Глава 7

Модести внезапно проснулась и поняла, что в комнате кто-то есть. Ее номер «люкс» находился в передней части отеля, расположенного примерно в миле от казино, которое она покинула два часа назад.

Модести пошевелилась, и ее рука скользнула под подушку, где лежало конго. Затем она снова заворочалась, и другой рукой как бы невзначай коснулась края столика и нащупала у лампы тюбик губной помады.

Этот тюбик был изготовлен Вилли Гарвином и являл собой газовый баллончик, с помощью которого можно было нейтрализовать человека на расстоянии шести футов. Она сжала тюбик в руке, а большим пальцем нажала кнопку настольной лампы.

Не успел вспыхнуть свет, как Модести уже сидела в кровати.

В комнате был гость. Он расположился в качалке у окна с задернутыми шторами. На нем был легкий светлый пиджак и темные брюки, белая рубашка и гладкий бордовый галстук. Волосы темные, густые и довольно длинные, хоть и тщательно подстриженные. На загорелом, слегка продолговатом лице выделялись чуть насмешливые зелено-голубые глаза. Это неординарное лицо обладало той самой притягательностью, которая возникает благодаря сочетанию испанской и ирландской крови.

Оперевшись на руку, сжимавшую конго, Модести почувствовала знакомое покалывание в пальцах. Она быстро взяла под контроль эмоции и сказала:

— Привет, Майк.

— Привет, — отозвался он приятным голосом, в котором еле угадывался характерный ирландский акцент. — Ты, как я погляжу, по-прежнему спишь в чем мать родила — даже когда одна.

Он созерцал ее обнаженное тело со смесью легкого удивления и одобрения, словно обозревая что-то давно ему известное; отмечал, что если Модести и изменилась с тех пор, то в лучшую сторону. Модести и не попыталась прикрыться, лишь проговорила:

— Да. Кинь мне халат.

Он встал, взял белый нейлоновый халат, лежавший у изножья кровати, передал ей и вернулся обратно на свое место.

— Первую часть жизни ты спала, не раздеваясь, зато теперь решила спать нагишом, так?

Она кивнула. Конго снова отправилось под подушку, а помада оказалась на столике. Модести набросила на себя халат, посмотрела на Майка Дельгадо и почувствовала, как у нее сильнее забилось сердце. Это ее рассердило, и она коротко спросила:

— Как ты сюда попал?

— Через балкон. — Он лениво показал рукой на шторы. — Я, конечно, мог бы позвонить или постучать в дверь, но привычка, как известно, вторая натура. — В зелено-голубых глазах Дельгадо заплясали иронические искорки.

— Правда? Я лично так не считаю.

— Ты завязала. Но между прочим, по-прежнему спишь голой. Модести вяло пожала плечами, взяла сигарету из золотого портсигара на столике, закурила.

— А ты по-прежнему не куришь? — спросила она.

— Ты же знаешь, я веду добродетельный образ жизни. — Говоря, он имел обыкновение шевелить своей длинной нижней челюстью, что придавало ему сходство с проповедником. Модести всегда получала от этого большое удовольствие. Она и теперь рассмеялась, но ее не отпускало напряжение. Впрочем, несмотря на это, мозги Модести работали четко, она просчитывала ходы, сопоставляла факты.

Майк Дельгадо вращался в тех самых кругах, где она как раз хотела бы сейчас оказаться, чтобы напомнить о своем существовании. У него были обширные связи. Возможно, он мог бы подтвердить справедливость догадки Тарранта, по крайней мере в какой-то степени. Но Майк думал лишь о собственной выгоде. Если задать ему вопрос напрямую, то по ответу трудно будет понять, говорит он правду или лжет. Даже если он ничего не знает, он может солгать из стратегических соображений, в поисках какого-то выигрышного для себя варианта.

Модести, впрочем, не обижалась на него. Она сама слишком долго играла в подобные игры.

Но даже если прямой вопрос сейчас не проходил, Майк Дельгадо был слишком ценным кадром, чтобы вот так от него отмахнуться. Интересно, не означало ли его внезапное появление, что Таррант все же ошибался. Ведь если кто-то вербовал тайную армию, имя Дельгадо непременно должно было бы фигурировать в списках вероятных кандидатов… Но нет… Он любил действовать сам по себе. Служить вместе с другими, как выразился Вилли, головорезами, не особо привлекало его. Как и Модести, Майк вращался по своей индивидуальной орбите.

Впрочем, он располагал агентами в самых разных кругах, и раз уж судьба привела его в номер Модести, имело смысл поддержать контакт. Модести внутренне усмехнулась, прекрасно понимая, что это будет за контакт.

Тут-то и заключалась, однако, опасность. Если Таррант был прав, и заваривалась каша, то совсем не время позволять разгораться тому внутреннему пожару, первые признаки которого Модести успела почувствовать у себя в груди. Сейчас было не до романа, а она понимала, что без романа она ни за что не позволит Майку уложить ее в постель.

Прошло уже лет пять с тех пор, как она в последний раз испытала вкус его поцелуев и тяжесть его худого, но мускулистого тела, но теперь ей показалось, что все это случилось лишь вчера. За эти годы Модести успела узнать и других мужчин — их было не то чтобы очень много, но и не так уж мало. Она щедро дарила — и получала в ответ — и тепло, и радость, и ощущение полета. Но из всех ее любовников лишь троим удалось увлечь ее в заоблачные выси, открыть ей мгновения, когда время останавливается и все естество вдруг освобождается от бренной земной оболочки.

Из всех троих Майк Дельгадо был первым, и потому он оставил в ее сердце особый след, занял уголок, который был вправе рассматривать как свою собственность. Впрочем, Модести подозревала, что и его сердце отчасти принадлежит ей. По этой причине она никогда не предлагала ему работы в Сети, да он конечно же отверг бы такое предложение, даже если бы оно и последовало.

Ее размышления перебил голос Майка:

— Сейчас, радость моя, ты не такая тощая, какой была в двадцать один год…

— Это плохо?

— Вовсе нет. — Ирландский акцент сделался гораздо более заметным. — Для постельных дел костлявость — скорее, недостаток, который ты отлично умела компенсировать… Ну, а теперь, полагаю, ты и вовсе чудо. — Без паузы он осведомился: — А как поживает Вилли Гарвин?

— Отлично. — Она смахнула пепел в пепельницу, которую Держала на коленях. — А ты в Бейруте по делу?

— Ни в коем случае. — Вокруг его глаз появились многочисленные лукавые морщинки. — Я отдыхаю после весьма удачного выступления в Макао.

— Золото?

— Имей совесть, радость моя! Разве я когда-нибудь задавал тебе такие вопросы?

— Извини. Когда ты узнал, что я тоже здесь? Тут лицо Дельгадо вдруг сделалось серьезным, и он глубоко откинулся в кресле.

— Час назад. Вскоре после того, как ты проиграла целое состояние Джону Даллу.

Она кивнула. Ничего удивительного. За их лихим поединком наблюдало двенадцать человек, а новости, вроде истории о фантастической победе Далла, распространяются молниеносно. Как, собственно, и хотела Модести.

— Какая муха тебя укусила? — удивленно спросил Маяк.

— Разве я когда-нибудь задавала тебе подобные вопросы? — улыбнулась Модести.

— Я никогда не совершал поступков, которые могли бы таковые спровоцировать. — Он посмотрел на нее с оттенком сострадания, и Модести задумалась, искренне ли он сочувствует ей или это все игра. — Слухи ходят жуткие. Сначала я услышал, что ты просадила полмиллиона, а когда дошел от бара до улицы, то сумма перевалила за миллион.

— Неплохо. Если пересчитать на фунты, то я всего проиграла более трехсот тысяч. Девять раз подряд не повезло, а последняя сдача могла бы отыграть мне весь проигрыш, но, к сожалению, только удвоила его.

— Боже правый! — только и сказал он и тихо присвистнул.

Модести кивнула в сторону двери, которая вела в гостиную.

— Если хочешь выпить, то все там.

— Спасибо, как тут не выпить. — Он встал и, уже почти подойдя к двери, спросил: — А тебе? Красное вино?

— Сейчас не хочу. Если, конечно, ты в состоянии пить без компании.

На какое-то мгновение к Дельгадо опять вернулось веселое настроение, и он парировал:

— Я готов обходиться без компании практически всегда. За одним исключением.

Он вышел в гостиную, зажег свет. Потом Модести услышала звон стекла. Через минуту Майк появился в спальне с бокалом бренди с содовой и со льдом. Он миновал кресло у окна и присел на край кровати.

— Это большие деньги, — сказал он с легкой грустью. — С чем же ты теперь осталась?

Модести постаралась добавить в улыбку горечи.

— Это не разорение, но неприятный удар.

— Я слышал, у тебя неплохая квартирка в Лондоне. И еще дом в Танжере.

— Я уже успела взять в долг под них. Не исключено, что придется что-то продать.

Дельгадо отпил половину бокала. Вторым глотком он допьет его до конца, отметила про себя Модести. Он снова смотрел на нее с любопытством.

— Что же ты теперь будешь делать, Модести?

— Я знаю, чего я делать не буду: искать богатого мужа или любовника. И еще я не намерена переезжать в трехкомнатную квартиру.

— Но чем же ты собираешься заняться?

— В смысле работы?

— Ну да.

— У тебя есть какие-то предложения?

Майк помолчал, задумчиво водя пальцем по верхней губе, потом сказал:

— Увы, пока ничего.

— Я так и подумала.

— Почему? — На его лице появилось удивленное выражение.

— Ты бы не стал впутывать меня в операцию, где собирался бы поучаствовать сам, да и я все равно не согласилась бы, Майк. — Она говорила спокойно, дружелюбно. — Мы не нуждаемся друг в друге.

— Ты считаешь, мне нет дела до того, что с тобой случилось?

— Если бы я поняла, что это действительно так, то была бы огорчена, — солгала Модести. Участие со стороны Майка ее сильно удивило бы. — Но я давно уже забочусь о себе сама, Майк. Что я потеряла, то опять соберу. Тем или иным способом.

Майк допил бренди, поставил бокал и спросил:

— И скоро?

— Скоро. — Она произнесла это слово спокойно, и лицо ее сохраняло безмятежное выражение, но за всем этим скрывалась целеустремленность.

— Значит, у тебя что-то наклевывается? — улыбнулся Майк. — Вот за это ты мне нравишься. Но я не задаю никаких вопросов.

— Спрашивай, не спрашивай, все равно ничего не скажу, — спокойно отозвалась Модести.

— Естественно.

Он взял из ее пальцев сигарету, затушил в пепельнице, стоявшей у нее на коленях, и, переставив пепельницу на столик, передвинулся ближе, не выпуская ее руки.

— Дела давно минувших дней, — сказал он, потом свободной рукой сбросил с Модести халат. Его пальцы коснулись ее лба, щек, шеи и двинулись вниз, к груди.

Модести почувствовала, как у нее сладко заломило все тело, но тотчас же усилием воли приказала себе собраться, перерезав все нити чувств и воспоминаний.

Майк оглядывал ее тело.

— Да, ты повзрослела, — задумчиво сказал он.

— Я и тогда была взрослой, Майк. Посмотри хорошенько на меня… Нет, на лицо… — Она уставилась на него в упор и произнесла медленно и четко: — Не сейчас.

— Да? — В его голосе звучало только удивление, но не обида.

— В чем же дело?

— Есть несколько причин. Во-первых, мне так хочется. Во-вторых, сейчас не время. В-третьих, я не играю в игры, когда предстоит работа.

— Работа?

— Говорят тебе, я потеряла целое состояние и теперь хочу заработать новое…

— Вот, значит, как? — Его брови взметнулись вверх. Модести не пошевелилась, не оказала ни малейшего сопротивления, и рука Майка так и осталась там, где ее застигли слова Модести. Прошло несколько секунд. Модести, по-прежнему глядя на Майка, проговорила:

— Через неделю я буду в Лиссабоне, коль скоро все пойдет по плану. Тогда, если у тебя найдется время, приезжай, может, у меня появится повод отпраздновать удачу.

Он убрал ладонь с ее груди, вернул халат в исходное положение потом, уронив руки на колени, с улыбкой посмотрел на нее.

— Когда уезжаешь отсюда? — спросил он.

— Пока толком сама не знаю. Наверно, завтра вечером. Позвони утром, может, встретимся за ланчем.

— Непременно.

— Спокойной ночи, Майк.

Он встал. Высокий, красивый, двигавшийся с удивительной грацией… У окна он обернулся:

— Спокойной ночи, радость моя.

Зашуршали шторы, щелкнула задвижка, и Майк Дельгадо исчез.

Модести расслабилась. Затем взяла телефон, набрала номер администрации.

— Да… Я попрошу машину через сорок пять минут. Еду в аэропорт. Через полчаса пришлите человека за моим багажом. И еще я хочу знать расписание полетов из бейрутского аэропорта.

Она положила трубку, вылезла из постели и начала опустошать ящики гардероба. Надо было начинать паковаться. Конечно, имело бы смысл намекнуть Майку, что у нее наклевывается какая-то работа, но это также было сопряжено с немалым риском. Майк может заинтересоваться, и тогда уж постарается извлечь из этого пользу для себя. Поэтому сейчас необходимо поскорее исчезнуть, улететь первым же самолетом, не очень далеко. А неделю спустя они увидятся в Лиссабоне. Прошло десять минут.

Ее сумки и чемоданы были сложены, на кровати лежала дорожная одежда: легкий костюм, свежий лифчик и колготки. Кроме того, она решила надеть туфли без каблуков.

Еще оставалось время, чтобы быстро принять душ. Уже натягивая шапочку, Модести вспомнила не без досады, что в ванной оставались лишь крохи мыла, и что она позабыла сказать об этом горничной. Она открыла свою сумку и вытащила оттуда большой подарочный набор фирмы «Герлен», полученный ею от Вилли две недели назад.

Подарки от Вилли перестали ее удивлять, и она давно оставила все попытки протестовать. Но этот подарок несколько озадачил Модести. Вообще-то Вилли любил разные занятные штучки. Так, из Америки он привез ей «дерринджер», сделанный в шестидесятых годах прошлого века, а также «вильямсон» сорок первого калибра с ручкой слоновой кости и золотыми пластинками, украшенными затейливой резьбой. Этот же набор поразил ее именно своей ординарностью.

Направляясь в ванную, она машинально отметила, что набор тяжеловат, но сейчас голова ее была занята другим, и Модести лишь слегка удивилась, когда, открыв коробку, обнаружила в ней всего-навсего два небольших куска мыла, жестянку с тальком, да какой-то одеколон. Но коробка показалась ей глубже, чем следовало бы. Тогда она вытащила из-под картонки кусок мыла.

Модести наладила душ, но как только струя воды коснулась ее тела, в ванной зазвучала мелодия, сопровождаемая переливчатым арпеджио. Она удивленно обернулась. Звуки доносились из коробки «Герлена».

После небольшой паузы бархатный голос диктора возвестил:

— А теперь для всех опрятных людей исполняется музыка «Купайтесь на здоровье!».

Модести рассмеялась и, не спуская глаз с коробки, выключила душ. Голос принадлежал Вилли, который, когда отбрасывал свой кокни, прекрасно умел имитировать любую речь.

Снова зазвучал оркестр, исполнявший «Полонез» Шопена.

В конце четвертого такта послышалось журчание спускавшейся в ванне воды, которое удивительным образом вплеталось в мелодию, составляя с ней гармоничное целое. Вилли использовал принцип «говорящей скрипки» или «говорящего фортепьяно», когда голос, проходя через микрофон, модулирует звуки, издаваемые инструментом, в результате чего музыка приобретает странный «фантастический» характер. Вилли же вместо человеческого голоса использовал разнообразные шумовые эффекты ритмическое шуршание губки, бульканье убегающей воды, попискивание резиновой утки — все звуки ритуала омовения были умело вплетены в мелодию шопеновского «Полонеза».

Модести стояла чуть наклонив голову, касаясь рукой крана, внимательно вслушиваясь в этот необыкновенный концерт, дабы не упустить ни одной детали. Время от времени ее сотрясали приступы смеха и в глазах плясали радостные огоньки. Она пыталась понять, сколько же времени ушло у Вилли на то, чтобы придумать и осуществить на практике все это. Концерт длился минуты две, потом что-то резко щелкнуло, и наступила тишина.

Модести вздохнула и решила, что как-нибудь надо проиграть этот концерт Тарранту. Он по достоинству оценит работу Вилли. Она снова включила дуги и подставила под струю свое отдохнувшее тело. Болезненно-томительное напряжение, вызванное появлением Майка Дельгадо, исчезло без следа, смытое смехом, приятным сюрпризом и хорошими воспоминаниями.

Она подумала о Вилли. Послезавтра ему предстояло оказаться в Руане на операционном столе Жоржа Бриссо. Да, его ожидали малоприятные два часа, но это было необходимо.

Десять минут спустя она сидела на кровати одетая и вникала в расписание бейрутского аэропорта, а ночной портье спускался с ее чемоданами.

Глава 8

Директору музея Маттиоре удалось сделать над собой необходимое усилие и скрыть раздражение.

— Поверьте, мсье Рэнсом, — сказал он учтивым тоном, — все мы отлично понимаем, какая на нас возлежит ответственность. По возвращении в Париж вы можете довести это до сведения мсье Лейтона. Все меры безопасности насчет Ватто отвечают самым строгим критериям.

Человек, сидевший на дальнем конца стола в кабинете директора, откинулся на спинку стула и устало сказал по-французски:

— Я в этом не сомневаюсь. Но я не хочу перечить мистеру Лейтону. Он платит мне деньги, чтобы я представлял его интересы. И он в своем праве. Как-никак, Ватто — его собственность.

Рэнсом говорил по-французски достаточно бегло, хотя и с английским акцентом, к которому примешивался американский, что действовало директору на нервы.

Рэнсом, одетый в темно-синий блейзер европейского покроя, бежевые брюки и кремовую рубашку с серебристо-серым галстуком, был высок, довольно коротко острижен, хотя его густая черная шевелюра создавала впечатление некоторой небрежности в прическе. На загорелом лице темнели глаза кофейного цвета, а на щеках виднелись пятна, состоявшие из множества маленьких черных точек, словно когда-то он получил пороховые ожоги. Нос у него был с горбинкой.

Директору не нравился этот человек, но он не мог себе позволить выказать свое отношение. Он сказал:

— Разумеется, мсье Лейтон имеет право застраховаться от любых неожиданностей. Именно ему принадлежит полотно великого мастера, найденное в нашем городе. Картина представляет собой огромную ценность, и мы бесконечно признательны ему, что он оказал честь нашему маленькому музею и позволил выставить полотно, хотя, конечно же, крупнейшие парижские галереи осаждали его аналогичными просьбами.

Рэнсом посмотрел на часы и ничего не сказал.

— Но я не понимаю, почему вдруг мсье Лейтона охватило внезапное беспокойство, — продолжал директор. — Он любезно позволил нам выставить картину на полтора месяца, прежде чем он заберет ее к себе, в Соединенные Штаты. До конца срока осталось две недели. Что же стало причиной перемены его настроения?

— Я не задавал ему никаких вопросов, — сказал мсье Рэнсом. — Это не входит в мои обязанности. Но могу, если угодно, высказать лишь предположение: похоже, до него дошли слухи о том, что ее хотят похитить.

— Слухи, — с легким раздражением сказал директор, чуть приподнимая плечи. — Слухи!

Рэнсом помолчал, потом сказал:

— Я в общем-то не специалист, поэтому не могли бы вы мне немного рассказать об этой картине?

— С удовольствием, мсье. — Просьба приятно удивила директора. Возможно, этот Рэнсом не такой уж мужлан. — Итак, Антуан Ватто создавал свои картины в начале восемнадцатого века — он изображал представителей французского света на фоне идиллической природы. Некоторые его работы — как, например, этот «Праздник в лесу» — были утеряны. — Он показал рукой на телевизор в углу комнаты.

Камера внутреннего телевидения, установленная в зале музея, где экспонировалась картина Ватто, захватывала просторную нишу и трех-четырех посетителей, стоявших у каната, которым было отгорожено произведение знаменитого мастера. Рэнсом не потрудился даже повернуть головы. На экране картина превратилась в маленький, еле заметный прямоугольничек.

— Кое-кто из граверов той поры, — продолжал директор, — создал копии с работ Ватто, и потому гравюры «Праздника» можно увидеть в ряде музеев. Оригинал был написан для графа Шарантена и находился в его парижском доме до революции.

— До какой революции? — спросил Рэнсом.

Директор чуть поморщился и, устремив взгляд в потолок, сказал:

— Французской революции, мсье. Той, что имела место в конце восемнадцатого века. Тогда были уничтожены многие аристократические семьи, в том числе и Шарантены. Считалось, что картина тоже погибла в те грозовые годы. Нам вряд ли когда-нибудь удастся узнать, каким образом ее вывезли из Парижа в замок Брунель. Тем не менее это произошло.

Он повернулся на стуле и посмотрел в окно. Примерно в трех милях от музея на зеленом склоне возвышался небольшой замок.

— Несколько месяцев назад замок был выставлен на продажу и все, что в нем хранилось, было описано для аукциона, — невозмутимо продолжал директор. — Ваш мсье Лейтон посетил аукцион. Он приобрел один-единственный лот — несколько старых картин, которые более чем полтора столетия находились на чердаке. Они не представляли собой никакой художественной ценности и были покрыты пылью веков. — Директор снова обернулся к Рэнсому. — Мсье Лейтон распорядился привести их в порядок. Тем не менее они ничего от этого не выиграли — за единственным исключением. — Он энергично подался вперед и драматическим голосом произнес: — За исключением «Праздника в лесу», который оказался в отличном состоянии, па задней части холста в углу обнаружили красную печать с гербом рода Шарантенов. — Директор развел руками и произнес: — Это находка века, мсье. Подлинник Ватто. Метр в длину, шестьдесят семь сантиметров в ширину. Крупнейшие знатоки были единодушны — это Ватто. Ну, конечно, этот волшебный, неповторимый колорит…

— Как давно картины Ватто продавались в последний раз на открытом рынке? — внезапно осведомился Рэнсом. Директор заморгал, задумался, потом сказал:

— Признаться, не припомню.

— Ну, а сколько может стоить этот самый «Праздник»?

— Кто знает, мсье, — снова развел руками директор. — Это поистине бесценный шедевр. Может, полтора миллиона долларов, может, два… Трудно сказать. Все зависит от энтузиазма желающих.

Рэнсом кивнул и сказал:

— В таком случае, согласитесь, мистер Лейтон имеет веские основания всерьез относиться даже к непроверенным слухам о том, что не исключена попытка похитить эту картину.

Директор глубоко вздохнул.

— Вы не совсем правы, мсье, — сказал он. — Самое ужасное, что может случиться с картиной, — не похищение, а, скажем, пожар. Поэтому в нашем музее приняты дополнительные противопожарные меры. Поэтому картина повешена так, что в случае появления огня она может быть быстро снята.

— Понимаю. — Рэнсом заглянул в записную книжку. — Причем быстро снята вором, так?

— Это бесценное творение, — произнес директор сухим тоном, — но это все же картина, а не слиток золота. Кому может этот условный вор продать похищенного им Ватто?

— Он мог продать ее заранее, до факта похищения, — сказал Рэнсом, — за половину цены. Тому, кто хочет наслаждаться ею в одиночку.

На это директор только вскинул вверх руки и воскликнул:

— Бессовестный миллионер, который держит краденые сокровища искусства у себя в подвале и спускается туда по ночам, чтобы созерцать свое добро? Существуют ли такие оригиналы?

— Существуют, — просто ответил Рэнсом. — Я мог бы назвать вам две-три фамилии, но не стану этого делать. Я даже могу назвать одного человека, который никогда не созерцает то, что приобрел таким вот путем. Главное для него — обладание.

Директор недоверчиво и смущенно покачал головой и сказал:

— В этом, судя по всему, вы разбираетесь гораздо лучше меня, мсье Рэнсом.

— Потому-то секретарь мистера Лейтона и позвонил вам насчет моего приезда, — терпеливо отозвался Рэнсом и опять посмотрел на часы. — Не могли бы вы коротко описать мне ваши меры безопасности, прежде чем мы пойдем и посмотрим на картину.

Директор взял карандаш и начал чертить какие-то каракули в своем блокноте.

— Ну, во-первых, в зале, где экспонируется картина, установлена телекамера, — сказал он, показывая рукой на телевизор в углу. — Пока музей открыт, в этом кабинете кто-то есть. Или я, или мой ассистент.

— Другие меры?

— Полагаю, вы уже знаете о них из газет, мсье. Мы нарочно во всеуслышание заявили о них, чтобы предотвратить возможные попытки непрофессионалов похитить картину. Картина висит в нише в маленьком зале, который мы ради этого освободили от других картин. В этот зал не допускаются люди с тростями, зонтами и прочими предметами, способными нанести ущерб картине.

— Как близко посетители могут подходить к картине?

— Не ближе трех метров. В зале постоянно находится наш сотрудник и имеется ограждение — особый канат… Кроме того, постоянно дежурят три жандарма, один снаружи, двое на входе.

— Инспектор Форе упоминал электрическую сигнализацию.

— Вы уже говорили с ним?

— Я всегда проверяю все по нескольку раз.

— Ясно. Да, есть у нас и подобное приспособление. Насколько я понимаю, оно испускает пучок лучей, создавая тем самым барьер, и, если кто-то попытается его преодолеть, в разных частях нашего музея должны сработать звуковые устройства.

— Какова высота барьера?

— Полагаю, инспектор вам все уже рассказал. Два метра. — На лице директора появилась ледяная улыбка. — От пола и выше человеческого роста. Надеюсь, вас это устраивает?

Рэнсом неохотно кивнул, вынул из кармана пиджака металлический портсигар, закурил сигарету и положил портсигар на стол со словами:

— Музей скоро закрывается. Я хотел бы посмотреть сам, как охраняется картина, и провести проверку…

Он замолчал. Директор смотрел мимо него. На экране телевизора вместо четкого изображения плясали какие-то ломаные искаженные контуры. Директор встал из-за стола, прошел к телевизору, стал лихорадочно крутить ручки настройки, но безрезультатно.

— Неполадки налицо, — заметил Рэнсом. — Надо все как следует наладить.

— Все будет сделано утром, до открытия, — уверил его насупившийся директор. Он еще немножко — и безуспешно — покрутил ручки настройки, потом сдался и выключил телевизор.

— Не беда, — сказал он. — Все равно телевизор не работает по ночам, а мы скоро уходим…

— Не могли бы вы позвонить дежурному по залу и попросить его не уходить, пока я с ним не поговорю? — проговорил Рэнсом.

Директор пожал плечами. Анри проведет в музее, по меньшей мере, полчаса после его закрытия, проверяя, в порядке ли сигнализация на окнах и дверях. Но что толку объяснять это американцу? Он взял телефон, стоявший на его столе, и нажал одну из четырех кнопок.

Анри медленно направлялся к большому сводчатому проходу в зал, где висела картина Ватто. До закрытия музея оставалось пять минут, и последние посетители уже двигались к выходу. Сейчас посетителей было куда меньше, чем в первые три недели экспозиции. Иногда музей оказывался пустым еще за полчаса до закрытия.

Но та женщина по-прежнему стояла перед Ватто и что-то записывала в маленькую книжечку. Всякий раз, закончив записывать, она открывала большую сумку, висевшую у нее на плече, и убирала книжечку. Потом начинала снова внимательно разглядывать картину, опять открывала сумку, вынимала книжечку и снова что-то в ней писала.

Школьная учительница, не иначе, подумал Анри. Он автоматически отметил: неплохие ноги. Неплохая попка. Правда, с талией дело обстояло так себе, да и животик был заметный. Лицо желтоватое, и над верхней губой намечались усики.