Шон О'ФАОЛЕЙН
      ИСПОВЕДАЛЬНЯ
      Перевод Н. Буровой
      В алтарной части нефа еще царил легкий полумрак зимних сумерек, но тени за колоннами уже предвещали скорое наступление ночи. Если бы не плач ветра, доносившийся со стороны реки, да не тончайший звон латуни, изнемогавшей от непомерного жара догорающей свечи, в часовне стояла бы мертвая тишина. Испуганные завываниями ветра, трое мальчишек, крепко держась за руки, жались друг к другу на дальней скамье, глядя широко раскрытыми глазами на пламя свечей, казавшееся им странно неподвижным в этакую бурю.
      Старший из ребят, сущий разбойник с копной рыжих волос, начал было что-то шептать, но его спутники, вглядываясь в едва различимое в полутьме лицо статуи, зашикали на него - будто волна, шурша, откатилась в море. Прошла минута, и мальчишка, сидевший посередине, вдруг согнулся, вцепившись в руки товарищей, и чуть слышно прошептал:
      - Шевелится.
      Они сидели, замерев, минуты две. Потом все трое глубоко и разочарованно вздохнули.
      Был понедельник, а по понедельникам - у них дома это было доподлинно известно - отец Хэнефин беседует с Пресвятой Девой в нише. По одним слухам, она приходит поздно ночью, по другим - рано утром, еще до открытия часовни; некоторые же настаивали, что она является на закате, но никто до сих пор еще не отваживался понаблюдать, как это происходит. Конечно, отца Хэнефина сейчас в часовне не было, и тем не менее, пробираясь туда, маленькие лазутчики надеялись увидеть чудо. Старший выразил общее разочарование вслух.
      - Враки все это, - проворчал он.
      Двое других чувствовали, что он прав, однако сочли нужным изобразить возмущение.
      - Нельзя так говорить, - прошептал тот, что сидел посередине.
      - Да пошел ты, Тихоня, - отмахнулся от него Проныра Фоксер.
      - Придется тебе исповедаться, Проныра, - снова зашептал Тихоня Филпот.
      - Это ведь смертный грех, Проныра, - сказал, наклонившись к нему, третий мальчишка.
      - Брось меня дурачить, Хитрый, а то по шее получишь, - распалился Фоксер.
      Филпот цыкнул на ребят, и они притихли. Но чары уже развеялись, и мальчишки откинулись на спинку скамьи.
      Рядом была исповедальня. Потрепанные лиловые шторки были раздвинуты, и за ними виднелась висевшая на крючке потертая лиловая епитрахиль отца Хэнефина; с любопытством заглядывая внутрь, Проныра Фоксер почувствовал в сердце своем, что враг рода человеческого начинает его искушать.
      - Пошли, Хитрый, - сказал он, решившись. - Пошли, я выслушаю твою исповедь.
      - Вот это да! Пошли! - вскочил Хитрый Куни.
      - Это грех, - попытался удержать их Тихоня Филпот, хотя и сам был не прочь посидеть на скамеечке священника.
      - Старый ворчун, - засмеялся Фоксер, и Филпот, забыв угрызения совести, кинулся вслед за друзьями к исповедальне.
      Фоксер был проворнее и, первым заняв скамейку, резким движением, подражая отцу Хэнефину, задернул шторки. В темной исповедальне было так тепло и уютно, что, надев на шею епитрахиль, Фоксер забыл про жаждущих покаяться грешников, ждущих своей очереди у зарешеченных окошек по обе стороны исповедальни. Заложив в нос воображаемую понюшку табаку, он отряхнул с груди воображаемые крошки, когда шторки вдруг приоткрылись, и в них появилось сердитое лицо Хитрого.
      - Ты собираешься слушать мою исповедь, Проныра, или нет? - завопил он. Ему и самому не терпелось поиграть в священника.
      - Поди прочь, сын мой, - сказал Проныра Фоксер строго и задернул шторки. Затем, будто наказывая Куни за недостаток смирения, он наклонился в противоположную сторону, медленно и торжественно поднял ставенку и поглядел в испуганные глаза Филпота.
      - Когда ты исповедовался в последний раз, сын мой? - спросил он важно.
      - Двадцать лет назад, - в благоговейном страхе прошептал Тихоня Филпот.
      - Каким грехам ты предавался, сын мой? - печально и нараспев произнес Проныра.
      - Я крал конфеты, святой отец... И забывал молиться. И еще я... я ругался.
      - Ругался?! - загремел Фоксер. - А ну повтори, что смел произнести язык твой!
      - Я... я говорил, что наш учитель... старый дурак, - пролепетал Тихоня.
      - Ты был прав, сын мой... Что еще?
      - Все, святой отец.
      - Прочтешь двести сорок девять молитв по четкам, четыреста семьдесят раз "Отче наш" и триста тридцать два раза "Богородицу". Ну, будь послушным мальчиком и молись за меня. Иди. Господь с тобою, дитя мое.
      С этими словами Фоксер закрыл ставенку перед носом изумленного Тихони.
      Поворачиваясь к другому окошку, Проныра задел рукою какую-то коробочку. Это была табакерка отца Хэнефина, единственное его утешение в душной исповедальне, где он часами сидел, выслушивая повести о печалях и прегрешениях своих прихожан. Неловкими пальцами Фоксер открыл наконец крышечку. Пока он стряхивал приставшие к ней крошки обратно в коробочку, душистый крепкий запах наполнил полумрак исповедальни. Он поднял ставенку зарешеченного окошка, за которым сидел Куни, заложил в нос понюшку и прижался ухом к холодной чугунной решетке.
      Снаружи послышались шаги. Выглянув, Фоксер увидел отца Хэнефина. Священник медленно прошел по выложенному мрамором проходу между дальними скамьями, повернулся и пошел обратно, не опуская требника, повернутого к свету горевших перед алтарем Пресвятой Девы свечей.
      - Отец Хэнефин, - прошептал Фоксер Хитрому. Потом повернулся к окошку, за которым сидел Филпот, и шепнул: - Тихо, не то пропали.
      Мерные шаги не утихали. Высоко над головами мальчишек бился в окна над хорами ветер, скользил, стеная, по черепичной крыше, постукивал расшатавшимися плитками; иногда в голос ветра вплетались вздохи священника и открытые глубокие гласные его молитв Gaudeamus Domine; Domine, Domine meo*.
      * Возрадуемся, Господи; Господи, Боже мой (лат.).
      - Он говорит с Пречистой Девой, - прошелестел Хитрый на ухо Проныре Фоксеру.
      - Он говорит с Пречистой Девой, - едва слышно повторил Фоксер Филпоту.
      - Аминь, - выдохнул священник и опустился на колени перед алтарем, где недвижно сияли свечи, отражаясь в начищенной до блеска латуни.
      Выглядывая из своего укрытия, один из мальчишек опрокинул табакерку, и ее содержимое высыпалось на колени Фоксеру. В носу его защекотало. Целую минуту он корчился в муках, зажимая рот, потом не выдержал и оглушительно чихнул. Священник изумленно оглянулся. Фоксер задержал дыхание, но это не помогло, и он опять чихнул. Когда он чихнул в третий раз, священник уже не сомневался, откуда исходит звук.
      - Выходите! - сказал он громко. - Выходите оттуда!
      Когда, еле передвигая ноги, преступники вышли из трех отсеков исповедальни, он снова скомандовал:
      - Подите сюда!
      Натыкаясь на скамейки, прячась друг за друга, толкаясь и бросая друг другу укоризненные взгляды, мальчишки подошли к священнику.
      - Что вы там делали? - спросил он Фоксера.
      - Я их исповедовал, святой отец, - трясущимися губами произнес Фоксер и загородился рукой, словно ожидая удара.
      С минуту священник пристально смотрел на него, а потом спросил:
      - Ну, и какую же епитимью ты наложил?
      - Триста тридцать "Дева, радуйся", святой отец, и, кажется, четыреста "Отче наш", святой отец, и двести сорок девять молитв по четкам.
      - Что ж, - сказал священник строгим голосом, - ступайте домой. Во искупление греха пусть каждый из вас к девяти часам утра прочтет в три раза больше молитв, чем ты назначил.
      Спотыкаясь и наступая друг другу на пятки, мальчишки прошли вдоль погруженных во мрак скамей, толкнули обитую зеленым сукном дверь и выскочили в ревущую ветром круговерть зимнего вечера. На улице уже горели фонари. Под одним из них они остановились и удрученно поглядели друг на друга.
      - Девятьсот девяносто молитв Богородице, - плаксивым голосом сказал Филпот, а Хитрый погрозил Фоксеру кулаком.
      - Ур-р-ра!!! - завопил Фоксер. - Все это враки!
      И он вдруг сорвался с места и рысью припустился домой. За ним, хохоча и приплясывая, помчались его дружки.