Глава пятая

Говорить хорошо

Мне пятнадцать лет и я стою у театра неподалеку от площади Пикадилли. Еще шестьдесят старшеклассников только что вылезли из двух автобусов, чтобы посмотреть «Гамлета» Уильяма Шекспира. В пиджаках и галстуках они выглядят неуклюжими и стеснительными. Все вручили учителю английского чек от родителей, но платить полную цену нет нужды, потому что в театре работает моя мать, и она может снабдить нас билетами со скидкой. Точнее, это я так думал, о чем опрометчиво поведал учителю английского. На самом деле, моя мать работала в театре на полставки, чистила костюмы, и никаких билетов со скидкой достать, разумеется, не могла. Поэтому билеты для нас вообще не заказаны.

Мне хотелось оказать услугу. Когда учитель произнес название театра, я вскинул руку и протараторил про театральную маму, и учитель полушутя спросил:

– Ну, так, может, она сумеет достать нам билеты со скидкой, Майкл?

И я ответил, что наверняка сможет, а потом все начало расти, как снежный ком. Не знаю, почему я помалкивал все это время. Наверное, не хотелось никого расстраивать. Мне очень нравился мистер Станнард. Казалось, и я ему нравлюсь. Я не сказал правду, когда он спросил:

– Ведь твоя мама уже заказала билеты?

Наверное, это был подходящий момент для признания. Я не сказал правду, даже когда он заказывал два школьных автобуса, чтобы после спектакля учеников развезли по домам. Не сказал я правду, и когда он составлял список желающих посмотреть «Гамлета». Я ничего не сказал ему, даже когда все усаживались в автобусы.

Наши автобусы мчались наперегонки по двухрядному шоссе, а мы отчаянно болели за своих водителей. Все, кроме меня. Я-то знал, что мы тратим время впустую, и только я виноват в этом, и совсем скоро моя страшная тайна раскроется. Но я по-прежнему молчал.

И вот шестьдесят четыре школяра стоят в театральном фойе, а мистер Станнард препирается с билетершей и вдруг оборачивается ко мне:

– Майкл, ты говорил, что твоя мать заказала шестьдесят четыре билета, верно?

Вот тут-то я и признался. Сделал вид, будто давным-давно собирался рассказать, но попросту забыл.

– Совершенно верно. Я хотел сказать вам, что… что маме не положены скидки, поэтому я и не стал просить у нее билеты.

Мое напускное безразличие не убедило мистера Станнарда, что происшедшее – невинный пустяк. Администратор сообщил, что билеты на вечернее представление полностью проданы. Потерявший самообладание мистер Станнард подскочил ко мне. Говорят, что страх перед событием страшнее самого события. Но не в том случае – мое ожидание оказалось ерундой перед разъяренным мистером Станнардом. Думаю, даже другие учителя были смущены тем, как побагровело его лицо, как затряслось все его тело, и как он закричал на меня, брызжа слюной. А я стоял перед ним, не в силах придумать хоть что-то в свое оправдание, и лишь молча пожимал плечами в ответ на вопросы, которые он выплевывал мне в лицо. На лбу у мистера Станнарда вздулись вены, его лицо тряслось в двух дюймах от моего, и я чувствовал затхлую табачную вонь. Мистер Станнард был так зол на меня, что путал слова. Когда его ярость достигла пика, он заорал:

– И теперь весь класс увидит «Гамлета»!

– Нет, не увидит, сэр.

– Что?

– Вы сказали, что весь класс увидит «Гамлета».

– Я сказал, что не увидит!

– Нет, сэр, вы сказали, что увидит.

Возможно, я испортил вечер компании из шестидесяти четырех человек, но в этом вопросе я был совершенно прав.

– Не смей поправлять меня! Я сказал то, что хотел сказать!

Его пурпурные щеки все еще тряслись в двух дюймах от моего лицам, слюна брызгала на мой нос, но я не решался утереться.

Один из учителей попытался успокоить мистера Станнарда.

– Ты и в самом деле сказал «увидят», Дэйв.

И тогда мистер Станнард повернулся к мистеру Моргану и заорал на него – к удовольствию учеников: нечасто видишь, как учителя кричат друг на друга.

Самое дурацкое заключалось в том, что я молчал только потому, что не хотел его расстраивать. Но молчание, как долговременная стратегия, вряд ли могло привести к успеху.

В конце концов, мы вывалились на улицу и несколько часов просидели под статуей Эроса, поджидая автобусы. Я чувствовал, что больше не нравлюсь мистеру Станнарду, а кроме того, начал накрапывать дождик.

– Ну что ж, если мы все умрем от воспаления легких, благодарите Майкла Адамса, – едко произнес мистер Станнард. Его слова показались мне немного несправедливыми – в дожде ведь я был не виноват.

– Ты просто непроходимый тупица, Адамс, – сказали одноклассники.

– О если б этот плотный сгусток мяса растаял, сгинул, изошел росой, – сказал Гамлет[22].

И я понял, каково бедняге пришлось.

– Майкл, ты откладываешь проблему до тех пор, пока она из проблемы не превращается в полномасштабное бедствие, – говорил классный преподаватель следующим утром, выставив меня перед классом.

Шестнадцать лет спустя примерно то же самое сказал банковский служащий, когда мы беседовали по телефону о моей кредитной задолженности. Он назначил мне встречу, а я – в доказательство того, что его оценка моей личности совершенно верная – не пришел.

Я сел в своей холостяцкой берлоге и подсчитал, сколько нужно заплатить, чтобы погасить задолженность по кредиту на покупку дома. В одну колонку я выписал все свои долги по кредитным картам и рассрочкам. В другую колонку – сколько денег я получу за следующие несколько месяцев. Со второй колонкой я немного смухлевал, включив в нее талоны на покупку музыкальных дисков со скидкой, которые остались у меня с Рождества, но результат все равно оказался удручающим. Я внимательно изучал столбики цифр, пытаясь выработать самый разумный и практичный план действий. После чего пошел и купил лотерейный билет.

День, когда я намеревался начать работать, как каторжный, стремительно приближался. А пока суд да дело, я решил принять некоторые меры экономии. Для начала буду выдавливать на щетку поменьше зубной пасты, а вместо орешков кешью стану покупать арахис. В Южном Лондоне имелась еще одна статья расходов, которая уже давно тревожила меня, но я не знал, как потактичнее поднять этот вопрос. Расходы на телефон мы делили на четыре равные части, но, пристально изучив счета я выяснил, что больше половины звонков приходится на долю Развратника Саймона, который часами просиживал в интернете, путешествуя по самым похабным сайтам. А я финансировал его ритуальное самосовращение. Даже в ресторане чувствуешь неловкость, когда понимаешь, что кто-то должен заплатить больше, но сказать соседу по квартире, что он задолжал тебе кучу денег, потому что половину своего свободного времени занимается сексом со своей правой рукой… в общем, в книге о правилах хорошего тона на эту тему не сказано ничего. Но у меня имелось доказательство в виде телефонного счета, где черным по белому раз за разом повторялся один и тот же номер и указывалось время соединения. Например, 9 февраля он позвонил в 10.52 утра, и судя по всему, мастурбировал семь минут двадцать четыре секунды. Это обошлось нам в тридцать пять пенсов без учета НДС. В тот же день он висел на телефоне еще двенадцать минут двадцать три секунды – ничего удивительного, поскольку второй раз всегда длится дольше. И таких листков с датой и временем пребывания в сети было несколько. Хотя «пребывание» – слишком громкое слово для обозначения того, чем Саймон занимался в интернете. Он рыскал, он шарил, он подглядывал в кустах глобальной сети.

Я обсудил эту проблему с остальными, и мы пришли к выводу, что поставим вопрос ребром. Мы надеялись, что разговор окажется коротким, и не придется вдаваться в подробности, чем Саймон занимается. Пустые надежды. Могли бы и догадаться. Саймон вовсе не устыдился, более того – казалось, даже обрадовался, что оказался в центре внимания, и ухватился за возможность поразглагольствовать на тему, в которой мнил себя настоящим специалистом.

– Это очень хорошая цена, – объявил Саймон с довольным видом. – Можно смотреть, как люди занимаются сексом с гориллами, всего по цене местного телефонного звонка.

– Чудеса современной техники, – заметил Джим.

– Или, если на то пошло, с любыми приматами, за исключением орангутанов. Это очень редкий вид.

Саймон, в упор не замечая нашей неловкости, с воодушевлением продолжал просвещать нас об увлекательном мире жесткого порно.

– Саймон, ты жалкий извращенец, – сказал я, но он лишь разулыбался, словно полагал, что я думаю о нем гораздо хуже.

Меня не столько раздражало то, что Саймон питает нездоровое пристрастие к порнухе, сколько его нежелание смущаться. Сексом озабочены все мужики, но остальные, по крайней мере, пытаются скрыть свою озабоченность. Саймон же трепался о своей одержимости, словно о невинном хобби, вроде любительского театра или акварели.

«Говорить хорошо», – уверяет реклама «Бритиш Телеком». Как и делать все остальное, что увеличивает телефонные счета.

В расчете, что мы разделим его восторг, если увидим, чего себя лишаем, Саймон устроил нам экскурсию по сайтам с порнухой. Везде были вывешены групповые фото – три-четыре человека замерли в неудобных позах, словно играли голыми в игру «Изогнись». «Левую руку на красную точку, правую ногу на желтую точку; левую грудь на черный пенис». Только на моей памяти игра «Изогнись» обычно доставляла удовольствие, а лица этих людей наводили на мысль, что они страдают от боли. Фото показались мне отталкивающими и притягательными. Вроде автомобильных катастроф и анчоусов: знаешь, что это ужасно, но не можешь удержаться, чтобы не проверить еще раз – убедиться, что твоя тошнота никуда не делась. Но обычно первое впечатление меня не подводит. В снимках было не больше эротики, чем в цветных фотографиях операции на отрытом сердце. Саймон показал нам серию фотографий, повествующих, как заурядный ужин превращается в оргию. Вполне непринужденно превращается.

– Видите, вот здесь опять, – сказал Саймон.

– Что?

– Да вот же. Первое фото: они знакомятся друг с другом. Второе фото: они разговаривают. Третье фото: она засунула его член себе в рот. Так что случилось между вторым и третьим фото? Как одно следует из другого? Если бы речь шла обо мне, то на первом фото было бы: «Привет, привет». На втором фото: «Треп, треп». На третьем фото: она дает мне пощечину и уходит.

Саймон залез на другой сайт, ссылка на который хранилась в папке «Любимое», и предвкушающе захихикал. Картинка проступала на экране постепенно, сверху вниз, словно заигрывая с нами, то подумывая показать сразу все, то задерживаясь и дразня нас маленькими порциями. Проявившаяся на экране женщина была привлекательна. Красивое лицо, чудесной формы груди, округлые бедра и длинные, гладкие ноги. Единственное, что ее портило (возможно, я слишком привередлив), – большой эрегированный член. Конечно, я понимаю: будучи мужчинами, мы безосновательно рассчитываем, что женское тело непременно должно отвечать нашим стереотипам, и все же я настаиваю на отсутствии пениса и мошонки.

Под аккомпанемент страдальческих стонов я сообщил Саймону, что у него крайне нездоровые отношения с компьютером. Что он практикует однонаправленный секс без любви и нежности. Мы пришли к общему мнению, что Саймон должен пригласить компьютер в ресторан или куда-нибудь еще, прежде чем употреблять его.

В конечном счете, мы выработали новое правило общежития: Саймону позволяется мастурбировать перед компьютером только по ночам и в выходные, когда тариф минимален. Он возразил, напирая на то, что на его звонки распространяется скидка. Он, мол, зарегистрировался на сайте «Бритиш Телеком» в разделе «Друзья и семья». И теперь порнушный сервер стал его лучшим другом, на звонки которому дают скидку. Нельзя сказать, чтобы лучший друг часто ему звонил. Как бы то ни было, новый закон приняли и утвердили, и мы могли оставить Саймона в покое.

– Все согласны, – сказал Джим, – но можно я еще раз гляну на тех блондиночек-близняшек, что возятся в грязи…

Саймона мы слегка презирали за то, что он наивно выставлял напоказ свои самые отвратительные черты. Он не таил темную сторону своей личности. Он говорил все, что у него на уме. Это и недостаток, и достоинство; возможно, Саймон – червь, но он честный и нетребовательный червь. Я был уверен, что наш сосед – не серийный убийца со склонностью к каннибализму, иначе он жизнерадостно поведал бы нам во всех подробностях, как следует поджаривать человеческую плоть. Саймон – редкий экземпляр, человек без секретов.

Зато меня всю жизнь снедала столь сильная тяга к скрытности, что я даже замирал на мгновение, прежде чем отозваться на перекличке в начале урока. Джим, Пол и Саймон понятия не имели, что когда меня нет в квартире, я выступаю в роли отца и мужа. Я считал, что так будет лучше. В квартиру я въехал первым и не видел никакой необходимости посвящать новых соседей в свою необычную семейную жизнь. Но лгал я мало. Моим методом обмана было умолчание. Однажды Катерина пошутила, что я не рассказываю о своей работе именно потому, что не хочу ей лгать. Как же я смеялся. Понятное дело, мне пришлось запустить механизм дополнительной защиты своих мужских секретов. И отсмеявшись, я пробормотал:

– Вовсе нет.

Моя скрытность была на руку Катерине. Я рано понял, что если у матери твоих детей выдался скучный день, не очень тактично рассказывать ей, как интересно и классно ты провел время. Она бы предпочла, чтоб и ты поскучал. Поэтому в те дни, когда я приходил домой и заставал там тоску зеленую, то изо всех сил старался не выглядеть веселым и довольным.

В ту пятницу я вернулся и обнаружил, что Милли смотрит фильм по видео, а Катерина, стоя на карачках, драит плиту, время от времени толкая детское креслице, в котором сидит Альфи.

– Как прошел день? – спросила она.

– Да ты знаешь, довольно скучно.

– Обедал?

– Да так, кое-что перехватил.

– Где?

– Где?.. Хм, да так, был на обеде по случаю вручения премии.

– На обеде по случаю вручения премии? Так это же здорово!

– Да ну, скука смертная. Эти рекламщики вечно устраивают обеды по случаю своих дурацких премий. Честно говоря, весьма утомительно.

– Так ты вернулся к себе в студию, чтобы поработать?

– Нет… Да и поработать я не сумел бы – выпил слишком много шампанского. Не знаю, настоящее ли; на вкус какая-то дешевка, да еще пришлось проторчать там всю вторую половину дня.

– Здорово.

– Вообще-то мне деваться было некуда. Понимаешь, надо завязывать контакты, налаживать связи и заниматься прочей поганой ерундой.

Катерина сунула голову в духовку, и я быстро убедился, что она ее именно чистит, а не готовится к самоубийству.

– Тебя-то не выдвигали на премию? – донесся из духовки гулкий голос.

– Более-менее.

– Более-менее?

– Ну да, выдвигали. Лучшая оригинальная фоновая музыка – для банка, помнишь, которую я сочинял прошлой осенью.

– Господи, и ты молчал?

– Тебе и так достается, зачем докучать тебе рассказами о работе, – неубедительно ответил я.

Катерина замолчала, сдирая остатки жирной корки, и я понадеялся, что перекрестный допрос завершен.

– Значит, премию не тебе дали?

– Ну… Это…. Вообще-то мне.

Катерина стукнулась головой о внутреннюю стенку духовки, вылезла и с недоверием посмотрела на меня.

– Ты был на обеде по случаю вручения премии, и именно тебе ее вручили?

– Э-э… ага. Такая большая серебряная статуэтка. Поднялся на сцену за ней, все зааплодировали, Джон Пил представил меня, пожал руку, а потом мы долго разговаривали.

– Джон Пил? Надеюсь, ты не спросил его, помнит ли он твою гибкую пластинку?

– Катерина, Джон Пил получал каждый год тысячи и тысячи записей, я не рассчитываю, что он помнит одну-единственную гибкую пластинку, которой даже не прослушал.

– Значит, он ее не помнит?

– Нет, не помнит. Не помнит. Но вообще-то он очень приятный человек, даже приятнее, чем на радио. Все подходили, поздравляли, смотрели на мою награду и фотографировали.

И тут до меня дошло, что я сорвал с себя покров мученика, и запоздало попытался нацепить его обратно.

– Но знаешь, если не считать этого момента, все остальное было жуть как утомительно. Фальшиво. А награда целую тонну весит. Ужас – тащиться с ней по Парк-лейн, да еще ловить такси.

– Кошмар, – согласилась Катерина, все еще стоя на карачках. На ее лице чернела сажа, в волосах застряли какие-то ошметки.

Альфи, которому надоела неподвижность, принялся подвывать.

– Э-э, я думал принять ванну, – осмелился сказать я. – Но, наверное, я могу немного присмотреть за детьми, если хочешь помыться до меня.

– Не хотелось бы причинять тебе неудобств. Ведь у тебя был такой ужасный день, – многозначительно сказала она.

По мне, так говорить людям то, что ты думаешь, – верный путь нарываться на неприятности. Считается, что полная и безоговорочная честность – единственный способ сохранить счастливые взаимоотношения, но нет утверждения, более далекого от истины. Если двое закончили заниматься любовью, то вряд ли честный и откровенный разговор обрадует их. Женщина говорит: «О, это было волшебно», а вовсе не: «Ты слишком торопился». А он говорит: «О, все было чудесно», а не: «А знаешь, ощущения куда сильнее, если представить, будто трахаешь твою лучшую подругу».

Все супружеские пары в той или иной степени обманывают друг друга, поэтому мое поведение – не столь уж дикое. Кто из отцов не слышал ночью крика младенца и не торопился прикинуться спящим? Да, я был скрытней большинства мужчин, зато верен своей жене. К тому же, Катерина ведь тоже лгала. Когда перед выборами к нам заглянули консерваторы, чтобы склонить меня на свою сторону, Катерина заявила им, что Майкл Адамс – это она. Хриплым голосом она поведала, что недавно сменила пол, а теперь хочет вступить в партию тори. Эта шутка нам аукнулась: один из кандидатов не на шутку заинтересовался ею, и нам пришлось прятаться от него на втором этаже.

И, разумеется, Катерина обманывала всех по поводу своей последней беременности. Первые три месяца она никому ничего не хотела рассказывать, поэтому подговорила меня сделать вид, будто мы ненавидим детей. И пусть я был опытным лгуном, но по части вранья Катерина даст мне сто очков в перед.

Несколько лет назад мы отправились в гости к Джудит, хипповатой сестрице Катерины, и слушали ее рассуждения о том, что миру скоро настанет звездец, поскольку все пользуются калькуляторами на солнечных батареях и расходуют энергию солнца. Джудит – образец современной хиппуши. На обед нам, тем не менее, предложили мясо – торжество было ритуальное, по случаю рождения ее ребенка. И Джудит тогда произнесла незабываемые слова: «К плаценте белое или красное вино?» А Катерина ответила: «Спасибо, мне лучше кускуса. Плаценту я ела на завтрак». Сплошное вранье.

И вот сегодня нам снова предлагали вино, но поскольку Катерина снова была беременной, я полагал, что она откажется, но она меня опередила и взяла бокал. Отказ привлек бы внимание и наверняка вызвал подозрения, но я заметил, что на самом деле Катерина не выпила и глотка. И тут же решил оказать ей посильную помощь – тайком выпил ее вино. Все четыре бокала. Любой будущий отец должен быть готов принести себя в жертву. Хозяин наполнял бокалы, а я их опустошал.

Я лукаво подмигнул Катерине и заговорщицки улыбнулся, давая понять, что она может не беспокоиться за сохранность своего секрета. После чего упал со стула.

Когда настало время уходить и я стал совать руку не в тот рукав, хозяин сказал, что мы слишком много выпили и не можем садиться за руль.

– На самом деле, я вполне могу сесть за руль, – возразила Катерина. – Я почти ничего не пила.

– Нет, я настаиваю. Майкл может забрать машину утром. Я вызову такси.

– Да-да. Я заберу машину утром, – невнятно произнес я. – Тебе нельзя садиться за руль, Катерина, раз ты беременна.

Удивительно, но домой Катерина вернулась в довольно сносном настроении – беременность сказывается на женском темпераменте самым неожиданным образом. Должно быть, различие между мной и Катериной – в том, что она лжет до определенного предела и знает, когда надо остановиться. Если бы речь шла обо мне, я бы продолжал отрицать свою беременность, даже лежа в родильной палате с привязанными к стременам ногами. Если не считать сестры и деверя, которые после моей оговорки смекнули что к чему, Катерина сообщила о своей беременности, когда и собиралась – в конце третьего месяца. Нас поздравили, правда, не с таким восторгом, как поздравляли со вторым ребенком, с которым поздравляли менее радостно, чем с первым.

– Мы хотели, чтобы малыши были друзьями, – сказала Катерина, и я оглянулся, недоумевая, кого еще она подразумевает под этим королевским «мы».

– А-а-а, – ответили наши друзья и родственники и похлопали ее по животу, словно он вдруг стал достоянием общественности.

С этого момента маленькому эмбриону придется привыкать, что люди то и дело стучат ему в стену. Я чувствовал потребность защитить маленького человечка, что был там, внутри. После двенадцати недель зародыш начинает напоминать человека. Формируются все основные органы. Появляется сердцебиение, легкие уже дышат, желудок переваривает пищу, селезенка… что там делает селезенка… разрывается при авариях. Еще у эмбриона формируется позвоночник. Я рад, что хоть у одного из нас будет хребет.

Катерина все еще куксилась, так что не стоило ей рассказывать о наших временных финансовых затруднениях. В то время как она направо и налево делилась хорошей новостью, я за пазухой приберегал плохую. А чтобы избавить беременную жену от неприятных писем, решил, что пришло время действовать и отправил в банк письмо. В конверте был не чек, но записка с просьбой отправлять корреспонденцию в Южный Лондон. Одну трудность я преодолел.

Единственным человеком, которому я ничего не сказал об очередном ребенке, был мой отец. Он вышел на пенсию и теперь живет в Борнмуте, так что я не могу часто навещать его. Телефонную трубку в его жилище снимает автоответчик и бормочет предельно неинформативную чепуху. Слушая ее, я почти вижу отца, старательно читающего по бумажке: «Человек, которому вы звоните, не может в данный момент подойти к телефону, хотя, возможно, он дома». И отец улыбается, представляя, как взломщики злятся: Хрен. Хрен. Хрен. Если бы старый хрен сказал, что его нет дома, тогда я залез бы туда и поработал как следует". Отец так и не побывал в нашем домике в Кентиш-тауне, и я изводился муками совести. Он боялся приезжать в Лондон, опасаясь, что опять начнутся беспорядки из-за подушного налога[23]. После того, как отец завел электронную почту, мы стали общаться более регулярно: он то и дело звонил мне и спрашивал, почему его электронный почтовый ящик не желает настраиваться.

– А что с сетью, Майкл? Ты уже освоил сеть?

– Нельзя «освоить сеть», папа. Это не новомодный танец, вроде твиста.

– Ну и я, похоже, тоже не могу освоить сеть. Наверное, что-то заткнулось у меня в компьютере.