В.А.Обручев
      ЗА ТАЙНАМИ ПЛУТОНА
      Составитель и автор сопроводительного текста
      А.В.ШУМИЛОВ
      Эта книга рассказывает о Владимире Афанасьевиче Обручеве. Он был
      геологом, академиком. Он написал замечательные книги о своих
      путешествиях, замечательные научно-фантастические романы "Плутония",
      "Земля Санникова"... Но, главное, он был удивительным, необыкновенным
      человеком - а одним из тех, с кого хочется "делать жизнь".
      Наша книга необычна тем, что о Владимире Афанасьевиче Обручеве
      рассказывает... сам Владимир Афанасьевич. Мы публикуем впервые
      страницы его воспоминаний, его личные письма. Читатель познакомится с
      не издававшейся ранее повестью В. А. Обручева "На Столбах",
      познакомится с неизвестными материалами архива семьи Обручевых.
      Издательство и составитель книги благодарят сотрудников Архива
      Академии наук СССР, Архива Географического общества Союза ССР и
      Ленинградского отделения Архива Академии наук, а также Ольгу Павловну
      и Наталью Владимировну Обручевых. Без их помощи эта книга не могла бы
      быть написана.
      Прожил он без малого век - девяносто три года. По праву называют
      Владимира Афанасьевича Обручева патриархом советских геологов. И по
      праву одним из основоположников советской научной фантастики.
      За работы в области геологии удостоен академик Обручев звания
      лауреата Ленинской премии, дважды лауреата Сталинской премии.
      Награжден Золотой Звездой Героя Социалистического Труда, пятью
      орденами Ленина.
      А когда исполнилось Владимиру Афанасьевичу шестьдесят, был
      опубликован первый его научно-фантастический роман - "Плутония".
      Потом "Земля Санникова", "Золотоискатели в пустыне"... Потом
      издавались и переиздавались его книги более сотни раз на четырех
      десятках языков мира.
      Тысячи, десятки тысяч километров прошел он с геологическим
      молотком по сибирской тайге, по пустыням Средней Азии, Монголии, по
      горам Прибайкалья, Центральной Азии, Алтая...
      Тысячи, десятки тысяч страниц написал.
      Сын его подсчитал - напечатано 3872 работы Владимира
      Афанасьевича, не считая переизданий и переводов.
      Сын его подсчитал - в течение семи десятков лет Владимир
      Афанасьевич публиковал в среднем по 33,2 печатных листа в год.
      Фантастические цифры! Полное собрание сочинений В. А. Обручева
      включало бы в себя семь десятков томов, по пятьсот пятьдесят страниц
      в каждом!
      Биографы говорят: "Удивительная работоспособность". Но
      "работоспособность", мне кажется, не совсем точное слово. Ощущается в
      нем некая подневольность работы. Лучше сказать так: "Он любил
      трудиться".
      В одном из писем Владимира Афанасьевича - размышления: "Нельзя
      любить труд, не научившись уважать его, и нельзя научиться уважать,
      не относясь к нему серьезно, не отдавая ему безраздельно всего
      интереса и всех своих сил. Только отдавая лучшее, что в нас есть, мы
      можем получить лучшее, что может дать труд".
      Когда писались эти строки, было ему двадцать восемь. А на склоне
      уже лет, обращаясь к молодежи, он скажет: "Любите трудиться! Самое
      большое наслаждение и удовлетворение приносит человеку труд!"
      Полтора века хранится в семье Обручевых карандаш. Обычный, ничем
      не примечательный карандаш, аккуратно завернутый в кусочек бумаги.
      Только надпись на бумажке необычна: "Трудолюбивый карандаш моего
      родителя Афанасия Федоровича и лучшее наследство моих детей..."
      Прадед Афанасий Федорович, которому принадлежал когда-то
      карандаш, был военным инженером, шестнадцать лет командовал
      Ново-Двинской крепостью, перед самым нашествием Наполеона строил
      укрепления в Риге, дослужился до звания генерал-майора и в 1820 году
      назначен был строителем Бобруйской крепости.
      По тем временам мог он немало нажиться на всех этих казенных
      строительствах. Говаривали тогда "шутники" - не в шутку, а всерьез:
      - Дайте мне на попечение казенного воробья, и я прокормлюсь со
      всей семьей.
      Но генерал-майор оставил в наследство детям "трудолюбивый
      карандаш".
      Все четыре его сына избрали отцовскую стезю - стали военными
      инженерами, - и все четверо исполнили заветы отца. Владимир
      Афанасьевич дослужился до звания генерал-лейтенанта, Афанасий
      Афанасьевич - до звания генерал-майора, Александр Афанасьевич (дед
      Владимира Афанасьевича) - до звания генерал-лейтенанта, а Николай
      Афанасьевич скоропостижно скончался в возрасте 36 лет в звании
      полковника.
      О том, как служили они России, свидетельствует "Бархатная
      книга":
      "Повелеваем на вечные времена, за заслуги Владимира, Афанасия,
      Александра, Николая Афанасьевичей Обручевых перед Престолом и
      Отечеством, оным дворянам и их потомкам перед другими дворянами
      Российской Империи предпочтение оказывать".
      Вряд ли нужно прослеживать и вряд ли возможно проследить все
      ветви генеалогического древа. Не сомневаюсь - будет еще написана
      книга о славной династии Обручевых. И не одна. Разбирая семейные
      архивы, не перестаешь удивляться: что ни судьба, то роман.
      Тетка Владимира Афанасьевича - Мария Александровна вошла в
      историю как первая женщина России, получившая высшее образование.
      Генерал-отец был резко против посещения лекций, и чтобы освободиться
      от родительской опеки, ей пришлось вступить в брак с П. И. Боковым.
      Потом Мария Александровна полюбила Ивана Михайловича Сеченова, но они
      - все трое - даже в такой ситуации сумели остаться безупречно
      честными.
      Сохранилось приглашение:
      "П. И. Боков и И. М. Сеченов приглашают Чернышевского и
      Александра Ивановича (Пыпина, двоюродного брата Н. Г. Чернышевского.
      - А. Ш.) по случаю окончания экзаменов Марии Александровны".
      Сохранилось удивительное письмо Петра Ивановича Бокова:
      "Дорогая Мамаша моей Маши! Не прибавляя никакого эпитета к имени
      моей доброй подруги, я так много чувствую, произнося имя: Маша!
      Многое связано с этим именем в прошлом, настоящем и, без сомнения,
      будущем и самого дорогого, и прекрасного!.. Уверяю Вас, как честный
      человек, что мы живем с нею в самых лучших отношениях, и если она по
      характеру сошлась более с удивительным из людей русских, дорогим
      сыном нашей бедной Родины Иваном Михайловичем, так это только усилило
      наше общее счастие. Вы сами его видели, а я еще к тому прибавлю, что
      Иван Михайлович, конечно, не говоря уже об уме и таланте его,
      принадлежит к людям рыцарской честности и изумительной доброты. Вы
      можете представить, до какой степени наша жизнь счастливей, имея
      членом семьи Ивана Михайловича (...). Теперь я пользуюсь случаем,
      чтобы умолять Вас полюбить Ивана Михайловича, как родного своего
      детища, коим я считаю себя уже с давних пор сам и умоляю не отказать
      мне в этом..."
      Мария Александровна стала прообразом Веры Павловны в романе Н.
      Г. Чернышевского "Что делать?". Дядя - Владимир Александрович
      прообразом Рахметова, главным героем другого романа Чернышевского
      "Алферьев".
      Оставив блестяще начинавшуюся военную карьеру, стал Владимир
      Александрович сотрудником "Современника", распространял первую в
      истории России прокламацию "Великоросс". Арест, гражданская казнь,
      три года каторжных работ, десять лет ссылки. Во время русско-турецкой
      войны отличился Владимир Александрович, участвуя волонтером в минной
      атаке на турецкий монитор. Был "прощен", в сорок два года получил
      прежний воинский чин, а еще через три десятка лет... дослужился до
      звания генерал-лейтенанта.
      Двоюродный дядя - Николай Николаевич - вместе с Н. Г.
      Чернышевским редактировал "Военный вестник", был одним из
      организаторов революционной организации "Земля и Воля". В 1863 году,
      будучи начальником штаба 2-й гвардейской дивизии, отказался усмирять
      народные волнения, считая это братоубийственной войной. Попал в
      опалу, перешел на преподавательскую работу, но дарование его было
      настолько ярким, что в 1881 году его назначили начальником
      Генерального штаба. На этом посту Николай Николаевич оставался в
      течение шестнадцати лет, по его проектам был проведен ряд важнейших
      реформ, направленных на укрепление военной мощи России.
      Согласитесь - неординарные судьбы. Проглядывают в них фамильные
      черты: смелость в решениях, честность, трудолюбие, несгибаемая
      жизнестойкость, непримиримость к компромиссам. Те самые черты,
      которые с детства, видно, впитал и Владимир Афанасьевич.
      Отец его - Афанасий Александрович - участвовал во взятии Карса,
      был ранен, награжден, но карьеры не сделал.
      "Мой отец, - писал в воспоминаниях Владимир Афанасьевич, - был очень скромный человек... служил всю жизнь в провинции. Это был очень добросовестный служака, который прежде всего заботился о солдатах своей части, их обучении, питании... Он не наживался за счет солдатского пайка, подобно многим офицерам того времени, а следил за тем, чтобы солдат получил все, что ему полагалось, и не стеснялся указывать начальству на замечаемые злоупотребления в этом отношении. Это, а может быть, также осуждение и ссылка его брата Владимира вредили ему в отношении повышения по службе; несмотря на отличное состояние подчиненной ему воинской части, он подвигался по службе очень медленно и в возрасте 45 лет после 25 лет службы и участия в двух войнах с Турцией командовал только стрелковым батальоном".
      Судя по всему, Афанасий Александрович, исключительно из чувства
      долга перед семьей, добросовестно тянул лямку. Он тяготился военной
      службой, испытывал к ней отвращение.
      Мужчины династии Обручевых по традиции становились воинами. Но
      Афанасий Александрович и думать запретил своим детям о военной
      службе. Впрочем, никто из них, кажется, и не помышлял об этом.
      Дети были целиком на попечении матери. Полина Карловна, дочь
      немецкого пастора, рано осиротела, воспитывалась у тетки, служила
      гувернанткой. Была она хорошо образованна, по-немецки педантична, в
      меру добра, в меру строга.
      Они поженились с Афанасием Александровичем в августе 1861 года.
      На следующий год родился первенец - Александр, 10 октября 1863 года
      Владимир, а еще год спустя - Николай.
      "Мать очень заботилась о нашем воспитании и обучении, - писал в воспоминаниях Владимир Афанасьевич. - Немецкому она сама учила детей с раннего детства, и я не помню, с каких лет знаю его... Говорили с матерью обязательно по-немецки или по-французски и поэтому владели обоими языками свободно.
      Утро всегда проходило в уроках у матери - все три языка, арифметика, география, чистописание... В сумерки, сидя в кресле, мать всегда собирала нас вокруг себя. Мы на скамеечках у ее ног... Она задавала нам задачи по арифметике, и мы должны были решать их в уме. Благодаря этой практике я на всю жизнь сохранил способность быстро решать в уме простые задачи.
      Вечером мать читала нам по-немецки сочинения Фенимора Купера... "Кожаный чулок", "Следопыт", "Последний из могикан" запомнились на всю жизнь. Литература на русском языке в эти годы ограничивалась охотничьими рассказами Майн Рида, которые отец дарил нам. Эти приключения на суше и на воде в разных странах мне очень нравились. Потом к ним прибавились сочинения Жюля Верна в русском переводе: "Дети капитана Гранта, "Капитан Гаттерас". А еще позже, уже в начале школьных лет, - другие фантастические сочинения Жюля Верна с описанием подводных лодок, полетов на воздушном шаре, приключений при путешествии вокруг света в 80 дней и на таинственном острове оставались моей самой любимой литературой.
      Матери я обязан хорошим знанием немецкого и французского языков, сохранившимся до глубокой старости. Книги на этих языках, не только специальные по геологии, но и общелитературные, я читаю свободно без помощи словаря, а по-немецки даже свободно и легко писал (не переводя с русского, а прямо сочиняя)...
      Матери я также обязан знакомством с литературой о путешествиях, внушившей мне с детства интерес к природе, к чужеземным странам, морям и народам и побудившей избрать впоследствии специальность исследователя-путешественника. Я обязан ей также аккуратностью и добросовестностью в своей работе, которым она научила меня в детстве".
      Весной 1880 года, когда до окончания реального училища оставался
      еще один класс, тяжело заболел отец. Его увезли в Петербургский
      госпиталь.
      Теперь все заботы о семье легли на плечи матери. Три сына,
      четыре дочери, старшей из которых десять, а младшей - год. И
      половинный оклад больного отца.
      Старшие дети почти самостоятельные: восемнадцать, семнадцать,
      шестнадцать лет. Уже в школьные годы Владимир Афанасьевич начал
      подрабатывать репетиторством. Он мечтал об естественном отделении
      физико-математического факультета университета, но реальное училище
      не давало права поступления в университет. Нужно было бы еще год
      готовиться, чтобы доедать латынь и греческий язык по программе
      классической гимназии. Теперь, когда заболел отец, об этом и думать
      было нечего. Приходилось примириться с мыслью о поступлении в одну из
      высших технических школ. Куда?
      "Стремление к путешествиям заставило меня остановить свой выбор на Горном институте, так как я полагал, что по окончании его я смогу получить место горного инженера где-нибудь в горах Кавказа, Урала или даже Сибири и быть ближе к природе, чем в качестве механика или химика на каком-либо заводе в городе.
      Проверочные экзамены в Горный институт происходили в начале сентября, а в другие технические школы Санкт-Петербурга раньше, в половине августа. В Горный институт при прошении о приеме нужно было представлять подлинные документы, а в другие школы принимали копии их. Это давало возможность подать прошения в несколько высших технических школ на случай неудачи на экзаменах в одной из них. Я так и поступил - послал оригиналы в Горный институт, а копии в технологический; и решил держать экзамен сначала в последний, а потом в горный и поступить туда, куда выдержу. Попасть в горный было мало шансов, так как туда принимали только 40 человек и конкурс был жестокий. Предшествующие экзамены в Технологическом институте покажут, что спрашивают в высшей школе, на что нужно обратить особенное внимание, а кроме того, если выдержу в технологический, то можно идти на экзамены в горный совершенно спокойно, что повышает шансы на успех. Эти соображения вполне оправдались..."
      В августе 1881 года Обручев на все пятерки сдал экзамены на
      химическое отделение Технологического института, а в сентябре столь
      же успешно справился с экзаменами в горном. Какое-то время он
      числился студентом двух институтов, а потом окончательно выбрал
      горный.
      Окончательно? Нет, долго еще оставались сомнения.
      В октябре 1881 года умер отец. На какое-то время, пока не
      оформили пенсию, семья оказалась совершенно без средств. Да и пенсия
      подполковника была, конечно, недостаточна для содержания семи детей.
      "В это трудное время, - вспоминает Владимир Афанасьевич, - нам помогла тетушка Мария Александровна. Она принесла мне денег - из своего литературного заработка, как она заявила, чтобы я не думал, что она взяла деньги у Ивана Михайловича Сеченова".
      Сам Владимир Афанасьевич зарабатывал на жизнь, репетируя уроки с
      двумя-тремя кадетами военной гимназии. Ежедневно через весь город
      приходилось пешком ходить на Петроградскую сторону - денег на
      извозчика, естественно, не было.
      "Обедал через день, а один день довольствовался вместо обеда бутылкой снятого молока".
      На втором курсе стало полегче: "Я получил стипендию горного ведомства, и надобность давать уроки отпала. Но стипендия в 25 рублей в месяц вынуждала к жесткой экономии. За комнату в компании (то есть за койку. - А. Ш.) приходилось платить 7 - 8 рублей, обеды стоили до 9 рублей в месяц и на все остальное - чай, хлеб, масло, стирку, конку и т. п. оставалось приблизительно столько же".
      Выходные дни Владимир Афанасьевич обычно проводил в семье сестры
      матери - воскресные завтраки и обеды хоть как-то дополняли скудное
      будничное питание.
      К несчастью, общие дисциплины, которые читались на первых
      курсах, не увлекали, и Владимир Афанасьевич все более убеждался, что
      ошибся в выборе профессии.
      Он легко писал стихи, маленькие рассказы, задумал даже целый
      роман, где главной героиней должна была, кажется, стать некая
      коварная девица, не ответившая ему взаимностью. Несколько
      стихотворений Владимир Афанасьевич послал в журнал "Вестник Европы" и
      получил от редактора одобрительный отзыв и совет продолжать
      литературную работу.
      "Отсутствие интереса к наукам, читавшимся в Горном институте, и это пробудившееся стремление к сочинительству вызвали у меня желание оставить институт и заняться полностью литературным трудом. Но я не решился осуществить немедленно эту мысль, так резко менявшую перспективы будущего, а изложил свои мечты в письме к учителю реального училища А. А. Полозову".
      Кто знает, как сложилась бы жизнь, если бы не добрый, вовремя
      поданный совет учителя, специально приехавшего в Петербург, если
      после III курса не встретил бы студент Обручев профессора Ивана
      Васильевича Мушкетова...
      Из неопубликованных воспоминаний Владимира Афанасьевича
      Обручева:
      "Все-таки экзамены третьего курса я выдержал успешно и по окончании их принял участие в геологической практике, вернее, экскурсии для ознакомления с задачами курса геологии. На эту практику все студенты выехали под вечер по Николаевской железной дороге на станцию Волхов, расположенную на берегу р. Волхов, где нужно было переночевать, чтобы на следующий день рано начать пешую экскурсию вдоль берега реки. Для ночлега были приготовлены комнаты с кроватями в двухэтажном доме. В них было душно, мы открыли все окна и, конечно, напустили в комнаты массу комаров, которые очень мешали всем спокойно уснуть. Поэтому чуть свет все студенты уже вышли на улицу, где разговаривали, смеялись, вообще шумели и находили, что пора бы начать экскурсию. Но руководитель, профессор И. В. Мушкетов, приехавший одновременно с нами и занявший одну из комнат, окон не открывал, спал спокойно и вышел к нам на улицу, свежий и веселый, только в пять часов утра и сказал нам:
      - Это был первый урок геологической практики - заботиться о спокойствии ночного отдыха, чтобы хорошо работать на следующий день. Вы напустили в комнаты комаров и поэтому плохо спали. Это нужно иметь в виду при ночлеге в селениях, а ночуя в палатках, выкуривать из них комаров и спать с плотно застегнутыми дверными полотнищами.
      С Мушкетовым во главе мы направились по дороге, которая вела вниз по реке вдоль правого берега, довольно крутого и местами представлявшего скалистые гребни с выходами коренных горных пород. На ходу профессор рассказывал нам, как отлагаются в морях большие толщи осадков из гальки, песка, извести, глины, как в них погребаются животные и растения, обитающие на морском дне и плавающие в воде, как их твердые частицы сохраняются в толще этих осадков, превращаясь в так называемые окаменелости, которые можно находить через многие миллионы лет в скалах горных пород, образовавшихся из этих отложений в воде, и по ним судить о возрасте данной толщи, так как каждой геологической эпохе соответствуют определенные виды и роды животных и растений.
      - Поищите в пластах известняка, образующих эту скалу, - сказал Мушкетов, остановившись у одного из выходов горных пород возле дороги, - и найдете в них, может быть, окаменелости.
      Утром нам были розданы геологические молотки, к мы рассыпались по уступам скалы. Мне удалось очень быстро найти камень, в котором сидело нечто очень похожее на раковину, и я понес его Мушкетову.
      - Вот видите, - сказал он, осмотрев камень, - один из вас уже нашел раковину брахиоподы спирифер, как будто спирифер аносови, указывающей на девонский возраст этого известняка. Но чтобы точно определить род и вид этого животного, нужно его осторожно высвободить из камня, тщательно очистить и затем искать в книге с описанием разных моллюсков этого рода наиболее подходящие изображения к тому, который мы нашли. Это уже делается в кабинете по возвращении с геологической съемки. На дальнейшем пути вдоль Волхова профессор продолжал рассказывать нам, как на основании состава горных пород и находимых в них окаменелостей можно определить не только возраст, но и обстановку жизни и погребения, выяснить, было ли море здесь глубокое или мелкое, теплое или холодное, узнать, что эти породы были образованы не в соленом море, а в пресном озере, в спокойной воде или в полосе прибоя или в дельте.
      Он рассказывал нам очень интересно, как поднимаются со дна морей в виде огромных складок толщи отложившихся в них осадков, превратившихся постепенно в горные породы, как слагаются из них горные цепи, как работает дождевая и снеговая вода, образуя ручьи и речки, врезаясь в толщи горных пород и образуя долины разного типа, которые дают нам глубокие поперечные разрезы горных цепей и отдельных складок и позволяют подробно изучать их форму и положение. Он упомянул, что сами горные цепи не вечны, а под воздействием жары и мороза, ветра и дождя и работы проточной воды постепенно понижаются и сглаживаются, превращаются в однообразные холмы и, наконец, в плоские увалы и даже равнины. Как пример, он назвал нам Урал, на месте которого некогда, много миллионов лет тому назад, тянулся огромный вечноснеговой хребет, подобный швейцарским Альпам или Андам Южной Америки. А теперь железная дорога пересекает однообразные холмы у Екатеринбурга (ныне Свердловск. - А. Ш.) и паровоз переваливает незаметно через бывшие горные цепи. У некоторых скал мы останавливались, и профессор показывал и объяснял нам, что и как нужно осматривать и описывать в них, какой величины и формы отбивать образчики горных пород.
      Так прошло несколько часов. День был жаркий, и мы устали, иные отставали и плелись в хвосте, ничего не слушая. А Мушкетов, несмотря на то, что он все время говорил и объяснял нам на отдельных скалах, стоя, нагибаясь и выпрямляясь, был бодр и шел ровным размеренным шагом, показывая нам своим примером, как нужно двигаться наиболее рационально во время геологической работы пешком...
      На следующий день небольшой пароход повез всю экскурсию сначала вниз по р. Волхову, а затем по Ладожскому каналу и по р. Неве в Петербург.
      Эта экскурсия, познакомившая студентов с содержанием и задачами геологии, произвела на меня большое впечатление. Я заинтересовался геологией, понял наконец, для чего я изучал различные минералы, определял руды паяльной трубкой, сравнивал друг с другом формы кристаллов и разгадывал их сочетания. Я решил продолжать учиться в Горном институте и сделаться геологом, подобно профессору Мушкетову. Геология придавала также смысл и значение путешествиям, которые манили меня еще в детстве, а теперь становились еще более интересными...
      В Горном институте на IV курсе начинались лекции по физической геологии, палеонтологии и петрографии, которые меня сразу заинтересовали.
      Очень тщательно излагал палеонтологию И. И. Лагузен, сумевший заинтересовать нас невзрачными трилобитами, кораллами и моллюсками, их жизнью, формой и особенностями. Он пояснял лекции показом больших таблиц и окаменелостей.
      Не блестяще, но понятно и тщательно посвящал нас А. П. Карпинский в образование, состав и строение горных пород, демонстрируя шлифы их (тонкие разрезы на стеклышках) под микроскопом с увеличением от 20 до 40 раз и в поляризованном свете, при котором эти шлифы представляют красивую мозаику из кусочков разного цвета, формы и величины.
      Физическую геологию, называемую также динамической, читал знакомый мне по экскурсии Иван Васильевич Мушкетов - молодой известный уже исследователь Туркестана. Он читал ее с увлечением и очень красноречиво, почему некоторые завистники из числа профессоров и студентов, интересовавшихся не геологией, а металлургией, называли его даже насмешливо "актером сталактитовых пещер".
      Хорошего руководства по геологии на русском языке еще не было; приходилось пользоваться устаревшим переводным с немецкого - учебником Креднера. Слушая лекции Мушкетова, я записывал их и задумал издать их литографским способом, которым в то время издавалось большинство лекций в высших школах. С этим предложением я обратился к И. В. Мушкетову, но получил ответ, что он сам готовит к печати полный курс физической геологии. Узнав во время разговора, что я очень интересуюсь геологией и хорошо владею немецким и французским языками, он предложил мне переводить геологические статьи для "Горного журнала", что, кроме знаний, давало и заработок. Я, конечно, согласился, получил немецкую статью, перевел ее и принес И. В. Мушкетову. Он остался доволен переводом, дал другую статью и взялся передать переводы в редакцию, а мне предложил прочитать первый том немецкого сочинения Ф. Рихтгофена "Китай".
      Геолог и географ Ф. Рихтгофен в течение ряда лет в конце шестидесятых и начала семидесятых годов XIX века изучил значительную часть Китая.
      В первом томе своего описания он дает яркую характеристику высоких и длинных горных цепей Внутренней Азии, увенчанных вечными снегами и ледниками, разделенных обширными сухими степями и песчаными пустынями. Увлекательно описано, как распадаются в пыль при выветривании в сухом пустынном климате породы горных цепей, как ветры и редкие дожди сносят эту пыль в долины и впадины между горами, заполняя их и образуя из пыли толщи желтозема, называемого л?ссом и покрывающего не только впадины Внутренней Азии, но и весь Северный Китай и играющего огромную роль во всей жизни китайцев. Отметив открытия, сделанные русским путешественником Пржевальским во время его первого путешествия по Центральной Азии, Рихтгофен указывал, как мало мы знаем вообще об этих обширных странах и как много загадок представляет природа бесконечных цепей Куэн-луня, просторов пустынь Гоби, поясов оазисов, протянутых у подножия гор и вдоль рек, теряющих свои воды в глубине пустынь.
      Эта книга оказала решающее влияние на выбор моего жизненного пути и совершенно очаровала меня грандиозными задачами, которые она ставила перед геологом в глубине обширного материка Азии. Я решил сделаться исследователем гор, степей и пустынь Внутренней Азии".
      СТРАНИЦЫ ПОЛЕВЫХ ДНЕВНИКОВ
      В 1886 году, когда Обручев закончил Горный институт, весь штат
      геологов России насчитывал... семь человек! Только за четыре года до
      этого был учрежден Геологический комитет - директор, три старших
      геолога и три младших.
      Горный институт выпускал "горняков" (их направляли на рудники) и
      "заводчиков", то есть заводских инженеров. Но в 1886 году двое из
      тридцати шести выпускников избрали своей специальностью геологию
      Владимир Афанасьевич Обручев и Карл Иванович Богданович.
      "Я не стал искать место горного инженера на каком-нибудь руднике, прииске или заводе, как мои товарищи по выпуску, - пишет в воспоминаниях Обручев. - Я заявил И. В. Мушкетову, что хотел бы попасть в состав какой-нибудь экспедиции, которую будут отправлять куда-нибудь в глубь Азии. То же сделал независимо от меня и К. И. Богданович. К нашему счастью, это желание осуществилось очень скоро".
      Как раз в это время начиналась постройка Закаспийской железной
      дороги, которая должна была соединить Среднюю Азию с европейской
      частью России. Ее предполагали начать на восточном побережье
      Каспийского моря, в районе Красноводского залива, и через пустыню
      Каракум вести на Ашхабад, Мерв (Мары), Чарджуй (Чарджоу), Бухару,
      Ташкент, Самарканд.
      По тем временам строительство этой дороги было столь же
      сенсационно, как в наше время... ну, скажем, предполагаемое
      строительство туннеля под проливом Ламанш. Все было точно так же
      десятки проектов и тысячи противников.
      Один проектировщик считал, например, что для защиты от песков
      дорогу на всем ее протяжении - тысячи полторы километров - необходимо
      упрятать в специально выстроенный короб-туннель, как это делают в
      Альпах для защиты от лавин.
      Другой предлагал соединить двумя каналами Амударью и Каспийское
      море, потом обсадить эти каналы деревьями и только после этого
      проложить по зеленой аллее железнодорожное полотно.
      А большинство просто считало всю эту затею авантюрой.
      "Миллионы шпал и рельсов будут погребены под желтыми волнами
      песчаного моря, которые засыпают даже высокие тополя до самой
      верхушки", - писало "Новое время".
      На заседании Государственного совета, где обсуждался вопрос о
      постройке Закаспийской железной дороги, дело решила энергия генерала
      М. Н. Анненкова, который, раскритиковав все прожекты, имел мужество
      поручиться, что сумеет построить дорогу и что дорога эта будет
      работать.
      Генерал просил И. В. Мушкетова рекомендовать ему двух молодых
      геологов в качестве "аспирантов при постройке железной дороги". Такая
      вот необычная должность. В первую очередь генерала интересовали
      водоносность и подвижность песков, а во вторую - предварительная
      разведка полезных ископаемых Туркестана.
      В начале июля Мушкетов вызвал к себе Обручева и Богдановича,
      которые, узнав о предложении, с радостью согласились стать
      "аспирантами при постройке".
      - Мы, геологи, - закончил разговор Мушкетов, - должны своими
      наблюдениями и указаниями помочь генералу Анненкову осуществить это
      огромное государственное предприятие...
      Так началась первая самостоятельная экспедиция молодого геолога,
      и о ней, как и о последующих экспедициях, лучше всего расскажет сам
      Владимир Афанасьевич.
      Однако прежде необходимо сделать небольшое пояснение.
      Полевых дневников - тех удобных книжечек, что теперь столь
      привычны для геологов и других экспедиционных работников, - тогда
      просто не существовало. Именно Обручев, начав годы спустя впервые
      читать курс "Полевая геология", предложит и наиболее удобные размеры
      полевых дневников, и правила их заполнения. А тогда Владимир
      Афанасьевич ограничивался короткими заметками в записной книжке и
      длинными, почти каждодневными... письмами к невесте, в будущем
      жене. Эти письма он впоследствии использовал фактически на правах
      дневника.
      Читатель, конечно, обратит внимание - не только геология
      интересует Владимира Афанасьевича. Можно сказать, что он - особенно в
      ранних экспедициях - чувствовал себя в первую очередь
      Путешественником, а уже во вторую - Геологом.
      Тексты, которые предлагаются читателю, написаны Владимиром
      Афанасьевичем уже после окончания экспедиций - по полевым записным
      книжкам, по письмам-дневникам. Но они строго документальны и
      сохраняют дневниковую свежесть восприятия.
      Уместно заметить, что феноменальная память Владимира
      Афанасьевича - можно сказать, "память восприятия" - неизменно
      поражала всех, кто работал с ним.
      Ученик его, геолог Б. А. Федорович, рассказывает:
      "Ему было 25 лет, когда он изучал Западный Узбой. Когда
      Владимиру Афанасьевичу исполнилось 90 лет, я принес ему альбом
      фотографий по различным районам Туркмении. Показывая одну панораму, я
      спросил - не узнает ли он это место.
      - Да как же не узнать? Ведь это Куртышский водопад на Узбое, - и
      начал прослеживать все обрывы и скалы.
      - А где же куст? Вот здесь, как раз здесь, рос большой куст
      саксаула, и на нем сидела какая-то крупная птица.
      За 65 лет, за многие годы путешествий память сохранила даже
      такие детали!"
      Очень хорошо сказал об этой удивительной способности Обручева
      его биограф В. А. Друянов:
      "Все, что хоть раз попадало на сетчатку его глаз, навечно
      застывало в памяти. Небольшие серые глаза непрерывно на протяжении
      девяти десятков лет печатали дагерротипы окружающего мира, и в любую
      минуту, когда ему было нужно, Обручев вставлял отпечаток в
      проекционный аппарат своего мозга".
      ПЕСКИ ТУРКЕСТАНА
      Назначение в "аспиранты" совершилось очень скоро. Через несколько дней Мушкетов представил меня и Богдановича Анненкову. Нам выдали деньги на закупку снаряжения и прогоны. Мушкетов указал нам, какие инструменты нужно приобрести, и дал каждому инструкцию по ведению исследований. В половине июля мы выехали по железной дороге в Царицын*, где сели на пароход, отправлявшийся вниз по Волге до Астрахани (...). В Астрахани мы сели на пароход, который ходил по нижнему течению Волги до пристани, называвшейся "Девять фут", в ее устье, куда могли приставать пароходы, совершавшие рейсы по Каспийскому морю (...).
      _______________
      * В сопроводительном тексте все географические названия даны в
      современной транскрипции. В цитатах - в транскрипции В. А. Обручева,
      которая не всегда единообразна.
      Бакинские промыслы в то время переживали эпоху быстрого развития. По всем окрестностям Баку бурили скважины в поисках новых нефтяных площадей, покупали и продавали участки нефтеносной земли, и многие наживались на этой спекуляции (...).
      Черный городок в Балаханах имел очень своеобразный вид: повсюду поднимались ажурные высокие пирамиды буровых вышек, черные от нефти. В них выкачивали из скважин густую зелено-бурую нефть. В промежутках были разбросаны такие же черные избушки, в которых жили рабочие, везде чернели озерки и лужи, наполненные нефтью, и между ними извивались тропинки от вышки к вышке, от избушки к избушке, также черные, пропитанные нефтью. Нигде ни дерева, ни даже кустика или пучка зеленой травы; все было черно, пропитано нефтью, и даже воздух имел специфический нефтяной запах. Приходило в голову, что если где-нибудь здесь загорится нефть, пожар должен быстро охватить весь городок, и людям невозможно будет спастись.
      Осмотрев несколько скважин, в которых из трубы насоса вытекала тяжелой струей густая нефть в резервуар в виде нефтяного пруда, и понаблюдав приемы бурения на одной скважине, где работали смуглые черные персы в черной одежде, мы отправились в Сураханы на окраине промысловой площади, на плоских холмах возле морского берега. На одном из них возвышался храм огнепоклонников - небольшое квадратное здание с центральным куполом и четырьмя башенками по углам, в которые из земли попадали горючие газы и прежде горели днем и ночью в виде больших факелов. В котловине среди холмов стоял дом; в нем жил управляющий этим промыслом, брат нашего товарища по Горному институту. К нему мы и направились.
      Возле дома в фонаре на столбе горел газ, проведенный из земли по трубе (...).
      В Баку нас поразило отсутствие пресной воды. В гостинице нам подали заметно соленый чай, так как во всех колодцах города и ручьях окрестностей вода была солоноватая. Но бакинцы так привыкли к соленому чаю, что и вне Баку прибавляли соль к чаю, который им подавали. Пресную воду добывали в небольшом количестве перегонкой в аптеках, и она стоила дорого (...).
      Из Баку пароход доставил нас в течение одной ночи на восточный берег Каспийского моря, к пристани Узунада на берегу п-ова Дорджа (...). Узун-ада состояла из нескольких деревянных домов и амбаров, разбросанных вокруг небольшой бухты по склонам голых песчаных дюн, покрывавших весь полуостров и накалявшихся днем под лучами южного солнца.
      Скудная растительность на дюнах была уже истреблена людьми и животными; везде был виден желтый песок; ветер вздымал его тучами, засыпая мало-помалу дома. Это ужасное место было выбрано для пристани и начала железной дороги потому, что здесь большой Красноводский залив вдавался гораздо дальше на восток и сокращал длину рельсового пути километров на сто по сравнению с Красноводском, расположенным на северном берегу залива. Можно было представить себе, какова была жизнь работавших в Узун-ада, среди этих голых сыпучих песков, во время сильных бурь осенью, зимой и весной и в период летней жары. В Узун-ада приходилось доставлять все, начиная с пресной воды.
      Мы провели на пристани несколько часов в ожидании отхода поезда; нам казалось, что мы попали в Сахару, и даже неоднократное купанье в теплой воде залива давало мало облегчения. Мы все-таки облазили несколько дюн в стороне от построек, чтобы познакомиться с этим авангардом песков Кара-кум, выдвинутым на берега Каспия. Мы впервые видели такие огромные скопления сыпучего песка.
      Поезд отходил вечером, и путь до г. Кызыл-арвата, где было управление постройки железной дороги, мы не видели, так как проехали его ночью. Этот городок называвшийся в переводе на русский язык "Красная женщина", состоял из деревянных и глинобитных домов и домиков, разбросанных вокруг вокзала (...).
      На юге, в нескольких километрах от города, возвышались скалистые горы первой цепи Копет-дага, а на севере, за железной дорогой, расстилалась выжженная солнцем полынная степь до горизонта, где желтели пески Кара-кум (...).
      В мою задачу входило изучение песков Кара-кум, их подвижности и водоносности, особенно по южной окраине, где пески окаймляли пояс небольших оазисов с городами и линией железной дороги вдоль подножия гор Копет-дага от Кызыл-арвата до р. Теджен. Поэтому я наметил маршрут вдоль этой окраины с заездами то в глубь песков, то в глубь оазисов (...).
      В назначенный мною день отъезда явились два казака верхами и привели еще двух лошадей - верховую и вьючную. Последняя под вьюком, вероятно, еще не ходила; с трудом наложили на нее мои сумы, которые пугали ее своим объемом и ярким цветом. Едва мы тронулись в путь, эта лошадь начала бить задними ногами и подниматься на дыбы, чтобы сбросить вьюк, который ничем не был прикреплен. Это удалось ей очень скоро; сумы полетели на землю, а лошадь удрала в свою конюшню. Ее вернули и опять завьючили, но мой чайник при падении сум уже пострадал: носик раскололся, а бок был вдавлен. Все-таки поехали; лошадь после нескольких попыток снова сбросить вьюк успокоилась, и мы быстро миновали городок и направились по караванной дороге на север в Хиву (...).
      Пустыней в точном смысле слова пески Кара-кум назвать нельзя, так как они были покрыты растительностью, хотя и не в виде сплошного ковра, а с многочисленными промежутками, в которых обнажался голый песок. Последний покрывал и все дно ложбины, по которой шла дорога. Растительность состояла из кустов и трав. Среди кустов было больше всего кандыма в виде зарослей тонких, почти безлистных веточек, образовавших редкую щетину, или кустов с ветвистой кроной, высотой в 1 - 2 м. На них уже созрели плоды - шарики, покрытые густыми щетинками, очень упругие и перекатывавшиеся по поверхности песка при малейшем ветерке. Часто виден был песчаный саксаул в виде кустов с неровными ветвями или деревьев в 2 - 3 м высоты с корявым стволом и длинными, висячими вниз зелеными веточками, кое-где усаженными крошечными листочками. Эти виды растений поражали отсутствием листвы, функции которой в этом сухом и жарком климате, очевидно, заменяли зеленые веточки, мягкие и сочные, то есть содержавшие влагу, необходимую для жизни и роста, но слабо испарявшие ее благодаря своей ограниченной поверхности. Из трав обращали на себя внимание злак селин, росший отдельными толстыми и длинными пучками, хорошо выдерживающими засыпание песком, и какая-то мелкая травка, вероятно, песчаная осока (...).
      Остановившись на гребне одной высокой гряды, я увидел, что и далее до горизонта местность имеет тот же характер, то есть состоит из длинных и высоких песчаных гряд, вытянутых с северо-северо-востока на юго-юго-запад и отделенных друг от друга долинами. В общем картина была утомительно-однообразная как по формам поверхности, так и по растительности (...).
      Итак, я убедился, что пески Кара-кум не пустыня, так как они покрыты растительностью - травами и кустами, даже небольшими деревьями, хотя и мало разнообразными. А кроме того, они не лишены и животной жизни. Я заметил красивую саксаульную сойку, быстро бегавшую по голым песчаным площадям и прятавшуюся в кустах, мелких птичек, вероятно славку, и пустынных чекана и бегунка, порхавших по кустам. По песку перебегали ящерицы, одни полосатые, другие пятнистые, но все настолько похожие по своей окраске на цвет песка, что прижавшуюся к поверхности его неподвижную ящерицу нельзя было заметить. Ползали большие черные жуки, пробегали жужелицы. Два раза из-под куста выскакивал заяц и мчался вверх по склону, быстро скрываясь за гребнем. На юг пролетела пара ворон. Присматриваясь к поверхности голых песчаных площадок, можно было заметить следы, оставленные разными животными - лапками зайцев и лисиц, разных птиц, ящериц, ножками жуков; иногда попадался извилистый желобок, слегка вдавленный ползшей змеей. Ветерок, конечно, быстро заметал эти следы, хорошо заметные в тихую погоду. Казаки сообщили, что в песках нередко попадаются джейраны (антилопы), но очень пересеченная местность сильно затрудняет охоту на них - они слишком быстро скрываются, перебегая через песчаные гряды. Встречаются и волки, и в камышах по низовьям рек Теджена и Мургаба много кабанов (...).
      Мы ехали до полудня вдоль окраины песков на восток и остановились для отдыха вблизи колодца и туркменской юрты. Сварили чай, позавтракали холодным мясом, оставшимся от ужина, и сухим хлебом. Солнце пекло; тени не было нигде, так как на окраине песков крупных кустов нет, а в окрестностях каждого колодца, где живут кочевники, растительность вообще сильно страдает от пастьбы скота и порубки кустов на топливо. Таким образом, человек также препятствует зарастанию и закреплению песков Кара-Кум.
      По этой окраине можно было наблюдать наступление песков на степь. Грядовые пески теряли здесь свой правильный рельеф. Вместо гряд видны были отдельные холмы, почти лишенные растительности и часто представлявшие настоящие барханы, которые по форме похожи на сплющенную копытную кость лошади или серп луны. Один склон, обращенный в сторону господствующих ветров, т. е. наветренный, всегда пологий, и песок на нем настолько уплотнен, что нога пешехода оставляет очень слабый след. По этому склону легко поднимаемся на плоскую вершину также с уплотненным песком, за которой круто падает подветренный склон, состоящий из рыхлого песка; здесь нога глубоко вязнет. В обе стороны от вершины по направлению ветров выдвигаются рога бархана, постепенно понижающиеся, с одинаковыми склонами и острым гребнем также из рыхлого песка. Под воздействием силы ветра барханы передвигаются; песчинки переносятся порознь и струйками вверх по пологому наветренному склону через вершину и скатываются по крутому подветренному вниз; одновременно другие на боках бархана переносятся вдоль его рогов. Так мало-помалу, песчинка за песчинкой, весь материал бархана передвигается по направлению ветра (...). Барханы на окраине песков имели различную величину, достигая от 1 - 2 до 4 - 5 метров высоты (...).
      Ветры не всегда дуют в одном направлении, и ветер противоположного направления не только останавливает передвижение бархана, но и изменяет его форму. Рога у него сокращаются; ветер уносит их рыхлый песок; крутой подветренный склон, сделавшийся наветренным, сглаживается, становится более пологим; гребень передвигается по плоской вершине в обратную сторону, и если противоположный ветер дует достаточно долго, бархан, так сказать, переворачивается; на месте крутого склона образуется пологий, а крутой и рога появляются на месте пологого. Поэтому по форме бархана всегда можно определить, с какой стороны дули в последнее время ветры и какой они были силы или продолжительности.
      На наветренных склонах барханов часто можно видеть мелкую рябь, представляющую многочисленные маленькие гребешки в 1 - 3 сантиметра высоты, разделенные плоскими ложбинками. Эти гребешки располагаются поперек направления ветра и представляют в миниатюре несколько извилистые барханные гряды с более пологим наветренным и более крутым подветренным склонами (...). Эту рябь на барханах создают ветры небольшой силы (...).
      Теперь нужно познакомить читателя со степью, которая занимает более или менее широкую полосу между первой цепью гор Копет-дага и окраиной песков.
      Эта степь имеет слабый, но достаточно заметный уклон на север, от гор к пескам, так как создана из рыхлого материала - валунов, гальки, гравия, песка и ила. Постоянные водные потоки в виде речек и ручьев и временные, образующиеся при таянии снегов на горах и при сильных дождях, выносят этот материал из гор и постепенно отлагают его у их подножия. Геологи называют такие отложения "пролювием".
      Растительность степи не везде одинакова. Вблизи подножия гор, где дожди выпадают чаще, степь покрыта травой, среди которой теряются кустики полыни и других кустарных растений. С удалением от гор трава все больше редеет, кустарные растения появляются в большем количестве, но все чаще проглядывают голые площадки пролювия, покрытые белыми выцветами солей (...).
      У самой окраины песков часто исчезает скудная растительность степи, и огромные площади представляют "такыры". Этим тюркским термином обозначают совершенно ровные площади с голой почвой светло-серого или розовато-серого цвета, гладкой, как паркет, и настолько твердой, что подковы лошадей почти не оставляют на ней следа. Тонкие трещины разбивают этот "паркет" на неправильные многоугольники (...).
      Такыры представляют сухое дно временных озер. Весной, при быстром таянии снегов или после проливного дождя, выпавшего в какой-либо части Копет-дага, временные потоки, вытекающие из горы, доносят воду до окраины песков. Последние сразу останавливают их движение; потоки разливаются и образуют озера, которые существуют несколько дней, редко 2 - 3 недели, и высыхают. Вода этих озер очень мутная; потоки (...) приносят в озера много самого мелкого ила, который и оседает на дно тонкими слоями. Так, в течение многих тысячелетий образовались эти такыры, почва которых состоит из тонких слоев светло-серого или розовато-серого песчано-глинистого ила. Растительность на такырах не может развиваться потому, что семена растений, приносимые ветром, не могут удержаться на гладкой поверхности, укрепиться и прорасти; ветер уносит их дальше: или на пески, или на степь за границами такыра. Только в виде исключения на такыре можно увидеть маленький кустик или пучок травки, семена которых случайно застряли в тонкой трещине и проросли, а растение ведет отчаянную борьбу за свое существование, так как плотная почва такыра водонепроницаема, и слабым корешкам трудно пробиться через нее до более глубоких горизонтов, содержащих влагу.
      Такыры тянутся вдоль окраины песков прерывистой цепью, достигая 500 1000 метров в ширину и иногда нескольких километров в длину (...).
      Мое путешествие вдоль окраины песков Кара-кум продолжалось десять дней. Мы через день отходили от этой окраины и шли по степи к ближайшей станции железной дороги, чтобы запастись хлебом и мясом для себя и подкормить лошадей (...).
      Вечером мы добрались до Пендинского оазиса, занимающего треугольник между Кушкой и Мургабом, выше устья первой. Здесь находился русский пограничный пост из полусотни казаков и роты стрелков - Тахта-базар, где мы провели два дня.
      Этот пост еще не успел обстроиться, солдаты и офицеры жили в палатках. Я познакомился с офицерами; их было двое: подполковник и хорунжий. Вечером за ужином мы разговорились. Подполковник, уже пожилой человек, вспоминал свою молодость, шестидесятые годы, Писарева и Чернышевского, их идеи и влияние на русскую молодежь, оживление после Севастопольской кампании, отмену крепостного права и надежды на крупные реформы, постепенно поблекшие в конце царствования Александра II. Он сопоставлял его интересное время с современным режимом под тяжелой рукой Александра III.
      Мне казалось странным, что подполковник, седой заслуженный офицер, командует только ротой стрелков в этом глухом углу на афганской границе. Позже казаки рассказали мне, что подполковник находится здесь как бы в ссылке под надзором хорунжего как "неблагонадежный". Хорунжий, впрочем, не производил впечатления надзирателя и принимал участие в нашем разговоре о недостатках самодержавного режима, вызвавших хождение интеллигенции в народ для проповеди революции, которое закончилось преследованием участников, об организации "Народной воли" и ее удачных и неудачных покушениях на представителей самовластия, кончая самим царем. Подполковник, восхищаясь героизмом народовольцев, однако не одобрял их деятельности. Он считал, что, несмотря на все препятствия, нужно продолжать пропаганду, особенно в городах; рабочие, число которых будет быстро расти в связи с развитием промышленности, гораздо скорее усвоят революционные идеи, чем крестьяне, у которых владение землей развивает собственнические инстинкты. Хорунжий, молодой человек, наоборот, надеялся на то, что террор заставит правительство пойти на уступки, а ждать восстания рабочих, по его мнению, слишком долго.
      На следующий день за завтраком офицеры сообщили мне, что недалеко, в пределах Пендинского оазиса, есть признаки нефти, и предложили показать их. Мы поехали верхом по долине, покрытой зарослями кустов и чия, среди которых кое-где были заброшенные пашни и остатки бахчей; населения не было видно. В нескольких километрах мне показали на лужицах небольшого болотца черные пленки на поверхности воды, которые были приняты за нефть. Но это оказались пленки окислов железа, которые часто образуются на болотной воде и вводят в заблуждение людей, не знакомых с выходами нефти (...).
      Более интересны были пещеры, расположенные возле Пендинского оазиса, на склоне правого берега Мургаба выше устья Кушки, довольно высоко над уровнем реки. Переехав через реку и оставив лошадей с одним из казаков у реки, я поднялся с другим казаком по крутому склону к отверстию одной из пещер. Оказалось, что пещеры эти не естественные, а искусственные, вырытые человеком в мягкой песчано-глинистой породе, из которой состоит весь склон (...). Через отверстие мы вошли в длинный коридор, уходивший в глубь склона; в обе стороны от него открывались дверные отверстия ряда отдельных комнат. Коридор имел 40 м длины и от 2 до 3 м ширины и высоты; такую же ширину и высоту имели комнаты, которые не сообщались друг с другом, а имели выход только в коридор (...). Из некоторых комнат вела еще лестница вверх, в такую же комнату второго этажа.
      Вся эта многокомнатная пещера была высечена в мягкой, но достаточно устойчивой желтой породе (...) и сохранилась прекрасно; потолки были сводчатые, стены и двери кое-где с незатейливыми украшениями и нишами; последние большею частью были закопчены, следовательно, в них ставили светильники. Одна из комнат, очевидно, служила местом молитвы: задняя часть была отделена от передней невысоким барьером под аркой, а в боковых стенах были четыре ниши с арками. У входа в эту комнату в породе были высечены грубые изображения рук и подобие креста (...).
      Вторая пещера, расположенная ниже по склону, представляла только одну большую комнату, разделенную барьером на две части; в задней, в глубине, был выступ подобно алтарю с двумя ступенями. Третья пещера состояла из трех комнат, наполовину засыпанных. Устья остальных двух пещер против Тахта-базара и двух выше по Мургабу были видны в отвесном обрыве над рекой, так что забраться в них можно было, только спустившись сверху на канате. Они, очевидно, были того же типа, что и осмотренные.
      Эти подземные жилища, конечно, не были вырыты туркменами. Знаки креста и формы некоторых комнат указывали на то, что в них обитали какие-то христиане, может быть, первых веков христианства. Современные туркмены не пользовались пещерами даже зимой, хотя в морозы в них гораздо теплее, чем в кибитке. Кроме мелких хищников, здесь обитали многочисленные летучие мыши, которые целыми десятками висели под сводами комнат вниз головой, просыпались при свете наших свечей и начинали бестолково летать по комнатам, натыкаясь на наши головы и плечи и очень мешая спокойному осмотру (...).
      Чтобы закончить исследования первого года работ, мне нужно было из Мерва проехать до р. Аму-дарьи по участку железной дороги, который еще строился. Мы направились на восток вдоль полотна, пролегающего по Мервскому оазису (...).
      За ст. Уч-аджи мы прибыли на самую "укладку". Это был поезд, состоявший из ряда теплушек для солдат железнодорожного батальона и нескольких вагонов, переделанных из товарных и вмещавших кухню, столовую, канцелярию и купе для офицеров. Одно из них занимал сам Анненков, подававший пример жизни в скромной походной обстановке (...).
      От укладки мы поехали дальше прямо по полотну железной дороги, уже проложенному через пески и окаймленному столбами телеграфа, доведенного до сел. Чарджуй на берегу Аму-дарьи, куда в этом году предстояло довести укладку. Песчаные бугры становились выше и оголеннее, а за ст. Репетек, которая уже строилась, начались барханные сыпучие пески (...).
      Мы ночевали на голом песке у колодцев; сено для лошадей и немного топлива мы привезли с собой. Я взобрался на вершину самого высокого бархана, чтобы оглянуться. Во все стороны до горизонта видны были те же голые желтые гряды с волнистыми гребнями (...).
      Весь следующий день мы ехали по этим барханным пескам, придерживаясь полотна железной дороги, без которого путь был бы гораздо утомительнее не только для наших лошадей, но и для нас (...).
      После полудня подул сильный встречный ветер, и мертвые пески ожили. По пологим наветренным склонам побежали вверх струйки песка, а с гребней ветер срывал их в воздух, и барханы дымились. Воздух скоро наполнился мелкой пылью, солнце померкло и стало красным, без лучей. Хотя мы ехали по полотну, все же в лицо всаднику ударяли мелкие песчинки, несшиеся по воздуху. Пришлось надеть очки с боковыми сетками, защищавшими глаза от песчинок: без них против ветра нельзя было смотреть. Казаки, у которых очков не было, закрывали лица платками.
      Наблюдая эту жизнь барханов и замечая другие признаки подвижности песков в виде песчаных кос, пересекавших полотно, и глубоких ложбин, которые ветер выдувал в нем, - полотно ведь целиком состояло из того же барханного песка, - я начал опасаться за будущность железной дороги в этой части края (...). Через полотно тянулись песчаные косы высотой до полуметра от соседнего бархана, а там, где полотно проходило по котловине, его пересекал наискось глубокий желоб, выдутый ветром (...). Во время сильных ветров песок будет засыпать рельсы, а желоба, выдуваемые ветром между шпалами и под их концами, нарушат устойчивость пути и могут вызвать катастрофу. Строгий надзор за состоянием пути и частый ремонт казались неизбежными (...).
      На укладке я явился к Анненкову, чтобы доложить ему об окончании полевой работы в пределах Закаспийской области и получить разрешение на выезд в Петербург для составления отчета. Генерал пригласил меня в столовую к общему ужину офицеров и инженеров, после которого предложил мне сделать доклад о своих наблюдениях по геологии края. Я охарактеризовал степи и пески, описал типы грядовых, бугристых и барханных песков, их происхождение и подвижность, признаки их наступления на оазисы и железную дорогу вдоль Копетдага и в заключение указал, что между Мервом и Амударьей пески постоянно будут угрожать движению поездов, если не будут приняты меры для закрепления их растительностью.
      Концом доклада - об угрозе песчаных заносов - Анненков остался недоволен. Как известно, перед постройкой Закаспийской железной дороги в царском правительстве произошли большие споры. Многие считали, что безумно строить дорогу через пески Кара-кума, что это будет сизифов труд в виде постоянной борьбы с песчаными заносами, что воды на станциях в песках не будет и ее придется привозить издалека - с Мургаба и Аму-дарьи, что туркмены будут снимать рельсы и сжигать шпалы. Но Ташкент (...) требовал уже прочной связи с империей, и дорога через Кара-кум была кратчайшей. Анненков в Государственном совете защищал возможность постройки дороги через пески и взялся выполнить ее. Поэтому мой вывод о подвижности песков ему не понравился. После моего сообщения он заявил, что я по молодости лет увлекаюсь и преувеличиваю опасность заносов и вообще наступания песков на оазисы и что с ними можно справиться (...).
      Я уехал в Петербург, чтобы отбыть воинскую повинность, так как совместить это с геологической работой для железной дороги, как предполагали сначала, оказалось невозможным. Только в половине августа 1887 года, выдержав после лагерного сбора экзамен на прапорщика запаса, я освободился и в начале октября вернулся в Закаспийский край, чтобы продолжать исследования.
      Железная дорога была уже доведена до Аму-дарьи, и поезда от Узун-ада ходили регулярно, но медленно, так как полотно на большой части протяжения еще не было укреплено балластом. В купе мягкого вагона вместе со мной ехали офицер железнодорожного батальона, возвращавшийся из отпуска, и пожилой полковник, переменивший долголетнюю службу в Финляндии на новое место в Ташкенте, соблазнившее его крупным жалованьем и перспективой хорошей пенсии (...).
      За первую ночь мы доехали до Кызыл-арвата; город после перевода из него управления постройки на восток показался мне менее населенным, чем год назад (...). Глядя на скалистые цепи Копет-дага с одной стороны, и унылую степь, окаймленную на горизонте песчаными холмами, то более близкими, то более далекими, - с другой, я вспоминал свое путешествие по их окраине и рассказывал попутчикам о происхождении песков и их наступлении на полосу оазисов. Полковник был удручен видом местности. По литературе и рассказам он составил себе представление о Средней Азии как о сплошном оазисе с пальмами, бахчами, фруктовыми садами и виноградниками, а целый день он видел унылую степь, пески и скалистые голые горы и услыхал о грозном наступлении песков.
      За вторую ночь мы миновали Мервский оазис. Я проснулся на ст. Уч-аджи, которую помнил в виде нескольких кибиток и землянок. Теперь здесь стоял хороший домик станции и несколько других возле него. Я заметил, что от вокзала в глубь песков на юг идут столбы телеграфа.
      - Куда проведен телеграф? - спросил я у железнодорожного офицера.
      - К колодцам в пяти верстах от станции. Оттуда вода по трубе проведена сюда, к полотну, в колонку. Наш паровоз набирает воду.
      - Почему же линию дороги не провели вблизи этих колодцев, чтобы иметь воду тут же?
      - Во время постройки об этих богатых колодцах ничего не знали; возле станции также есть колодец, но воды мало, и она солоноватая. Потом старый туркмен вспомнил, что на одной из караванных дорог из Мерва в Чарджуй были хорошие колодцы, и отыскал их. Но переносить всю линию было невозможно. У колодцев построили водокачку, и там живет машинист с двумя рабочими, как настоящие отшельники в пустыне (...).
      Вскоре за ст. Уч-аджи ветер, дувший с утра, усилился, и началась песчаная буря. Песчаные бугры задымились, воздух наполнился пылью, солнце померкло. Мелкие песчинки проникали в вагон через все щели окон и трубы вентиляторов. Скоро можно было заметить слой их на подоконниках и на столике в купе, и я набрал их в бумажный пакет, чтобы потом определить диаметр песчинок, переносимых по воздуху на высоте 2 - 3 м от поверхности земли. Поезд по временам замедлял ход и еле двигался.
      - Он идет осторожно в больших выемках, где рельсы сильно заносит песком, - пояснил офицер. - А если занос будет большой, поезд остановится.
      - И что же, он будет ждать, пока с ближайшей путевой казармы пришлют рабочих, чтобы расчистить путь? - спросил я.
      - Это было бы слишком долго. Мы нашли более скорый способ. Когда поезд идет через пески между ст. Уч-аджи и Аму-дарьей, к нему в ветреную погоду прицепляют вагон с партией рабочих. Как только машинист остановит поезд перед выемкой с заносом, рабочие соскакивают, бегут вперед и очищают путь. Очистив его, они садятся, и поезд идет дальше до следующего заноса.
      - Но это задерживает проход поезда через пески!
      - Конечно, но обходится гораздо дешевле. Ведь иначе пришлось бы на каждых пяти верстах пути строить казармы и держать в них партии рабочих, которые были бы заняты только три - четыре дня в течение месяца на расчистке заносов. Бури, вызывающие сильные заносы, осенью и весной случаются довольно редко, а летом и зимой их почти не бывает.
      - Действительно, поезд через некоторое время остановился, постоял минут двадцать, потом тронулся дальше, опять постоял и т. д. Поэтому до Чарджуя мы ехали целый день, тогда как в тихую погоду это расстояние проехали бы за четыре часа.
      - Приняты ли какие-нибудь меры против выдувания песка из-под шпал? спросил я. - На насыпях это опаснее заносов.
      - Меры приняты, - ответил офицер. - Полотно защищено с обеих сторон пучками хвороста. Опыт показал, что эти пучки нужно втыкать горизонтально, а не вертикально; тогда они держатся хорошо и предохраняют насыпь. Если втыкать их вертикально, ветер выдувает песок вокруг их основания, и они падают.
      - Со временем, когда все полотно будет забалластировано, выдувания песка вообще не будет. А от заносов может помочь только насаждение растительности на песках. Сделано что-нибудь в этом отношении? - спросил я.
      - Пока еще нет. У станции Репетек мы хотим устроить опытный участок и выяснить, какие травы и кусты скорее всего укрепляются и растут на песках. Предлагают также защищать полотно от заносов установкой решетчатых заборов, как поступают зимой для защиты от снежных заносов на дорогах в России (...).
      Из Чарджуя мне пришлось вести свой караван в Мерв, откуда я собирался сделать большую экскурсию на север, осмотреть окончание Мургаба в песках, пройти через последние до впадин Унгуза и по ним на запад в Балханский Узбой. Мы прошли вдоль полотна действовавшей уже железной дороги, и я мог наблюдать те меры защиты полотна от песчаных заносов, которые служба пути применяла по распоряжению ген. Анненкова. Они состояли из решетчатых щитов того же типа, который издавна употребляется для защиты пути от снежных заносов на дорогах России. Эти щиты, поставленные вдоль полотна, задерживали песок, приносимый ветром, совершенно так же, как они задерживают снег, то есть по обе стороны щита. В случае со снегом сугроб нарастает, и, когда щит занесен почти доверху, его вытаскивают и ставят на гребень сугроба. То же имеет место и при песчаном заносе. Но только снежный сугроб даже высотой в 4 - 6 м весной тает и исчезает, тогда как песчаный остается. И если ставить щиты вблизи полотна, то в течение нескольких лет, переставляя щиты вверх по мере их засыпания, можно создать слишком близко от полотна искусственные барханы, которые неминуемо начнут захватывать и полотно дороги. Необходимо ставить щиты в нескольких саженях от полотна, чтобы барханы, созданные ими, не захватывали путь даже при наибольшей высоте. Это правило на пути через барханные пески от Чарджуя до Репетека не было соблюдено, и щиты в дальнейшем должны были приносить не пользу, а вред. О защите полотна от выдувания песка из-под шпал пучками хвороста сказано выше. Пучки, горизонтально положенные, защищают полотно; но эта мера требует постоянного надзора, периодической смены пучков. Полная балластировка полотна, то есть засыпка его щебнем, более дорогая, но радикальная мера, еще не была выполнена...
      Вы помните, Обручев приехал в Туркестан, чтобы помочь генералу
      Анненкову. "Аспирант при постройке" должен был развеять сомнения в
      целесообразности строительства железной дороги. Но первые его выводы
      были самыми неутешительными.
      Как видел читатель, уже на следующий год взгляды Обручева начали
      постепенно меняться. Но тогда, во время доклада в вагоне, он был
      резок и непримирим.
      Мы знаем теперь, что Обручев по первым своим впечатлениям сильно
      преувеличивал опасность заносов, а поспешный вывод его об усыхании
      рек был просто ошибочен. Годы спустя сам Владимир Афанасьевич,
      рассказав о своей первой экспедиции, о первом своем научном докладе,
      в заключение честно признает ошибочность своих первых выводов:
      "Анненков был прав. Железная дорога существует уже 60 лет, и пески не
      засыпали ее".
      Нас, однако, все это интересует с другой точки зрения. Обратите
      внимание - молодой геолог и не подумал смягчить резкости своих
      выводов, хотя от генерала в немалой степени зависело его будущее, во
      всяком случае - его материальная обеспеченность на ближайшее время. А
      через шесть десятков лет убеленный сединами патриарх советских
      геологов не сочтет зазорным признаться в своей ошибке...
      На склоне лет Владимир Афанасьевич напишет: "С самого начала
      своей деятельности я всегда старался понять и объяснить наблюдаемые
      факты и явления самым естественным образом, согласно законам природы,
      не мудрствуя лукаво".
      Он доверял фактам, а не гипотезам. И если факты противоречили
      гипотезе... Что ж, тем хуже для автора гипотезы, сколь бы авторитетен
      он ни был.
      В то время считалось, что Узбой - древний морской пролив,
      соединявший когда-то Каспийское море с Аральским, что участки такыров
      - бывшие морские лиманы или прибрежные морские озера, что сами пески
      пустыни Каракум имеют морское происхождение.
      Этой точки зрения придерживался известный геолог А. М. Коншин,
      на протяжении пяти лет изучавший Закаспийскую область. Придерживался
      ее и учитель Обручева - И. В. Мушкетов.
      Море Коншина плескалось когда-то на месте современной пустыни!
      Но факты вступали в противоречие с этой точкой зрения.
      Собственно говоря, "узбой" - слово нарицательное. Туркмены
      называют узбоем любое сухое русло реки. Уже одно это настораживало.
      Почему Келифский Узбой или Балканский Узбой надо считать порождением
      моря?
      Весной 1888 года Обручев проехал по Келифскому Узбою, который
      пересекал восточную часть пустыни, и увидел цепочку впадин - "больших
      и малых, главных и побочных, с одними и теми же невысокими песчаными
      берегами, с тем же серым шелковистым песком на дне, совершенно
      подобным находящемуся в русле Амударьи". Ширина котловин достигала
      полутора километров, длина - десяти километров. Здесь нередко
      встречалась окатанная галька, а пресная вода почти неизменно
      обнаруживалась на незначительной глубине.
      Затем Владимир Афанасьевич обследовал западный - Балханский
      Узбой. На дне впадин белели солончаки, голубели пресные и соленые
      озера. "У Балханского Узбоя его прежнее речное происхождение видно
      еще явственнее, - писал Обручев. - Прежнее русло сохранилось еще
      лучше, несмотря на то, что на обоих берегах высятся песчаные холмы;
      русло врезано в часто твердые третичные породы - известняки и мергели
      - и представляет ряд уступов разной высоты, по которым прежде
      низвергались красивые водопады. У подошвы каждого уступа сила
      падающей воды выбила в этих породах впадины того или иного размера".
      Может быть, все эти факты не замечали раньше именно потому, что
      они противоречили гипотезе?
      Обручеву было ясно, что Узбой - отнюдь не морской пролив, а
      бывшее русло Пра-Амударьи - реки Оксус древних географов, которая
      впадала когда-то в Каспийское море.
      Речное происхождение имеют и такыры: "Размывая постепенно
      почву... Узбой местами промыл себе глубокое ущелье в толще
      красно-серых глин и сарматских пород, так что во многих местах воды
      его, даже во время половодья, не выходили из берегов; но местами, где
      русло было неглубоко... Узбой разливался во время половодья и
      образовывал временные озера, положившие начало огромным такырам в
      этих местах".
      Характерно, что цепь такыров тянется вдоль подножия Копетдага.
      Обручев сам "подглядел", как они образуются здесь в наше время": "Это
      было весной, мы ехали на окраине песков по такыру. В Копет-даге
      разразился ливень, и нам тоже досталось. С гор примчался поток воды,
      и в несколько минут такыр превратился в озеро с грязно-желтой водой
      глубиной в несколько сантиметров, протянувшееся далеко в обе стороны
      вдоль окраины песков".
      Не было никаких свидетельств, что "море Коншина" когда-то
      существовало. Вывод мог быть единственным - его сделал Обручев:
      древние реки - Пра-Амударья, Пра-Теджен, Пра-Мургаб - веками блуждали
      по этим просторам, откладывая песчаные, глинистые, илистые частицы,
      которые они несли с гор. Пески - не морские, а речные отложения.
      Пустыню Каракум породили реки!
      В 1887 году опубликована первая научная работа молодого геолога
      - "Пески и степи Закаспийской области", удостоенная серебряной медали
      Русского географического Общества. За обобщающий труд "Закаспийская
      низменность" Обручев получил малую золотую медаль.
      Летом 1888 года, когда Владимир Афанасьевич завершал отчет о
      своих работах, его вызвал Мушкетов:
      - Только что утверждена штатная должность геолога при Иркутском
      горном управлении. Первый геолог в Сибири, заметьте! Могу представить
      вас, если вы согласны.
      Что мог знать о Сибири геолог Обручев? То же, что и все,
      ничего!
      Писали: "Сибирь - золотое дно".
      Писали: "Огромный пустырь, негодный для жизни и ценный для
      государства лишь как место ссылки".
      Дикий, необжитой край. Не доведено было до конца даже
      картирование Сибири, а геологическое обследование еще и не
      начиналось.
      Но уже начинали подумывать о стройке века - Великой
      Транссибирской железной дороге. Уже две трети русского золота
      добывалось в Сибири.
      Были у Обручева и личные причины для сомнений. В феврале 1887
      года он женился, в феврале 1888 года у них родился сын.
      Согласится ли жена? Как перенесет нелегкую дорогу шестимесячный
      Волик? Что ожидает их в Иркутске, наконец?
      Впрочем, в своих воспоминаниях Владимир Афанасьевич не упоминает
      ни о каких сомнениях. Два слова только: "Я согласился"...
      1 сентября выехали из Петербурга - по железной дороге через
      Москву до Нижнего Новгорода (ныне - Горький). Потом на пароходе по
      Волге и Каме до Перми. Здесь через Урал до Тюмени была уже построена
      железная дорога. Потом опять на пароходах по Туре, Тоболу, Иртышу,
      Оби до Томска.
      Здесь пришлось купить тарантас, отсюда начинался знаменитый
      Сибирский тракт - "самая большая и, кажется, самая безобразная дорога
      на всем свете", как писал Чехов.
      Антон Павлович проехал по Сибирскому тракту всего два года
      спустя, и, читая его письма "Из Сибири", легко представить себе это
      "путешествие":
      "На каждой станции мы, грязные, мокрые, сонные, замученные
      медленной ездой и тряской, валимся на диваны и возмущаемся: "Какая
      скверная, какая ужасная дорога!" Один встречный говорит, что он
      четыре раза опрокинулся, другой жалуется, что у него ось сломалась,
      третий угрюмо молчит и на вопрос, хороша ли дорога, отвечает: "Очень
      хороша, черт бы ее взял!.." Утомленному проезжающему, которому
      осталось еще до Иркутска более тысячи верст, все, что рассказывается
      на станциях, кажется просто ужасным. Все эти разговоры о том, как
      какой-то член Географического общества, ехавший с женой, раза два
      ломал свой экипаж и в конце концов вынужден был заночевать в лесу,
      как какая-то дама от тряски разбила себе голову, как какой-то
      акцизный просидел 16 часов в грязи и дал мужикам 25 рублей за то, что
      те его вытащили и довезли до станции... - все подобные разговоры
      отдаются эхом в душе, как крики зловещей птицы".
      Может быть, как раз об Обручевых повествует изустное "предание",
      записанное Чеховым?
      Семнадцать дней с утра до позднего вечера тащились они на
      перекладных. Владимиру Афанасьевичу пришлось и ночевать постоянно в
      тарантасе, но все-таки большую вещевую корзину, привязанную позади,
      по дороге украли - срезали прямо на ходу. Велико, наверное, было
      разочарование "грабителей" - в корзине хранились только пеленки
      Волика...
      Иркутск в то время был центром Восточной Сибири, столицей
      генерал-губернатора, которому подчинялись Иркутская и Енисейская
      губернии, Забайкальская и Якутская волости.
      Через Иркутск шла оживленная торговля с Китаем и все снабжение
      ленских и забайкальских золотых приисков, дававших до 40 - 50
      процентов ежегодной добычи золота в России.
      В Восточную Сибирь ссылалось ежегодно 8 - 9 тысяч человек. И
      если "взрослых" крестьян насчитывалось в Иркутской губернии около 100
      тысяч, то ссыльных - около 50 тысяч.
      Население "столицы", по сведениям губернского статистического
      кабинета, составляло на конец 1888 года 47 тысяч 407 душ. Славилась
      столица церквами ("В этом отношении Иркутск может гордиться даже
      перед Москвою", - писал генерал-губернатор.) Славилась громадными
      пожертвованиями золотопромышленников и купцов на любые
      благотворительные цели. ("В отношении благотворительных средств
      Иркутск стоит среди русских городов чуть ли не на первом месте".)
      Стоит сказать, что иркутские меценаты, кроме того, вкладывали
      весьма значительные суммы в освоение Северного морского пути и щедро
      субсидировали многочисленные географические экспедиции.
      Иркутск был и торговым и культурным центром Восточной Сибири.
      Здесь было 32 начальных училища, 7 низших учебных заведений и 6
      средних, в которых в общей сложности обучалось около 4 тысяч человек.
      Для города с населением менее 50 тысяч - совсем не мало.
      Еще в 1851 году в Иркутске был открыт Сибирский (впоследствии
      Восточно-Сибирский) отдел Географического общества. В число его
      членов входили прославленные географы и путешественники: Р. К. Маак,
      И. А. Лопатин, И. С. Поляков, Г. Н. Потанин, А. В. Потанина, И. Д.
      Черский, А. Л. Чекановский, Б. И. Дыбовский, В. А. Годлевский, Н. М.
      Ядринцев, Д. А. Клеменц и многие другие. Сибирский отдел издавал
      собственные "Записки", "Известия", здесь была отличная библиотека,
      музей. Правда, в июне 1879 года опустошительные пожары, уничтожившие
      чуть ли не половину Иркутска, не пощадили и Географическое общество
      сгорели коллекции, книги, многочисленные рукописи, хранившиеся в
      архиве. Но в 1888 году и библиотека, и музей возродились. Здание
      музея - оригинальный каменный дом в восточном стиле, выстроенный на
      Большой улице близ Ангары, - было, можно сказать, культурным центром
      Иркутска. Здесь регулярно читались доклады, устраивались публичные
      лекции. Здесь, добавим, установлена ныне мемориальная доска с именем
      В. А. Обручева...
      Обручевы поселились неподалеку, на Троицкой улице.
      26 октября Владимир Афанасьевич писал первое письмо матери:
      "Наконец-то мы в обетованной земле - в главном городе Восточной Сибири, в Иркутске! (...)
      Ты, конечно, освободишь меня от подробного описания сорокатрехдневного путешествия. Дорога в Сибирь описывалась так часто и более опытным пером, чем мое, что о ней едва ли можно сказать что-либо новое. Железная дорога, пароход и гужевой транспорт следовали друг за другом, причем последний частично по совсем невозможным дорогам, коварство которых маленький Волик переносил с устыжающим нас стоицизмом. Следуя мудрому совету, мы сшили ему для этой последней части нашего путешествия мешок из овечьей шкуры, куда маленький турист засовывался до самой шеи, после чего продернутый в верхний край мешка шнурок затягивался под подбородком, как в старомодных табачных кисетах, оставляя рукам и ногам крохотного пассажира место для движения. Голова маленького человечка была покрыта капором из белой заячьей шкурки мехом наружу. Забавно было видеть его лежащим между нами в купленном в Томске тарантасе, и мы почти испытывали зависть, что благодаря этому снаряжению он так спокойно переносил толчки и тряску экипажа, которые, казалось, вытряхивали душу из тела, или даже спал так сладко, будто это было плавное колыхание его люльки.
      По прибытии в Иркутск я представился своему начальнику. Он сообщил мне, что предстоящей зимой моя работа будет заключаться преимущественно в приведении в порядок имеющихся минералогических коллекций, на лето же намечается экспедиция (...).
      Итак, в настоящее время я довольно свободный человек и могу использовать свой досуг на то, чтобы познакомиться с краем и людьми, выяснить светлые и теневые стороны новой родины и выбрать без спешки местечко для создания своего мирного домашнего очага (...).
      Нам посчастливилось найти сносную квартиру за 30 рублей в месяц. Дом находится на тихой улице и состоит из двух комнат, побольше и двух поменьше и кухни в подвале (...). Вооруженные жизнерадостностью и нетребовательностью, снабженные теплыми шубами и большим запасом дров..., мы бодро встречаем приближающуюся сибирскую зиму в нашем вновь основанном жилище. У моей (жены) есть сынишка и хозяйство, требующее изобретательности и возбуждающее ее интерес своими весьма большими отклонениями от европейских форм. У маленького Воли есть папа и мама, соска и погремушка, так же как и дома в Петербурге, и, как подлинный философ, он ни одной минуты не заботится об остальных пяти частях света с их наслаждениями и лишениями. У меня - мои служебные обязанности и научная работа, прежде всего чрезвычайно интересное изучение геологического строения Сибири.
      Библиотека Иркутского горного управления довольно жалка, зато библиотека здешнего отдела Русского географического общества богата и обещает мне приятное времяпровождение (...). Таким образом, я использую длительный зимний плен для усиленной подготовки к летним работам, знакомлюсь с требованиями этих последних и изучаю теоретически свое будущее поле деятельности с тем, чтобы при наступлении весны с ее солнцем и длинными днями знать хорошо, где я нахожусь, а не брести ощупью в своем деле...
      В то время как я взялся за перо, чтоб продолжать это письмо, из соседней комнаты послышался милый голос моей жены. Она зовет меня к столу. Через щели плохо сбитой двери столовой проникает сильный запах стерляжьей ухи - признак, что она подана на стол. Я слышу твое неодобрительное восклицание: "Стерляжья уха! Какая роскошь для бедного геолога!" Это не такая уж роскошь, как ты думаешь, дорогая мама. Стерлядь стоит здесь у нас (как скоро я акклиматизировался!) лишь четырнадцать копеек фунт. Значит, я могу ее себе иногда позволять. Второй зов более настойчивый и уже менее мелодичный! Маленькая женщина становится нетерпеливой, еда остывает. Разве уже так поздно? Я вытаскиваю часы. Уже десять минут второго. У вас, на далеком западе - в России, как здесь обычно говорят, - сейчас всего лишь восемь часов утра. Солнце показывается на горизонте, а блестящий кофейник - на вашем столе с завтраком. Нас разделяют шесть тысяч верст! Бесконечное пространство для рукопожатия, кошачий прыжок для мысли..."
      Работая в библиотеке отдела, Обручев вскоре убедился, что
      статьи, в которых в той или иной степени затрагиваются геологические
      вопросы, разбросаны по многочисленным журналам и другим изданиям. Он
      решил составить подробную критическую библиографию, чтобы облегчить
      будущим исследователям знакомство с геологией Сибири.
      "Прочитывая книги и статьи, взятые в библиотеке отдела, я начал
      составлять аннотации к ним на отдельных четвертушках бумаги для
      позднейшей сортировки по содержанию и районам".
      Эта работа была закончена... только через семь десятков лет. Вот
      вам еще один пример поразительной настойчивости и трудолюбия
      Обручева. Количество статей по геологии Сибири, естественно,
      постоянно возрастало. "История геологического исследования Сибири"
      была издана (начиная с 1931 года) в пяти томах, причем пятый состоял
      из девяти отдельных выпусков, последний из которых появился уже после
      смерти Обручева.
      Владимир Афанасьевич лично отреферировал всю литературу,
      изданную до 1917 года, - 4287 рефератов! И внимательно отредактировал
      7600 рефератов, написанных его помощниками по литературе советского
      периода!
      ...Летом 1889 года начались полевые работы.
      Вначале - разведка угольных месторождений по реке Оке. (У
      подмосковной Оки есть сибирский тезка - приток Ангары.) Потом
      обследование небольшого месторождения графита на байкальском острове
      Ольхон. Потом осмотр старых копей слюды и ляпис-лазури в районе южной
      оконечности Байкала. Кстати сказать, из байкальского лазурита сделаны
      колонны иконостаса Исаакиевского собора; камень добывали здесь еще в
      начале XIX века, но потом копи были заброшены. Уже осенью Обручев
      совершил небольшую поездку в Нилову пустынь для изучения
      геологического строения района минерального источника в долине
      Иркута.
      Все эти работы, выполнявшиеся по распоряжению Горного
      управления, не вполне удовлетворяли Обручева. Ему хотелось
      основательно заняться изучением геологии района. Но можно понять и
      начальника Горного управления - нужды края требовали в первую очередь
      разведки полезных ископаемых, необходимых для скорейшего развития
      горнодобывающей промышленности края.
      Два следующих полевых сезона Владимир Афанасьевич провел в
      Ленском золотоносном районе.
      ЛЕНСКИЕ ПРИИСКИ
      Осень, зиму и весну 1889 - 1890 гг. я провел спокойно в Иркутске, занимаясь составлением отчетов о работах, выполненных летом: о разведке угля на Оке (к которому присоединил перечень всех известных в то время в Иркутской губернии месторождений угля), о поездке через Прибайкальские горы на остров Ольхон, экскурсии на копи слюды и ляпис-лазури у южной оконечности Байкала и осмотре Ниловой пустыни (...).
      Весной Л. А. Карпинский предложил мне начать летом геологическое исследование Олекминско-Витимского золотоносного района (теперь называемого Ленским. - Л. Ш.), который уже в течение нескольких лет занимал первое место в России по годовой добыче россыпного золота. Геологическое строение его (как, впрочем, и других золотоносных районов Сибири) было очень мало известно, и сведения о нем были собраны 25 лет назад горным инженером Таскиным и геологом-географом Кропоткиным. Было интересно проверить эти старые данные, выяснить особенность золотых россыпей, залегавших под большой толщей наносов, вследствие чего в районе применялась добыча песков шахтами, почти неизвестная в других районах Сибири.
      Район отстоял далеко от Иркутска, нужно было ехать сначала на лошадях по якутскому тракту, потом плыть на лодке и на пароходе вниз по Лене и на пароходе вверх по Витиму, и работа должна была занять все лето. По пути на прииски, на Лене в устье р. Куты находился казенный солеваренный завод, куда был назначен смотрителем горный инженер А. А. Левицкий. С ним и его женой мы познакомились зимой в Иркутске, и он пригласил мою жену с сыном приехать на лето погостить на заводе. Это меня очень устраивало: по пути на прииски я мог завезти семью на завод, а возвращаясь в конце лета, заехать за ней и увезти назад в Иркутск. Жене также хотелось попутешествовать, вместо того чтобы оставаться одной все лето в городе.
      В начале мая мы выехали в своем тарантасе (...) и в первый день доехали до Хогота (...).
      Из Хогота мы поехали дальше по Якутскому тракту, миновали с. Качуг на Лене, где начинается судоходство в весеннее половодье и где строили паузки - неуклюжие квадратные баржи из толстого леса, в которых купцы и золотопромышленники сплавляли вниз по реке разные товары и припасы для приисков и для торговли в приречных селениях и городах. Этот весенний сплав по Лене имел большое значение для приисков и для всего населения берегов реки до Якутска и дальше. Товары всякого рода, подвезенные за зиму из-за Урала, чаи, поступавшие через Монголию, хлеб прошлого урожая, туши мороженого мяса и пр. - все это сплавлялось на паузках вниз по реке, население и прииски снабжались многим на целый год. Товары для приисков шли безостановочно до Витима и там перегружались на баржи; товары для населения плыли на паузках в виде плавучей ярмарки, которая останавливалась на всех станциях и селах для торговли. Эти ярмарки мы видели, плывя по Лене, в разных местах. Слабое в то время пароходство по реке имело для населения меньшее значение, чем весенний сплав в паузках.
      Мы проехали еще две станции дальше Качуга до Жигаловой, где начинается постоянный водный тракт в Якутск. Отсюда проезжающим в теплое время года дают на станциях не экипаж с ямщиком и лошадьми, а лодку с гребцами, которые и везут путешественников как вниз по реке, так и вверх. В последнем случае к гребцам присоединяют еще лошадь и мальчика; лошадь тянет лодку с пассажиром и гребцами вверх по течению на бечеве, мальчик едет на ней верхом и управляет ею, гребцы правят лодкой, подгребают в помощь лошади в трудных местах и, сдав пассажиров на следующей станции, плывут на той же лодке домой, а мальчик едет назад верхом по тропе. Только зимой, когда Лена замерзает, почтовая гоньба ведется по ней при помощи саней; весной и осенью во время ледостава и вскрытия проезд труден: приходится ехать верхом, а вещи везти вьюком от станции до станции.
      Менять на каждой станции не только гребцов, но и лодку и перегружать вещи, конечно, было бы скучно. Поэтому мы в Жигалове купили небольшую лодку - шитик, по местному названию: ее средняя часть имела крышу, представляя небольшую закрытую каюту, а на носу был устроен очаг для разведения огня в виде ящика с песком и стояком для подвешивания котелка и чайника. Мы устроились в каюте, брали на станциях двух гребцов, за которых платили прогоны как за пару лошадей; жена варила чай и обед. Вечером раньше или позже, в зависимости от расстояния, - останавливались на станции, жена с сыном уходили ночевать в дом, а я оставался спать в каюте для охраны вещей. Плыть можно и ночью, меняя гребцов, но мы не торопились; кроме того, я хотел видеть весь путь по Лене при дневном освещении. Возле каких-либо интересных скал мы останавливались для их осмотра. Так мы делали четыре или пять станций за день, на станциях покупали хлеб и другую провизию; погода была уже теплая, и вся поездка, продолжавшаяся до ст. Усть-Кут дней семь, была очень приятная.
      Долина Лены ниже села Качуг довольно живописна: на обоих берегах часто видны высокие, метров в 20 - 30 и выше, стены ярко-красного цвета; они состоят из песчаников, мергелей и глин, залегающих горизонтально. Террасы на берегах заняты редкими селениями, лесом и пашнями, а красные стены поднимаются над ними и также увенчаны лесом. Путешественнику, плывущему в лодке, кажется, что его окружают горы. Но, поднявшись на какую-нибудь из красных стен, он увидит, что его до горизонта со всех сторон окружает равнина, сплошь покрытая тайгой. Это Восточно-Сибирская плоская возвышенность, в которую Лена врезала свою долину; долины притоков Лены также врезаны в эту плоскую возвышенность, и только все эти речные долины нарушают ее равнинный характер.
      Усть-кутский солеваренный завод расположен на берегу р. Куты, в километре с небольшим от ее впадения в Лену; нашу лодку затащили вверх по Куте на завод, и жена с сыном остались у смотрителя, а я вернулся в Усть-Кут, откуда в тот же вечер или ночью отходил большой пароход вниз по Лене в Якутск. Большие пароходы и в половодье доходили большею частью только до Усть-Кута, меньшие поднимались дальше до ст. Жигалово (...).
      Через два дня пароход причалил у с. Витим, где нужно было пересесть на пароход Компании промышленности, ходивший по Витиму до пристани Бодайбо, резиденции золотопромышленных компаний всего Олекминско-Витимского района. Витим - большое село на левом берегу Лены, против устья Витима, со времени открытия богатого золота в бассейне Бодайбо играл большую роль в жизни приисков как ближайший к ним жилой пункт. Золотопромышленники были обязаны вывозить уволившихся рабочих на пароходе в Витим, откуда все направлялись дальше по домам уже на свой счет.
      Каждую осень по окончании летних работ сюда и приезжали сотни рабочих. Каждый дом этого села представлял кабак и притон, где за деньги или "золотишко", то есть утаенный при работе золотой песок, можно было получить вино, угощение, женщин. Здесь кутивших рабочих кормили, поили и обирали в пьяном виде, особенно ссыльнопоселенцев, составлявших главный контингент приискателей. Многие из них оставляли здесь весь свой заработок и опять нанимались на прииски на зимние работы. Крестьяне приленских и других сел, нанимавшиеся на лето на прииски, редко поддавались соблазну и увозили заработанные деньги домой. В Витиме кутили и мелкие золотопромышленники, хорошо закончившие летнюю операцию. Этими доходами существовали почти все крестьяне с. Витим, обстраивали свои дома, заводили мебель и скот и жили безбедно. На пристани на берегу Лены были комнаты для приезжих служащих золотопромышленных компаний, в которых можно было переночевать в ожидании парохода по Лене и вверх по Витиму.
      Плаванье по этой реке вверх по течению продолжалось два дня, так как пароход тащил за собой большую баржу (...). Среди реки кое-где поднимались острова, также покрытые лесом. Один такой остров, уже недалеко от резиденции Бодайбо, назывался Цинготный. На нем в изобилии росла черемша растение с сильным запахом и вкусом чеснока. На этот остров в начале лета вывозили с приисков рабочих, больных цингой, которые жили в балаганах из корья, питались одной черемшой, которую сначала ели, передвигаясь ползком за отсутствием сил, и очень быстро поправлялись и вставали на ноги.
      Бодайбо представляло большое село на террасе правого берега Витима, выше устья р. Бодайбо. Здесь была пристань, большие амбары, конторы крупных золотопромышленных компаний, мастерские пароходства; здесь жил горный исправник и при нем несколько казаков в качестве полицейских (...).
      Я решил, что нужно познакомиться в общих чертах с геологией всего района и с составом золотоносных отложений и осмотреть подземные и открытые работы на приисках и выходы коренных пород на склонах долин, чтобы за одно лето собрать достаточный материал для общей характеристики геологии и условий золотоносности района.
      Читателю, не знакомому с горным делом, нужно пояснить, что такое золотоносная россыпь и как из нее добывают золото.
      Россыпное золото представляет маленькие кусочки самородного металла в виде чешуек и зернышек в 1 - 2 мм в диаметре, а в меньшем количестве более крупных, в 5 - 10 мм и больше, до 2 - 3 сантиметров, называемых уже самородками, изредка достигающими веса в несколько килограммов, даже до 30 - 40 кг. Эти чешуйки, крупинки, самородки рассеяны в большем или меньшем количестве в рыхлых отложениях: песках, илах, галечниках речных долин. Они попадают в эти отложения при постепенном выветривании и разрушении коренных месторождений золота, размываемых дождевой и речной водой на дне и склонах долин. Чаще всего эти коренные месторождения представляют жилы белого кварца, в которых золото вкраплено зернами, чешуйками, прожилками. Поэтому частицы россыпного золота часто содержат уцелевшие, крепко спаянные с ними зерна кварца.
      В речных отложениях главная часть золота обыкновенно сосредоточена в самом нижнем слое, который залегает непосредственно на дне речной долины (...). Коренное дно под наносами называют "почвой" или "плотиком"; наиболее богатый золотом нижний слой рыхлых отложений называют "золотоносный пласт", "золотоносные пески" или, короче, "пески", а лежащие на нем рыхлые отложения, более бедные или пустые, называют "торфа". Пески имеют обычно от 0,5 до 1 - 2 м толщины, торфа - очень различную толщину: от 1 до 10 - 20 м и более (...).
      Некоторое время добывали нижний богатый золотоносный пласт глубокими открытыми разрезами, вывозя огромную массу торфов в отвалы. Но затем подсчитали, что выгоднее добывать этот пласт подземными работами, углубляя шахты на некотором расстоянии одну от другой и проводя из них основные штреки (галереи) вдоль россыпи от шахты к шахте (...). Недостатком подземной отработки является то, что верхний, золотоносный, пласт (...) не добывается, то есть содержащееся в нем золото остается в наносах на дне долины (...).
      Открытый разрез вблизи Успенского прииска подвигался уступами вверх по долине Накатами, речка была отведена в сторону. На верхних уступах рабочие разрыхляли кайлами и ломами торфа и нагружали их лопатами в таратайки, представлявшие собой полуцилиндрические ящики на двух колесах, запряженные одной лошадью; ямщики, большей частью мальчики или подростки, увозили этот материал, преимущественно мелкий или грубый галечник, на отвал. Эта верхняя часть торфов была сухая и рыхлая, и работа подвигалась быстро, таратайки подъезжали одна за другой, наполнялись и уезжали. Отвал располагался недалеко и представлял собой длинную серую насыпь.
      Но второй снизу уступ состоял из тяжелой, мерзлой и очень вязкой глины с камнями, которую рабочие называли "месника", потому что она, оттаивая, месилась под ногами, как густое тесто, в ней вязли ноги, кайлы, колеса и копыта, и работа была грязная и тяжелая. Под этой месникой залегали пески, золотоносный пласт (...). Нижняя часть пласта содержала всего больше золота, и ее выбирали особенно тщательно между гребнями песчаника и сланца, составлявшими плотик. Эта работа велась под надзором служащего компании, так как в пласте попадались самородки золота, которое легко было подметить, выхватить пальцами из пласта и спрятать в карман. Рабочий, заметивший такой самородок, должен был поднять его и опустить в особую, запертую на замок кружку-копилку, стоявшую возле служащего на уступе. Это золото называлось "подъемным" и оплачивалось в конторе в доход всей артели, работавшей в разрезе, чтобы предупредить хищение золота.
      Добытый пласт также нагружался в таратайки и отвозился на золотопромывательную машину, стоявшую далеко ниже, на дне разреза (...).
      Познакомившись с составом торфов, пласта и плотика в этом разрезе, я в следующие дни посещал шахты на Успенском и других отводах этой компании. В шахты спускались по деревянным лестницам, освещая себе путь свечой (рабочие имели керосиновые коптилки). Рядом с лестничным отделом в сквозном пролете двигались на канате вверх и вниз две большие бадьи в виде ящиков из толстых досок, в которых пласт, добытый под землей, поднимался на поверхность - на-гора, как говорят горняки. Шахты имели глубину от 20 до 30 и даже до 40 м (...). В обе стороны вдоль по длине россыпи шел главный штрек, прочно закрепленный сбоку и сверху толстыми бревнами, составлявшими дверные оклады (...). По дну штрека были проложены доски, по которым в тачках выкатывали добытый пласт к шахте для перегрузки его в бадьи (...).
      Упомяну, что при изучении приисков я впервые столкнулся с практическим значением так называемой вечной мерзлоты, то есть существованием на некоторой глубине от поверхности земли мерзлой, никогда не оттаивающей почвы, чем она и отличается от мерзлоты сезонной, возникающей ежегодно с наступлением морозов в зимнее время, охватывающей почву с поверхности и на некоторую глубину в 1 - 2 м и весной опять исчезающей (...).
      На Ленских приисках мощность вечной мерзлоты, то есть толщина слоев земли, скованных отрицательной температурой, достигает 100 м, если не больше. Сама по себе вечная мерзлота даже облегчает добычу золотоносного пласта подземными работами: шахты в мерзлоте стоят прочно, воду отливать при их углублении не нужно, а водоотлив стоит дорого. Хотя золотоносный пласт добывают пожогами или динамитом, то есть с некоторым расходом дров или взрывчатых веществ, но это дешевле водоотлива, необходимого при работе в немерзлой почве, и рабочие работают спокойно в валенках в сухих забоях (...).
      При работе открытыми разрезами вечная мерзлота удорожает и замедляет вскрышу: ее нужно оттаивать разведением костров на поверхности мерзлого слоя или оставлять на некоторое время в покое, чтобы она оттаяла теплом воздуха, и потом снимать оттаявший слой и снова оставлять, то есть работать с перерывами (...).
      В мае 1891 года я поехал вторично на прииски и попутно при плавании вниз по Лене выполнил задуманное беглое обследование берегов этой реки от Качуга до Витима (...).
      Обследование приисков я начал снова с Успенского, где нужно было осмотреть некоторые новые шахты, а также прииски Андреевский и Водянистый, расположенные по Бодайбо ниже устья Накатами (...).
      Рядом с Андреевским прииском, в низовьях крутой боковой пади правого склона р. Бодайбо, находился отвод мелкого золотопромышленника, на котором несколько старателей копались в маленьком разрезе. Можно было удивляться владельцу, который платил налоги за этот прииск, едва ли окупавший их. Но окружной инженер Штраус объяснил мне, что такие золотопромышленники, получившие отвод рядом с приисками крупной компании, занимаются скупкой краденого золота у рабочих этой компании, уплачивая за него немного больше, чем платит компания за так называемое "подъемное" золото, упомянутое выше. Мелкий золотопромышленник, конечно, может платить за это золото больше, чем крупный, так как не несет никаких расходов по его добыче. Уличить этих людей трудно: они записывают это золото как добытое на своем отводе, который держат ради этого и для отвода глаз ведут на нем какие-нибудь работы. Большую часть купленного золота такие дельцы даже не записывали в книгу, а увозили в Иркутск и продавали китайским купцам, которых там было довольно много и которые имели лавки с китайскими товарами: чесучой, леденцом, чаем. В Иркутске на одной из улиц таких китайских лавок был целый ряд, и, заглядывая изредка в них, я всегда удивлялся отсутствию покупателей (...).
      Ознакомившись основательно с приисками Ленского товарищества, я нанял у местного подрядчика-якута трех лошадей, получил от конторы в проводники конюха, знавшего дороги по дальней тайге, и направился на восток (...).
      В долине р. Балаганнах было два прииска; один из них назывался Золотой бугорок и принадлежал мелкому золотопромышленнику, который не позволил мне спуститься в шахту под предлогом того, что она ремонтируется. Пришлось осмотреть только небольшой разрез, в котором работали золотничники. Переночевав на прииске, я поехал дальше, в верховьях Балаганнаха поднялся на высокий водораздел, представлявший гольцы, то есть безлесные плоские вершины, и спустился с него в долину речки Бульбухты. И здесь на прииске в бортах старого разреза копались только золотничники.