Михайло Платонович лежал в постели, худой, бледный; в продолжение нескольких дней он уже не принимал никакой пищи. Когда мы подошли, он не узнал нас, хотя глаза его были открыты; в них горел какой-то дикий огонь; на все наши слова он не отвечал нам ни слова... На столе лежали исписанные листы бумаги - я мог разобрать в них лишь некоторые строки, вот они:
      
      ОТРЫВКИ
      
      Из журнала Михаила Платоновича
      - Кто ты? - У меня нет имени - оно мне не нужно... - Откуда ты? - Я твоя - вот все, что я знаю; тебе я принадлежу и никому другому... но зачем ты здесь? как здесь душно и хо лодно! У нас веет солнце, звучат цветы, благоухают звуки... за мной... за мной!.. как тяжела твоя одежда - сбрось, сбрось ее... а еще далеко, далеко до нашего мира... но я не оставлю тебя! - Как все мертво в твоем жилище... все живое покрыто хладною оболочкой: сорви, сорви ее! ...Так здесь ваше знание?.. Здесь ваше искусство?.. вы отделяете время от времени и пространство от пространства, желание от надежды, мысль от ее исполнения, и вы но умираете от скуки? - За мной, за мной! скорое, скорое... ...Ты ли это, гордый Рим, столица веков п пародов? Как растянулась повилика по твоим развалинам... Но развалины шевелятся, из зеленого дерна подымаются обнаженные столпы, вытягиваются в стройный порядок, - чрез них свод отважно перегнулся, отряхая вечный прах свои, помост стелется игривым мозаиком, - на помосте толпятся живые люди, сильные звуки древнего языка сливаются с говором волн, - оратор в белой одежде с венцом на главе поднимает руки... И все исчезло: пышные здания клонятся к земле; столпы сгибаются, своды врываются в землю - повилика снова вьется по развалинам - все умолкло, - колокол призывает к молитве, храм отворен, слышны звуки мусикийского орудия - тысячи созвучных переливов волнуются под моими пальцами, мысль стремится за мыслию, они улетают одна за другою как сновидения... если бы схватить, остановить их? - И покорное орудие снова вторит, как верное эхо, все минутные, невозвратимые движения души... Храм опустел, лунный блеск ложится на бесчисленные статуи; они сходят с мест своих, проходят мимо меня, полные жизни; их речи древни и новы, важна их улыбка и значителен взор; но снова они оперлись на свои пьедесталы, и снова лунный блеск ложится на статуи... Уж поздно... нас ждет веселый, тихпй приют; в окошках мелькает Тибр; за ним Капитолий вечного града... Очаровательная картина! она слилась в тесную раму нашего камелька... да! там другой Рим, другой Тибр, другой Капитолий. Как весело трещит огонек... Обними меня, прелестная дева... В жемчужном кубке кипит искрометная влага... пей... пей... Там хлопьями валится снег и заметает дорогу - здесь меня греют твои объятия... Мчитесь, мчитесь, быстрые кони, по хрупкому снегу, взви вайте столбом ледяной прах: в каждой пылинке блистает солнце - розы вспыхнули па лице прелестной - она прильнула ко мне душистыми губками... Где ты нашла это художество поцелуя? все горит в тебе и кипячею влагою обдает каждый нерв в моем теле... Мчитесь, мчитесь, быстрые кони, по хрупкому снегу... Что? не крик ли битвы? не новая ли вражда между небом и землею?.. Нет, то брат предал брата, то невинная дева во власти преступления... и солнце светит, и воздух прохладен? Нет! потряслася земля, солнце померкло, буря опустилась с небес, спасла жертву и омыла преступного, - и снова солнце светит, и воздух тих и прохладен, лобызает брат брата, и сила преклоняется пред невинностию... За мной, за мной... Есть Другой мир, новый мир... Смотри: кристалл растворился - там внутри его новое солнце... Там совершается великая тайна кристаллов; поднимем завесу... толпы жителей прозрачного мира празднуют жизнь свою радужными цветами; здесь воздух, солнце, жизнь - вечный свет: они черпают в мире растений благоуханные смолы, обделывают их в блестящие радуги и скрепляют огненною стихией... За мной, за мной! мы еще на первой ступени... По бесчисленным сводам струятся ручьи: быстро бьют они вверх и быстро спускаются в землю; над ними живая призма преломляет лучи солнца; лучи солнца вьются по жилам, и фонтан выносит на воздух их радужные искры; они то сыплются по лепесткам цветов, то длинною лентою вьются по узорчатой сети; жизненные духи, прикованные к вечно-кипящим кубам, претворяют живую влагу в душистый пар, он облаками стелется по сводам и крупным дождем падает в таинственный сосуд растительной жизни...: Здесь, в самом святилище, зародыш жизни борется с зародышем смерти, каменеют живые соки, застывают в металлических жилах, и мертвые стихии преобразуются началом духа... За мной! за мной!.. На возвышенном троне восседает мысль человека, от всего мира тянутся к ней золотые цепи, - духи природы преклоняются в прах перед нею, - на востоке восходит свет жизни, - на западе, в лучах вечерней зари, толпятся сны и, по произволу мысли, то сливаются в одну гармоническую форму, то рассыпаются летучими облаками... У подножия престола она сжала меня в своих объятиях... мы миновали землю! Смотри - там в безбрежной пучине носится ваша пылинка: там проклятия человека, там рыдания матери, там говор житейской нужды, там насмешка злых, там страдания поэта здесь все сливается в сладостную гармонию, здесь ваша пылинка не страждущий мир, но стройное орудие, которого гармонические звуки тихо колеблют волны эфира. Простись с поэтическим земным миром! И у вас есть поэзия на земле! оборванный венец вашего блаженства! Бедные люди! странные люди! в вашей смрадной пучине вы нашли, что даже страдание есть счастие! Вы страданию даете поэтический отблеск! Вы гордитесь вашим страданием; вы хотите, чтоб жители другого мира завидовали вашей жизни! В нашем мире пот страдания: оно удел лишь несовершенного мира, создание существа несовершенного! - Вольно человеку преклоняться пред ним, вольно ему отбросить его, как истлевшую одежду па плечах путника, завидевшего родину.
      Неужели ты думаешь, что я не знала тебя? Я с самого младенчества соприсутствовала тебе в дыхании ветерка, в лучах весеннего солнца, в каплях благовонной росы, в не земных мечтаниях поэта! Когда в человеке возрождается гордость его силы, когда тяжкое презрение падает с очей его на скудельные образы подлунного мира, когда душа его, отряхая прах смертных терзаний, с насмешкою попирает трепещущую пред ним природу, - тогда мы носимся над вами, тогда мы ждем минуты, чтоб вынести вас из грубых оков вещества - тогда вы достойны нашего лика!.. Смотри, есть ли страдание в моем поцелуе: в нем нет времени - он продолжится в вечность: и каждый миг для нас - новое наслаждение!.. О, не измени мне! не измени себе! берегись соблазнов твоей грубой, презренной природы! Смотри - там вдали, на вашей земле поэт преклоняется пред грудою камней, обросших бесчувственным организмом растительной силы. Природа! - восклицает он в восторге, величественная природа, что выше тебя в этом мире? что мысль человека пред тобою? А слепая, безжизненная природа смеется над ним и в минуту полного ликования человеческой мысли скатывает ледяную лавину и уничтожает и человека, и мысль человека! Лишь в душе души высоки вершины! Лишь в душе души бездны глубоки! В их глубину не дерзает мертвая природа; в их глубине независимый, крепкий мир человека; смотри, здесь жизнь поэта - святыня! здесь поэзия - истина! здесь договаривается все недосказанное поэтом; здесь его земные страдания превращаются в неизмеримый ряд наслаждений... О, люби меня! Я никогда не увяну: вечно свежая, девст венная грудь моя будет биться на твоей груди! Вечное на слаждение будет для тебя ново и полно - и в моих объятиях невозможное желание будет вечно возможной существенностию!
      Этот младенец - это дитя наше! он не ждет попечении отца, он не будит ложных сомнений, он заранее исполнил твои надежды, он юн и возмужал, он улыбается и не рыдает - для него нет возможных страданий, если только ты не вспомнишь о своей грубой, презренной юдоли... Нет, та не убьешь нас одним желанием! Но дальше, дальше - есть еще другой, высший мир, там самая мысль сливается с желанием. - За мной! за мной!.. Дальше почти невозможно было ничего разобрать; то были несвязные, разнородные слова: любовь... растениеэлектричество... человек... дух... Наконец, последние строки были написаны какими-то странными неизвестными мне буквами и прерывались на каждой странице... Запрятав подальше все эти бредни, мы приступили к делу и начали с того, что посадили нашего мечтателя в бульонную ванну: больной затрясся всем телом. Добрый знак! воскликнул доктор. В глазах больного выражалось какое-то престранное чувство - как будто раскаяние, просьба, мученье разлуки; слезы его катились градом... Я обращал на это выражение лица внимание доктора... Доктор отвечал: facies hippocratica! (предсмертная маска (лат.)) Чрез час еще бульонная ванна - и ложка микстуры; за нею порядочно мы побились: больной долго терзался и упор ствовал, но наконец проглотил. Победа наша! -вскричал доктор. Доктор уверял, что надобно всеми силами стараться вы вести нашего больного из его оцепенения и раздражить его чувственность. Так мы и сделали: сперва ванна, потом ложка аппетитной микстуры, потом ложка бульона, и благодаря нашим благоразумным попечениям больной стал видимо оправляться; наконец показался и аппетит - он уже начал кушать без нашего пособия... Я старался ни о чем прежнем не напоминать моему приятелю, а обращать его внимание на вещи основательные и полезные, как-то о состоянии его имения, о выгодах завести в нем поташный завод, а крестьян с оброка перевести на барщину... Но мой приятель слушал меня как во сне, ни в чем мне не противоречил, во всем мне беспрекословно по виновался, пил, ел, когда ему подавали, хотя ни в чем не принимал никакого участия. Чего не могли сделать все микстуры доктора, то произвели мои беседы о нашей разгульной молодости и в особенности несколько бутылок отличного лафита, который я догадался привезти с собою. Это сродство вместе с чудесным окровавленным ростбифом, совершенно поставило на ноги моего приятеля, так что я даже осмелился завести речь о его невесте. Он выслушал меня со вниманием и во всем со мною согласился; я, как человек аккуратный, не замедлил вос пользоваться его хорошим расположением, поскакал к будущему тестю, все обделал, спорное дело порешил, рядную написал, одел моего чудака в его старый мундир, обвенчал - и, пожелав ему счастия, отправился обратно к себе домой, где меня ожидало дело в гражданской палате, и, признаюсь, поехал весьма довольный собою и своим успехом. В Москве все родные, разумеется, осыпали меня своими ласками и благодарностию. Устроив мои дела, я чрез несколько месяцев рассудил, однако же, за благо навестить молодых, тем более что я от молодого не получал никакого известия. Застал я его поутру: он сидел в халате, с трубкой в зу бах; жена разливала чай; в окошко светило солнышко и вы глядывала преогромная спелая груша; он мне будто обрадо вался, но вообще был неговорлив... Я выбрал минуту, когда жена вышла из комнаты, и сказал, покачав головою: - Ну, что, несчастив ты, брат? Что же вы думаете? он разговорился? Да! Только что он напутал! - Счастлив! - повторил он с усмешкою, - знаешь ли ты, что сказал этим словом? Ты внутренне похвалил себя и по думал: Какой я благоразумный человек! я вылечил этого сумасшедшего, женил его, и он теперь, по моей милости, счастлив... счастлив! Тебе пришли на мысль все похвалы моих тетушек, дядюшек, всех этих так называемых благора зумных людей - и твое самолюбие гордится и чванится... не так ли? - Если бы и так...- сказал я. - Так довольствуйся же этими похвалами и благодарностию, а моей не жди. Да! Катя меня любит, имение наше устроено, доходы сбираются исправно, - словом, ты дал мне счастье, но не мое: ты ошибся нумером. Вы, господа благоразумные люди, похожи на столяра, которому велели сделать ящик на дорогие физические инструменты: он нехорошо смерил, инструменты в него не входят, как быть? а ящик готов и выполирован прекрасно. Ремесленник обточил инструменты, - где выгнул, где спрямил, - они вошли в ящик и улеглись спокойно, любо посмотреть на него, да только одна беда: инструменты испорчены. - Господа! по инструменты для ящика, а ящик для инструментов! Делайте ящик по инструментам, а не инструменты по ящику. - Что ты хочешь этим сказать? - Ты очень рад, что ты, как говоришь, меня вылечил, то есть загрубил мои чувства, покрыл их какою-то непроницаемою покрышкою, сделал их неприступными для всякого другого мира, кроме твоего ящика... Прекрасно! инструмент улегся, но он испорчен; он был приготовлен для другого назначения... Теперь, когда среди ежедневной жизни я чув ствую, что мои брюшные полости раздвигаются час от часу более и голова погружается в животный сон, я с отчаянием вспоминаю то время, когда, по твоему мнению, я находился в сумасшествии, когда прелестное существо слетало ко мне из невидимого мира, когда оно открывало мне таинства, которых теперь я и выразить не умею, но которые были мне понятны... где это счастие? - возврати мне его! - Ты, братец, поэт, и больше ничего, - сказал я с доса дою, - пиши стихи... - Пиши стихи! - возразил больной, - пиши стихи! Ваши стихи тоже ящик; вы разобрали поэзию по частям: вот тебе проза, вот тебе стихи, вот тебе музыка, вот живопись - куда угодно? А может быть, я художник такого искусства, которое еще не существует, которое не есть ни поэзия, ни музыка, ни живопись, - искусство, которое я должен был открыть и которое, может быть, теперь замрет на тысячу веков: найди мне его! может быть, оно утешит меня в потере моего прежнего мира! Он наклонил голову, глаза его приняли странное выра жение, он говорил про себя: Прошло - не возвратится умерла - не перенесла - падай! падай! - и прочее тому подобное. Впрочем, это был его последний припадок. Впоследствии, как мне известно, мой приятель сделался совершенно порядочным человеком: завел псарную охоту, поташный завод, плодопеременное хозяйство, мастерски выиграл несколько тяжеб по землям (у него чересполосица); здоровье у него прекрасное, румянец во всю щеку и препорядочное брюшко (NB. Он до сих пор употребляет бульонные ванны - они ему очень помогают). Одно только худо: говорят, что он немножко крепко пьет с своими соседями - а иногда даже и без соседей; также говорят, что от него ни одной горничной прохода пот, - по за кем нет грешков в этом свете? По крайней мере оп теперь человек, как другие.
      Так рассказывал один из моих знакомых, доставивший мне письма Платона Михайловича, - очень благоразумный человек. Признаюсь, я ничего не понял в этой истории: не будут ли счастливее читатели?