Через Верхоянский хребет

В ясный день 27 июня мы спускаемся в долину Алдана. Среди лесов и лугов находим несколько юрт — урочище Хаджима. Старик якут, который выходит к нам навстречу, говорит, что большая лодка есть только на устье Амги, в 40 километрах южнее. У них же на берегу нет ни лодок, ни веток.

«А на том берегу Алдана, в Крест-Хальджае?»

«Также нет ничего».

«Если переплыть самим на складной лодке, которую мы везем, то найдем ли Крест-Хальджай?»

«Нет, он километрах в трех от реки, и с берега его не видно».

«Есть ли здесь проводник через Верхоянский хребет?»

«Нет, был один — уехал».

Алдан здесь шириной в несколько километров, разделен на отдельные протоки множеством островов, от самых маленьких до огромных; острова покрыты лесом. По-видимому, нам не удастся построить плот и на нем перевезти лошадей: плот при быстром течении унесет между островами очень далеко. Надо лошадей «плавить».

Выйдя на берег Алдана, к моему большому удивлению, я нахожу три ветки (лодки), и мне удается нанять неуклюжего и молчаливого якута, который перевозит меня на другой берег.

Только через несколько часов мы достигаем противоположного, покрытого лесом берега; вытаскиваем ветку на берег, пересекаем прибрежную полосу леса и через десять минут достигаем юрт аласа Нахсыт, расположенного в стороне от реки. Мое появление вызывает здесь крайнее оживление — со всех сторон сбегаются жители. Проводник с гордостью показывает меня и рассказывает, кто я и зачем приехал; затем слушатели пытаются добиться от меня сведений о приходе парохода. Давно уже должны прийти два парохода из Якутска вверх по Алдану, один на Нелькан, другой на Алданские прииски, и привезти свежие товары в Крест-Хальджай.

Собрав скудный запас якутских слов, которым я научился за две недели, стараюсь рассказать все новости о пароходах, об Уолбе и даже о Якутске. Якуты напряженно стараются понять мое сбивчивое объяснение, составленное из одних существительных и глаголов в неопределенном наклонении, и наконец, уловив содержание, радостно улыбаются. Каждую мою фразу они повторяют друг другу, подкрепляя ее словом «дийде» (говорит).

Отсюда я иду с одним якутом, у которого есть большая лодка, в алас Эбе, где расположено селение Крест-Хальджай. Мне еще в Якутске рекомендовали найти здесь учителя якута Савву Харитонова, который может помочь в найме проводника.

Харитонов принимает меня очень радушно, и с его помощью мне удается столковаться с перевозчиком. Последний берется на своей лодке перевезти весь груз, а лошадей перегнать вплавь. Но переправа займет три дня, что меня очень беспокоит: у нас мало времени, а надо пройти так далеко. Перевозчик и Савва говорят, что после переправы придется непременно дать лошадям отдохнуть целый день.

С проводниками еще хуже: почти все знающие дорогу разъехались. Есть один старик, Иннокентий Сыромятников, живущий в 15 километрах, за которым Харитонов посылает нарочного.

После ночевки в школе я утром, на заре, возвращаюсь в Нахсыт, чтобы переправиться на левый берег Алдана и успокоить своих спутников, которые с нетерпением ждут новостей о переправе и проводниках.

В Нахсыте все еще спят. Надо подождать, пока приготовят чай: уйти без чая не полагается. Хозяин юрты старается занять меня разговором, но за недостатком слов разговор скоро прерывается.

Это мой первый визит в юрту, и я с любопытством осматриваюсь. От кочевого быта у якутов остался еще обычай строить две юрты — летнюю и зимнюю. Иногда они строятся в двух-трех километрах одна от другой, иногда дверь к двери и отличаются только величиной: зимняя меньше и утеплена. Я в летней юрте. Она покоится на четырех вертикальных бревнах, поставленных по углам квадрата. Сверху на них лежит венец из четырех балок с одной или двумя поперечными матицами. К этому остову прислонены наклонно тонкие бревна, образующие стены. В стенах прорублены маленькие оконца, в которых вставлены рамы с обломками стекол, нередко вшитыми между двумя кусками бересты. Крыша сделана из жердей с очень слабым наклоном. В одной стороне или чаще в центре очаг — камин с прямой трубой из жердей, обмазанных глиной. Пол земляной. Вдоль стен кругом юрты между вертикальными столбами и наклонными стенами широкие нары— «орон». Снаружи юрта покрыта землей, смешанной с навозом.

Хозяйка вынимает из деревянного шкафчика, когда-то раскрашенного ярким геометрическим узором, фарфоровые чашки. На стол ставят самовар (на Алдане я его видел в каждой юрте) и угощение: лепешки и сливочное масло кусками.

Трое смуглых детей, с темным румянцем на щеках, с блестящими черными глазами, жмутся к коленям хозяина юрты и с любопытством, открыв ротики, рассматривают меня.

Хозяин очень внимателен к ним, сажает их на колени и угощает кусками масла. После чаепития мы едем на тот берег, и вскоре начинается переправа.

Рабочие приводят пять лошадей и со страшными криками загоняют их в реку; лодка отъезжает, лошади плывут за ней, пофыркивая. Рыжая лошадь начинает захлебываться. Михаил Перетолчин, один из русских рабочих, свешивается через борт, хватает ее за уши и держит голову над водой. Наконец лодка подходит к острову, лошади выскакивают на берег и, отряхиваясь, убегают в лес. Лодка идет за новой партией.

Мы с геодезистом К. А. Салищевым, взяв астрономические инструменты, переправляемся в якутской ветке на правый берег, чтобы возле Нахсыта определить астрономический пункт. Переправа продолжается часа два-три. На полянке у Нахсыта расставляем инструменты, палатку; Салищев, как только на темнеющем небе появляются первые звезды, начинает наблюдения.

Утром нас будит какая-то голова, просунувшаяся в палатку. Я довольно нелюбезно огрызаюсь, но, когда после ряда непонятных слов называются фамилия и имя посетителя, которые тоже сразу не поймешь, сон сразу проходит: это сам долгожданный проводник Сыромятников. Он довольно толстый, с длинным упитанным лицом, ласков, но, видимо, себе на уме. Он знает всего два-три русских слова; для переговоров придется ехать к Сабе (Савва — учитель; якуты называют людей по именам, фамилия употребляется в исключительных случаях, это «писаное имя»).

С Сыромятниковым приехал другой якут, и мне любезно дают его лошадь, а он сам идет пешком. Лошадь с якутским седлом, и вскакивать на него приходится спереди, описывая большой пируэт в воздухе правой ногой, чтобы не задеть переметные сумы. Сыромятникова на седло поднимает спутник — у него болит спина. В школе учитель угощает нас чаем. После того как выпито несколько чашек, начинается длинный разговор. Сыромятников сообщает, что прямых дорог отсюда на Чыбагалах никто не знает и никто никогда прямо туда не ездил. Единственный возможный путь — это пройти на Индигирку, к Оймякону, а там уже искать проводника на Чыбагалах.

На Оймякон есть две тропы. Одна — южная, по которой прошел в 1891 году геолог Черский, но на нее отсюда попасть трудно. Другая тропа, северная, идет от Крест-Хальджая прямо на восток, сначала вдоль реки Томпо, затем пересекает реку и поднимается по ее притоку Мен-кюле. По этой дороге можно выйти на Индигирку в 100 километрах ниже Оймякона, к устью реки Эльги и даже в факторию Тарын-Юрях, которая еще ниже. До Индигирки отсюда больше 75 якутских кёсов[3] — 750 якутских верст; якуты делают этот путь в двадцать пять дней. Он думает, что мы пройдем не меньше тридцати дней: корма по дороге мало, придется иногда дневать на местах, где есть корм. Дорога тяжелая, очень много болот, и наши кованые лошади не годятся.

Эти сообщения меня поразили. Не только нельзя пройти прямо на Чыбагалах, но даже в верховья Индигирки, куда я вовсе не хотел заходить, мы доберемся только к началу августа. А я рассчитывал, что к половине июля смогу быть в Чыбагалахе.

Очевидно, приходится теперь оставить надежду навоз-вращение в Якутск к последнему пароходу.

Скрепя сердце решаю идти сначала на Индигирку: надо попасть на Чыбагалах во что бы то ни стало, любым путем.

Начинаю выяснять, сможет ли Сыромятников довести нас до Индигирки. Но он прежде всего ставит ряд условий, которые учитель передает мне со смущенным лицом.

Наши лошади частью слишком «сухие», частью со сбитыми спинами и негодны для такого тяжелого пути — надо нанять здесь вместо них новых.

На кованых лошадях нельзя идти, надо снять подковы.

Наши русские вьючные седла и потники плохи, надо сменить их все на якутские.

Наши брезентовые мешки и сумы не годятся, они издерутся в тайге, надо взять здесь кожаные якутские сумы.

Надо сменить часть рабочих и взять здешних якутов, привычных к горам. Проводник должен иметь для помощи двух своих рабочих.

Наконец ввиду трудности пути Сыромятников ставит обязательное условие: предоставить ему право распоряжаться всеми силами людей и животных и, если нужно, останавливаться, где захочет, и уезжать в сторону.

Совершенно подавленный, я в силах только спросить, откуда же он знает о состоянии нашего каравана. Сыромятников отвечает: «Люди говорят». Люди — это несколько досужих зрителей, которые видели наш караван. И вот у местных якутов, охотно передающих друг другу слухи, постепенно их искажая, создается убеждение в полной непригодности нашего каравана для предстоящего пути. Эти пересуды отразились и на нашем настроении. Поэтому во время пребывания в Крест-Хальджае рабочие наши были уверены, что караван — если не люди, то лошади во всяком случае — обречен на гибель в Верхоянском хребте.

Что мне оставалось ответить Сыромятникову? Он единственный здесь проводник. Мне хотелось спросить его, сохраняет ли он за мною место начальника экспедиции, или и эта должность перейдет к нему, но вместо этого я осведомился, что возьмет он, чтобы на перечисленных условиях вести нас. Ответ был достоин предыдущего: «Пока я сам не увижу каравана, я ничего не могу сказать; кроме того, я болен, и мне надо отдохнуть здесь некоторое время».

Ясно, что все это — «политика», стремление выжать из экспедиции возможно больше в пользу кулака, крупного владельца лошадей — Сыромятникова. Положение чрезвычайно благоприятно для него и безвыходно для нас.

В Крест-Хальджае Сыромятников — единственный владелец большого количества лошадей. У него или у подставных лиц я должен буду нанимать лошадей, покупать седла и сумы. Его же батраки поедут с нами в качестве рабочих, и он по дороге займется своими торговыми операциями: повезет с собой товары на нанятых у него лошадях, будет задерживать караван, где захочет, и разъезжать по стойбищам своих должников-эвенов, собирать с них долги и продавать втридорога чай, табак и мануфактуру.

А пока его помощники и прихлебатели распространяют слух, что лошади обречены на гибель в Верхоянском хребте.

На всякий случай захожу к фельдшерице, которая осматривала Сыромятникова, — узнать, что с ним. Оказывается, что у него растяжение связок спины.

— Недели две ему нужно пролежать спокойно, но все равно вы раньше и не уедете, у вас лошади очень плохи.

— Но ведь вы не видели каравана!

— Люди говорят.

Я восклицаю с возмущением:

— Мы выступаем через два дня!

Вы представляете, какое было у нас настроение в палатке на берегу Алдана, куда я возвращаюсь после разговора! Перспектива — сидеть в Крест-Хальджае неопределенное время — недели или месяцы, пока найдется другой проводник, или мы выполним все требования Сыромятникова, если только на это хватит остающихся у меня денег. Затем мы пойдем к неизвестным хребтам, где, наверно, погибнут лошади, а сами мы застрянем до зимы.

К вечеру приходит якут, перевозящий наших лошадей через Алдан, и говорит: «Один конь пропал». Какой именно конь и почему — непонятно. По-видимому, потонул при переправе.

Следующий день не приносит ничего хорошего. Я снова иду в школу. Учитель почти так же удручен, как и мы: он чувствует, что на его обязанности разрушить сеть, которую сплели вокруг нашей экспедиции местные кулаки, и помочь научному предприятию.

За время экспедиции мы не раз удивлялись тому исключительному вниманию, с которым относилась к научной работе якутская сельская интеллигенция. Это внимание особенно ярко выделялось в сравнении с жестоким корыстолюбием кулаков, которые существовали в Якутии до создания колхозов, то есть до 1929—1930 годов.

К вечеру кончается переправа каравана; коней переправляли сначала на остров, а затем на правый берег. Одна из лошадей действительно сдохла еще на острове: переплыв через первую протоку, она зашаталась и упала. Это была очень старая лошадь.

В этом печальном происшествии мы были утешены удачной и быстрой переправой остальных лошадей. А павшую лошадь ободрали и мясо ее стали варить и есть; сегодня осталась от нее половина. Подковы сняли и спрятали, чтобы подковать других лошадей, а шкуру взял себе якут-перевозчик.

Назавтра мы с учителем начали объезжать соседние ал асы и опрашивать всех встречных, нет ли где-нибудь хотя и не такого знаменитого проводника, как Иннокентий Сыромятников, но знающего дорогу. Наконец мы узнаем, что бедняк старик Николай Сыромятников бывал на Индигирке и не прочь поехать с нами. Находим его в лесу на озерке, где он ловит рыбу. Это маленький седой человек с кротким морщинистым лицом. Сидя на пеньке, он обстоятельно и медленно отвечает на вопросы, которые переводит учитель.

— Да, я ездил по северной тропе и к устью Эльги, и в Тарын-Юрях.

— А хорошо ли ты помнишь дорогу? Наверно, давно не бывал там?

— Нет, последний раз по этой тропе ходил три года назад. И хотя я стар, а глаза хорошо видят.

— Не устанешь с нами ехать?

— Меня, старика, наверно, не заставите вести вьючных лошадей, а со своей я сам справлюсь!

— Один поедешь? Помощников не надо?

— Зачем помощники? Моего коня разве пасти? Так ваши ребята за ним приглядят.

Нетребовательность и скромность старика Николая по сравнению с его однофамильцем, кулаком Иннокентием, меня поразили; я был бесконечно счастлив, что нашел добросовестного проводника, который соглашается через два дня выехать с нами.

Еще два дня мы проводим на берегу Алдана в ожидании, пока Николай устроит свои домашние дела. Время это мы используем на ремонт вьюков.

3 июля, потеряв на переправу через Алдан и поиски проводников шесть дней вместо одного-двух, как я предполагал, мы выступаем из Крест-Хальджая. У дверей юрт и домов стоят любопытные, и нам кажется, что они определяют, какая лошадь раньше сдохнет. Но как только мы покидаем селение и томительное ожидание сменяется движением вперед, настроение резко изменяется, мы снова верим в свои силы, и мрачные предсказания крестхальджайцев теряют власть над нами.

Первые 40 километров дорога идет по местности того же характера, что и долина самого Алдана: сосновые, лиственничные, березовые леса, прерываемые лугами. Вначале часто попадаются юрты, потом они становятся все реже, и последние — уже на расстоянии 20 километров одна от другой. Вблизи юрт через некоторые болота положены гати и есть даже мосты через речки, но за последней юртой мы вступаем в область сплошных девственных болот. По этой тропе до подножия гор на 180 километров простирается приалданская низменность.

Взобравшись перед отъездом на колокольню Крест-Хальджая, я увидал на востоке и северо-востоке низкие зубцы и гребни Верхоянского хребта, синеющие на горизонте. Потом все девять дней, пока мы брели по бесконечным болотам, я мечтал об этих синих горах. Только на пятый день сквозь опушку леса наконец начали мелькать вершины хребта, которые как будто оставались все так же далеки и недостижимы. Пока же вокруг нас были только болота!

Болота здесь разнообразны. Во-первых, чистые, безлесные болота с большими кочками, покрытыми травой, и с морем воды между ними. Вечная мерзлота близко, и поэтому, если тропа по болоту уже пробита, идти сравнительно хорошо, лошади бредут по брюхо в воде, но не проваливаются.

Неприятнее болота с редким лесом, покрытые мхами: лошади проваливаются сквозь мох и могут повредить себе ноги, продираясь между упавшими деревьями.

Еще хуже лес по болоту — здесь тропа превращается в ряд грязных топких ям между корнями деревьев, крайне опасных для лошадиных ног. Местами встречаются маленькие открытые болота, где лошади вязнут совершенно.

Лошадь, чтобы спастись из болота, прыгает на корни деревьев, стукается вьюком о дерево; а если на ней сидит всадник, она не обращает на него никакого внимания, и ему приходится во время этих прыжков оберегать свои колени от ударов о стволы деревьев, а глаза — от острых ветвей.

Обходя наиболее глубокие болота, проводники нередко свертывают с тропы и уводят слои связки в чащу. Тут нещадно обдираются вьюки и ящики. Скоро на наших вьюках с мукой уже были разодраны в клочья простые мешки, которые мы надели сверху для предохранения брезентовых; якутские ящики, такие беленькие вначале и аккуратно обтянутые кожей, разбились и обтрепались.

Передвижение по болотам очень утомило и людей и животных. Не говоря уже о постоянном вытаскивании лошадей и груза из болот, одно пребывание в седле в течение десяти-двенадцати часов на лошади, которая судорожно бьется под вами, вытаскивая из трясины то передние, то задние ноги, чрезвычайно утомительно; поэтому мы вздохнули с облегчением, выйдя к берегу реки Томпо и увидав в десятке километров к востоку Окраинную цепь Верхоянского хребта.

Томпо — это большая река, которую здесь даже нельзя перейти вброд. Она вытекает из ущелья в хребте и рассыпается на протоки. Между ними галечные острова, покрытые тальниками, по берегам заросли тополей и елей.

В лесу мы нашли спрятанную ветку, сделанную специально для переправы каким-то заботливым путником. Но она мала для перевозки груза, и приходится привязать к ней два бревна. Кроме того, у нас с собой складная брезентовая лодка, которая помогла уже на Алдане. Она очень короткая, плохо управляется, но на нее можно нагрузить очень много.

На следующий день переправляют лошадей: прижав весь табун к утесу, страшными криками пытаются согнать его в воду вслед за несколькими лошадьми, привязанными к лодке. Но лошади убегают, взбираются на крутые осыпи, чтобы избежать воды, и после нескольких неудачных попыток удается заставить только двадцать пять лошадей войти в воду и переплыть реку. Они выходят дрожащие, унылые и покорно стоят на отмели. Остальных переправляют к поводу за лодкой.

Лошадям надо дать отдохнуть после тяжелых переходов по болотам с плохим и скудным кормом, и я отправляю их за три километра, на устье притока Томпо — Куранаха, где хорошая трава. Заодно их там подкуют — уже не меньше сорока подков сорвано в болотах. Мы сами остаемся у переправы, чтобы сделать экскурсию к окраине хребта и дать возможность Салищеву закончить наблюдения, необходимые, чтобы определить здесь астрономический пункт. Такие пункты он будет определять вдоль всего пути на расстоянии нескольких сот километров один от другого. Астрономические пункты будут точно нанесены на карту, и между ними расположатся участки дороги, снятые маршрутно-глазомерной съемкой, то есть по часам и компасу. Такая съемка дает ошибки в определении длины пути и направления, а астрономические пункты позволяют сделать карту более точной. Особенно важна проверка съемки по астрономическим пунктам при путешествии по лесам, где определения направления и длины пути очень неточны.

Хребет совсем близко, и нам не терпится попасть туда скорее. Что лежит за первой грядой? Может быть, мы увидим главную снежную цепь?

С моим помощником, горным инженером Протопоповым, мы идем пешком в горы вдоль Томпо. С трудом пробираемся по берегу под обрывами и нависшими кустами. Но вскоре утесы преграждают путь, и приходится влезать на склон. Лишь к вечеру мы достигаем устья большого левого притока, почти равного главной реке. Как мы позже узнали, это была река Менкюле.

На отмели мы увидели следы молодых и взрослых лосей, приходивших к водопою, но самих животных не видно. Решаем заночевать километрах в пяти от устья Менкюле: уже поздно, а дальше обрывы окончательно преграждают путь. Менкюле течет здесь в понижении, тянущемся за первой, Окраинной цепью, а Томпо идет навстречу Менкюле с севера. Это было первое географическое открытие нашего путешествия, так как на картах река Томпо была показана текущей прямо с востока. Мы устраиваемся на ночь у громадной кучи плавника — леса, принесенного рекой, и зажигаем его: отчасти, чтобы погреться, отчасти, чтобы отогнать комаров, которые сегодня нам изрядно досаждали.

Всякий опытный таежник, чтобы переночевать с удобством, устроил бы навес из ветвей и перед ним «надью» — два или три бревна, сложенных вместе. «Надья» горит всю ночь и хорошо согревает спящих под навесом. Но у нас не было топора, и мы устроили костер на площади в 200 квадратных метров! Костер горит на славу. Мы согреваем на нем консервы и затем ложимся с краю на горячую золу.

Утром приходится возвращаться: хотя впереди и неизвестная страна, но завтра караван должен выступать. На обратном пути мы взбираемся на Кюрынью — высокую гору в первой цепи к югу от Томпо. На этой горе, по поверьям якутов, образуются дожди; вчера весь день действительно вокруг горы клубились грозовые тучи. Поднимаемся сначала по лесу в влажной тени по глубокому мху; еще рано и холодно. Вскоре появляется кедровый стланец — цепкий кустарник, преграждающий путь своими бесчисленными ветвями, стелющимися по земле и затем дугообразно загибающимися вверх. Подниматься по зарослям стланца невероятно трудно. На вершине и на полянах следы медведей и ямки, вырытые в щебне: сюда медведи приходят погреться на солнце и отдохнуть от комаров, которые гудят в лесу. Настоящий медвежий курорт! Нигде не видно и не слышно медведей, но, может быть, у них сейчас «мертвый час» и за кустами мы найдем спящего мишку?

С вершины Кюрыньи изумительный вид во все стороны. Прежде всего мы смотрим, конечно, на восток: что там, в неизвестной стране? За понижением, в котором параллельно Окраинной цепи текут Менкюле и Томпо, возвышается высокая цепь с крутым обрывом — Скалистая, как я ее тотчас же назвал. За округлыми предгорьями этой цепи круто поднимаются ее обрывистые гребни с красновато-коричневыми скалами, тянущимися непрерывной стеной с юга на север по всему горизонту километрах в сорока — пятидесяти от нас. Высота ее местами до 2 тысяч метров, и нам кажется, что это и есть водораздельная Главная цепь Верхоянского хребта; но, как оказалось, до последней еще очень далеко.

На север горизонт ограничивают горы, лежащие за узкой щелью Томпо, но зато на запад глаз скользит по бесконечной равнине. Похожая на кожу пестрой лягушки, она покрыта светло-зелеными пятнами громадных болот и темными массивами лесов. Томпо и ее притоки, окаймленные желтыми полосами галечников, делят эту монотонную низину на неправильные треугольники. На горизонте можно различить высокий левый берег Алдана. И нигде ни одного человеческого жилья, ни дымка, ни покоса!

Кто бы мог тогда подумать, что на этой дикой реке в 1933 году начнется постройка культбазы для обслуживания кочевых эвенов; что к 1936 году здесь будут уже больница, школа с интернатом, ветеринарный пункт, зоопункт, электростанция, кинопередвижка; что приезжающие сюда эвены будут отдыхать в красном уголке, слушать радио, читать книги! Здесь впервые эвены увидели свиней и кур, животноводческое хозяйство, опытные посевы зерновых культур и огород.

На другой день мы вступаем в те бесконечные горы, о которых нам рассказали столько страхов. Лошади после отдыха выглядят свежими и веселыми и бойко идут вперед.

Наша тропа проложена по небольшой речке Куранаху. Она так мало протоптана, что часто очень трудно найти ее, особенно при переходе через реку. Постоянно переходя с берега на берег, тропа теряется, но Николай ведет нас уверенно: якут не боится отсутствия тропы.

На якутском языке дорога и след обозначаются одним словом — «суол», и действительно, наша дорога часто только след проехавшего год назад путника. Если дорогу преграждает болото, на котором трава разбита копытами, мы идем по целине или лезем в чащу, обдирая в клочья вьюки.

Николай уже стар, и наши якуты-рабочие втихомолку подсмеиваются над ним и сами часто выбирают дорогу по вкусу, особенно «леший» Оконохой (Афанасий), который никогда не ведет свою связку по тропе: то тропа слишком камениста, то вязка. И, догоняя караван, я всегда вижу по следам: вот прошли другие связки, а здесь, стороной, шел Афанасий.

На Куранахе веселее, чем в болотах Томпо, — светлые тополевые рощи, луга, галечники. Куранах значит «сухой», болот по нему нет. Очень часто мы едем по островам или приречным террасам, поросшим мелким тополем, по крепкой тропе. И лошади и люди отдыхают от бадаранов.

После ночевки на Куранахе мы переваливаем через гору на приток Менкюле — Нижний Харыялах.

По Харыялаху дорога быстро сворачивает в узкую, заросшую лесом долину его правого истока. Я задерживаюсь для осмотра утесов и, отстав от каравана на час, вижу впереди, в верховьях реки, два столба дыма. В июне и июле здесь очень мало дождей, все пересохло, к тому же на Харыялахе густой еловый лес (Харыялах значит «еловый»); в чаще ели увешаны гирляндами сухих светло-серых лишаев, которые мгновенно вспыхивают. Ели загораются одна за другой, и огонь сразу охватывает все дерево, превращая его в колеблющийся столб пламени; как только сгорают лишаи, огонь уменьшается и появляется черный дым.

Мы едем по самому краю обрыва: огонь захватил тропу и прижимает нас к речке. За площадью пожара находим утес, который надо осмотреть» Пока я записываю наблюдения, налетает порыв ветра, и пламя, страшно завывая, прыгает с утеса на утес, перебрасываясь на десятки метров, подобно какой-то гигантской огненной метле, вздымающей искры. Лошадь поворачивается спиной к пламени, прядает ушами, храпит.

Вечером я делаю строгий выговор рабочим за неосмотрительное курение, но никто не признается.

По Харыялаху мы входим в Скалистую цепь. Красноватые утесы известняков возвышаются по обе стороны речки метров на семьсот, от них в долину выдвигаются большие осыпи.

Наш караван медленно поднимается между осыпями, проходит ярко-зеленые лужайки, маленькие озерки и переваливает на восточный склон цепи, на речку Верхний Харыялах.

15 июля по ущелью этой речки спускаемся в широкую долину Менкюле, в то благословенное место с хорошим кормом, о котором нам говорили в Крест-Хальджае: «В Кюель-Сибиктя отдохнете и покормите лошадей перед подъемом на главный хребет».

Но Николай решил пройти дальше и остановился в Ойегос-Оттук («боковой корм») выше по реке. Хотя корм здесь хуже, мы решили сделать дневку, чтобы дать отдохнуть лошадям и осмотреть соседние горы.

С утра все настроены празднично: стирают белье, чинятся, пекут лепешки, идут на реку купаться. В экспедиции это все удовольствия, которым можно свободно предаваться только на дневках. Утром я записываю вчерашние наблюдения. В полдень снаряжаемся для экскурсии.

Уже садясь на лошадей, мы замечаем в полукилометре к северу и востоку два столба дыма. Петр Перетолчин, пожилой рассудительный рабочий, спокойно поясняет: «Это я разложил дымокур на редке[4], кони очень бьются, комаров много. Никуда огонь не пойдет — кругом болото. А другой дымокур Михаил на острове разложил». Я иду проверить, в самом ли деле все так хорошо, и невдалеке от палаток нахожу новый центр пожара в лесу: ветер уже перебросил огонь сюда, а два дымокура превратились в громадные ревущие пожарища, которые ветер гонит в нашу сторону. Мы пробуем ветками забить огонь, но не удается ликвидировать даже самый маленький из новых очагов пожара. Надо бежать: если ветер рванет сильнее, то через десять минут лагерь будет в огне. Прежде всего необходимо найти лошадей, чтобы вывезти груз. В другие дни поиски лошадей иногда затягиваются на два-три часа, но сегодня лошади близко и их вскоре удается привести.

Поспешно свертываемся, упихивая все кое-как; котел с тестом, приготовленным для лепешек, опрокинут, и тесто вытекает на мох. Огонь начинает перекидываться через последнее болотце в нескольких шагах от лагеря. Мы долго боремся с ним, забивая пламя ветвями; огонь все-таки побеждает, но у нас все уже завьючено, и караван уходит.

Мы идем еще два дня вверх по реке Менкюле. Это большая река, с быстрым течением, брод через которую очень опасен, и поэтому только в конце второго дня, когда река становится мельче, проводник переводит караван на другой берег.

Долина Менкюле здесь имеет ледниковый характер. Следы недавнего оледенения видны всюду: утесы, обточенные льдом, нагромождения валунов и мелкого рыхлого материала, так называемые морены, перегораживающие дно долины или тянущиеся вдоль склонов. Эти морены! принес сюда ледник, спускавшийся с Главной цепи хребта и тащивший с собой массу камней, захваченных им со склонов и на дне. Ледник был длиной не меньше 100 километров и заполнил долину до высоты 400 метров . Это было давно, двадцать или тридцать тысяч лет тому назад; тогда весь Верхоянский хребет был покрыт такими ледниками, спускавшимися к равнине Алдана. Позже климат изменился, и ледники растаяли.

С Менкюле мы сворачиваем на ее приток Тебердень, который должен вывести нас к удобному перевалу. Три дня идем вверх по этой речке. Долина становится все мрачнее, горы высятся на целый километр. Наверху уходят к облакам темные утесы, внизу громадные осыпи спускаются к широкому плоскому дну долины, покрытому частью тополевыми зарослями, частью большими безотрадными галечниками (по которым так трудно идти лошадям). Нередко галечники прерываются белыми пятнами наледей.

Наледь, или по-якутски тарын, — это явление, характерное для сибирского севера в областях вечной мерзлоты. Зимой, во время сильных холодов, многие горные реки промерзают до дна, и вода просачивается через галечники берегов. Многочисленными струйками она вытекает из галечников на поверхность льда, разливается по нему тонким слоем, который вскоре замерзает. Таким образом за зиму намерзает слой льда толщиной в два-три метра и даже до восьми метров и покрывает не только реку, но и всю долину ее, иногда шириной до двух-трех километров и длиной от нескольких сот метров до десятка километров. Зимой, при 60-градусных морозах, тарын всегда покрыт водой, а летом, в июльские жары, это — мощные толщи льда среди зелени, не тающие до самой осени. Тарын захватывает и прибрежные леса, если они лежат на низкой террасе. Деревья от этого постепенно гибнут, и летом в долинах рек, на местах, где тарын стаял, образуются огромные площади галечников с засохшими серыми рощами.