.
      Харагезов смешался.
      - Да-да, конечно, - согласился он поспешно. - Я завтра же оставлю характеристику и в ней все изложу... Простите, вы с ним, наверно, встречаетесь? С Красильниковым, я имею в виду.
      - А что?
      - У меня к вам большая просьба. Передайте, пожалуйста, что на днях в управлении решается вопрос о его переводе на самостоятельную работу в отдельной мастерской. Это его подбодрит, поддержит в трудную минуту. Передадите?
      - К сожалению, не смогу выполнить вашу просьбу, - ответил Сотниченко.
      - Жаль, - искренне огорчился заведующий. - Очень жаль... Ну, на нет и суда нет...
      Инспектор взглянул на часы, висевшие в проеме полированной стенки. Он еще успевал на совещание.
      ТИХОЙВАНОВ
      Федор Константинович проснулся в пять утра. Проснулся неожиданно, разом, будто его толкнули в плечо, и впечатление это было настолько сильным, что, не разобравшись со сна, он вытянул руку, - может быть, дочь будила, может быть, ей плохо? Но рядом с раскладушкой никого не было.
      Он повернулся на спину, и раскладушка отозвалась тонким неприятным скрипом. Спать не хотелось, но и вставать тоже. Он лежал, чувствуя, как из него уходят последние остатки сна. Вскоре из темноты проступили силуэты предметов, в которых он не сразу и не без труда узнал стол, сервант, спинку стула. Обманчивые, с нарушенными пропорциями, контуры мебели, черные провалы в углах изменили комнату до неузнаваемости, сделали ее чужой, и ему вдруг показалось, что он находится не дома и даже не в гостях, а в совсем незнакомом месте, куда попал случайно, по недоразумению...
      Федор Константинович прислушался. Из спальни донесся едва различимый шорох. Он приподнялся, морщась от скрипа пружин, нащупал ногами тапочки, встал.
      За окном, сплюснутый в неровностях стекла, неподвижно висел холодный диск луны. В комнате было тепло, даже жарко - от батареи исходили волны сухого горячего воздуха. Контраст между студеным, залитым лунным светом пространством там, за окном, и жаркой теснотой обжитого помещения создавал обманчивое впечатление покоя, уюта.
      Осторожно ступая по рассохшимся половицам, Федор Константинович пошел в спальню.
      - Ты чего? - шепотом спросила дочь.
      Она тоже не спала - Тихойванов увидел две слабо светящиеся точки, отблеск света в ее глазах, - мучилась своей болью, переживала горе, нежданно свалившееся на ее плечи. Покой действительно был иллюзорным.
      - Чего ты, папа? - повторила Тамара, и в том, что она осталась лежать неподвижно, не встала, не шевельнулась в ответ на его приход, тоже было что-то тревожное, саднящее душу.
      - Да так, - буркнул он. - Спи...
      - Может, чаю налить? В термосе остался...
      - Не надо, спи. Я Наташку посмотрю.
      Он наклонился над кроваткой, поправил на внучке одеяло и, шаркая по полу задниками тапочек, вернулся к себе на раскладушку. Лег, сцепил пальцы под затылком и долго вслушивался в тишину. Постепенно она наполнилась звуками: на холодильнике громко тикал будильник, в трубах парового отопления урчала вода, а в спальне, шурша простынями, ворочалась внучка.
      По мере того как его теперь уже окончательно покидала надежда заснуть, все настойчивее становилось желание уйти из дома, наполненного чужими тенями, звуками, запахами - чужой жизнью.
      Третий день продолжалась эта пытка - иначе он создавшуюся ситуацию не воспринимал, - третий день как заведенный вставал он в семь утра, кормил внучку завтраком, провожал в школу, до полудня шатался по городу, чтобы не возвращаться к погруженной в трагическую немоту Тамаре, в половине первого встречал Наташу, вел домой, готовил с ней уроки, а к вечеру, доведенный до предела изматывающей нервы недоговоренностью, садился у телевизора и, уставившись слепым взглядом в экран, прислушивался к шагам слонявшейся из угла в угол Тамары. Старался не обращать внимания на ее по-старушечьи поджатые губы, на угрюмое лицо, на красные от недосыпания веки...
      Горе не красит человека, да и добрее не делает. Это понятно. Однако терпеть молчаливый и оттого особенно обидный нажим со стороны дочери было невмоготу. Он знал, чего она добивается, чего ждет: хочет, чтобы он надел свои ордена и при полном параде пошел в милицию выручать зятя. Я, мол, участник войны, кавалер трех орденов Славы, ветеран труда, помогите, мол... Плохо же она знает отца, если надеется на это. Защищать преступников - дело адвокатов, а не родственников, и спекулировать боевыми наградами, козырять заслугами ради подонка он не намерен. Ведь не хулиганство, не драка, не воровство даже - убийство! Подумать только, его зять - убийца! Игорь, муж его дочери, убил Жорку Волонтира! За что?
      Никогда не питавший к зятю ни любви, ни особой симпатии, Федор Константинович преступником его все же не считал и был в полном смысле слова ошарашен новостью. В среду вечером заехал на часок проведать внучку, и вдруг - словно обухом по голове: Игорь арестован милицией, подозревается в убийстве! Конечно, Тамаре нелегко, кто спорит, тем более с ее характером. Поневоле изнервничаешься, озлобишься, будешь искать, на ком бы сорвать накопившуюся горечь. Но быть мишенью для ее нападок - увольте. С какой стати? И вообще, почему она ведет себя так, будто во всем виноват он, отец? Разве не стараниями дочери и ее обожаемого супруга вся внутренняя жизнь семьи Красильникова уже целых семь лет находится для него под запретом?
      "Неужто прошло семь лет? - удивился он. - Да, точно - семь. Тамара вышла замуж восемь лет назад, а через год..."
      С появлением в доме Игоря отношения между Федором Константиновичем и дочерью стали сначала натянутыми, потом открыто враждебными и закончились полным разрывом. Он оставил их в этой квартире, переехал на другой конец города к своей сестре Аннушке и с глубоко осевшей в душе обидой устранился, ушел из их жизни, дав себе слово ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в нее. И вот сейчас от него ждут, требуют помощи...
      Тихойванов не мигая смотрел в черный прямоугольник окна, перечеркнутый крестовиной рамы, и мысленно видел занесенный сугробами сад с припорошенными снегом деревьями, тропинку, протоптанную от калитки к крыльцу, светлую прохладную веранду, куда по нескольку раз на день выходил прямо в шерстяных носках, чтобы попить ледяного молока из глиняного кувшинчика, - видел дом на противоположном конце города, где всегда, в любое время дня и ночи, ждал его покой, налаженный, неторопливый быт, мягкая в обращении, все понимающая сестра Аня, видел и сознавал, что не сможет вернуться туда, не сможет оставить дочь без поддержки и помощи... Новое решение - новое, ибо накануне он уже собирается сказать Тамаре, что все, хватит, завтра он уезжает к себе, - не принесло ожидаемого облегчения, напротив, вызвало раздражение и досаду. "До седых волос дожил, а ума не нажил, - ругнулся он про себя. - Раскладушка и обязанность делать, чего не желаешь, - вот все, что тебе осталось под конец жизни..."
      Он хотел повернуться на бок, но вспомнил об отзывавшихся на каждое движение пружинах и остался лежать на спине. Мысли вновь обратились к событиям восьмилетней давности.
      Тогда Федор Константинович еще работал на железной дороге, водил электровозы в длительные, по неделе и больше, рейсы. Как-то вскоре после Нового года он стал замечать в дочери перемены. Догадался, что с ней происходит. Догадался потому, что в памяти навсегда сохранилось лицо ее покойной матери с тем же счастливым выражением нежности и любви, потому что в свое время сам познал это прекрасное чувство, когда жизнь кажется нескончаемым, полным надежд праздником. Ему не надо ничего объяснять. Он радовался вместе с Тамарой, хотя, чего скрывать, к радости примешивались и ревность, и тоска, и тревога за дочь; ведь не из чужих рассказов, а на собственном опыте убедился, что рядом с любовью иногда ходит беда...
      В ту пору даже сон такой ему снился, один и тот же. На длинных перегонах, когда напарник сменял его у пульта управления электровозом, он дремал под мерное покачивание поезда, и чудилось ему, что стоит он на перроне, у окна вагона, Тамара смотрит на него в окно - уезжает куда-то. Он вплотную придвигался к стеклу, уговаривал ее остаться, но она не слышала его или делала вид, что не слышит, а только кивала головой, вроде успокаивала. Состав трогался, удалялся, набирая скорость, а он смотрел ему вслед, беспомощно разводил руками и бормотал: "Куда ж ты, дочка? Вернись..." Сон оказался, что называется, в руку.
      Тамара из девчонки прямо на глазах превращалась во взрослую, самостоятельную женщину. Само собой получилось, что она перестала делиться с ним своими заботами, возвращалась домой позже обычного, не говорила, как раньше, с кем и где проводит время. Федор Константинович не торопил событий, терпеливо ждал момента, когда дочь познакомит его со своим избранником, верил, что рано или поздно она это сделает. Ждал и дождался...
      В первых числах февраля поздно вечером она ворвалась в дом, не сняв пальто, бросилась на кровать и зашлась в слезах. Из ее сбивчивых, путаных слов он понял, что произошло несчастье - то самое, о чем думал и чего боялся... В ту ночь он впервые по-настоящему осознал: что-то изменилось в их жизни, что-то уходит и возврата к прежнему уже не будет.
      Вскоре Тамара притихла. Укрыв ее одеялом, он еще долго сидел рядом, держа в руках ее горячую ладошку, а утром, едва рассвело, оделся и пошел к железнодорожному вокзалу - в том районе жил Игорь Красильников...
      Человек, ставший мужем его дочери, никогда не был ему близок. Не был и не мог стать. Он понял это еще тогда, восемь лет назад, ранним февральским утром, когда стоял в прихожей чужой квартиры и, переминаясь с ноги на ногу, ждал приглашения войти. Федор Константинович на всю жизнь запомнил, как это все происходило.
      Он стоял спиной к двери, лицом к приоткрытой дверце шифоньера, и в большом, находящемся в шаге от него зеркале видел то, что делалось у него за спиной. В соседней комнате под низко висящим малиновым абажуром двигалось какое-то существо. Наверное, надо было отвернуться, но он продолжал вглядываться в отражение, смотрел и не мог отвести глаз от полноватого, круглолицего парня, неуклюже прыгающего на одной ноге. Волосы косой челкой спадали ему на лоб; из-под нее в сторону зеркала, то есть в спину Тихойванову, то и дело бросались быстрые, растерянные взгляды. От волнения Игорь - Федор Констанинович сообразил, что это был он, - никак не мог попасть в штанину и, только когда оперся о спинку стула, надел наконец брюки. И хотя, наблюдая эту сцену, глядя на нелепо приплясывающую фигуру, Тихойванов каким-то образом - косвенно, что ли? - надеялся унизить обидчика дочери, получилось совсем наоборот: униженным почувствовал себя он сам.
      Возможно, в эту минуту и родилась неприязнь к будущему зятю. Или чуть позже, когда Игорь пригласил его войти в комнату с малиновым абажуром, предложил сесть на диван, а сам остался стоять, прислонившись к оклеенной темно-красными обоями стене, как посторонний, как зритель, ожидающий начала представления.
      Светлана Сергеевна, мать Игоря, тоже находилась в комнате. Тоже стояла. Сбоку, почти за спиной гостя, демонстративно скрестив руки на груди. Тихойванову недвусмысленно давали понять, что чем короче будет его визит, тем лучше. Даже настенные часы с длинным раскачивающимся маятником, казалось, говорили о том же: "Чужой в доме, чужой в доме". Мягкое, податливое ложе дивана, на который он имел неосторожность сесть, всасывало Тихойванова все глубже, заставляя принять неудобную позу, и он подумал, что вещи в этом доме, под стать хозяевам, тоже настроены против. Невозможным показался разговор, стыдно было его начинать; да и о чем, собственно, говорить? О том, как ему обидно, как больно за себя и за дочь? Он как бы увидел себя со стороны, представил, как должно быть неуместно его присутствие здесь, в этой незнакомой квартире, в столь ранний час, как несуразно он выглядит - этакий солдафон (на нем был форменный китель железнодорожника, правда, без петлиц, и даже пуговицы были черные, гражданские), поднявший на ноги мирно почивавшую семью.
      Пожалуй, Игорь все же успел что-то шепнуть матери, и теперь его принимали за просителя: "Надо же, и позицию выбрали, - подумал Федор Константинович. - Сынок в лоб, мамаша с фланга".
      Ему захотелось, не медля ни секунды, встать и уйти, никому ничего не объяснив, не произнося ни слова, но дома ждала Тамара. Кто-кто, а он знал, какого известия она ждет и к а к будет смотреть на него, когда он вернется. "Ведь я пришел не из любопытства, - успокаивал он себя. - Тамара ждет ребенка, и я хочу знать намерения отца этого ребенка. Что же тут непонятного? Вполне законное желание". Последнее соображение и заставило остаться.