Я проходил по широкому, выложенному каменными плитами тротуару мимо университетской клиники к башенке с часами, и передо мной открывался перекресток. За качающимися верхушками молодых деревьев, которыми была обсажена улица, высились устремленные в небо стальные конструкции строящегося здания. Откуда-то с той стороны доносился лай собак. В зависимости от направления ветра лай то нарастал и словно рвался в небо, то доносился, как далекое эхо.
      По дороге в университет и обратно я понуро шагал по каменным плитам и, выходя на перекресток, каждый раз настораживался – не слышен ли лай. Бывало, что собаки не подавали голоса. Впрочем, мне, по правде говоря, не было никакого дела до этой своры лающих псов.
      Как-то в марте я увидел в университете объявление о найме на работу. И вот лай собак вторгся в мою жизнь.
      В справочном бюро клиники о работе ничего не знали. Расспросив сторожа, я отправился на задний двор клиники, где еще сохранились деревянные бараки. Перед одним из них стояли студент и студентка и слушали человека средних лет с нездоровым цветом лица. Я подошел к ним. Человек глянул на меня из-под густых бровей, слегка кивнул и повторил специально для меня:
      – Прикончить надо полторы сотни. Живодер все подготовит. Начнем завтра и дня за три управимся.
      В газетах появилось письмо какой-то англичанки об этих собаках: дескать, использовать их для экспериментов жестоко. Кроме того, средств на содержание собак клинике не отпустили, поэтому решено было разом разделаться с ними. Этот человек был подрядчиком. Нам предстояло узнать собачьи повадки, увидеть, как свежуют тушки, и кое-чему научиться.
      Сказав нам, когда и в какой одежде приходить, он ушел в клинику, а мы двинулись к выходу.
      – Платят хорошо! – сказала студентка.
      – Ты хочешь взяться? – удивился студент.
      – Конечно! Я ведь изучаю биологию, трупы животных мне не в диковину.
      – Я тоже возьмусь, – сказал студент.
      На перекрестке я остановился и прислушался – лая не было слышно. Ветер свистел в оголенных ветвях. Я догнал своих компаньонов. Студент вопросительно взглянул на меня.
      – Согласен! – сказал я.
      Утром я пришел в желтых рабочих брюках. Живодер, жилистый, коренастый мужчина лет тридцати, был уже на месте. Я заводил собак в загородку, сооруженную перед бараком, живодер убивал их и обдирал, студент оттаскивал трупы и сдавал подрядчику, студентка обрабатывала шкурки. Дело спорилось, и за утро мы разделались с пятнадцатью псами. Я втянулся в работу.
      Собаки содержались на площадке, окруженной невысокой бетонной оградой. Они были привязаны по одной к кольям, забитым в землю на расстоянии метра друг от друга. Жили они здесь около года и за это время, казалось, утратили свирепость, даже не лаяли, когда я входил за ограду. По словам служащих клиники, здешние собаки могут без видимой причины поднять лай часа на два, но можно войти к ним, и ни одна не тявкнет. При моем появлении собаки уставились на меня. Странное ощущение – быть под взглядами полутора сотен псов. «В трехстах поблескивающих зрачках триста моих крошечных отражений», – мелькнула у меня мысль, от которой по телу пробежали мурашки.
      Собаки были разномастные. На привязи сидели и солидные псы и крохотные комнатные собачонки, но было в них что-то общее. Я задумался: что именно? Может быть, их беспородность и отощалость? Или то, что они утратили всякую злобность от долгого сидения на привязи? Скорее всего последнее. И с нами, пожалуй, такое бывает. С нами, японскими студентами, которые не способны ненавидеть, пали духом, утратили индивидуальность – все стали на одно лицо.
      Взять меня. Я совсем не интересовался политикой. То ли был я слишком молод, то ли слишком стар, чтобы увлечься чем-либо, в том числе и политикой. В мои двадцать лет – чудесный возраст! – я чувствовал себя страшно утомленным. К собакам я сразу же потерял интерес.
      Однако, когда я заметил необычную собаку, на вид помесь шпица с овчаркой, во мне шевельнулся червячок удивления. У нее была голова овчарки и мохнатая белая шерсть шпица, она нежилась под теплым ветерком.
      – Посмотри-ка! – сказал я студенту. – Шпиц с овчаркой снюхался, и вот что получилось!
      Студент стиснул зубы и отвернулся.
      Я накинул поводок на эту забавную собаку, выволок из ограды и завел на площадку, где с палкой в руке ждал живодер. Быстро спрятав палку за спину, он с безразличным видом шагнул к собаке. Держа поводок, я посторонился, и живодер пустил палку в ход. Собака, взвизгнув, рухнула наземь. Это было так подло, что у меня перехватило дыхание. У меня на глазах живодер вытащил из-за пояса широкий кухонный нож, вонзил его в горло собаки, выпустил кровь в ведро, а потом мастерски содрал шкуру. Я ощутил запах свежей, теплой крови, и в душе у меня все перевернулось. Как это подло!
      Но мне тут же пришло в голову, что не стоит осуждать живодера за подлое бездушие, с каким он убивал собак, за гнусность его сноровки, доведенной до автоматизма. Ведь обычный здравый смысл также зиждется на подлости. Я уже привык сдерживать гнев, да и чувство усталости никогда меня не оставляло. Я был просто не в силах рассердиться на живодера. Возмущение вспыхнуло и мигом угасло. К политике я был развнодушен, и в отличие от моих друзей меня не тянуло участвовать в студенческом движении, так что в конце концов я оказался лишенным способности долго пребывать в гневе. Порой все это раздражало меня, но я всегда был слишком утомлен, чтобы по-настоящему разозлиться.
      Нежные и опрятные собачьи тушки, ободранные до белизны, я беру за задние лапы и вытаскиваю из загородки. От мяса исходит теплый запах, собачьи мускулы в моих руках напрягаются, как мускулы прыгуна, готового броситься с вышки в воду. За загородкой меня поджидает студент. Он уносит трупы, стараясь лишний раз не коснуться их. С поводком, снятым с мертвой собаки, я отправляюсь за следующей.
      Проходя мимо сидевшего на земле живодера, – через каждые пять собак он выходил из загородки покурить, – я остановился поговорить с ним, но от него так несло псиной, сильней, чем от собачьих тушек, что я невольно отвернулся и отошел. Студентка возилась в загородке с залитыми кровью шкурками.
      – Тут мне один советовал работать с ядом, – сказал живодер.
      – С ядом?
      – Ага. Но я не пользуюсь им. Не желаю попивать чаек, сидя в тени, пока яд действует на собаку. Уж если я убиваю пса, то должен стоять прямо перед ним. С давних пор я орудую вот этой палкой. Травить собак ядом – это грязное дело не по мне.
      – Вот оно что, – сказал я.
      – К тому же околевший пес ужасно смердит. Ты думаешь, я не мог бы отбивать дурной запах и свежевать тушки при помощи пара?
      Я засмеялся.
      – Так вот, я мог бы, но я не из тех живодеров, которые работают с ядом. Я же люблю собак!
      Подошла студентка со шкурками для промывки. Нечистая, жирная кожа ее лица была прямо-таки зеленая, ее пошатывало. Окровавленные, покрытые слоем жира шкуры оттягивали ей руки и топорщились, как промокшее пальто. Я помог ей дотащить ношу до крана.
      – Вот что значит традиционный образ мыслей, – говорила она на ходу. – Он гордится, что убивает палкой. В этом смысл его существования!
      – И его культура, – добавил я.
      – Культура живодера. – Голос ее был бесстрастен. – То же и оно же получается.
      – Это ты о чем?
      – О понимании культуры в повседневной жизни, – ответила она. – Ремесло бондаря и есть его культура. Это подлинная культура, тесным образом связанная с жизнью, – так, кажется, пишут публицисты? Это верно, но стоит обратиться к фактам, как все оборачивается мерзостью! Культура живодера, культура проститутки, культура директора фирмы… Культуры гнусные, липкие, живучие, все друг друга стоят!
      – Здорово ты во всем разочаровалась, – сказал я.
      – Вовсе не разочаровалась! – возразила студентка, сердито взглянув на меня. – Вот пришлось заняться промывкой собачьих шкур. Я больна и лечусь от бери-бери новейшими лекарствами.
      – И связываешься с этой мерзкой культурой?
      – Связываешься или нет – все равно мы по самую шею в ней сидим. Все в грязи традиционной культуры, и не так-то легко ее смыть.
      Мы сбросили шкурки на бетонированную площадку у крана. От рук исходил тяжелый запах.
      – Смотри!
      Студентка наклонилась и нажала кончиком пальца отекшую ногу. Образовалась темная вмятина. Она медленно сглаживалась, но не исчезла бесследно.
      – Ужасно! И так всегда!
      – Чего уж хорошего, – сказал я, избегая ее взгляда.
      Она отмывала шкурки, а я сел на бетонную плиту и стал смотреть на медсестер, игравших на лужайке в теннис. Они то и дело мазали, и это очень веселило их.
      – Заработаю и поеду поглядеть на вулканы, – сказала студентка. – У меня кое-что накоплено.
      – На вулканы? – лениво переспросил я.
      – Вулканы – это так необычно! – сказала она и тихо засмеялась. В ее взгляде сквозило крайнее утомление.
      – Ты, верно, не часто смеешься? – спросил я.
      – Смеяться не в моем характере. Даже в детстве я не знала смеха, и временами мне кажется, будто я забыла, как и смеяться. А подумаю о вулканах – и плачу и смеюсь. Посреди огромной горы – отверстие, из него клубами валит дым. Замечательно!
      Она затряслась от смеха.
      – Получишь деньги – и в путь?
      – Немедля! Представляю себе, как взберусь на гору, умирая от любопытства.
      Я растянулся на плитах и смотрел вверх. Облака сверкали в лучах солнца, как рыбья чешуя.
      От солнца я прикрывался ладонями, пропахшими сырым мясом. Казалось, что от всего тела разит псиной. Мои руки после двадцатой жертвы были совсем не те, что когда-то прикасались к собаке, чтобы потрепать ее за уши.
      – Купить разве щенка, – сказал я.
      – А?
      – Заведу самого что ни на есть захудалого и беспородного. Пусть олицетворяет всю злобу, которую таят полторы сотни собак. И пусть будет до того противным, чтобы смотреть было тошно.
      Я рассмеялся, но студентка прикусила губу и сказала:
      – Какие же мы дряни!
      Вернувшись к баракам, мы увидели, что живодер разговаривает с чиновником из клиники, а студент стоит поодаль и внимательно слушает.
      – Дело в том, что у клиники нет денег, – говорил чиновник. – Собаки уже сняты с баланса, и средства на их прокорм и содержание переданы на другие цели.
      – Но нам не закончить сегодня, – сказал живодер.
      – Вчера был последний день кормежки.
      – Голодом заморить хотите? – сердито спросил живодер.
      – Мы скармливали им пищевые отходы. Будь у нас деньги, разве держали бы их голодными? Но…
      – Я сам накормлю собак, – прервал живодер. – Хотя бы и отбросами.
      – Вот и отлично! Видите, где их сваливают?
      – Вижу, вижу. Стало быть, собаки будут сыты.
      – Я помогу вам, – сказала студентка.
      – Перестаньте! – не своим голосом закричал студент. Живодер и чиновник, удивленные, уставились на побагровевшего студента.
      – Перестаньте! Довольно бесстыдства!
      – Чего ты? – растерянно спросил живодер.
      – Мы завтра и послезавтра перебьем их! Так ведь это мерзко – кормить их, да еще ласкать при этом. Представить не могу, как собаки, которые вот-вот погибнут под ударами, будут поедать отбросы, виляя хвостами.
      – Сегодня забьем от силы пятьдесят, – сдерживая гнев, сказал живодер. – Неужели уморить голодом остальных? На такое зверство я не способен.
      – Зверство? Вы говорите – зверство? – поразился студент.
      – Конечно! Терпеть не могу жестокости. Собаки – моя слабость.
      Живодер пошел с чиновником по темному проходу между бараками. Студент, обессиленный, прислонился к загородке. Брюки его были измазаны собачьей кровью.
      – Жестокость, видите ли! А сам чем занимается? Действует гнуснейшим образом! – не успокаивался студент.
      Студентка с безразличным видом смотрела в землю. Пятна крови отливали на земле темной зеленью.
      – Разве тебе это не кажется гнусным? – не глядя на меня, угрюмо спросил студент, усевшись на корточки.
      – Пожалуй, кажется, – буркнул я.
      Мне не давала покоя мысль, что собаки сидят взаперти за оградой и мы можем туда заглянуть, а они не видят, что творится снаружи, и не знают, что их ждет.
      – Ну, а если они и увидят, все равно ничего не изменится, – проговорила студентка.
      Пусть так, однако я не мог примириться с этим «ничего не изменится». Попасть в безвыходное положение и пожирать корм, виляя хвостом!
      Мы с ней отошли от студента. Помахивая поводком, я отправился за очередным псом. «Выведу-ка того большущего и вислоухого», – подумал я.
      К концу дня мы забили пятьдесят собак и отправились мыться. Живодер бережно складывал и увязывал отмытые шкурки. Подошел подрядчик. Вымывшись, мы наблюдали за живодером.
      – Куда девают собачьи трупы? – спросил студент.
      – Их жгут вон там, видишь? – ответил подрядчик.
      Мы посмотрели на большую трубу крематория. Из трубы вился легкий красноватый дымок.
      – Там ведь сжигают трупы людей? – удивился студент.
      Живодер обернулся и строго посмотрел на студента.
      – А чем отличается собачий труп от человечьего?
      Студент молча опустил голову. Я видел, что он весь трясется. Крепко же его проняло!
      – Вообще-то разница есть, – сказала студентка, продолжая смотреть на трубу.
      Все промолчали. Когда молчание стало гнетущим, я спросил:
      – В чем же?
      – Дым не такой! Он краснее и прозрачнее, чем при кремации людей.
      – Наверно, жгут труп какого-нибудь красномордого детины, – сказал я.
      – Нет, наверняка это собаки! Хотя такой красный отсвет, возможно, дает вечерняя заря…
      Мы снова замолчали, продолжая разглядывать дым. Живодер взвалил на плечо связку шкурок. На фоне закатного неба четко вырисовывался его силуэт.
      – Завтра неплохо поработаем, – довольным тоном сказал живодер. – Хороший денек будет!
      На следующий день была прекрасная погода. Подрядчик не появлялся, однако работа шла своим чередом, и к полудню мы сделали треть того, что полагалось на день. Мы порядком устали, но бодрились. Только студент нервничал и был явно не в своей тарелке. Его раздражала грязь на брюках. Он ворчал, что собачий дух чувствуется, хотя он чуть не всю ночь мылся в ванне.
      – Собачью кровь из-под ногтей никак не вычистить. И сколько ни намыливаешься, запах сохраняется.
      Я мельком глянул на его руки: ногти на тонких пальцах были длинные и грязные.
      – Зря ты пошел на такую работу, – сказала студентка.
      – Вовсе не зря, – все больше распаляясь, ответил студент. – Не пойди я, взялся бы другой, и он не избавился бы от засохшей под ногтями крови, и он пропах бы с головы до ног свежей кровью. Мне прямо душу воротит.
      – Да ты гуманист, – холодно заметила студентка.
      Студент молчал, уставившись в землю…
      Живодер попробовал заговорить с ним, но он отвечал невпопад, и у живодера тоже испортилось настроение.
      Когда я привел на поводке собаку, что-то вроде сеттера, у живодера был перекур. Невдалеке стоял студент, демонстративно повернувшись к нам спиной. Я подошел с таким видом, будто прогуливаюсь с собачкой.
      – Привяжи ее пока вот тут, – сказал живодер.
      Я набросил поводок на столбик у входа.
      – До чего же они все здесь смирные, – скучающе сказал живодер. – Нашлась бы хоть одна злющая да ростом с теленка!
      – С такой не скоро справишься, – сказал я, с трудом подавляя зевоту, так что на глазах выступили слезы. – Вдруг она кидаться начнет?
      – На этот случай у меня есть способ утихомирить ее, – сказал живодер, тоже подавляя зевоту. – Делаю так, и…
      Он показал, как затягивается на волосатой руке кожаный ремень.
      – Хватит! – закричал студент. – Не хочу слышат этот гнусный разговор!
      – Я показываю, как усмирить большую собаку, понял? – сказал живодер.
      У студента дрожали губы.
      – Я считаю подлым все, что ты делаешь. И отврати тельным. Уж с собаками-то надо поступать благородно.
      – Болтаешь вздор, а самому даже щенка не прикончить, – выкрикнул побледневший живодер.
      Студент с ненавистью смотрел на живодера. Вдруг он поднял с земли палку, кинулся к собаке, привязанной у входа, и замахнулся. Собака залаяла и бросилась на него, он было попятился, потом снова подскочил к рвавшейся на привязи собаке и ударил ее по уху. Собака подпрыгнула, стукнулась о загородку и взвыла. Она была еще жива. Изо рта у нее капала кровь. Едва передвигая ноги, она сделала несколько шагов. Студент не двигался, тяжело дыша и не отводя взгляда от собаки.
      – Добивай! – заорал живодер. – Не мучай животное!
      Студент стоял как вкопанный.
      Весь дрожа, он открытым ртом хватал воздух. Собака, удерживаемая туго натянувшимся поводком, корчилась в конвульсиях, царапая лапами землю. Я выхватил у студента палку и ударил окровавленное, покорно взглянувшее на меня животное прямо в нос. Собака пронзительно тявкнула и растянулась на земле.
      – Ты же зверствуешь! – воскликнул студент.
      – Что?!
      – Негодяй! У собаки уж не было сил сопротивляться.
      Ярость сдавила мне горло, но я повернулся спиною к студенту и снял с собаки поводок…
      – Хватка у тебя есть, – сказал подошедший ко мне живодер. – Без этого нечего и браться за наше ремесло.
      Однако хватки мне явно недоставало. Покрытый паршой пес в конце дня укусил меня за ногу.
      Когда я подвел его к загородке, студентка выносила залитые кровью шкурки. Увидев их, пес встревожился и заметался. Натягивая поводок, я пытался заставить его успокоиться, но он сделал отчаянный прыжок и вцепился мне в ляжку. Живодер выскочил из-за загородки и оттащил его. Боли от укуса я не почувствовал.
      – Ну и завопил же ты! – сказала студентка. – Добрался-таки до тебя этот пес.
      Носок намок от крови.
      Живодер прикончил собаку, разжал пасть и осмотрел.
      – Опасный укус! Зубы старые, едва держатся. Взгляни, какая скверная пасть!
      Я страдал малокровием, и мне стало дурно. Я зашатался, но студентка поддержала меня. Больше всего мне не хотелось, чтобы студент что-нибудь заметил.
      Я лежал на кожаном диване. Медсестра бинтовала мою ногу.
      – Больно? – спросила она.
      – Нет, не больно.
      – Я так и думала.
      Она встала и посмотрела на меня.
      – Попробуйте походить!
      Я подтянул брюки и сделал несколько шагов.
      – Наверное, из-за перевязки нога немного онемела.
      – Ничего страшного. За лечение заплатите потом, когда вам сделают прививку. Вам выпишут общий счет.
      – Что? Еще и прививка?
      – А как же! Вам, я думаю, не хочется заболеть бешенством?
      Я сел на диван и уставился в пол. Пальцы с заусеницами у ногтей прыгали на коленях.
      – Бешенством, говорите?
      – Конечно!
      – На прививку придется несколько раз приходить?
      – Жить или умереть – что-нибудь одно, не так ли? – сухо сказала сестра.
      – О-о-о! – простонал я. – Ну и влип же я!
      – Что вы имеете в виду?
      – Собачью пасть! – огрызнулся я.
      – Э-э-эй! Где ты?
      Кто-то звал меня. Я вышел из помещения через заднюю дверь. Перед бараком собрались все наши. Полицейский, стоявший в центре, обернулся и взглянул на меня. Я медленно подошел. Он записал мое имя и адрес.
      – В чем дело? – спросил я.
      Полицейский поскреб подбородок и ничего не ответил.
      – Да расскажите же!
      – Исчез подрядчик. Он умудрился собачьи тушки сбыть в мясную лавку. Мясник заявил в полицию, но подрядчика и след простыл, – объяснила студентка.
      Я молча смотрел на нее.
      – Пропали наши денежки!
      – Угу!
      – Вот некстати он сбежал, – сказала студентка.
      Я перевел взгляд на живодера и студента. Оба были бледны и расстроены.
      – А где мне взять деньги на лечение?
      – Небось собака не укусила ни подрядчика, ни растяпу мясника, – ввернула студентка.
      – Возможно, вас вызовут для дачи показаний, – повысил голос полицейский.
      – Пусть вызывают, мы же не торговали псиной, – возразил студент.
      – Забивать собак – это непорядок!
      – Нам-то что, наше дело маленькое.
      Полицейский не удостоил студента ответом и удалился. Наступило молчание.
      Нога моя распухла и ныла все сильнее.
      – Сколько собак мы убили? – спросила студентка.
      – Семьдесят.
      – Стало быть, осталось восемьдесят?
      – Что нам делать? – сказал студент.
      – Идти по домам! – в сердцах бросил живодер и отправился на площадку за своими вещами.
      Мы пошли к воротам.
      На ходу студентка касалась меня плечом.
      – Послушай, болит, наверно?
      – Болит! Еще и прививку, говорят, надо делать.
      – Плохо твое дело.
      – Да уж хуже некуда, – согласился я.
      На небе загорелась вечерняя заря. Залаяла собака.
      – Мы собирались разделаться с собаками, а разделались-то с нами, – упавшим голосом сказал я.
      Студентка хмуро засмеялась. Я тоже через силу улыбнулся.
      – Собак убивают и сдирают с них шкуру, а мы хоть и убиты, а знай себе шагаем.
      – Однако получается, что шкуру-то и с нас содрали, – сказала студентка.
      Теперь залаяли все собаки. Их лай, то нарастая, то затихая, взлетал к небу. Лаять им было еще два часа.